Текст книги "Почему так му… Коротко о длинном"

Автор книги: 100рожева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Полиглот

Я иду по пляжу с двумя сумками и лотком на ремнях. Море штормит, но людей много – лежат, сидят, играют, бегут босиком по песку, оставляя следы из пяти ямок и вмятины. Следы живут до следующей волны, захлёбываются пеной и тонут, но люди делают новые. Мои следы крупнее и глубже. На мне ботинки и обрезанные по колено джинсы. Я сам обрезал. Я все делаю сам. Я живу один. Женщина, которую я хочу, вряд ли захочет быть со мной. Каждый вечер она выходит из машины. Чтобы купить такую, мне надо работать восемь лет, семь месяцев и две недели. Это если цены не изменятся, и если не арендовать квартиру в дорогом районе, где живет она.

Я знал её еще девочкой. Резинки на её хвостиках всегда были в цвет платья. К голубому – голубые, к желтому – желтые, к розовому – розовые. Мне не нравятся другие женщины. Они лежат, раздвинув толстые или худые ноги и вывалив из купальников губы – волосатые, бритые, мясистые, тощие, надутые, сморщенные. Даже если я не смотрю им туда, я все равно это вижу. Они жуют, орут на детей и мужей, хохочут, визжат. Я не хочу ни одну из них. Я хочу её… Она никогда не будет моей, я знаю это. Она выросла и носит шляпы. Всегда в цвет платьев. К красному – красная, к белому – белая, к желтому – соломенная. Она элегантно наклоняет голову, выходя из машины. Я живу в маленькой квартирке возле её дома. Дорого и далеко до работы, но зато я каждый вечер вижу, как она наклоняет голову, выходя из машины…

На мне тоже соломенная шляпа. Без неё нельзя. Я провожу на солнце по восемь часов в день, на пяти языках предлагая напитки и мороженое. Иврит, русский, английский, французский и немецкий. На иврите и английском говорят все мои конкуренты, этим никого не удивить, а на трех других языках только я. Я сам выучил фразы. У меня две сумки и лоток на ремнях. Ремни давят шею, и сумки оттягивают руки, но я привык. Ко всему привыкаешь. Я знаю свой пляж как свои старые ботинки. От отеля Марина, где живут эти ненормальные, что лезут в воду в резиновых костюмах с привязанной к ноге доской и ничего не покупают – до длинного волнореза, где мало отелей и людей. Туда приходят старушки и пожилые пары, и они тоже не покупают, потому что в их клетчатых сумках всегда есть вода и еда. Я хожу туда и обратно целый день. Люди меняются, но люди не меняются. Лежат, сидят, гуляют, бегут по песку, оставляя следы, живущие до следующей волны. Мой маршрут начинается от высокой стены отеля Марина, той, что с рисунками. Необыкновенными рисунками. Я знал художника, его звали Рами. Высушенный солнцем, нелюдимый, сутулый человек. Однажды утром на бетонной стене появились силуэты людей, оживлённые углём и мелом и синее море в цвет отеля Марина. В бетонной синеве резвятся нарисованные дети. Три девушки сидят на полотенцах, глядя в лестницу, ведущую к отелю. У них прямые спины и угольные волосы, а тела полны белой надежды. Полная дама на лежаке глядит сквозь угольные очки на юношу, который смотрит ей между ног, в черный треугольник. Забелённая под обаяние похоть. Двое молодых людей лежат на песке, оглядывая мир, который пока принадлежит им. Над мусорным баком в форме дельфина – пожилая пара. Он, опираясь о палку, поднял ступню, а она вытаскивает из ступни занозу. Седая любовь, черная старость. Толстый разносчик напитков в шляпе, с лотком на ремнях и сумками тяжело опустился на колено перед покупательницей. Она держит белый рожок мороженого. Разносчик похож на моего друга Шимона. Такой же неуклюжий. Ниже, в углу, у самых тротуарных плит – худенькая белая девочка завязывает волосы в хвостик. Я стараюсь не смотреть на неё. Но даже если я не смотрю, я все равно её вижу… Нарисованные люди лучше настоящих, тех, что сутками торчат на пляже. Их тела живей, а чувства ярче. Не знаю, как Рами сумел это сделать. Он был гением. Он умер. Его нашли на песке возле моря ранним утром, когда песок еще совсем холодный. Говорят, он улыбался. Я видел след от его мёртвого тела, которое тащили к дороге. Длинный, извилистый след. Его затоптали пришедшие загорать люди к полудню, когда песок становится тёплым. Солнце одинаково равнодушно ко всем. Все едут к солнцу, все хотят пить, все хотят охладиться. У меня дешевле и я обслуживаю на русском, французском и немецком, не считая иврита и английского. Я не останусь без работы. У моего друга и основного конкурента Шимона такая же шляпа, такой же лоток на ремнях и такие же сумки. Но он говорит только на иврите и немного по-русски, и у него большой живот. Он идет медленней меня. К тому же на него всегда лают собаки, и он обходит людей с собаками стороной.

«Лают, потому что я вкусный, а ты твердый и костлявый, Полиглот», – так он шутит.

Полиглот – моя кличка. Один русский как-то окликнул меня: «Эй, полиглот!» И кличка прилипла. Меня здесь все так называют. Я не обижаюсь. Мне даже нравится. Пусть себе.

Они продают вполовину от моего, так что волноваться не стоит…

Впечатление

Очень религиозный и очень уважаемый человек вот-вот будет. Ожидающие его гости бродят по огромной квартире от сервированного стола в столовой к диванам в гостиной и обратно, разглядывая картины на стенах. Хозяин квартиры – любитель живописи. В коридоре, друг напротив друга, две работы с одинаковым сюжетом: небо, Стена плача, люди, уткнувшиеся в древние камни. На правой картине – небо голубое, пучки зелени в стыках белесых камней, цветная толпа. Масло. Реализм. Художник залез повыше с мольбертом и старательно зарисовал всё, что увидел. Людские спины толстыми мазками наваливаются друг на друга, сбиваясь у Стены в фиолетовую массу. Впечатляет количество потраченной краски и времени.

На картине слева – рыжая Стена плача облеплена привидениями в балахонах и обстреляна с воздуха желтой и черной акварелью. Привидения в балахонах не люди – разноцветные мольбы о спасении от обстрелов. Запуганные запутанные линии, прозрачность, призрачность, черные слезы по ржавой стене.

Почему-то от второй картины невозможно отвернуться. Художник больной… Художник садист… Художник гений! Цветные взрывы разрывают голову, даже если отойти от картины. Даже если переселить взгляд в мирный пейзаж на соседней стене. Даже если вернуться к диванам и сервированному столу, над белыми тарелками висят молящиеся балахоны в хаосе цвета и линий…

В ожидании обеда гости говорят о боге. Возникает спор. Должен ли «иш дати» (соблюдающий еврей) сидеть в темноте в Шабат или может намекнуть гою (не еврею), чтобы тот включил свет, но намекнуть не впрямую, а косвенно, например, так: «мне темно», и ждать, пока гой сам догадается подойти к выключателю. Мнения разделяются. Поборников традиции оказывается большинство, возможно потому, что гостиная хорошо освещена и прислуга (по телефонному распоряжению хозяина) уже расставляет закуски.

Появившийся очень религиозный и очень уважаемый человек разрешает спор в пользу электричества, включенного в Шабат посредством догадливого гоя, и принимается за развлечение гостей.

– Вы видели картину «Стена плача»? Мой рав подарил её мне. Это рисовала его дочь. Она художница, – обращается он ко мне.

– Да, да! Картина великолепна! Прозрачной акварелью выражено и страшное, и возвышенное, и нечто необъяснимое! Очень талантливая дочь! – впечатлённо высказываюсь я.

– Акварелью? – недоумевает хозяин. – Это масло!

Мы подходим к картинам.

– Это масло? – переспрашиваю я, показав на картину слева.

– Это Сальвадор Дали, – улыбается хозяин. – Литография «Стена плача», 1975 год. Я говорил о картине напротив.

Цветные балахоны молятся о спасении от невежества, и в благодарность за способность видеть свет. Свет таланта…

Дядя

Мой дядя самых честных правил, не на шутку обрадовался разбудившему его бестактному «тук-тук» в моём телефоне в полвторого ночи по местному времени. «Тук-тук» сопровождал очередное пришедшее мне смс-сообщение. Двадцать смс дядя проспал в кресле перед телевизором, бубнившего на иврите, а двадцать первое его разбудило. Я была у него в гостях и почувствовала себя неудобно. Дядя сонно потёр большой еврейский нос и спросил, кивнув на телефон:

– Как его зовут?

– Паша, – виновато ответила я, ожидая сразу двух вопросов: «он охренел писать в такое время?» и «а как же муж?»

– Давно это у вас? – спросил дядя.

– Пять лет почти.

– Спать не хочешь? Пойдем чаю попьем? С печенюшками, – предложил он.

– Неа, спать не хочу. Пойдёмте.

Мы пили с дядей чай с печенюшками и я, обтрясая крошки с пальцев, бросалась отвечать на смс через каждые пол-печенюшки, пряча телефон под столом. Дядя лукаво щурился над чашкой, делал глоток и плавно ставил её перед собой, отражаясь седыми кудрями в коньячной глади чая.

– О! Дятел твой опять! Привет ему передай! Напиши ему, что я его дятлом обозвал! – хохотал он, плюясь крошками.

Я перестала отвлекаться на печенюшки и прятаться под столом, и положила на стол телефон, не прекращающий выстукивать послания.

– Слушай, дорого же… Он уже штук сорок настучал! – подсчитал дядя. – У него, что, денег много?

– На смс хватает… – ответила я, не отрываясь от кнопок.

– А у тебя откуда столько денег отвечать?

– Он кладёт.

– А, ну тогда он молодец! Напиши ему, что он молодец! – потряс пальцем в воздухе дядя.

– Только это и пишу…

Он положил печенюшку за щёку и задумчиво произнес:

– У меня тоже были истории.… Есть что вспомнить дедушке…

Я оторвалась от «пишущей машинки».

– Расскажите!

– Да чего рассказывать… Я ж вечный командировочный. А в командировке как водится, все мужики холостые. И я не отставал, мягко говоря. Я вообще был передовиком всегда, – он тронул седую щетину на подбородке. – Всех до сих пор помню, но одну – особенно.… Сколько раз приезжал в тот город, был с ней, она ждала меня. Одна жила. Нежная такая, волосы длинные, голос тихий, такая хорошая, спокойная… Не то, что тётя твоя, хулиганка, которой запустить новым сервизом в стену обычное дело! – засмеялся он своим воспоминаниям.

– И что с ней? С тихоней? Было какое-то продолжение?

– Да какое продолжение… Я же на хулиганке был женат! На тетушке твоей! Сервизы ей новые привозил, чтоб было чего швырять. Но вот помню ту тихоню…

– А вы знаете, что с ней стало сейчас? Жива она вообще?

– Нет, не знаю… Пытался ее найти в одноклассниках, когда на старости лет интернет освоил, но не нашёл.

– А телефонов не осталось?

– Какие телефоны! Это ж было тридцать лет назад! Мне тогда сорок было, а сейчас, дай бог… Не знаю, может, и нету её уже. А если есть – так она старая совсем! Бабка! Зачем она мне? Не страшно быть дедушкой, страшно спать с бабушкой! – захохотал дядя и, посмотрев на часы, сделал громче телевизор: – О! Тихо! Новости! Надо знать, что в мире делается!

Я углубилась в свои смс-новости, строча их на фоне новостей из далёкой, холодной и неспокойной страны России.

– Он женат? – вдруг спросил дядя тревожным голосом российского диктора.

– Кто? – не сразу вернулась я в реальность.

– Дятел твой.

– Да…

– И дети есть?

– Есть.

– Понятно…

Дядя молча сидел перед телевизором, но смотрел в себя, словно пересматривал прожитую жизнь.

– Эта квартира по полгода пустая стоит, – произнес он после долгой паузы. – Приезжайте, живите. Напиши ему это.

Я оторвала голову от дисплея телефона.

– Вы это серьёзно?

– Да. Ключи я дам.

– Поощряете разврат?

– Не разврат, а любовь… – ответил дядя и посмотрел так, что я вдруг поняла: у любви нет прошедшего времени…

– Спасибо…

– Не стоит. Дедушка еще кое-что помнит, – он сощурил глаза и старческим голосом произнес: – Дедушка! Что это у вас за тряпочка? Эта? Эта тряпочка когда-то была грозой Одессы!

Я засмеялась. Телефон снова застучал.

– Вон твой дятел снова. Передавай привет ему от меня! И пусть приезжает.

Утром, когда я вышла с мятым лицом на солнечную кухню, бодрый дядя в белоснежной футболке и спортивных брюках заливал геркулес упругой струей кипятка.

– Доброе утро… – промямлила я сонно.

– Доброе, доброе! Сделать тебе мою супер кашу?

– Нее, я сама как каша… Мне бы кофе…

– Это неправильно! На голодный желудок надо кашку кушать, а жидкость употреблять только через полчаса, а кофе вообще вредно пить!

– Ну и пусть… я кофе хочу…

Дядя покачал причёсанной седой головой и принялся за кашу.

– Ох, таблетки забыл приготовить! – он вынул из упаковок и выложил рядом с пиалой три цветные пилюли.

– Это от чего?

– Эта для пищеварения, чтобы не пукать, эта от давления, чтобы не упасть, если пукну, эта для мозга, для памяти, чтобы не забыть выпить таблетки, если пукнул и упал, – расхохотался он. – В общем, от старости. – А твой-то этот дятел, пьёт таблетки?

– Не знаю. При мне не пил.

– Ну да, ему рано еще…

Днём мы отдыхали после суматошного утра и сытного обеда. Дядя дремал в своей комнате, смотря, судя по высокохудожественному храпу, цветные сны. Я в своей комнате валялась на кровати с телефоном, в который тыкала пальцем все полтора часа и не заметила, как дядя тихонько приоткрыл мою дверь.

– Ку-ку! Не спишь? А я заснул! Сон такой видел.… Куда-то я ехал с женщинами какими-то, попы помню, лица нет, но красиво… А ты всё тычешь?

– Ага.

– О чём можно переписываться сутками, объясни мне?

– У нас вечно вечные темы. Их нельзя закончить, можно только прекратить. Вы заходите, что вы как неродной, в дверях?

Он улыбнулся и, войдя, сел на краешек кровати в ногах. Потрогал мою щиколотку.

– Не замёрзла?

– Неа..

– Слушай, я хотел тебя спросить, вы где вместе были с ним?

– В смысле?

– Ну, куда ездили вдвоём?

– Никуда.

– Как никуда?!?

– Так. Встречались только в Москве.

– Часто?

– Сначала часто, потом редко. Сейчас совсем не видимся, только переписываемся.

– А деньги на телефон он кладёт, – уточнил дядя.

– Да…

Дядя похлопал по краю кровати и встал.

– Слишком много слов… – махнул он рукой и вышел из комнаты. – Приходи, чаю попьем! – услышала я его голос с кухни.

Больше он не спрашивал меня об этом.

Вечером мы гуляли в парке возле дома. Старый Иерусалим дрожал внизу золотым миражом в бархате ночи.

– Видишь, насколько наш район выше старого города? Здесь даже есть специально оборудованные места, чтобы смотреть на город. Пойдем, покажу.

Мы пошли по дорожкам из белого камня к вершине парковой горы. Несколько скамеек, обращенных к старому городу, располагались полукругом, словно в театре. Внизу показывали золотой мираж.

– Давай посидим? Здесь так красиво.

Мы сели под стук пришедших мне смс. Я стала отвечать. Дядя нахмурился.

– Да подожди ты! – крикнул он. – Что ты бросаешься отвечать, как только он напишет! Нельзя же так делать! Ответь через час, на следующий день, а лучше вообще не отвечай! Пусть волнуется, думает, что с тобой, почему не отвечаешь! Это только на пользу пойдет отношениям. Поверь старому ловеласу. Мне семьдесят три года. Я жизнь прожил. Я знаю, что говорю. С мужиками нельзя так. Чем женщина доступней, тем меньше ценят… Ты себе цену не знаешь. Он тебе дарил что-нибудь? Нет. Он с тобой ездил куда-нибудь? Нет! Он тебе обещал что-нибудь? Нет! Тыкать пальцем в телефон – невелика заслуга. Да он просто онанист. Одна рука на кнопках, другая в штанах. Есть такая порода мужиков. И знаю я эти вечные темы…

– Правда? – наивно спросила я.

– Правда… – успокоился дядя. – Брось его. Не нужен тебе такой. Ты такая… необыкновенная… Сама не знаешь, какая ты…

– Вот и он мне это всегда говорит…

Дядя взял меня за руку и улыбнулся.

– Мне можешь верить. Я тебе как родственник говорю.

Мы смотрели, как старый Иерусалим мерцал огнями в ночи и молчали. Пришло два смс. Потом ещё одно и ещё. Я знала, что если прочту, то обязательно отвечу. Не смогу не ответить. Поэтому не стала брать телефон, зато стала думать, что он хотел, дятел мой.…Четыре смс подряд. Может, что-то важное? Может, что-то случилось?

– Вот молодец! – похвалил меня дядя. – И не отвечай. И не думай о нем. Пусть он думает о тебе.

Телефон стих.

– Что тебе завтра вкусненького купить?

– Манго и дыньку, – я поцеловала дядю в щёку.

– И всё? А творожок? А рыбку? А индюшку?

– Ну, это обязательно… – нагло промурлыкала я.

– Вот. Я лучше знаю, что ты любишь! Племянница! – засмеялся дядя и обнял меня за плечи.

Фото jpg

Я набираю в Яндексе название твоей компании и моментально получаю картинку с тобой. Ты стоишь в окружении тётенек, чуть наклонившись, вежливо рассматривая то, что они тебе предлагают рассмотреть. Твоя работа связана с тётеньками. Вокруг тебя всегда их много. Они все улыбаются корпоративными улыбками. Это выставка, презентация, дегустация, я не знаю, что. Они разные, эти женщины, у них наверно есть мужья и любовники, скорей всего им нет до тебя никакого дела, но во мне закипает ревность, словно горячий шоколад, который забыли на огне…

Бежевые пузыри взрываются с чмоканьем и брызгами. Я врываюсь к тебе. Я сворачиваю рекламный буклет рупором, выхожу на середину и ору изо всех сил: «Отошли от него все! Все!!! К стене! Руки за голову! Не подходить! Он мой! Вы слышите! Мооой! Убью любую, кто дотронется до него!» Из сумочки я достаю гранату, для аргументации выдергиваю чеку и с удовлетворением наблюдаю, как все они с перекошенными крашеными мордами бросаются от тебя врассыпную…

Ты смотришь на меня с недоумением и тревогой. Без любви. Поэтому я не веду себя так и за мной не приедут две большие машины – белая и серо-голубая….

Лопаясь от собственной адекватности, я молча стою в углу, стирая зубы в сахарную пудру, когда одна из тётенек слегка соприкасается с тобой рукавом. Стою и представляю. Как сворачиваю рекламный буклет рупором.

Ты держишь левую руку в переднем кармане джинсов, заправив большой палец в шлёвку на поясе. Значит, пробовать то, что тебе предлагают, не собираешься. Я смотрю на твой палец. Я помню его вкус языком и ощущение его внутри… Планка на гульфике, прикрывающая молнию, чуть раскрылась наверху, ты не застегнул до конца или «собачка» съехала немного. Я расстегиваю молнию и запускаю руку внутрь, трогая того, кто меня там ждет. Ему сразу становится тесно в его хлопчатобумажной тюрьме. Он подается ко мне, узнав, словно птица в силках. Я глажу его, чувствуя, как ему приятны мои прикосновения… Он один помнит меня и скучает по мне… Нет, нет, не надо, говорю я ему, твой хозяин будет против. И я сделаю так, как он хочет, то есть не буду делать того, что он не хочет… Ведь у нас с тобой один хозяин…

Я хочу прочесть в твоих глазах подтверждение своим мыслям, но ты не смотришь на меня, ты смотришь на продукцию, которую предлагает тебе тётенька с непрокрашенными корнями волос и лишним весом. Она видит перед собой немолодого дядьку в очках. Все они видят то же самое. И только я вижу, как ты снимаешь очки, как ты закрываешь глаза и говоришь: «Как же мне хорошо с тобой…» Что мне делать с этим знанием и с этой картинкой, которую нельзя свернуть и нельзя вернуть? Не знаю… Из бесполезного рекламного рупора капают наши с тобой слова. Привычные слова…

– Я хочу тебя… Это невыносимо… – говорю я.

– Отношения это не только секс, – останавливаешь ты мою руку.

– Хорошо, пусть, – снова соглашаюсь я, – но я не могу это разделить!

– Смотря что считать сексом…

– Когда ты входишь в меня взглядом и делаешь со мной всё, что захочешь, разве это не секс?

– Вот и я об этом… – шепчешь ты.

Темно-синий свитер слегка облегает твое тело, я вижу твою кожу, нежную, с чувствительными сосками. Я хочу трогать тебя… Я дотрагиваюсь. Монитор на ощупь не отличить от стекла, если закрыть глаза. Если закрыть глаза, я вижу тебя…

Я не знаю, что мне делать со снами, которые уже складываются в целую жизнь, где мы вместе, где мы бредем по берегу чего-то, целуемся в магазине, и стоим, обнявшись, почему-то в моем коридоре, в котором ты никогда не был…

Я не знаю, что делать со снами, где целый мир схлопывается до размеров твоих глаз…

Я не знаю, что делать….

Привет… – говорю я тебе на фото jpg и сворачиваю картинку, чтобы не вызвать у домашних желания вызвать мне большую белую машину.

Разница поколений

Она плакала в маршрутке. Беззвучно. Сушила скачущим городом слезы и снова скатывала его отражение по щеке с профессиональным мейкапом. Такие не ревут на людях. И не ездят в общественном транспорте. В белом пальто, на шпильках, с идеально уложенными волосами, такие вообще никуда не добираются на метро, а потом на маршрутке «чёрные глаза вспоминаю умираю передаём за проезд рынок пабыстрей на выход», а потом через осенний сквер, по кратерам в асфальте, залатать которые светового года не хватает, к школьному зданию времен зачатия «егэ», приютившего у себя трехмесячные курсы.

Мы идем рядом, я и богиня в белом пальто. Я радуюсь устойчивой подошве своих «луноходов», а она парит над землей, игнорируя гравитацию. Сомнений нет – мы идем в одно место и к одному времени. Курсы. Представляю знакомство с ней: я подойду и скажу: «Привет, ты тоже на курсы? Меня зовут…» А она поднесет руку для поцелуя или пройдет сквозь меня как сквозь калорийный туман. Нет уж. Не подхожу, но ревниво слежу, как она опускается на последнюю парту. Пересаживаюсь в крайний ряд, чтобы лучше видеть её. Не зря же у бабушки такие большие. Любуюсь ею. Нет недостатков. Ну, нет! Скулы, шея, глаза, кожа, волосы, ноги – всё это по отдельности могло бы осчастливить целую группу девушек, всех целых девушек в группе. Но нет, всё ей одной. А она принимает как должное, ей этого, кажется, даже мало…

За мою парту запрыгивает парень: загар, кудри до плеч, спортивное тело, дизайнерская одежда, привычка нравиться. Из журнала для пубертатных девочек или престарелых пидорасов. «Привет че там дай списать не вижу а ручки нет у тя» «Ручка есть, списать на, там – тема лекции. Я супер. Знаю. Телефон дам. Конечно, мало ли что, штоб было кому. Хороший почерк у меня, ага. Разборчивый. Не за что. Обращайтесь».

«Слушай, мы же друзья? – догоняет он меня в голом ветреном сквере, когда залегшие в кратеры ржавые листья уже прикрылись морщинистым ледком. «Конечно. После трех списанных лекций ими становятся по умолчанию». «Нужен твой совет, как мудрой женщины» «Хоть два» «Мне очень нравится одна девушка в нашей группе» «И кто это?» «Алёна» «Ху из Алёна?» «Ну, такая, красивая, на последней парте сидит. Её нельзя не заметить!» «А, её Алёна зовут? Я думала «здесь Залесская». А от меня, учебного друга, ты чего хочешь?» «Понимаешь… тут разница поколений. У меня история такая… я балетный. Пятнадцать лет на сцене. Гастроли, спектакли, жизнь по расписанию. Всем нужен был, себе не принадлежал. Весь мир объездил. Думал, так всегда будет… А тут травма. Рабочий сцены плохо балку закрепил, а я прыгнул. Год лечился. Вернулся. Прыжки уже не те. Режиссер намекать стал, мол, работай, конечно, но сложные роли, а значит, главные, уже не твои. Молодые есть, прыткие. Ну и плюс ориентация у меня не балетная, сама понимаешь. Я поболтался, да и ушел. Я ж не старый, мне тридцать шесть всего. Еще не поздно с нуля. Люди и позже начинают. Вот щас курсы закончу, буду работать, плюс пенсия балетная. Семью хочу, детей. А тут такая девочка, прямо чувствую, моя… У меня уже картины в голове всякие, как мы с ней… и с детьми… Паранойя какая-то… А подойти боюсь, очкую, как молодежь говорит. И в игры эти играть, переглядки, переблядки, не хочу. Она же должна чувствовать, что она моя, мой человек, а? Ведь женщины чувствуют такое? Что мне делать? Может, прямо сказать? Как думаешь? Не напугаю? Я очень стрёмный?»

«Ты стрёмный? Да ты что! Ты красавчег, если уж на молодежном. Хоть сейчас на обложку! Да хоть куда! Но честно, не знаю, что тебе посоветовать. Если чувства, лучше сказать, думаю. Искренность подкупает и всегда чувствуется. Не знаю, поможет ли это тебе, мы один раз ехали с ней в маршрутке. Она плакала всю дорогу, ну… значит, искренняя, живая… Такая девушка не должна оттолкнуть…»

«Я понял, спасибо…»

Несколько «па-де-де» его розового стеснения и её профессионального мейкапа случились в темном коридорчике, у дверей «школы», в остывшем сквере. Спросить хотелось, но не спрашивала. Он догнал сам, прокатившись по уже крепкому льду замерзших кратеров, присыпанного перхотью снежка. «Что будет на экзамене, не знаешь? Говорят, валят? Пересдача почём? Может, щас дать?»

«Да выучи лучше, пригодится. И потом, деньги тебе понадобятся, ты же вроде жениться собирался…»

«Я-то собирался… Не на ком…» «А ты сказал ей о своих чувствах?» «Сказал» «А она что?» «Ничего…» «Как ничего!? Что-то она должна была ответить!» «Ответила» «Что?» «Я привыкла, чтобы меня содержали. Ты не потянешь, сказала. Она права. Ей двадцать, а мне тридцать шесть… Разница поколений…»