Текст книги "Темная харизма Адольфа Гитлера. Ведущий миллионы в пропасть"
Автор книги: Лоуренс Рис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Таким образом, Галифакс и многие другие в Британии оставались равнодушны к харизме Гитлера. Они были достаточно умны, чтобы увидеть, что миллионы немцев пали ее жертвой, однако все еще считали, что при личной встрече Гитлер более походил на торговца, чем на полубога. Все еще опасный и возможно неуравновешенный, он вызывал скорее презрение, совершенно не обладая теми достоинствами, которые у англичан ценились превыше всего. Отношение к Гитлеру Галифакса во многом походило на то, как к нему поначалу относилась элита немецкой политики вроде фон Папена и Гинденбурга. Они также, встретившись с ним впервые, сочли его невоспитанным смутьяном. Собственно, лорд Галифакс и фон Папен были удивительно схожи и характерами, и убеждениями. Оба были аристократами высшей пробы и обладали обостренным чувством ответственности и порядочности, характерным для того класса патрициев, к которому они принадлежали. К тому же оба были глубоко религиозны – Черчилль даже прозвал Галифакса „Святым Лисом“ за его набожность и любовь к охоте на лис. Хотя нельзя утверждать, что все аристократичные и набожные немцы оставались равнодушны к харизме Гитлера, стоит заметить, что ключевые фигуры заговора против Гитлера, окончившегося взрывом бомбы в июле 1944-го, также жили согласно своим аристократическим и религиозным взглядам.
Не стоит, однако, забывать, что ряд представителей британской элиты, которым довелось встретиться с Гитлером в то время, считали, что он все-таки обладает немалой привлекательностью. Речь сейчас идет не о беззаботных аристократах вроде Юнити Митфорд [4]4
Дочь британского аристократа Митфорда, сторонница идей национал-социализма, поклонница и любовница Адольфа Гитлера.
[Закрыть], а о таких опытных политиках, как, к примеру, бывший премьер-министр Ллойд Джордж, который в 1936 году писал, что считает Гитлера „прирожденным лидером. Притягательной и динамичной личностью, обладающей целостностью, несгибаемой волей и неустрашимым сердцем“ ‹30›.
Все еще убежденный в том, что Гитлер не желает войны, 18 сентября Чемберлен встретился с французской делегацией, возглавляемой премьер-министром Эдуаром Даладье. Вместе британцы и французы оказали давление на чехословацкое правительство, чтобы то передало Судетские земли Германии. С неохотой, однако сознавая всю безнадежность своего положения в случае неповиновения, чехи подчинились. Чемберлен вылетел обратно в Германию 22 сентября и встретился с Гитлером еще раз, теперь уже в Бад-Годесберге, городке восточнее Бонна на реке Рейн. Чемберлен дал Гитлеру то, чего тот хотел, и был уверен, что тем самым предотвратил войну.
Однако в ответ Гитлер потребовал, чтобы все вопросы были решены до 1 октября – меньше чем за десять дней – и тогда же оговорены новые границы. Предложение Британии о международном контроле над мирной передачей земель отвергнуто. Чемберлен был потрясен. Подобное поведение никак нельзя было назвать „разумным“. Он вернулся в Британию 24 сентября, без всякой уверенности в том, поумерит все же Гитлер свои аппетиты или нет.
Тем временем отношение Чемберлена к Гитлеру начало тревожить Даффа Купера, Первого лорда Адмиралтейства. Внимательно выслушав точку зрения Чемберлена, он пришел к выводу, что Гитлер „околдовал“ ‹31›британского премьер-министра. „В конце концов, – писал Купер в своем дневнике 24 сентября 1938 года, – достижения Гитлера никак не связаны с его интеллектуальными способностями или ораторским умением, однако в их основе лежит необычайное влияние, которое он, как кажется, имеет на своих союзников. И сдается мне, что под его влияние попал и Невилл“. Купер был не единственным, кто считал, что Гитлер каким-то образом переманил на свою сторону британского Премьер-министра. Сэр Александр Кадоган, постоянный секретарь Министерства иностранных дел, видный политический деятель, которого не включили в состав делегации во время срочных поездок Чемберлена в Бергхоф и Бад-Годесберг, писал в своем дневнике 24 сентября: „Я был в ужасе – он [т. е. Невилл Чемберлен] совершенно спокойно говорил о полной сдаче наших интересов. А еще страшнее было то, что Гитлер явно „очаровал“ его – в каком-то смысле“ ‹32›.
Неужели же Гитлер и впрямь „загипнотизировал“ или „очаровал“ Чемберлена? Неужели британский Премьер-министр пал жертвой необычайной харизмы Гитлера? Чемберлен, безусловно, изменил свое первоначальное, сугубо отрицательное мнение о Гитлере, отметив все же кабинету министров, что „невозможно было не впечатлиться мощью этого человека“ ‹33›. Как и обладающие безукоризненными манерами представители немецкой элиты до него, Чемберлен увидел, что с Гитлером невозможно общаться как с обычным государственным деятелем – непосредственное столкновение с личностью Гитлера и его поступками, несомненно, привело британского премьера в замешательство. Гитлер не придерживался никаких рамок дипломатического приличия. Крики, истерики, частые смены настроения, обиды и озлобленность – невероятным образом фюрер использовал весь арсенал техник манипулирования. Год спустя Чемберлен следующим образом отозвался о Гитлере: „Не хотел бы я иметь такого делового партнера“ ‹34›. Так что, даже если Чемберлен и не пал жертвой харизмы Гитлера, его немало сбили с толку капризы последнего, и теперь он отчаянно искал способ договориться с немецким канцлером.
Те дни наверняка были пыткой для Чемберлена. Как могло произойти, спрашивал он себя, что Гитлеру предложили все, чего он хотел, а он еще ставит невыполнимые условия своему согласию на эти предложения? (Естественно, Гитлер никак не мог предположить, что Великобритания и Франция согласятся отдать Германии Судетские земли, и теперь находился в некотором замешательстве по поводу своих дальнейших действий – предлог для войны увели у него прямо из-под носа.) Как отметил Чемберлен в своей печально известной радиоречи 27 сентября 1938 года: „Сколь ужасной, фантастической и неправдоподобной представляется сама мысль о том, что мы должны здесь, у себя, рыть траншеи и примерять противогазы лишь потому, что в одной далекой стране поссорились между собой люди, о которых нам ничего не известно. Еще невозможнее представляется то, что уже принципиально улаженная ссора может привести к войне…“ ‹35›
Однако теперь лорд Галифакс выступал против полного подчинения Гитлеру – как, естественно, и чехи. Настроения поменялись, и Британия с Францией заявили Германии, что в случае вторжения в Чехословакию они начнут войну. Тем не менее Чемберлен вызвался еще раз съездить в Германию и поговорить с Гитлером. Совещание, на котором обсуждался возникший кризис, проходило в Мюнхене 29 сентября, в так называемом Фюрерхаусе на Кенигплац, Мюнхенской резиденции Гитлера, всего лишь в нескольких метрах от двух „Храмов чести“ с останками „мучеников“, что погибли во время Пивного путча пятнадцатью годами ранее.
Здесь была заключена сделка между Британией и Францией с одной стороны и Германией – с другой. На помощь призвали Муссолини – посодействовать поискам выхода из сложившегося тупика, причиной которого была единственно неуверенность Гитлера в том, хочет ли он продолжать завышать свои требования до тех пор, пока они не приведут к войне.
Во время совещания Германии пообещали Судетские земли, а Великобритания и Франция, в попытке хоть немного „сохранить лицо“, ухитрились добиться небольшого сокращения площади передаваемых земель и удлинения сроков передачи (однако по-прежнему все должно было свершиться не позднее чем через две недели). Сейчас это может показаться невероятным, однако представители непосредственно заинтересованной державы – Чехословакии – на переговоры приглашены не были. Впоследствии их заставили следовать условиям соглашения – да и как им было сопротивляться, если против них выстроились все могущественные европейские державы? Это был не последний раз, когда британцы соглашались отдать чужие территории, не пригласив даже представителей пострадавшей стороны – точно так же они поступили и с поляками на Тегеранской и Ялтинской конференциях менее чем через семь лет.
Мюнхенское соглашение было воспринято чрезвычайно одобрительно в Великобритании. Когда самолет Чемберлена приземлился на Хестонском аэродроме 30 сентября, его встречал граф Кларендонский, лорд-гофмейстер, который пригласил его проследовать прямиком в Букингемский дворец на аудиенцию к королю. Были даже предложения, чтобы на аэродроме Чемберлена встречал сам король, чтобы поздравить его с выдающимся достижением ‹36›.
Несколько дней спустя судетские немцы, такие как Гюнтер Лангер, с изумлением наблюдали прибытие сил вермахта. „Они внезапно вышли из лесу, – говорит он. – Мы радостно приветствовали их приход, нашему счастью не было предела, мы звали их к себе, кормили, поили, разговаривали с ними, и, да, мы были счастливы. Все были вне себя от радости – наконец-то мы были спасены. Я вам вот что скажу: это и неудивительно, если учитывать, как хорошо жилось немцам в Германии по сравнению с нами. Люди говорили: „Слава Богу, теперь все изменится…“ Мы знали, что наконец-то избавимся от чешского ярма. Все ликовали. А если вам кто-то скажет обратное – не верьте: торжествовали все без исключения. Но то, что это приведет ко Второй мировой войне – нет, такого никто и представить себе не мог“ ‹37›.
На Гитлера же по-прежнему давило время. В последние месяцы он неоднократно упоминал о своем возрасте. Его тревожило, по словам профессора Ричарда Эванса, то, что „ему недолго осталось“ ‹38›. Наряду с личными страхами по поводу возможной скорой смерти, он также ясно дал понять еще на майских совещаниях, что в интересах Германии было выступить сейчас, когда Великобритания и Франция еще не закончили перевооружение. Однако в ходе трех попыток „челночной дипломатии“ Чемберлена Гитлеру также стало известно, что некоторые из его ключевых соратников по нацистской партии тревожатся по поводу возможного конфликта с Великобританией и Францией. Герман Геринг, к примеру, пытался отговорить Гитлера от войны, а Йозеф Геббельс прекрасно осознавал, что предложение Чемберлена о передаче Чехословакией Судетских земель лишает Германию повода для конфликта. Геббельс небезосновательно полагал, что убедить немецкий народ вступить войну из-за процедурных деталей передачи земель рейху будет нелегко ‹39›. Кроме этого, Геббельс также – в присутствии некоторых других ведущих деятелей режима – предупредил Гитлера, что вся страна относится к возможной войне безо всякого энтузиазма ‹40›. Потенциальный союзник Германии – Италия – тоже не желал быть вовлеченным в конфликт с Западом, о чем свидетельствовала готовность Муссолини принять участие в мирных переговорах. Поэтому Гитлер выжидал.
Отступив ненадолго от своих планов, он – намеренно или случайно – предотвратил готовящийся государственный переворот. Насколько серьезен был заговор против него, историки спорят на протяжении уже многих лет ‹41›. Удивительно, но зачинщиком заговора был вовсе не Людвиг Бек, несмотря на его поведение до этого. В середине августа он ушел в отставку с поста начальника штаба сухопутных войск, хотя Гитлер и просил его держать решение об отставке в секрете. Бека заменил генерал Франц Гальдер, и именно Гальдер вел беседы с сочувствующими коллегами о возможности противостоять приказу Гитлера о вторжении в Чехословакию во избежание войны с Англией и Францией. После Мюнхенской конференции этот план – если он вообще формально существовал – рухнул. Однако, принимая во внимание влияние Гитлера на СС и прочие нацистские структуры, а также огромное количество младших офицеров и низших чинов, которые поддерживали его и верили ему, – трудно представить, каким образом желание Гальдера остановить Гитлера могло воплотиться в жизнь. Единственное, что могли сделать заговорщики, – это убить его, однако в 1938 году этот шаг был немыслим для большинства из них.
На горизонте замаячила перспектива войны с Великобританией и Францией, и перед Гитлером, по мнению западных политиков, встал нелегкий выбор – следовать политике мирного сосуществования с другими европейскими странами или упорствовать в своем желании расширить границы Германии, что не могло не привести к конфликтам. Для самого Гитлера, однако, никакой проблемы выбора не существовало – он все время неуклонно шел к войне.
Чемберлен внешне казался совершенно уверенным в том, что Гитлер и впрямь намерен придерживаться условий соглашения, когда тот 30 сентября подписывал печально известный „клочок бумаги“, в котором заявлял, что наряду с Чемберленом намерен „обеспечить мир в Европе“. В каком-то смысле Чемберлен, конечно, просто надеялся на лучшее. Мысль о двуличности Гитлера была слишком отвратительной, чтобы ее принять. Сама возможность, что глава немецкого государства может принародно согласиться на то, чего не намерен выполнять, казалась Чемберлену чудовищной. (Чемберлен был не последним премьер-министром, которого сумел провести диктатор. Вернувшись после Ялтинской конференции в феврале 1945 года, Уинстон Черчилль так говорил своим министрам: „Бедный Невилл Чемберлен считал, что может доверять Гитлеру. Он ошибался. Но я не думаю, что ошибаюсь насчет Сталина“ ‹42›. История показала, что Черчилль ошибался в Сталине ничуть не меньше, чем Чемберлен в Гитлере.) ‹43›
Четырнадцатого октября 1938 года на совещании в Министерстве ВВС в Берлине – со дня Мюнхенской конференции прошло чуть больше двух недель – Гитлер, через своего верного приспешника Германа Геринга, предельно ясно очертил свои истинные намерения. По словам Геринга, „исходя из положения в мире“ Гитлер поставил перед ним задачу „осуществить масштабную программу [по наращиванию вооружений], по сравнению с которой все предыдущие достижения просто меркнут“ ‹44›. Это была поразительная, просто ошеломляющая программа по развитию вооруженных сил. „Очень неожиданно, осенью 1938 года, появляется план создания военно-воздушных сил в количестве 20 000 воздушных судов, – рассказывает профессор Адам Туз. – Таких размеров достигал воздушный флот США к концу Второй мировой войны – на тот момент величайшая воздушная армия в истории человечества“. Как видим, это была беспримерная по масштабам программа для небольшого европейского государства, которая значительно превышала те силы, которыми смогли к 1945 году располагать Королевские ВВС Великобритании. На эту программу пришлось бы ежегодно расходовать около трети ВВП Германии – и это в мирное время, когда война еще даже не началась, в то время как нормальные военные расходы обычно составляли от двух до четырех процентов ВВП – т. е. Германия должна была тратить вдесятеро больше, чем, к примеру, НАТО потребовало от стран-участниц в 1970–1980-х» ‹45›. Более того, по расчетам Туза, для того, чтобы этот новый воздушный флот мог летать, «Германии потребовалось бы ежегодно приобретать топливо в объеме трех миллионов кубометров – в начале 1940-х это вдвое превышало уровень мирового производства» ‹46›.
Неудивительно, что немецкая экономика теперь просто трещала по швам под этим колоссальным грузом. «Финансовая ситуация рейха просто катастрофична, – писал Геббельс в декабре 1938-го. – Так не может дальше продолжаться» ‹47›. Гитлер поставил Германию в незавидное положение. Он шел к войне, игнорируя любые соглашения. Однако масштаб его новых планов казался умопомрачительным. Сам Геринг практически признал это: «Вполне можно прийти к выводу: non possumus[невозможно]», – говорил он Совету обороны. Однако затем Геринг добавил, что, сталкиваясь с подобной ситуацией в прошлом, он «никогда не сдавался» и «в конце концов находил выход» ‹48›.
Гитлер пытался убедить немцев, что он не агрессор, а лишь дает отпор мощной группировке врагов, которая с каждым днем становится все более опасной. В своей речи перед группой строителей 9 октября 1938 года ‹49›он мимоходом отметил, почему Германия нуждается в перевооружении: «Я считаю, что гораздо дешевле вооружиться загодя, чем оказаться неподготовленным в нужный момент и затем платить дань…
Стоит лишь кому-либо в Англии, будь то мистер Дафф Купер (который подал в отставку в знак протеста против Мюнхенского соглашения), мистер Иден или мистер Черчилль, сменить у власти Чемберлена – и нам не миновать войны. Это не секрет, и своих намерений они не скрывают». Затем следовало отдельное упоминание о евреях – он все чаще упоминал о них теперь, после провала Эвианской конференции, когда до зверств «Хрустальной ночи» оставался лишь месяц. «К тому же нам известно, что международная еврейская зараза точно так же угрожающе маячит за кулисами сегодня, как это было и вчера».
Конечно, это была проверенная тактика – преувеличивать потенциальную внешнюю угрозу для Германии. Он не мог не заметить нежелания немецкого народа быть вовлеченным в очередную войну и теперь сознательно преувеличивал опасность, чтобы оправдать военные приготовления. Затем, в течение нескольких последующих месяцев, он усилил эту риторику, подливая масла в огонь и играя на возмущении отдельных районов Германии тем, что до сих пор не восстановлена справедливость, нарушенная Версальским договором, – в частности, не возвращены немецкие территории, отданные полякам в конце Первой мировой войны. В достижении своих целей Гитлер полагался на то огромное доверие, которым он теперь пользовался у немецкого народа. «В то время люди были полны энтузиазма, – говорит профессор Норберт Фрай, – и у них уже был некоторый опыт жизни при нацистском режиме… Мы прожили пару лет очень неплохо, и если вы не еврей и неоппозиционер, то для вас жизнь была очень даже неплоха. Люди любили Гитлера в те годы, большинство немцев его поддерживали, и не потому, что он собирался ввязаться в войну, а потому, что он сумел добиться всего этого без войны… Тогда немцы даже называли Гитлера „бескровным генералом“, которому удалось добиться многого, не пролив ни капли крови» ‹50›.
События осени 1938 года только укрепили веру убежденных нацистов в Гитлера. Бруно Хенель, один из них, говорил: «Люди с немалым интересом следили за происходящим, однако мало кто вмешивался – все считали, что фюреру виднее. Гитлер знает, что делать, – он сделает все как надо. К тому же людей тешило то, что европейские политические лидеры сами прибыли в Мюнхен. Все видели в этом серьезное достижение – значит, Адольфу Гитлеру удалось добиться признания в мире» ‹51›.
Гитлер знал, уверенность немцев, что «ему виднее», основана на вере в него как в харизматичного лидера. Но эту веру во многом питала его кажущаяся способность усилить Германию и укрепить ее влияние, избежав при этом войны. Теперь перед ним стояла нелегкая задача «развернуть» общественное мнение и убедить всех в необходимости военного конфликта, не потеряв при этом доверия нации. В своем обращении к ведущим немецким журналистам он – удивительно прямо и открыто – изложил и суть вставшей перед ним проблемы, и возможный вариант ее решения. Он признал, что «десятилетиями обстоятельства вынуждали меня говорить о мире». И проблема в том, что это могло ввести немецкий народ в заблуждение, будто «текущий режим» направлен на «сохранение мира любой ценой» – что, по его собственному признанию, является «не совсем верной оценкой» целей нацизма. А теперь задачей и режима, и журналистов было внушить населению, что «есть вещи, которых следует добиваться силой, если достичь их мирным путем не удается». Рядовые немцы должны проникнуться пониманием, что «в любом случае так дальше продолжаться не может: если ситуацию не получится разрешить мирным путем, следует пустить в ход силу». Для того, чтобы этого добиться, «необходимо освещать отдельные политические события таким образом, чтобы внутренний голос немецкого народа призвал его к применению силы» ‹52›.
Гитлер говорил, что гордится тем, как «медленно выжимает все соки» из оппонентов – в частности, властей Чехословакии. И, как несложно догадаться, ему это удалось благодаря непоколебимой вере в себя. Отсюда вытекало, что «уверенность в собственных силах» имела для немецкого народа критическое значение в свете предстоящих событий. «Весь немецкий народ, – говорил он, – должен научиться верить в победу Германии столь непоколебимо, что – пусть нам и придется время от времени терпеть поражения – с глобальной точки зрения нация будет воспринимать их, как временное явление: в конце концов победа будет за нами!» Затем Гитлер, объявил как, по его мнению, можно достичь этой цели – нужно раз за разом повторять, что «наши лидеры всегда правы!». И хотя Гитлер допускал, что руководители Германии «могут допускать ошибки», важно не забывать, что «мы выживем лишь в тот случае, если не позволим миру увидеть наши просчеты…» Как только решение созреет, Гитлер потребовал, чтобы «нация единодушно сомкнула ряды в поддержку принятого решения. Мы должны выступать единым фронтом, а если и были допущены какие-то ошибки, их сгладит та решимость, с которой нас поддержит народ…».
Гитлер произнес столь откровенную речь в Мюнхене на следующее утро после погромов «Хрустальной ночи» – и, что важно, об актах насилия не упомянул ни словом. Согласно историческим документам, он не упоминал о них ни разу – ни публично, ни в личных разговорах. Как и во время однодневного бойкота принадлежащих евреям фирм и магазинов в 1933 году, Гитлер интуитивно понимал, что его авторитет пошатнется, если немцы нееврейского происхождения, которые протестовали против избиения своих еврейских соседей, заключения их в концентрационные лагеря или убийства без суда, свяжут его имя с подобными бесчинствами. Однако ничего этого не произошло бы, если бы не пожелал Гитлер.
Несмотря на его попытки вести себя так, словно кровавой резни в ночь с 9-го на 10 ноября 1938 года никогда и не было, «Хрустальная ночь» стала поворотным моментом как в истории Третьего рейха, так и в восприятии Гитлера как лидера – в Германии и за ее пределами. Менее чем через неделю после событий «Хрустальной ночи», 16 ноября 1938 года, Людвиг Бек в частной беседе отметил, что считает Гитлера «отъявленным психопатом» и что он не раз «предупреждал [немецких генералов] об этом – и в конце концов остался в одиночестве» ‹53›.
В Лондоне «Хрустальная ночь» коренным образом изменила взгляды лорда Галифакса, министра иностранных дел Великобритании. Если до этого он поддерживал действия Чемберлена в Мюнхене и поверил его заявлению, что подписанное соглашение обеспечит «мир нашему поколению» ‹54›, Галифакс теперь заявил на собрании Комитета по внешней политике, что последние события показали – «группе сумасшедших» удалось «захватить власть» над Германией. По его словам, «первоочередная задача [британского правительства] заключается в том, чтобы исправить ложное впечатление о себе как декадентской бесхребетной власти, которую можно безнаказанно попирать» ‹55›.
Галифакс, который позже, в частной беседе, признался в своих «антисемитских» взглядах ‹56›, пришел в ужас от действий нацистов по отношению к евреям. Он явно ощущал, что немцы перешли черту. Невилл Чемберлен, однако, так не думал. Хотя и порицая насилие «Хрустальной ночи», он не понимал, какое отношение все это имеет к безопасности Великобритании или к внешнеполитическим планам Германии. Слишком дорого досталось ему доверие к Гитлеру, и он не готов был признать собственную неправоту – по крайней мере, пока ‹57›.
Гитлер вплотную подошел к тому, чтобы открыть немецкому народу истинный масштаб своих амбиций, и это стало ясно из его двухчасовой речи, произнесенной в рейхстаге 30 января 1939 года. В этой одиозной речи содержались «пророческие» слова по поводу судьбы евреев, которые перекликались со взглядами, излагавшимися в еженедельнике СС «Das Schwarze Korps» все предыдущие месяцы ‹58›. «Если международному финансовому еврейству удастся ввергнуть народы в мировую войну, то результатом будет не большевизация планеты и не победа еврейства, а уничтожение еврейской расы в Европе» ‹59›.
В этой речи упоминалась еще одна идея, которой был одержим Гитлер, – «Lebensraum», расширение «жизненного пространства». Он заявил, что в условиях угрозы перенаселения у Германии есть два выхода: или продолжать экспортировать производимые Германией товары, чтобы добывать деньги на покупку импортной еды, или расширить свою территорию. При этом он ясно давал понять, какой из выходов видится ему более предпочтительным. Как именно можно было расширить территорию – не оговаривалось, однако, поскольку он упомянул, что Германия поддерживает мирные отношения с Севером, Югом и Западом, не сказав при этом ни слова о Востоке, можно было предположить, что именно в сторону восточных земель был направлен его взгляд.
Это незаурядное выступление было, в каком-то смысле, рискованным для харизмы лидера и его популярности. Хоть Гитлер и не забывал то и дело подчеркивать, что стремится сохранить мир, угроза войны красной нитью прошла через все его выступление. Однако подтекст речи не расходился с тем, что он говорил немецким журналистам на следующее утро после «Хрустальной ночи» – а именно, «если вопрос не удастся решить мирным путем, в ход пойдет сила – так больше продолжаться не может». После подписания мирного соглашения в Мюнхене Гитлер продолжал пользоваться поддержкой миллионов немцев. А эмоциональная вера в непогрешимость фюрера все еще подкреплялась знакомым оправданием – «восстановлением справедливости», нарушенной несправедливым Версальским договором. Это позволило немцам, таким как офицер люфтваффе Карл Бем-Теттельбах, все еще верить, что Гитлер «хотел только добра» ‹60›. Почему это вдруг, задавался вопросом Бем-Теттельбах, все эти союзнические страны Первой мировой войны – Британия, Франция, Америка – «после стольких лет все еще считают Версальский договор действительным? Это же просто возмутительно!» ‹61›
Еще одной причиной, о которой иногда забывают, но которая позволила Гитлеру приближать войну без ущерба для своего авторитета, было то, что именно его действия породили угрозы, которые он теперь усиленно подчеркивал – подобно тому, как неприязнь к душевнобольным родилась из отвратительных условий, в которых они содержались и которые, в свою очередь, были результатом сокращения финансирования нацистами подобных учреждений ‹62›. Гитлер, к примеру, заявлял, что Германии необходимо массовое перевооружение, поскольку им занялись другие страны, забывая, однако, упомянуть, что именно масштаб военных приготовлений Германии заставил их пойти на этот шаг. Он заявлял, что американская пресса сочувствует евреям, однако именно его политика в отношении немецких евреев и вызвала такую реакцию.
Именно Гитлер сделал войну неизбежной, настроив против себя западные державы, спровоцировав перевооружением угрозу финансового кризиса в Германии, создав атмосферу, в которой отказаться от войны для Германии означало потерять лицо, чего фюрер никак не потерпел бы. К моменту своего выступления в Рейхстаге 30 января 1939 года Гитлер добился большего, чем можно было себе представить, – он создал Великую Германию, что простиралась от Каринтии на юге до Фленсбурга на севере, Ахена на западе и Кенигсберга и Вены на востоке. Однако и этого было недостаточно.
Внутри Германии теперь почти не осталось препятствий для разжигания столь желанного конфликта. К январю 1939-го от оппозиции внутри немецкой армии не осталось и следа. 18 декабря 1938 года, к примеру, Браухич в инструкции по подготовке немецких офицеров писал: «Адольф Гитлер, блистательный фюрер, который превратил невразумительную идею „фронтового братства“ (Frontkämpfertum) в идеологию национал-социализма, построил и укрепил для нас Великогерманскую империю… Мы видим колоссальные изменения во всех областях. Третий рейх вырастил нового немца – он полон идеалов… Создана новая уникальная „человеческая общность“ (Volksgemeinschaft), объединяющая всех нас – народ, вермахт и партию. Неколебима наша преданность и нерушима вера в человека, который создал все это, который своей верой и волей сотворил подобное чудо» ‹63›.
Всего за четыре месяца до того, в сентябре 1938-го, генерал Альфред Йодль, начальник штаба Верховного командования вермахта, сделал следующую запись в своем дневнике: «Очень жаль, что Гитлер, за которым идет народ, не добился поддержки ведущих армейских генералов. Я считаю, что только практическими делами они могут загладить свою вину. Подобная ситуация уже складывалась в 1914-м. Неповиновение в армии исходит лишь от генералов, они чинят его из-за своей наглости и высокомерия. Они не могут верить и подчиняться, потому что не признают гения нашего фюрера, в котором некоторые из них по-прежнему видят армейского капрала времен Первой мировой, а не величайшего политика со времен Бисмарка» ‹64›.
От отказа «признавать гений фюрера» до «непоколебимой веры в лидера, который сотворил „чудо“» – путь немалый. И именно Мюнхенское соглашение при харизматическом руководстве Гитлера позволило пройти этот путь за какие-то четыре месяца. Гитлер сказал, что все сложится наилучшим образом – и все действительно сложилось так удачно, как ни один из генералов и представить себе не мог. Должно быть, многие представители военной верхушки теперь ощутили, что им остается одно – довериться фюреру, как ему уже доверились миллионы немцев.
А Гитлер неуклонно вел дело к войне. Несмотря на полученные Судетские земли, он всеми способами демонстрировал, что оскорблен самим фактом, что Чехословакия все еще существует. С помощью Иоахима фон Риббентропа Гитлер «надавил» на словаков, чтобы те провозгласили свою независимость от Чехии – что словацкий парламент покорно и сделал 14 мая 1938 года. То, что теперь оставалось от Чехословакии – по большей части земли Богемии и Моравии, – было необычайно уязвимо перед немецкой агрессией. Теперь – после отделения Словакии – гарантии целостности Чехословакии, данные Великобританией и Францией на Мюнхенской конференции, не имели никакого смысла. Чехословакии, которой они обязались в свое время покровительствовать, больше не существовало.
Со времени Мюнхенской конференции и потери Судетских земель новое чешское правительство под предводительством президента Эмиля Гахи изо всех сил старалось ничем не накликать на себя недовольство Гитлера, однако ничто – кроме полного исчезновения Чехии – не могло его устроить. 14 марта президент Эмиль Гаха и министр иностранных дел Франтишек Хвалковски прибыли в Берлин просить Гитлера удержать войска от вторжения в Чехию. Гитлер принял их в просторном здании новой рейхсканцелярии, спроектированной Альбертом Шпеером и открытой двумя месяцами ранее. По замыслу Гитлера, строение должно было подавлять иностранных политиков. Чтобы добраться до кабинета Гитлера, посетителям предстояло по скользким мраморным плитам пересечь приемный холл, длина которого вдвое превышала длину Зеркальной галереи Версальского дворца. Попав наконец в кабинет, первым делом посетитель замечал инкрустацию на письменном столе, на которой, как вспоминал Шпеер, был изображен «наполовину вынутый из ножен меч». «Отлично, отлично, – проговорил Гитлер, когда ему продемонстрировали эту инкрустацию, – дипломаты, усевшись напротив меня за столом, содрогнутся, увидев это» ‹65›.
