Текст книги "Темная харизма Адольфа Гитлера. Ведущий миллионы в пропасть"
Автор книги: Лоуренс Рис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Реакцию Гитлера на слова фон Папена нетрудно себе представить. Распространение этой речи в стране было запрещено, а соавтор этих слов критики и предупреждения Эдгар Юнг был позже арестован и убит. Но Гитлер знал, что фон Папен озвучил мнение большой части немецкого общества. И, что еще более важно, выразил мнение людей, значимых для Гитлера – мнение президента Гинденбурга и генерала Бломберга. 21 июня они заявили Гитлеру, что он должен «унять революционных смутьянов» ‹27›, в противном случае «эксперимент под названием „Гитлер“» будет прекращен.
Генрих Гиммлер и его амбициозный подчиненный Рейнхард Гейдрих получили шанс увеличить свое влияние и власть, сообщив командованию армии о том, что Рем планирует государственный переворот. Этот слух передавался по цепочке и в итоге армия привела свои силы в полную боевую готовность, а лидеры СА, узнав о действиях армии, сделали то же самое. Ситуация достигла кульминации 26 июня, когда военная разведка, Abwehr, сообщила, что Рем якобы отдал приказ СА готовиться к нападению на военных ‹28›. Скорее всего, это была фальшивка – Рем и его сподручные еще не планировали государственный переворот. Да, они были недовольны местом, которое отводилось «революции», и хотели расширить свои полномочия, но они все еще относились к Гитлеру лояльно. Тем не менее Рем допустил серьезную ошибку. Он существенно недооценил количество и характер своих врагов. Все они – от вожаков СС до верхушки немецкой армии, от традиционной немецкой элиты до местных лавочников, запуганных штурмовиками, – все они были бы рады, если бы Рем исчез.
Гитлер решил нанести удар по верхушке СА на территории их курорта Бад-Визее в Баварии. Это решение назревало уже давно. Еще в январе он потребовал у гестапо следить за СА и сообщать ему о любых неподобающих действиях ‹29›. Ранним утром 30 июля 1934 года он наконец решил действовать. Во главе группы своих ближайших сподвижников Гитлер вошел в гостиничный номер Рема на первом этаже отеля «Ганслбауэр». Рем был еще в постели, он «сонно» приветствовал Гитлера: «Хайль, майн фюрер» ‹30›. Тот лишь выпалил в ответ, что Рем арестован, развернулся и вышел из номера. Обергруппенфюрера СА Гейнеса обнаружили в соседнем номере в постели с 18-летним штурмовиком. Всех остальных, подозреваемых в соучастии «козням Рема», арестовали и держали в прачечной отеля, а затем отправили в мюнхенскую тюрьму Штадельхайм.
В это же время в Берлине Геринг не только организовал облаву на всех ключевых членов СА, но и уничтожил других оппонентов режима. Счеты сводились предельно жестоко. Генерала Шлейхера и его жену расстреляли, был застрелен также Грегор Штрассер и множество других. Никто не знает точного числа погибших, но это не менее 150 человек – включая Эрнста Рема, который отказался совершить самоубийство и был застрелен в своей камере двумя эсэсовцами.
Впоследствии этот эпизод в истории страны стал известен как «Ночь длинных ножей» и стал ярким свидетельством полного краха законности в Германии. Ни одного из обвиняемых не судили по закону. Свидетельства против них не проверялись, а сами обвиняемые были лишены права выступить в свою защиту. И тем не менее решение Гитлера убрать своих старых товарищей широко приветствовалось. Генерал Бломберг в своем выступлении 1 июля сказал: «Фюрер с военной решимостью и выдающимся мужеством сам энергично взялся за предателей и убийц и уничтожил их» ‹31›.
Президент Гинденбург выразил благодарность за то, что «интриги предателей» были «задушены в зародыше» и сказал, что Гитлер «уберег немецкий народ от серьезной опасности» ‹32›. Человек, стоявший значительно ниже по иерархической лестнице, офицер люфтваффе Карл Бем-Теттельбах, высказал типичное для своего круга мнение: «Нам представили это как бунт против Гитлера… Будучи молодым офицером, я слышал много историй и читал отчеты в газетах, и на основании услышанного и прочитанного нападение на СА казалось логичным. Если кто-то затеял мятеж и был убит в самом его начале – это хорошо» ‹33›.
То был один из самых ярких примеров парадоксальности, сопровождавшей правление Гитлера. Многие боялись насилия, которое в немецком обществе присутствовало с избытком – как со стороны коммунистов, так и со стороны СА. Большинство людей были сторонниками мира и стабильности. И тут появился Гитлер, который пообещал мир и стабильность – правда, с помощью еще большего насилия. И многие люди, осуждавшие насилие, поддержали его и даже приветствовали.
Благодаря контролю над средствами массовой информации Гитлер сумел представить события 30 июня 1934 года в максимально выгодном для себя свете. Сам факт того, что он выступил против членов нацистской партии, помог ему позиционировать себя как защитника всей Германии, а не только своих узких интересов. То, что Гейнес был обнаружен в постели с юным штурмовиком во время рейда на отель СА, наравне с описанием «роскоши», в которой нежились проживавшие в этом отеле члены СА, позволяло Гитлеру выступать в поддержку общечеловеческой морали и скромности в быту. 30 июня, после ареста Рема и его соратников, Гитлер издал указ о назначении на должность главы СА Лутце, в котором призвал командиров штурмовых отрядов стать «образцом скромности, а не сумасбродного расточительства». Ссылаясь на неоднократные случаи гомосексуализма среди верхушки СА, он заявил, что «искренне желает, чтобы каждая мать могла с легким сердцем отдать своего сына в штурмовики, в партию или в „Гитлерюгенд“, не боясь, что его могут этически или морально развратить» ‹34›.
Все это было чистой воды лицемерием. Гитлер окружен был такими людьми, как Герман Геринг, который никак не был образцом «скромности, а скорей образцом вопиющего расточительства», а существование гомосексуальных отношений в верхушке СА было широко известно задолго до облавы Гитлера в Бад-Визее 30 июня 1934 года. «Мы давно все знали про обергруппенфюрера Гейнеса, – вспоминает бывший штурмовик Вольфганг Тойберт, – а его адъютанта мы всегда называли между собой „фрейлейн Шмидт“. Но нам казалось, что это не очень важно, у нас ведь и без них было о чем подумать» ‹35›. Гитлер и сам до этого игнорировал информацию о склонности Рема к гомосексуализму. Эмиль Клейн ‹36›, один из руководителей «Гитлерюгенда», за несколько лет до описываемых событий сопровождал одного из командиров мюнхенского СА на встречу с Гитлером, в ходе которой поднимался вопрос о гомосексуальных наклонностях Рема, но Гитлер остался равнодушен к этой новости. Теперь же он предстал образцом приличия.
Все это способствовало тому, что, по мнению многих немцев, в отношениях Гитлера и нацистов появилась трещина. В конце концов, разве Гитлер не доказал свою преданность Германии, наказав «плохих» нацистов? Такая извращенная логика – извращенная, потому что Гитлер явно вышел за рамки установленных законом пределов и потому что ранее он вполне толерантно относился к вещам, которые теперь осуждал, – была особенно характерна для ряда армейских офицеров, таких как граф Кильмансегг. «В армии мы четко разграничивали, что касалось всего Третьего рейха в целом, а что – Гитлера и нацистов. Их [программу и поведение нацистов] мы отвергали еще до войны… Но вот только не Гитлера» ‹37›.
Практическая выгода для Гитлера от его выступления против СА последовала незамедлительно и была весьма существенной. Когда 2 августа 1934 года, спустя месяц после убийства Рема, скончался президент Гинденбург, Гитлера с восторгом признали канцлером и главой государства в одном лице, а должность рейхспрезидента упразднили. Чуть позже, 20 августа, все военнослужащие и все государственные должностные лица присягнули на верность Гитлеру как «фюреру всего Германского рейха».
Карл Бем-Теттельбах, присягавший на верность Гитлеру в качестве офицера военно-воздушных сил, вспоминает, что это был серьезный шаг; по его словам, данная присяга «сопровождала меня в течение всей моей жизни, до конца. Ведь клятва есть клятва… Я не могу нарушить ее, в противном случае я буду вынужден покончить с собой». Кильмансегг выразился лаконичнее: «Немецкий офицер не может нарушить присягу, данную перед Богом».
После того как Гитлера признали Верховным главнокомандующим вооруженных сил и главой государства, в Германии возник весьма необычный феномен. В промежутке между 1934 и 1938 годами, несмотря на беспрецедентные затраты на перевооружение, невзирая на различные экономические и политические трудности, постоянные скандалы и стычки нацистов в правительстве из-за должностей, несмотря на создание концентрационных лагерей и преследование национальных меньшинств, несмотря на все это и многое другое, могущество и престиж Адольфа Гитлера неустанно росли, а уровень окружавшего его поклонения просто не имеет аналогов в современной европейской истории.
Одной из важнейших причин таких изменений стало создание харизматического ореола вокруг Гитлера – человека, легитимность которого сознательно строилась как на теоретической, так и на квазирелигиозной основе. Смешение таких источников харизматического лидерства – древних духовных источников и современных научно-теоретических – было на то время новшеством ‹38›. И невероятно успешным.
Йозеф Геббельс, министр нацистской пропаганды, считал последовательное создание «имиджа» Гитлера одним из самых больших своих достижений. В декабре 1941 года он сказал, что благодаря «созданию мифа о фюрере Гитлер приобрел ореол непогрешимости, и многие немцы, косо смотревшие на партию после 1933 года, теперь относятся к нему с полным доверием» ‹39›.
Геббельс не склонен был недооценивать свои способности. Он признавался одному из своих референтов в последние годы войны Вильфриду фон Овену в том, что «работает почти 20 часов в день; он говорил, что может спать по четыре часа в сутки, как Фридрих Великий и другие славные мужи» ‹40›. Геббельс, по словам фон Овена, «всегда нуждался в признании… Но я всегда говорил, что не вижу ничего дурного в потребности быть признанным, если человек достаточно одарен».
Тем не менее, приписывая себе весь успех «создания мифа о фюрере», Геббельс преувеличивает свой вклад в успех Гитлера, потому что фюрер сам играл важнейшую роль в создании собственного мифа. Он всегда понимал важность пропаганды и считал, что лучше всех знает, как следует позиционировать себя и свою партию, – не стоит забывать, что первой должностью Гитлера в Немецкой рабочей партии была должность начальника отдела пропаганды. Гитлер лучше, чем Геббельс понимал, что он как харизматический лидер должен быть слегка отдален от повседневного мира, должен казаться человеком, лишенным заурядных человеческих потребностей, например потребности в близких отношениях, должен казаться «непогрешимым». А самое главное, Гитлер осознавал, что, выделяя себя из толпы и дистанцируясь от обычных людей, он тем самым дает им возможность приписать ему те качества, которые они бы хотели в нем видеть. Именно в этом кроется главная причина того, что люди изменили свое отношение к Гитлеру. Последователи Гитлера верили в него, и эта вера позволяла им наделять его особыми талантами. Вера в Гитлера наполняла их собственные жизни особым значением. Вот почему Геринг так подобострастно расхваливал его в 1934 году: «В этом человеке есть что-то мистическое, что-то выше нашего понимания, то, что нельзя выразить простыми словами… Мы любим Гитлера потому, что всем сердцем верим: Господь послал нам его для того, чтобы спасти Германию… Нет таких качеств, которыми бы он не обладал, и все эти качества – самого высшего порядка… Для нас фюрер непогрешим во всех вопросах политики, а также во всех остальных вопросах, касающихся национальных и социальных интересов народа» ‹41›.
Действительно ли Геринг верил в то, что Гитлер обладает всеми человеческими достоинствами «самого высокого порядка»? Он был, разумеется, достаточно циничен и силен и понимал, что возносить хвалу Гитлеру – в его собственных интересах. С другой стороны, Геринг – ненавидящий демократию – был искренне предрасположен верить в «непогрешимого» вождя, ведь он понимал, что такая вера освобождает его от бремени ответственности за свои действия.
Идея показать фюрера как некую мистическую освобождающую силу сквозит в каждом кадре самой мощной и печально известной агитационной картины о Гитлере – фильме Лени Рифеншталь «Triumph des Willens» («Триумф воли»). Он был снят в 1934 году во время партийного съезда нацистов в Нюрнберге и официально считался документальным – в действительности же он был задуман и срежиссирован как любое другое художественное произведение. Важно отметить, что Геббельс не контролировал съемки. Как ни странно, при создании этого фильма Рифеншталь работала непосредственно с Гитлером. Он даже сам предложил название ‹42›.
Рифеншталь не была нейтральным наблюдателем деятельности Гитлера – она на самом деле была очарована им. «У меня было почти пророческое видение, которого я никогда не могла забыть, – написала она через несколько лет после того, как лично наблюдала выступление Гитлера в ходе очередной предвыборной кампании. – Мне казалось, поверхность Земли разверзлась передо мной, разделилась на два полушария, и из недр забила могучая струя воды, настолько мощная, что коснулась неба и потрясла землю» ‹43›.
Теперь Рифеншталь пыталась передать свое «пророческое видение» массовой аудитории. С первых кадров фильма, где Гитлер парит на самолете в небе над Нюрнбергом и затем спускается с небес как некий мессия, становится очевидна основная задача этой работы: продемонстрировать особую человеческую суть Гитлера. Он показан как одиночка, отстраненный от толпы своих сторонников. Изображения свастики, использование ритуального огня, часто повторяемые заклинания – все это вызывает ассоциации с религиозным ритуалом. Однако кадры фильма «Триумф воли» не просто напоминали священнодействие, они несли в себе мощный призыв. К поклонению новому культу были призваны не все – старым и больным здесь не было места, – это была демонстрация грубой природной силы, рассчитанная только на молодежь и полную жизненной энергии взрослую аудиторию. Нацизм в этом фильме предстает как комбинация псевдорелигиозного и псевдодарвинистского учения.
События, показанные в «Триумфе воли», такие как партийный съезд, позволяли тысячам людей насладиться присутствием Гитлера. Американский журналист Уильям Ширер, который присутствовал на съезде в 1934 году, писал: «И в этой залитой светом прожекторов ночи спрессованные, как сардины в банке, маленькие немцы, которые привели нацизм к власти, достигали высочайшего духовного подъема, возможного для германца. Происходило полное соединение душ и умов отдельных людей – с их личными заботами, сомнениями и проблемами, – и под действием мистических огней и магического голоса австрийца они полностью сливались в единое немецкое стадо» ‹44›.
Мнение Ширера о том, что «высочайший духовный подъем германца» заключается в «соединении душ и умов», было довольно распространено в то время (существует оно и в наши дни). Мы уже обсуждали исторические и культурные предпосылки, благодаря которым немцы в то время были особенно предрасположены к идее власти, сконцентрированной в руках одного человека, так называемой героической личности. Опасность чрезмерного увлечения этой теорией кроется в том, что характерные личные качества Гитлера перестают приниматься во внимание. Разумеется, в ходе партийного съезда 1934 года имели место и театрализованная постановка, и умелая режиссура, но самой важной составляющей все-таки была личность вождя. Этот момент лучше других уловил Джордж Оруэлл, убежденный антинацист. В своей блистательной рецензии на «Майн кампф» он писал о магнетизме личности Гитлера, которая «явно ошеломляет, когда слышишь его речи» ‹45›. Оруэлл подчеркивал: «В нем явно есть нечто глубоко привлекательное. Это заметно и при взгляде на его фотографии… У него трагическое, несчастное, как у собаки, выражение, лицо человека, страдающего от невыносимых несправедливостей. Это, лишь более мужественное, выражение лица распятого Христа, столь часто встречающееся на картинах, и почти наверняка Гитлер таким себя и видит».
Оруэлл справедливо подчеркнул аспект «страдания» Гитлера, который часто виден на его портретах, – ведь одной из важнейших составляющих его призыва было утверждение о том, что Германия «пострадала» и что именно Гитлеру суждено исправить эту ужасную ошибку. Кроме того, мероприятия, подобные огромному митингу во время Нюрнбергского съезда НСДАП в 1934 году, привлекали немцев. Оруэлл объясняет это так: «Гитлер, лучше других постигший это своим мрачным умом, знает, что людям нужны не только комфорт, безопасность, короткий рабочий день, гигиена, контроль рождаемости и вообще здравый смысл; они также хотят, иногда, по крайней мере, борьбы и самопожертвования, не говоря уже о барабанах, флагах и парадных изъявлениях преданности» ‹46›.
И наконец, самое главное: Гитлер предлагает своей аудитории избавление от вины. В своих речах он меньше говорит о политике, больше – о судьбе. По его словам, жить в переломный момент истории – большая честь.
Нацисты стояли на пороге «великого крестового похода», которому суждено было «стать одним из самых удивительных и замечательных явлений в мировой истории» ‹47›. Путь может быть тернист, говорил Гитлер, но предстоящее путешествие давало каждому немцу шанс обрести смысл жизни. Таким образом, по мнению Гитлера, немцы отличались от всех не только в силу своего расового превосходства, но и потому, что родились в такую знаковую эпоху и перед ними стояли великие задачи.
«Как глубоко мы чувствуем в эти часы чудо, собравшее нас вместе! ‹48› – провозглашал Гитлер в сентябре 1936 года на собрании лидеров национал-социалистов в Нюрнберге. – Вы приехали в этот город из маленьких деревень, поселков, из других городов, оставив свои шахты, фабрики и пашни. Вы оторвались от повседневной жизни и работы на благо Германии, чтобы разделить это чувство: мы вместе… и мы теперь – Германия!» В тот же день, немногим раньше, он выступал перед собранием женщин NS Frauenschaft(нацистской «Женской лиги»). В своем выступлении Гитлер заявил, что немецкие дети «принадлежат не только своим матерям», они также принадлежат ему – фюреру. Гитлер говорил о том, что между ним и немецкими детьми существует почти мистическая связь.
Ютта Рюдигер, которая станет главой «Лиги немецких девушек» через год после того выступления Гитлера, говорит, что она «до сих пор поражена» тем, как Гитлер сумел сплотить всех немцев (или хотя бы тех, кого нацисты считали «арийцами»): «Если посмотреть на немцев сквозь призму веков – на то, как они бесконечно ссорились между собой, – нельзя не признать, что Гитлер сумел объединить их всех, может быть почти всех, под одной крышей, так сказать – сплотить их. Люди говорят, что Гитлер обладал свойствами магнита, сила притяжения которого проходила через умы немецких людей». И судя по всему, этот «магнит» особенно действовал на слабый пол, в чем лично убедился Уильям Ширер, когда в 1934 году в Нюрнберге наблюдал за группой женщин, столпившихся возле гостиницы, в которой находился Гитлер. «Они смотрели на него как на мессию, а в их лицах явно появилось что-то нечеловеческое» ‹49›.
В своих выступлениях Гитлер часто использовал религиозную терминологию, говорил о «воскресении» немецкого народа и, как мы уже отмечали, подчеркивал связь с христианской церковью в Германии перед Партией католического центра. Он также утверждал, что изначальная нацистская программа, созданная еще в 1920 году, в пункте 24 указывала, что его партия «разделяет точку зрения позитивного христианства». И, как уже упоминалось, он положительно отзывался о Христе как о «борце» с евреями ‹50›. Эти его высказывания объясняются довольно просто: Гитлер был практиком и осознавал реалии окружающего его мира. Годами ранее, в беседе с Людендорфом, Гитлер говорил: «Для создания мощного политического движения мне нужны и баварские католики, и прусские протестанты. Остальное приложится» ‹51›. Если бы Гитлер отдалил себя и свое движение от христианства, он никогда бы не победил на свободных выборах. Поэтому его публичные высказывания о христианстве – как и отношение к «религии» вообще – были сугубо прагматическими.
Нет никаких свидетельств того, что в частной жизни Гитлер хоть как-то разделял каноны и догматы христианства. Однажды он сказал Альберту Шпееру: «Ты знаешь, нам не повезло – нам попалась неправильная религия. Почему нам не досталась религия японцев, которая считает наивысшим благом пожертвовать собой во благо родины? Даже мусульманская вера подошла бы нам больше, чем христианская. Почему же нам досталось христианство с его кротостью и мягкотелостью?» ‹52›
С учетом всего сказанного, едва ли не религиозная роль Гитлера в нацистском государстве кажется особенно странной. Толпы немцев преодолевали сотни километров – настоящее паломничество! – для того, чтобы поклониться Гитлеру у его горного дома в Берхтесгадене; тысячи личных посланий отправлялись на его имя в рейхсканцелярию; изображения Гитлера на партийных съездах в Нюрнберге напоминали иконы; в школе немецким детям разъясняли, что Гитлер «послан Господом Богом» и является «верой» и «светом». Все эти факты красноречиво говорят о том, что Гитлера воспринимали не столько как простого политика, а скорее как пророка, помазанника Божьего. Для Вильгельма Реса, выросшего в годы правления нацистов, Гитлер «был самим Господом. Все существовавшие в то время источники информации прославляли его. И мы, молодежь, во все это верили; мы, понимаете ли, были наивны. Сейчас я смотрю на своих внуков и понимаю, какими глупыми мы были тогда» ‹54›.
Адольф Гитлер стал объектом поклонения для миллионов. И постепенно, в течение нескольких лет пребывания у власти, в своих публичных высказываниях он смещал акцент с традиционных понятий христианства на более расплывчатое понятие «провидения». В ходе своего известного выступления в 1935 году Гитлер изрек: «Никакие опасности и предостережения не заставят меня свернуть с избранного пути. Я – как лунатик по карнизу – уверенно иду той дорогой, которой ведет меня Провидение» ‹55›.
Что же (или кого) имел в виду Гитлер, говоря о «провидении», которое указывает ему путь? Почти наверняка он говорил не о христианском Боге. В 1937 году он сказал, выступая перед группой нацистских руководителей: «Не существует общего мнения по поводу конкретной природы Бога» ‹56›, правда, при этом добавил: «Вера является одним из самых оригинальных и благородных чувств человека, возвышающих нас над животными». Так что, скорее всего, Гитлер рассматривал веру как «особый» инструмент в руках какого-то сверхъестественного существа, которым можно пользоваться, чтобы оправдывать собственные поступки. Ведь если путь ему указывало само «провидение», значит, и ставить его действия под сомнение может только высшая сила, а никак не простые смертные. И поскольку лишь он один видел указанный «провидением» путь, следовательно, он мог делать все что хотел и объяснять это Божьей волей. Более того, поскольку из его выступлений нельзя было понять, связано ли это «Провидение» с христианской верой, ни католики, ни протестанты не могли обвинять его в еретической трактовке религии.
В результате, Церковь в Германии не знала, как относиться к Адольфу Гитлеру и как реагировать на его правление. Нацисты не отрекались от Церкви – наоборот, многие из высокопоставленных нацистов были верующими людьми. Например, Эрих Кох, жесткий и бескомпромиссный гауляйтер Восточной Пруссии, сказал после войны: «Я считал, что идеи нацизма развивают прусский протестантизм и продолжают неоконченную реформацию Лютера» ‹57›.
Постепенно набирая силу, Гитлер, который наверняка не разделял точку зрения Коха, начал беспокоиться по поводу той потенциальной силы, которой обладала Церковь в Германии. И католики, и протестанты воспринимались им скорее как блок оппозиционных сил, чем как сила духовная. На протяжении нескольких лет Гитлер старался раздавать высокие духовные посты в протестантской церкви священникам, симпатизирующим нацизму. Но к 1937 году ему стало ясно, что немецкая протестантская церковь никогда не станет такой покорной, как ему хотелось бы. К этому моменту в частных разговорах он начинает говорить откровенно антихристианские вещи. И хотя публично Гитлер все еще не высказывался прямо о своем отношении к Богу, многие высокопоставленные нацисты стали откровенно говорить о своем неприятии христианства. Мартин Борман, которому предстояло стать личным секретарем Гитлера, Альфред Розенберг, ведущий идеолог партии, и Генрих Гиммлер открыто осуждали христианство. Членам СС Гиммлера не разрешалось говорить, что они не верят в Бога, но разговоры о поклонении Иисусу Христу тоже не поощрялись. Предпочтение отдавалось другой формулировке, – «gottgläubig», или «верующие», – которая позволяла не уточнять, в какого именно бога они верят.
Со временем отношение Гитлера к христианству стало для нацистской элиты более чем очевидным. «Фюрер – сторонник Античности, – писал Геббельс в своем дневнике 8 апреля 1941 года. – Он ненавидит христианство, поскольку оно искалечило все, что есть благородного в человеке» ‹58›. В том же году, в беседе с пятеркой своих близких друзей, включавшей Риббентропа и Розенберга, Гитлер сказал: «Война рано или поздно закончится. И тогда последней своей жизненной задачей я буду считать решение религиозного вопроса». Заявив, что «христианство – изобретение больного мозга», Гитлер добавил, что «конкретная картинка загробной жизни, которую пытается навязать мне религия, не выдерживает никакой критики». Вместо этого Гитлер, по своему собственному признанию, мечтал о «таком положении вещей, при котором человек понимает, что он живет и умирает для сохранения своего биологического вида» ‹59›.
Однако Гитлер понимал, что открытое высказывание таких антирелигиозных мыслей может повредить его популярности. Поэтому он объединил два оправдания своей власти – религиозное и научное. С одной стороны, Гитлер пришел к власти благодаря «провидению», которое миллионы немцев отождествляли с Богом. С другой стороны, он утверждал, что его убеждения подтверждаются основополагающими законами природы. Вот откуда берется дуализм, который четко прослеживается в «Триумфе воли»: сочетание псевдорелигиозной иконографии и демонстрации грубой животной силы молодых и здоровых нацистов.
Следует отметить, что Геббельс волновался по поводу выхода на экраны фильма «Триумф воли». Частично это было вызвано ревностью к постановщице фильма Лени Рифеншталь. Фриц Хипплер, тесно сотрудничавший с Геббельсом, вспоминал: «Рифеншталь раздражала Геббельса, поскольку у нее была возможность творчески подходить к личности Гитлера в своих фильмах, а Геббельс не мог ей ни в чем возражать» ‹60›. Однако в его нежелании воспринимать идею «Триумфа воли» присутствовало нечто большее, чем простое чувство обиды. Геббельс не был сторонником откровенной национал-социалистической пропаганды в кино. Вилфред фон Овен говорил, что Геббельс считал «ужасными» такие фильмы, как «Hitlerjunge Quex», в которых героический мальчик из «Гитлерюгенда», умирая, видел в небе развевающиеся нацистские знамена ‹61›. На страницах «Völkischer Beobachter» в феврале 1934 года он писал: «Если я считаю, что за фильмом стоит честное отношение, я буду его защищать… Я не считаю, что фильм должен начинаться и заканчиваться парадом национал-социалистов. Оставьте нам нацистские парады, мы лучше в них разбираемся» ‹62›.
Фриц Хипплер объясняет, что его босс Геббельс считал: «…статьи в газетах или произнесенные вслух слова влияют на мозг, сознание, интеллект, воображение, в то время как естественные внутренние чувства человека управляются бессознательно, то есть человек сам не осознает, что именно управляет его сознанием» ‹63›. Геббельс считал, что по-настоящему эффективная пропаганда должна обладать двумя качествами: не быть слишком явной и развлекать. В своем обращении к руководству немецкого радио в марте 1933 года Геббельс сказал: «Первый принцип: всеми возможными путями избегайте скуки. Я считаю это самым главным» ‹64›.
Все вышеизложенное объясняет, почему Геббельс настороженно отнесся к «Триумфу воли». Но после того, как он посмотрел фильм и – самое главное – увидел положительную реакцию Гитлера, он начал хвалить его, называя «Триумф воли» «волшебным кинематографическим образом фюрера» и отмечал, что «фильм успешно избежал опасности и не стал чисто политическим… это эпическая картина, отражающая маршевый ритм жизни, наполненная железной верой и озаренная пылким артистизмом» ‹65›.
Важно отметить, что эксперимент полнометражного «документального» фильма о Гитлере больше никогда не повторяли. Геббельс предпочитал более простые способы внедрения образа фюрера в душу немцев. В художественных фильмах он предпочитал вообще не показывать Гитлера. Вместо этого он старался, чтобы аудитория сама связывала сюжет просматриваемого фильма с фюрером. Это привело к появлению на экранах серии исторических фильмов о былых героях Германии, таких как Фридрих Шиллер, Бисмарк и Фридрих Великий. Сценарии были построены таким образом, что параллель между выдающимися историческими личностями и Гитлером выстраивалась сама собой, но эта аналогия никогда прямо не озвучивалась.
Вместо этого сюжет кроился таким образом, что Бисмарк, например, своими действиями очень напоминал Гитлера, избавляющегося от парламентской демократии ‹66›. Фриц Хипплер так отзывался о фильме «Der Grosse König» («Великий король») о Фридрихе Великом: «Предполагалось, что немец, посмотревший этот фильм, подумает, что история повторяется. Имелось в виду, что Фридрих Великий символизирует Гитлера» ‹67›.
Геббельс пытался показать, что все великие исторические личности – но особенно Гитлер – наделены определенными ключевыми харизматическими чертами. Ни один из них не пришел к власти демократическим путем; напротив, явным или неявным образом, само «провидение» оправдывало их действия. Никто из них не преследовал обычные цели – в частности, никто не стремился к власти ради денег. И при этом все ставили интересы Германии превыше всего. В своих фильмах Геббельс подчеркивал то, что Макс Вебер написал много лет назад – харизматичные люди «отрешены от грешного мира» ‹68›.
Более того, Геббельс старался, чтобы зрительская аудитория считала, что самостоятельно пришла к выводам, которые на самом деле были заложены в фильме. Иногда ему приходилось не соглашаться с Гитлером, который требовал менее тонкого подхода. «Возникли некоторые разногласия по поводу кинохроники, – пишет Геббельс в своем дневнике. – Фюрер хочет видеть в сценарии больше полемических материалов. Я предпочел бы, чтобы кадры говорили сами за себя, а сценарий объяснял только то, что аудитория не может понять самостоятельно. Я считаю такой подход более эффективным, поскольку зритель не видит в нем игры и фальши» ‹69›.
