Текст книги "Темная харизма Адольфа Гитлера. Ведущий миллионы в пропасть"
Автор книги: Лоуренс Рис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Девятого ноября фом Рат умер от ран. Этот день уже был «святым» для всего нацистского движения – это была 15-я годовщина Пивного путча. Гитлер и все нацистское руководство собрались в Мюнхене на ежегодное торжественное собрание, чтобы отметить эту дату, и здесь Йозеф Геббельс, который всегда был убежденным антисемитом, обратился к Гитлеру с просьбой разрешить акции возмездия против германских евреев в отместку за смерть фом Рата. Накануне ночью уже имели место спорадические нападения на собственность евреев, но теперь начались зверства по отношению к евреям в масштабах, каких нацистская Германия еще не видела. Более 20 000 евреев были брошены в концентрационные лагеря, было разрушено более тысячи синагог. Несколько сот человек погибло. В Нюрнберге 18-летний Руди Бамбер в ужасе наблюдал, как штурмовики взламывают дверь его дома и потом крушат все на своем пути. Позже появилась другая группа штурмовиков, которые избили его. Как только они ушли, Руди нашел свою плачущую мать, из выломанных водопроводных труб хлестала вода, заливая весь дом. Пробравшись дальше через обломки мебели, по осколкам стекла и фарфора, он обнаружил своего умирающего отца. Штурмовики убили его. Руди пощадили только потому, что главарь этих громил решил, что ему пора домой, т. к. завтра надо рано вставать на работу, а остальных «это очень рассердило, и они решили больше не терять здесь времени и потому просто дали мне пинка и сказали „пшел вон“, хоть и другими словами, и ушли, бросив меня посреди этого хаоса» ‹28›. Подытоживая свой жуткий рассказ о столкновении с нацистами, Руди говорит: «Во всем этом нет никакого смысла, это просто безумие какое-то».
Акты насилия в «Хрустальную ночь» инспирировались одновременно через инициативу снизу и подстрекательство сверху. Так же, как и в случае с программой детской эвтаназии, были отмечены случаи, когда высокопоставленные функционеры нацистской партии предлагали и разрабатывали акции, которые, по их мнению, должны были понравиться боссу. Филипп Боулер хотел укрепить власть – как свою собственную, так и своего ведомства, Канцелярии руководителя партии, а Йозеф Геббельс стремился оправдаться в глазах Гитлера за связь с чешской актрисой Лидой Бааровой и последующие проблемы в семейной жизни.
Нацисты жили в мире, где, по словам д-ра Гюнтера Лозе, работавшего в Министерстве иностранных дел Германии, «каждый стремился быть ближе к нему (т. е. к Гитлеру). Просто пользоваться его благосклонностью, попадаться ему на глаза, на обеде или на заседании – не важно. Оказаться рядом с ним хоть раз. Это было событием для каждого. Берусь утверждать, что любое письмо, любое предложение, поступавшее в Канцелярию руководителя партии, – от кого бы оно ни исходило – всегда было продиктовано стремлением доказать, что автор – верный сторонник Адольфа Гитлера» ‹29›.
Пусть так, но все же это не вполне объясняет поведение штурмовиков, которые вломились в дом Руби Бамбера в Нюрнберге и убили его отца. Их желание калечить и убивать евреев, крушить их собственность объяснялось их собственными глубоко укоренившимися убеждениями. Эти убеждения могли подпитываться и поощряться нацистской пропагандой и всей инфраструктурой нацистского государства, но все же изначально это были убеждения, которые возникли в среде злобных антисемитов задолго до того, как Гитлер вышел на сцену. Гитлер дал им одно – свободу действий и право действовать без ограничений.
Задолго до всплеска насилия «Хрустальной ночи» еженедельник «Das Schwarze Korps» – официальный орган СС – публиковал статьи, исполненные глубокой ненависти по отношению к евреям. Спустя неделю после ужасов ночи с 9 на 10 ноября в журнале появилась статья под заголовком «Мразь наглеет!», открыто призывавшая к актам коллективного возмездия против евреев. Эта статья дает представление о том менталитете, который чуть позже способствовал появлению лагерей смерти: «Берегитесь же, евреи! Горе вам всем, если хоть один из вас, или его соучастник, нанятый и зараженный вашей ненавистью, посмеет поднять свою подлую руку на немца! Не он один будет отвечать за смерть и страдание немца – все вы вместе ответите! Пусть поймут это те, кто не понял нашего первого, нежного, предупреждения (т. е. „Хрустальной ночи“). И мы не станем предаваться судебному крохоборству, выясняя, кто конкретно прав, а кто виноват. Ведь, согласно международному праву, мы не находимся в состоянии войны с мировым еврейством. Евреи и немцы – не равноправные стороны в судебном процессе, и не надо ставить нас на одну доску с ними. Есть только одно право – наше право, наше право на самозащиту, и мы сами будем решать, когда и как его осуществить» ‹30›. В другой статье – в декабре 1938 года – автор высказался еще более определенно относительно участи евреев: «Как только кто-нибудь – еврей или еврейский наемник – поднимет оружие против одного из руководителей Германии, в тот же день в Германии не останется ни одного еврея! Надеюсь, всем понятно, что это значит!» ‹31›
Газета «Das Schwarze Korps» требовала немедленно ужесточить преследование германских евреев. «Раз это необходимо, раз уж мы больше не хотим слышать ничьих протестов и раз никто на свете не может нас остановить – значит, мы добьемся полного и окончательного решения еврейского вопроса. Наш план ясен и понятен: полное исключение, полное разделение! Что это значит? Это значит не просто удаление евреев из германской экономики, которую они подло предали своим подстрекательством к войне и убийству. Евреев надо убрать с наших улиц, из наших домов и кварталов, их надо поместить в специальные места, где они будут среди своих, где они будут общаться друг с другом, и минимально контактировать с немцами» ‹32›.
Теперь открыто признавалось, что устремления СС вполне совпадают с бредовыми идеями Гитлера. Это была горючая идеологическая смесь, представляющая собой коктейль из ненависти и мировых амбиций, которая ясно свидетельствовала, что СС готовы к бойне. Бультерьеров спустили с поводка.
Глава 11
Воплощение замысла
Тридцать первого августа 1939 года, за день до того, как солдаты вермахта вошли в Польшу, положив тем самым начало Второй мировой войне, американский журналист Уильям Лоуренс Ширер следующим образом описывал настроения, царившие в Германии: «Все настроены против войны. Люди открыто говорят [об этом]. Как может страна ввязываться в глобальный военный конфликт, если население выступает решительно против него?» ‹1›Точку зрения Ширера о глубине антивоенных настроений разделяли и чиновники СД, службы безопасности рейхсфюрера СС. За год до того ими был подготовлен секретный отчет, гласивший, что общественность Германии «подавлена тревогой за свое будущее» и что «большая часть населения обеспокоена тем, что в конце концов война положит конец экономическому процветанию и приведет саму Германию к гибели» ‹2›. Еще один отчет СД так описывал положение в сельской местности: «Повсюду царит волнение и напряженность, единственное желание людей можно выразить в нескольких словах: „Пожалуйста, не нужно войны!“» ‹3›
Однако война надвигалась. И хотя, как и во всех значимых исторических событиях, существовало бесчисленное количество случайных факторов, влияющих на ход истории, основной причиной, почему война все-таки разразилась, было желание на то Адольфа Гитлера, а его харизма лидера, в свою очередь, помогла воплотить это желание в жизнь.
Именно появление на исторической арене Гитлера сделало период с начала 1938-го и до начала войны столь из ряда вон выходящим. Обычные политики, такие как британский премьер-министр Невилл Чемберлен, исходили из того, что войны не хочет никто. Адольф Гитлер же, наоборот, понимал, что для достижения его целей война совершенно необходима. Эрнст фон Вайцзеккер, статс-секретарь в немецком Министерстве иностранных дел, так пытался объяснить необычность сложившейся ситуации британскому послу сэру Невилу Гендерсону: «Я уже говорил Гендерсону, что это не партия в шахматы, а настоящее стихийное бедствие и сейчас нельзя исходить из тех же посылок, что и в обычные времена, когда по обычным причинам имеешь дело с обычными людьми» ‹4›.
Однако не только британцы никак не могли понять, что Гитлер не является «обычным» политиком. Влиятельные немцы также ошибались, полагая, что их фюрер способен прислушаться к голосу разума. Людвиг Бек, к примеру, продолжал ошибочно считать, что в области внешней политики при выборе целей и сроков Гитлера можно убедить действовать трезво и прагматично. Бек продолжал приветствовать «благо», которое, как он считал, харизма и политический инстинкт Гитлера принесли Германии – а именно, возрождение национальной гордости и постоянное укрепление армии, – забывая при этом о вещах не столь благих, вроде жестокого преследования тех, кто «не вписывался» в культивируемый нацистами образ идеального немца и безрассудное стремление создать новую нацистскую империю. Но Беку, как и многим представителям немецкой элиты, некого было винить в своих ошибках. Ибо, как сказал, немного в ином контексте, американский аболиционист Фредерик Дуглас, он принадлежал к той породе людей, которые хотят иметь «океан без ужасного рева многих вод его» ‹5›.
Бек, как и многие его коллеги из высшего эшелона немецкой армии, вскоре осознают всю глубину своих заблуждений, стоило Гитлеру обратить свой взор на соседнюю Чехословакию, которую он ненавидел по определению – как государство, с одной стороны, демократическое, а с другой – новосозданное по результатам Первой мировой войны. Однако были и другие, более утилитарные причины, по которым Чехословакия представляла проблему для Германии. Невозможно было думать о продвижении на восток без предварительной нейтрализации чехов – географически страна стояла на пути любой экспансии. К тому же на территории Чехословакии проживало немногим более трех миллионов этнических немцев, в большинстве своем – в пограничной Судетской области.
Гюнтер Лангер, которому в 1938 году едва исполнилось 24, был одним из тех судетских немцев, которые считали, что их притесняют в Чехословакии: «Немецкий бизнес подвергался бойкоту, и это довело нас до ужасного состояния…» В деревне, где большинство населения было немецкого происхождения, «у нас был начальник почты – чех, учитель – чех, председатель – чех [орган местной власти], дворники – чехи – все эти должности были немцам недоступны. Понимаете, а раньше их всегда занимали немцы… И это еще не все, что они [чешские власти] делали, – они, пользуясь крайней нуждой немцев, разными посулами заманивали немецких детей в чешские школы. У них это называлось „отлавливать немецкие души“ ‹6›.
Нацисты уже несколько лет поддерживали судетских немцев в их стремлении к большей автономии в рамках чешского государства, и вскоре после аншлюса Гитлер уже встретился с лидерами Судето-немецкой партии Карлом Франком и Конрадом Генлейном. Он дал им указание выдвинуть ряд заведомо невыполнимых требований чешскому правительству.
Поначалу казалось, что Гитлер не спешит довести „судетский вопрос“ до кризиса. Однако после того, как Великобритания и Франция предупредили немецкое правительство, чтобы оно воздержалось от военных действий по отношению к Чехословакии (по иронии судьбы – в ответ на ошибочный отчет о намерениях Германии), 28 мая 1938 года Гитлер созвал совещание в Берлине, в ходе которого объявил, что решение чехословацкого вопроса приобрело первоочередное значение. „Я полон решимости добиться, – заявил тогда Гитлер, – чтобы Чехословакия исчезла с карты Европы“ ‹7›. Личный адъютант Гитлера, Фриц Видеман, был „глубоко поражен“ ‹8›этими словами. Однако его реакция несравнима с эффектом, который речь Гитлера произвела на Людвига Бека.
За несколько недель до этого, 5 мая, Бек отослал служебную записку главнокомандующему сухопутными войсками Вальтеру фон Браухичу, обращая внимание последнего, что „безнадежно пытаться решить „чешский вопрос“ военным путем, не вовлекая в конфликт Англию и Францию“ ‹9›. И стоило Гитлеру открыто заявить о своих намерениях, как Бек вернулся к письменному столу сочинять очередное предупредительное послание, еще раз подчеркивая, что в случае вторжения в Чехословакию Германия рискует развязать „всеевропейскую, если не мировую, войну“ и что эта война „будет проиграна Германией“ ‹10›. Однако противостояние Бека планам Гитлера ослабляли два значительных фактора. Во-первых, Бек был согласен с тем, что само существование Чехословакии было серьезным препятствием на пути какой бы то ни было немецкой экспансии. За полгода до того он отмечал: „Покуда чешский аппендикс вдается в глубь нашей территории, мы не сможем вести войну“ ‹11›. Вторая проблема, с которой столкнулся Бек, занимательным образом перекликается с кризисом Штрассера 1932 года. Как и Грегор Штрассер, Людвиг Бек заявлял о своей невосприимчивости к харизме Гитлера. Теперь же он, как и Штрассер, был весьма разочарован тем, что не имеет прямого доступа к Гитлеру. В служебной записке, составленной после совещания 28 мая (и отправленной Браухичу 30 мая), Бек все еще вел себя так, словно участвует в „битве за фюрера“ ‹12› – как он сам писал в служебной записке за шесть недель до того. Как отмечал Манфред фон Шредер, дипломат в Министерстве иностранных дел Германии: „Даже Вайцзеккер [тогдашний статс-секретарь в Министерстве иностранных дел] полагал, что разговор непосредственно с Гитлером может дать положительный результат… Все считали, что с ним можно было бы ладить куда лучше, если бы его окружали разумные люди, а не все эти функционеры и прочие партейщики“ ‹13›.
Таким образом, даже услышав 28 мая о намерении Гитлера „стереть Чехословакию с карты Европы“, Бек продолжал полагать, что решением может служить не немедленное смещение Адольфа Гитлера, но административные изменения, которые создадут „четкое размежевание полномочий, а также четкое следование этому размежеванию“ ‹14›. И хотя Бек не был подвержен влиянию харизмы Гитлера явно, единственным объяснением подобной позиции может быть то, что он все же поддался ей подспудно. Тот факт, что Бека устраивало все, чего Гитлер уже добился, а также то, что он соглашался с общими целями Гитлера относительно будущей экспансии, не давал ему понять, что не было никакой „битвы“, в которой нужно было бороться „в интересах фюрера“. Он никак не мог признать, что проблемой был не доступ к Гитлеру, а сам Гитлер.
Так же, как и Штрассер, Шахт и Фрич до него, Бек никак не мог уразуметь, что Гитлер был совершенно невосприимчив к разумной, обоснованной критике своих планов. Мысль о том, что кто-то может стоять во главе могущественного германского государства – добившись столь многого всего лишь за пятилетие при власти – и при этом отказываться принимать советы со стороны экспертов, разделяющих его цели, просто не укладывалась у него в голове.
Вдобавок ко всему для высказывания подобных опасений сложилась не вполне благоприятная политическая и военная обстановка. Такому человеку, как Бек, принадлежащему к высшим слоям военной элиты, легко было недооценить воздействие пятилетней нацистской пропаганды на взгляды офицеров пониже рангом. Как точно подметил сам Гитлер в ноябре 1933 года: „Когда мой противник заявляет, что не перейдет на мою сторону, я спокойно отвечаю: „Ваш ребенок уже с нами… А вы кто такой? От вас вскоре не останется и следа. А ваши потомки уже принадлежат к нашему лагерю. Вскоре они и представить себе не смогут никакого иного общественного уклада, кроме этого““ ‹15›.
Офицеры помоложе все поголовно были выпускниками учебных заведений, где система военной подготовки не только особо подчеркивала тесную связь между армией и нацистской Германией, но и вовсю восхваляла гений Адольфа Гитлера. К тому же все эти младшие и средние офицеры прекрасно знали, что их собственные карьеры гораздо меньше зависят от старомодных офицеров вроде Бека и гораздо больше от мнения нового поколения политически грамотных военных лидеров, которым больше по душе были взгляды Гитлера.
Этим отчасти можно объяснить неоднозначную реакцию на попытку Бека объяснить своим сослуживцам всю рискованность вторжения в Чехословакию на военной конференции в июне 1938 года. Эдгар Рерихт, тогда еще подполковник, впоследствии писал, что у него создавалось впечатление, будто Бек „выступает против войны в своем собственном штабе“. Он также упоминает о том, что, когда его сподвижники собрались в отеле „Hotel Esplanade“ в Берлине обсудить услышанное, майор Рудольф Шмундт заявил, что Бек явно не понимает „динамизма нового режима“, и если бы кому пришло в голову следовать его советам, „тот с большой вероятностью до сих пор оставался бы осмеянным просителем, заседающим за женевским столом переговоров“. Ганс Ешоннек, тридцатилетний офицер люфтваффе, добавил, что Бек не верит в мощь новой немецкой авиации: „Шлиффен [разработчик немецкого плана военной кампании Первой мировой войны] [также] на двадцать лет отстал от технологического прогресса – за что мы и поплатились в битве на Марне. Для Бека наши эскадрильи – как пятое колесо в телеге. Что ж, кого-то ждет большой сюрприз!“ ‹16›
Хотя некоторые из присутствующих в тот день офицеров и понимали позицию Бека, всем было ясно, что взгляды генерала все более отодвигают его на периферию власти. Один из подполковников, близких к Фричу, отметил, что события последних нескольких недель „открыли ему глаза“ на то, что ключевые фигуры немецкой армии были вовсе не „сплоченным кругом единомышленников“, а просто кучкой „чиновников“, замену которым можно подобрать без труда – и, по-видимому, для Бека она „уже найдена“. Однако подобные разговоры мало привлекали честолюбивых офицеров вроде подполковника Рерихта, майора Шмундта или подполковника Ешоннека, и, что немаловажно, все они впоследствии заняли высокие посты. К 1945 году Рерихт уже был генералом пехоты, командуя 17-й армией на Восточном фронте, а за год до этого, 20 июля 1944 года, Шмундт – к тому времени также генерал пехоты и глава кадрового управления сухопутных войск – был убит бомбой, которая предназначалась самому Гитлеру. Ешоннек также погиб в ставке фюрера Вольфшанце, но еще в 1943-м, когда был начальником Генерального штаба люфтваффе и совершил самоубийство, т. к. считал, что своими действиями подвел фюрера.
Бек тем временем все еще был полон решимости убедить своих коллег не следовать плану „агрессии“, который, по его убеждению, должен был привести Германию в пропасть. И здесь представляется возможность еще раз убедиться, какую роль в истории играет харизма – именно благодаря ей Гитлеру удалось нейтрализовать Бека летом 1938, убедив остальных генералов последовать за собой, зачастую вопреки их логичным возражениям – иначе невозможно понять, как Германия могла вступить на столь губительный путь.
Последнее – и самое прямолинейное из всех – послание, едва ли не открыто призывающее к государственному перевороту, Бек передал Браухичу 16 июля. „Я считаю своим долгом обратиться сегодня к Верховному главнокомандующему силами вермахта [т. е. Гитлеру] со срочной просьбой немедленно прекратить все приготовления к войне, санкционированные им“ ‹17›. Вскоре после этого, встретившись с Браухичем, он сказал, что Верховному военному командованию следует коллективно подать в отставку, если Гитлер не изменит своих планов. Несколькими днями позже, проконсультировавшись с разделявшими эту позицию коллегами, Бек заявил Браухичу, что им предстоит ни много ни мало изменить саму природу нацистского режима. Бек все еще продолжал видеть проблему не в самом Гитлере, а скорее в тлетворном влиянии гестапо и СС. Бек писал: „Возможно, в последний раз нам предоставляется шанс освободить немецкий народ, как и самого фюрера, от кошмара тайной полиции… Нет и не может быть никаких сомнений в том, что эта битва – битва за фюрера“ ‹18›. Он не только утверждал, что любые антивоенные действия должны предприниматься от имени Гитлера, но даже предложил в качестве лозунга для своего плана фразу: „За фюрера – против войны“.
Бек не мог не понимать, что попытка получить прямое согласие командующего сухопутными войсками на открытый заговор против главы государства была бы по меньшей мере рискованной; поэтому вопреки фактам он предпочитал утверждать, что всем происходящим управлял не сам Гитлер, а партийные органы вроде СС и гестапо, под чье чрезмерное влияние тот попал. Бек разделял мнение Гитлера по поводу устранения Чехословакии как барьера для последующей экспансии Германии – не согласен он был лишь со временем, когда это следовало делать; кроме того, он глубоко почитал старую имперскую правительственную систему и хотел бы иметь главу государства, который уважает советы военных. „Почему Гитлер не может быть хоть немного похожим на кайзера?“ – этим вопросом Бек несомненно задавался в глубине души – и не раз. Скорее всего, Бек предпочел бы свести полномочия Гитлера к минимуму – до номинальных, как это случилось с кайзером во время Первой мировой войны.
Но Бек никак не мог вполне уяснить, что Гитлер – это не обычный политик, которого можно сместить с помощью тщательно аргументированной докладной. Как сказал профессор Адам Туз ‹19›: „Он не государственный чиновник в обычном смысле этого слова, трезво просчитывающий ситуацию и всегда исходящий из того, что шансы на успех достаточно велики. Для этого человека политика – это драма, и не обязательно со счастливым исходом. И он готов идти на неизбежные, по его мнению, риски, даже если эти риски неоправданно высоки“.
Точный ответ Браухича на мольбы Бека неизвестен, однако он явно не поддержал идею угрозы коллективной отставки. Однако на конференции старшего офицерства 4 августа Браухич интересовался мнением коллег по поводу предложенного плана вторжения в Чехословакию. Многие поддерживали Бека и говорили о практических проблемах, к которым приведут подобные действия – в основном имелась в виду вероятность вовлечения в военный конфликт Великобритании и Франции. Браухич завершил конференцию, открыто заявив, что следование военному плану Гитлера приведет к гибели Германии ‹20›. Это был переломный момент в истории Третьего рейха. Если бы генералы проявили принципиальность и объединились в своем отказе выполнять планы Гитлера, возможно, это предотвратило бы кризис нацистской Германии. Однако они не объединились. Вместо этого генерал Вальтер фон Рейхенау отправился к Гитлеру и сообщил ему обо всем, что происходило на собрании. Рейхенау был одним из немногих высокопоставленных представителей генералитета, кто искренне верил в своего фюрера. Служа с генералом Вернером фон Бломбергом в Восточной Пруссии, он познакомился с Гитлером в 1932 году и с тех пор считал, что тот явится настоящим спасителем Германии. Так что неудивительно, что именно Рейхенау доложил Гитлеру обо всем, что творилось на собрании 4 августа.
Реакция Гитлера была предсказуема: он был вне себя от ярости, немедленно вызвал Браухича на разговор в Берхтесгаден, где больше часа кричал на главу немецкой армии. Затем 10 августа он собрал на совещание всех генералов, присутствовавших на собрании за неделю до того. И не для того, чтобы обсудить свое предложение с военными экспертами, а – что характерно – чтобы отчитать их и лишний раз повторить, что он – прав. Когда один из генералов осмелился поставить под сомнение безопасность Западного вала – системы немецких военных укреплений со стороны Франции, – Гитлер закричал, что он ошибается. Во время еще одной своей речи пять дней спустя, после военных сборов в Йютерборге, Гитлер критиковал тех – подразумевая Бека, – кто позволил себе расслабиться, и подчеркнул, что решение о вторжении в Чехословакию было в первую очередь политическим, а не военным.
Это уверенное выступление Гитлера перед генералами стало очередной демонстрацией давно известной составляющей его лидерства – непоколебимой уверенности в своей правоте. И так как совсем недавно Гитлер оказался прав при аналогичных обстоятельствах – когда Бек и другие предупреждали, что вступление в Австрию может закончиться войной, – Гитлер недвусмысленно давал понять, что и этим их опасениям не стоит придавать большого значения. Таким образом, несмотря на все логичные аргументы и тревогу генералов за последствия вторжения в Чехословакию, многие из них готовы были поддержать Гитлера. Эта политика наименьшего сопротивления была кратко изложена генерал-лейтенантом Эрихом фон Манштейном ‹21›, который посоветовал Беку предоставить политику Гитлеру, а самому заняться разработкой практических рекомендаций – как разбить чехов на поле боя.
Однако успех этой речи Гитлера объяснялся не только настойчивостью, с которой он требовал, чтобы генералы следовали его указам. Здесь было нечто большее: он предлагал им нечто особенное – шанс проявить себя, доказать свой героизм, добиться военного успеха, который впишет их имена золотыми буквами в историю Германии. Конечно, это решение предполагало огромный риск, однако Гитлер ясно дал понять, что берет ответственность за вторжение в Чехословакию целиком на себя. Это был классический пример того, что доктор Фриц Редл [3]3
Фрейд говорил, что лидер снимает страх и позволяет всем членам группы чувствовать себя всемогущими. Американский детский психолог австрийского происхождения Фриц Редл (1902–1988), изучая поведение плохих мальчиков, уточняет несколько это положение, показывая, насколько важным является лидер просто потому, что именно он осуществляет первым некое действие – «акт инициации», когда еще никто другой не осмеливается на него. Редл называет это «магией акта инициации». Этим действием инициации может быть что угодно: от брани до секса или убийства. Как указывает Редл, согласно магии акта инициации только первый, кто совершает убийство, является убийцей, все остальные – его подражатели, последователи.
[Закрыть]называл „магией снятия вины через акт инициации“ ‹22› – это ситуация, когда лидер, если он достаточно харизматичен, берет на себя все риски и потенциальную вину за любое развитие событий, которые он инициирует, в результате чего его последователи испытывают колоссальное чувство свободы.
Однако в этом случае влиянию фюрера поддались далеко не все: Бек остался при своем мнении, как и некоторые другие генералы вроде фон Хазе и фон Вицлебена. Адмирал Канарис, начальник службы разведки (абвер), также, казалось, заигрывал с оппозиционерами, однако вполне возможно этот искушенный интриган являлся двойным агентом и был связан с Рейнхардом Гейдрихом и Генрихом Гиммлером. Заместитель Канариса Ганс Остер, как и Ялмар Шахт, был куда более предан идеям оппозиционеров. Этим господам вместе с некоторыми другими удалось в августе 1938 через посредников связаться с Министерством иностранных дел Великобритании. „С того момента Бек и группа немецких генералов – хотя они никоим образом не представляли всех генералов – связывались с нами, обычно через меня, подпольными путями, – говорил сэр Фрэнк Робертс, тогдашний дипломат по связям с Германией в Министерстве иностранных дел в Лондоне. – Они говорили: „Если Великобритания и Франция выступят против Гитлера, мы сможем что-то сделать“, а мы им отвечали: „Если вы что-то сделаете, то, возможно, мы сможем вам помочь“. Естественно, что с каждым новым успехом Гитлера влияние этой группы генералов становилось все незначительней“ ‹23›.
В то время как Бек, его сообщники и британцы колебались в нерешительности, Гитлер в начале сентября 1938 года произнес речь, в которой яростно атаковал не только чешское правительство, но и то, как после Первой мировой войны была создана Чехословакия в принципе. „Большинство населения силой, ни о чем не спрашивая, заставили подчиниться положениям Версальского договора. Как и подобает настоящей демократии, это государство немедленно принялось притеснять большую часть населения и издеваться над людьми, лишая их неотъемлемых человеческих прав“ ‹24›. Что же касается судетских немцев, их положение становилось просто „невыносимым“. Гитлер заявил, что „в экономическом смысле людей методично разоряют, ведя тем самым к медленному, но верному уничтожению. Нищета судетских немцев не поддается описанию“.
Это был очередной пример применения Гитлером его знаменитого приема: кричать „все громче и громче“, а затем наблюдать за реакцией оппонента. Британское и французское правительства и так давили на чехов, вынуждая найти с Гитлером компромисс, однако после его ноябрьской речи стало ясно, что ситуация опасно накалилась.
Благодаря поездке в Лондон члена бековской группы оппозиционеров Эвальда фон Клейст-Шменцина Чемберлен был прекрасно осведомлен, что ключевые фигуры немецкой элиты считают, что Гитлер толкает Германию к войне. Однако, обсуждая политику по отношению к Германии 30 августа 1938 года ‹25›, члены кабинета министров Соединенного Королевства высказывались куда более взвешенно и менее категорично. Другие источники – такие как британский посол в Берлине сэр Невил Гендерсон – оспаривали намерение Гитлера вызвать еще один всеевропейский конфликт. На совещании явственно ощущалось, что такие искушенные политики, как Невилл Чемберлен и министр иностранных дел лорд Галифакс просто не могли поверить, что канцлер Германии и лидер культурной европейской страны может по-настоящему хотетьвойны.
Они также полагали, что если Великобритания пригрозит войной в случае оккупации немцами Судетских земель, то, принимая во внимание неуравновешенность Гитлера, это может лишь спровоцировать его на дальнейшие действия. Для Чемберлена и Эдварда Вуда, 1-го графа Галифакса, которые оба слишком хорошо помнили об ужасах Первой мировой войны, перспектива очередного европейского конфликта казалась слишком пугающей – особенно учитывая новую опасность в виде воздушных бомбардировок люфтваффе.
В попытке предотвратить катастрофу Чемберлен решился на отчаянный шаг – он вылетел на встречу с Гитлером в Германию, положив, таким образом, начало „новой практике проведения совещаний на высшем уровне“ ‹26›. Отбыв из Лондона около половины девятого утра 14 сентября, Чемберлен прибыл в Мюнхен немногим позднее половины первого. К пяти вечера он уже поднимался по ступеням Бергхофа, резиденции Гитлера в долине Берхтесгаден. В ходе состоявшейся беседы Чемберлен объявил, что лично он ничего не имеет против того, чтобы судетские немцы вышли из состава Чехословакии и присоединились к Третьему рейху, но хотел получить заверения Гитлера, что у того не возникнет никаких дополнительных требований, или, к примеру, желания заполучить всю Чехословакию. Гитлер заверил Чемберлена, что таких планов нет, и на следующий день Чемберлен вернулся в Великобританию. Проведя с Гитлером менее четырех часов, он, тем не менее, составил о нем четкое мнение. По мнению Чемберлена, Гитлер не только не обладал никакой харизмой, но был „совершенно непримечательной личностью. Ему ничего не стоило затеряться в толпе, а случись вам все же выхватить его взглядом, вы бы несомненно приняли его за простого маляра, каким он когда-то и был“ ‹27›. Более того, впоследствии докладывая британскому кабинету министров, Чемберлен заявил, что Гитлер был „наизауряднейшей дворнягой, какую мне приходилось встречать“ ‹28›.
Чемберлен был не первым представителем британской политической элиты, у кого сложилось впечатление, что Гитлер уж никак не был „джентльменом“. Британская делегация, возглавляемая лордом Галифаксом, посетившая Гитлера в Бергхофе за год до того, пришла к тому же заключению. Высокопоставленный чиновник Министерства иностранных дел, Айвон Киркпатрик, говорил, что своим поведением за обедом Гитлер напоминал „надутое капризное чадо“. Усугубило ситуацию то, что после обеда Гитлер посоветовал Галифаксу решить проблемы Британии в Индии, застрелив Ганди, „а если этого будет недостаточно, чтобы заставить их [т. е. индийцев] повиноваться, расстреляйте дюжину ключевых фигур [Индийского национального] Конгресса; а если и этого окажется мало, расстреляйте еще пару сотен – и так далее, пока не добьетесь порядка“. Киркпатрик вспоминает, что на предложенные Гитлером массовые убийства в Индии отличавшийся безукоризненными манерами лорд Галифакс поднял глаза и взглянул на фюрера „со смесью удивления, отвращения и сочувствия“ ‹29›.
