Текст книги "Девочка в бурном море. Часть 1. Антошка"

Автор книги: Зоя Воскресенская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

Ева прижалась к Антошке.

– Смотри, какие они счастливые, но я решила на будущий год пойти работать и сразу начну откладывать себе на свадьбу. Клара тоже могла бы сделать это раньше.

– А теперь выпьем за вашего сводного брата – за Улафа, – поднял бокал Карлсон. – Он через несколько дней станет солдатом. Пожелаем ему удачи в ратном деле. – Он хлопнул Улафа по плечу.

– За победу! – ответил Улаф. – Сколь![4]Note4
  За здоровье! (швед.)


[Закрыть]

– Смерть фашизму! Сколь! – воскликнул Кристиан.

Все стоя выпили.

– Что ты такой сегодня сумрачный? – спросила фру Эдит мужа.

– Налей мне еще, – подставил стакан Карлсон.

Он не хотел огорчать в этот вечер жену и дочерей, не хотел сказать им, что за тайный провоз беглецов из гитлеровского плена пароходная компания уволила его с работы. Пока он устроится на работу, Кларе не придется откладывать деньги на свадьбу.

– Еще налей! – протянул он стакан.

СЖАТЫЙ КУЛАК

Декабрьский день в Швеции короток. Подслеповатый туманный день сменяется синими сумерками. Солнце, не успев разогреться, прячется за горизонт. И тогда в окнах домов зажигаются красные рождественские звезды и сквозь изморозь стекол трепещут и расплываются разноцветные огоньки елок. Освещенные квадраты окон уходят ввысь и теряются в туманной мгле.

Сейчас зимние каникулы, и ребята пользуются каждым светлым часом, чтобы покататься на коньках и на лыжах. И у Антошки сегодня первый день школьных каникул. Она вывезла во двор санки. Скучно! Три года назад во время каникул она была на елке в Колонном зале, потом в клубе на папиной работе, ходила с мамой в Художественный театр, смотрела «Синюю птицу», и до упаду каталась на коньках в Парке культуры. В Москве сейчас, наверно, никаких елок нет – идет война. А в Швеции и в мирное время не устраивают для ребят никаких елок во дворцах и парках. «Устраивали бы каждый год елку в королевском дворце, – думает Антошка, – и ребята повеселились бы, и королю было бы, наверно, интересно. А то стоит огромный дворец, пустой, с гулкими залами, и никому пользы не приносит».

Из второго подъезда выбежала Ева. В брюках и свитере она была похожа на мальчишку.

Антошка пригласила Еву к себе на санки. Ледяная горка спускается прямо со двора к шоссейной дороге, а за дорогой – железнодорожная станция.

Полозья завизжали по льду, и санки помчались вниз так, что дух захватывало; струи холодного воздуха выбивали из глаз слезы. У самого шоссе Антошка затормозила: к станции подходил длинный товарный поезд. На платформах под брезентовыми чехлами, присыпанными снегом, топорщились, выступали железные фермы, дула пушек, крылья самолетов. Через каждые две-три платформы вагон с солдатами.

– Пришел немецкий поезд, – сказала Ева, – пойдем посмотрим.

Вдоль железнодорожной насыпи уже выстроились мальчишки и девчонки с санками, лыжами.

Заскрежетали железные засовы, раскрылись вагоны. Через поперечные балясины, расталкивая друг друга, выглядывали солдаты в серо-зеленых шинелях.

– Гутен таг! – кричали немцы, осматривая завистливыми глазами выстроившихся ребят – крепких, розовощеких, веселых.

– Гутен таг! – ответил мальчишка в толстом синем свитере.

Остальные ребята промолчали.

Мальчишка с лыжами на плече, из которых одна была красной, а другая голубой, со знанием дела рассматривал платформы.

– В Финляндию везут, на русский фронт… Самолеты «Фокке-Вулъф-190», а на той платформе танки «тигр»… шестиствольные минометы… полевые пушки, калибр сто пять миллиметров, – определял он спрятанные под покрышками орудия. Может быть, он ошибался, но мальчишки верили ему и повторяли: «Ого! Сто пять миллиметров!»

Антошка широко раскрытыми глазами смотрела на солдат. Перед ней были враги. На платформах закутанные пушки и самолеты, которые через несколько дней будут обстреливать и бомбить советские города и деревни, убивать советских людей.

Антошка – лицом к лицу с врагом, с санками в руках стоит и смотрит.

– Каждый день немцы везут оружие в Финляндию, – сказала Ева. – Из нашего окна видно. Но большей частью они проезжают Стокгольм ночью.

Два ефрейтора шли вдоль состава с ведрами, в которые солдаты выгребали из котелков остатки пищи. От ведер шел пар и разносил запах прелой капусты, картошки.

В хвостовом вагоне раздвинулись двери, и сквозь щели деревянного щита просунулись пятачки свиных морд. Свиньи нетерпеливо повизгивали в ожидании обеда.

Германское командование к каждому воинскому эшелону прикомандировывало для откорма свиней. Пусть отбросы зря не пропадают, решили расчетливые фрицы. И каждый немецкий поезд, останавливающийся на шведских станциях, жители опознавали по громкому хрюканью полуголодных свиней – остатков от солдатских обедов и ужинов было не так уж много.

– Свинур! Свинур! Швейне! Швейне! – весело закричали мальчишки, как только раздвинулись двери хвостового вагона.

Фрицы приняли это на свой счет. Так их встречали французские мальчишки. Это прозвище бросали им в лицо поляки, чехи, сербы. Все народы в Европе определяли этим словом степень благородства гитлеровских солдат, отказывая им тем самым в праве называть себя людьми.

Пожилой гитлеровский солдат, прошедший по всем странам Европы и чудом уцелевший, слышал эту кличку больше других.

Он выставил вперед руку и, составив из большого и указательного пальцев нечто вроде пистолета, целился в мальчишек и грозно кричал:

– Пиф! Паф!

Град снежков был ответом на угрозы фашиста.

– Хайль Гитлер! – крикнул грозно гитлеровский солдат, крикнул так, словно посылал проклятия на этих белоголовых и синеглазых мальчишек и девчонок.

– Гитлер капут! – что есть мочи крикнула Антошка.

– Гитлер капут! – хором поддержали мальчишки.

– Гитлер капут! – озорно крикнула Ева.

Мальчишки срывали с рук варежки и, раздвинув указательный и средний пальцы, поджав остальные, стали грозить фашистам.

Это был международный знак антифашистов, означающий букву «V», или «Виктори» – «Победа». Этот знак все чаще и чаще встречали гитлеровские солдаты начертанным на стенах: домов и на дорогах и каждое утро стирали эти знаки со стен вагонов. Этот знак преследовал их всюду, и теперь слухи, проникая в Германию через все заграждения и трещотки, о готовящемся мощном контрнаступлении советских войск приобретали особую силу, пугали, заставляли думать о будущем.

Фрицы готовы были выскочить из вагонов и растерзать дерзких мальчишек и девчонок и особенно ту, которая первая крикнула «Гитлер капут». Но приказ был строгий: из вагонов при следовании по территории нейтральной Швеции выходить нельзя.

Мальчишки усилили бомбардировку вагонов снежками.

Антошка забыла обо всем на свете. Она метила снежком в этого противного солдата, чем-то напоминающего тощую свинью. Она метала снежки в вагоны, как гранаты, и, разгоряченная, выбежала вперед, поднялась на бугорок и на виду всего эшелона подняла крепко сжатый кулак вверх: «Рот Фронт!»

Это действительно было похоже на взрыв бомбы. Солдаты заметались в вагонах, затопали башмаками. Это было неслыханной дерзостью. За этот коммунистический салют они вздернули бы на виселицу эту девчонку, будь то в оккупированных районах России! Антошка не опускала руки. Горящим взглядом она обводила солдат, высунувшихся из вагонов. Солдаты ругались, грозили кулаками. И только один солдат, перевесившись через перекладину, медленно свел пальцы в кулак и стал осторожно поднимать руку. Антошка встретилась с ним взглядом. Это были не вражеские глаза. Грустная усмешка тронула губы солдата, а глаза, глаза его, до этого погасшие и безразличные, вдруг засветились.

Со стороны станции уже бежали шведские полицейские, подхватив полы шинелей. Впереди, яростно размахивая руками, спешил эсэсовец.

Завидев полицейских и эсэсовца, солдат поник, рука его повисла, пальцы разжались, а глаза все еще сияли и говорили, что он не с ними, не с фашистами, а с этой худенькой шведской девчонкой с посиневшим носом и выбившейся из-под шапочки косой… Откуда этому солдату было знать, что перед ним советская пионерка?

Ева дергала Антошку за рукав:

– Бежим, полицейские идут. Не забывай, что ты русская, тебе достанется больше всех.

Антошка оглянулась. Мальчишки и девчонки, подхватив санки и лыжи, что есть духу мчались наверх, а рядом стоял парнишка с разноцветными лыжами на плече. Одна лыжа была голубая, другая красная. Он держал руку, сжатую в кулак.

– Чего стоишь? Беги! – крикнула ему Ева.

Полицейские и эсэсовец приближались.

Девочки потащили санки наверх, полозья цеплялись за кусты жимолости, вылезавшие из сугробов. Останавливаясь, чтобы высвободить санки, Антошка видела мальчика с разноцветными лыжами на плече. Шведские полицейские с эсэсовцем во главе, тяжело дыша, проваливаясь в сугробы, бежали за ним.

– Брось лыжи, тебя нагонят полицейские! – кричала Антошка.

Но мальчишка не мог расстаться с лыжами. Это были отличные лыжи, пусть и разноцветные.

Во дворе дома Антошка и Ева еле-еле отдышались. Выглянули вниз – ни полицейских, ни мальчишки не было видно. Перед глазами Антошки маячила фигура немецкого солдата, перегнувшегося через перекладину, медленно сводившего пальцы в кулак. Один на весь эшелон, один человеческий немец на весь состав. А может быть, среди них были и другие, но только не решились, как тот, сжать пальцы в кулак?

На следующее утро Елизавета Карповна развернула газету и прочитала сообщение о том, что накануне шведская полиция арестовала мальчишку, кидавшего камни в солдат из эшелона, следовавшего через Швецию с военной техникой на северный фронт. А коммунистическая газета «Ню Даг» к этому сообщению добавила, что мальчишка был арестован по требованию немцев за враждебный акт в отношении германских солдат. «Ню Даг» выражала свое возмущение действиями шведской полиции, ее угодливостью перед немцами.

– Немцы даже на шведских мальчишек ополчились, – сказала Елизавета Карповна, – видно, дела на нашем фронте идут не так уж плохо. – И, посмотрев на дочь, строго сказала: – Не вздумай ты ходить на станцию, попадешь в какую-нибудь историю.

Антошка вздохнула. Ей так хотелось рассказать о солдате, сжавшем пальцы в кулак, но мама рассердится и будет говорить о том, какой неисправимый характер у ее дочери… Ну, а если у Антошки нет никаких других возможностей участвовать в общей борьбе своего народа?

Правильно ли, что Антошка должна чувствовать себя в шапке-невидимке и разделять шведский нейтралитет, иными словами, равнодушие к судьбе своей родины? Почему она должна молчать, когда уже многие шведы молчать не могут? Нет, не может Антошка спокойно смотреть на гитлеровских солдат, на пушки, на самолеты, которые будут завтра-послезавтра стрелять в советских людей. Она советская пионерка. Сейчас расскажет все, и мама ее поймет.

– Мамочка! – решительно начала Антошка, но, взглянув на Елизавету Карповну, осеклась.

– Что-нибудь случилось? – встревожилась Елизавета Карповна.

– Мамочка, я больше здесь не могу, не могу! – в отчаянье воскликнула Антошка.

ЛЮДИ ИЗ МОСКВЫ

Весть о том, что приехали новые сотрудники из военной Москвы, облетела советскую колонию.

Приезд из Москвы новых людей всегда является большим событием в любой советской колонии. И чем меньше колония, тем сердечнее и радушнее встреча. Кто накормит обедом, у кого поселится приехавшая семья, пока не подыщет себе квартиру, кто будет их гидом по городу, кто поведет в магазины, где не надо торговаться. Каждый предлагает свои услуги, и в первый же вечер вся колония собирается у кого-нибудь в доме и приехавших засыпают вопросами: как выглядит Москва, что идет в театрах, какие новые станции метро построили, просят рассказать о сельскохозяйственной выставке – тысяча вопросов. Если приехавшие догадались захватить с собой пару буханок черного хлеба, московского заварного или пеклеванного, то этот хлеб будет самым дорогим лакомством за столом, а если еще прихватили сушеной воблы и конфет «Мишки», то устраивается настоящий пир. Так было в мирное время.

Ну, а приезд первых за время войны людей взбудоражил всю колонию. Прибыл советский журналист с женой. Решили собраться все в посольстве и поговорить по душам.

Хлеба и воблы, конечно, никто не ждал, жаждали живых слов с Родины от людей, своими глазами видавших, что такое военная Москва, хотели знать, как живут там люди, как защищают столицу от налетов гитлеровских бомбардировщиков, и верно ли, что площади разрисованы крышами домов, и действительно ли это дезориентирует вражескую авиацию, и что это за надолбы на улице Горького, и как происходила эвакуация из Москвы в октябрьские дни 1941 года, и чему обучают ребят в школах, и верно ли, что в МХАТе все еще идет «Анна Каренина» и все так же трудно достать билет. Да разве перечислишь все эти вопросы!

Антошка выбрала себе местечко поукромнее, за роялем, и, не спуская глаз, рассматривала новых членов колонии. Москвичи сидели в президиуме. Петр Иванович с густой копной волос, с седыми висками, добродушный и простой, отвечал на вопросы; жена его Валентина Сергеевна – худенькая, с глубоко запавшими глазами, смущенно теребила бахрому скатерти.

Вопросов у людей много, а ответить на большинство из них Петр Иванович не может, сами несколько месяцев не знали, каково положение на фронте и что творится во всем мире.

– Мы из Москвы до Стокгольма добирались шесть месяцев, – объясняет он.

«Вместо шести часов – шесть месяцев! – ахнула про себя Антошка. – Пешком скорее дойдешь».

– Расскажите, Петр Иванович, о вашем путешествии, – попросила его Александра Михайловна.

И все превратились в слух.

Во время войны из Москвы в Швецию было три пути. Один – морем из Мурманска или Архангельска до Северной Англии и оттуда самолетом в Стокгольм. Второй путь – самолетом через Африку, дальше по Атлантике до Англии. Третий – Владивосток – Сан-Франциско – Англия.

Путешествие их началось из Москвы до Баку на самолете. Из Баку вылетели в Иран, оттуда в Ирак, а затем в Египет. Летели над голубым Нилом, в южный порт Африки – Кейптаун.

– Все проходило нормально, – говорит Петр Иванович. – Пересаживались с самолета на самолет, в Баку сняли с себя шубы, в Иране демисезонное пальто, а в Египте облачились в белые костюмы и пробковые шлемы, чтобы на аэродроме не хватил солнечный удар. Это было в середине лета, а сейчас, как видите, на дворе зима. В Кейптауне сели на английский грузопассажирский пароход. Советских пассажиров было трое. Кроме нас с женой, ехал еще молодой солдат, отозванный с фронта, чтобы работать переводчиком в нашем посольстве в Лондоне. Он переживал, что его сняли с фронта, считал себя чуть ли не дезертиром. Виктор был очень хороший парень, и мы с ним крепко подружились.

Сердце Антошки на секунду замерло и застучало часто-часто. «Молодой солдат… Виктор… Хороший парень. Наверно, это был он». Антошка готова была перебить рассказчика, спросить, как выглядел Виктор, какого цвета у него глаза и не был ли он в пионерлагере на Азовском море.

Но Петр Иванович продолжал говорить.

Он рассказал, что пассажиров на пароходе было много, но негры, индейцы и мулаты были размещены на нижней палубе, а белые – на верхней. Трюмы заполнены хлопком.

Днем пассажиры изнывали от жары и безделья. Особенно тяжело приходилось советским людям. Они не знали, что происходит на Родине, и считали дни, когда прибудут на место и примутся за работу. Книг не было, газет тоже, радиорубка использовалась только для служебных целей.

На третий день путешествия по океану, когда солнце клонилось к закату и чувствовалось прохладное дыхание вечера, советские пассажиры сидели на палубе. Петр Иванович решал какой-то замысловатый кроссворд в английском журнале, Валентина Сергеевна с Виктором играли в домино. Океан лежал спокойный, словно отлитый из зеленоватого стекла. Вдруг раздался оглушительный взрыв. Перед глазами пассажиров взметнулся черный фонтан воды, мебель на палубе с грохотом покатилась к правому борту, все пассажиры очутились на полу.

Послышалась команда: «По шлюпкам!» Каждый из пассажиров при посадке на пароход запоминал номер шлюпки, в которую должен был сесть в случае катастрофы. Но все бросились к ближайшим шлюпкам, создалась свалка, началась невообразимая паника. Судно все больше кренилось набок. Матросы наводили порядок кулаками. А трое советских людей больше всего боялись потерять друг друга.

Наконец они оказались в одной шлюпке, которую спустили на воду. Матросы изо всех сил гребли прочь от тонущего корабля. В воздухе стоял свист – это пароход стремительно погружался в пучину, вода вокруг него кипела, и гигантская воронка засасывала все, что было близко. И вот пароход исчез. От воронки пошли круговые волны. На поверхности океана осталось десять шлюпок из двенадцати. Неожиданно из моря, словно оборотень, вылезла подводная лодка. На мостик вышел человек в накинутом брезентовом плаще и, поднеся ко рту рупор, стал задавать на ломаном английском языке вопросы: какой национальности судно, его водоизмещение, с каким грузом шло, пункт назначения, количество пассажиров. Капитан погибшего корабля отвечал на каждый вопрос.

Подводная лодка погрузилась. Капитан дал команду шлюпкам разойтись в разные стороны. Его опасения оправдались. Взметнулся гигантский тюльпан воды, грохнул взрыв, за ним другой, и, когда рассеялся туман водяных брызг, на воде осталось только четыре шлюпки. Капитан разделил участь своего судна: шлюпка, на которой он находился, была потоплена.

Ночь в тропиках наступила внезапно, и скоро шлюпки потеряли друг друга из виду. Гребли наугад, в неизвестное. Люди сидели в лодке, тесно прижавшись друг к другу, вглядываясь в темноту, ожидая нового нападения подводной лодки. Сидели молча. Только молодая мать, потерявшая в панике ребенка, вздымая руки к небу и запрокинув голову, кричала в исступлении. Над ней мигали равнодушные глазастые звезды, волны океана мягко рокотали вокруг. Горсточка людей в шлюпке плыла навстречу неизвестности…

Утром обнаружили, что они одни-одинешеньки в океане. Других шлюпок не было видно. Проверили запасы продовольствия. Его было заготовлено на двадцать человек, сроком на пять дней. А в шлюпку набилось двадцать восемь. Сколько придется плыть – никто не знал. Ни карты, ни рации на шлюпке не было – один компас, ни одного офицера из команды – только несколько матросов.

Стали гадать, в какую сторону держать курс. Один матрос утверждал, что плыть надо на запад, к острову Тринидад; другой, старый матрос, уверял, что если плыть на север, то быстрее можно достичь острова Святой Елены и по пути есть надежда встретить английский пароход. После долгих и жарких споров согласились со старым матросом: взяли курс на север, хотя все понимали, что выйти к этому острову в океане будет не так-то легко.

Остаток дня ушел на обсуждение – из какого расчета выдавать продукты. Решили разделить запасы на десять суток. Выходило не густо – примерно полстакана воды на человека в день, десяток маленьких галет и по три дольки шоколада.

Полстакана воды в день под палящими лучами солнца – все равно что ничего. Мясные консервы казались слишком солеными и вызывали мучительную жажду.

Зной и голод делали свое дело – люди худели и чернели на глазах. У большинства кровоточили десны. На четвертый день почти все потеряли голос: язык одеревенел, рот пересох и обрастал горько-соленой коркой. При попытке разговаривать изо рта сыпалась соль…

Антошка облизала пересохшие губы. Она видела этот ослепительный на солнце океан и чувствовала горечь во рту. Ей очень хотелось знать, как чувствовал себя Виктор, как он переносиц зной и жажду. А Петр Иванович вовсе забыл о нем, он рассказывал, как страдали все люди в лодке. В зале стояла напряженная тишина.

…На пятую ночь люди в шлюпке проснулись от яростной возни. Одному молодому австралийцу показалось, что старый англичанин, которому было доверено распределение воды, тайком налил целый стакан и осушил его. Так это было или нет, но австралиец набросился на старика. Англичанин же уверял, что австралиец пытался сам завладеть водой, воспользовавшись тем, что все уснули.

Этот австралиец особенно страдал от жажды. Все сидели неподвижно, сберегая силы. Он же вскакивал с места, вторую ночь уже не спал и стал пригоршнями глотать морскую воду. Его пытались оттащить, но он яростно отталкивал от себя людей и пил, пил без конца горько-соленую воду. Вскоре у него начались судороги. Он умирал в тяжких муках, и лишние полстакана воды уже не могли спасти его. Это была первая жертва.

Держать труп в лодке было нельзя, и его медленно опустили в воду. Вода за лодкой вдруг забурлила, и появились акулы, которых раньше не замечали.

Теперь акулы не отставали от шлюпки. То с одной, то с другой стороны высовывались их морды со стеклянными глазами. Канистр с водой оставалось все меньше.

Уже несколько раз распределение воды перепоручали новым людям и наконец обратились к Петру Ивановичу. У Валентины Сергеевны иссякли силы, хотя муж и Виктор старались за счет своих порций дать ей побольше воды.

Погода стояла безветренная, океан походил на расплавленное стекло. Гребли по очереди, но уже не было сил поднимать весла, казавшиеся чугунными. На шестой день умерла женщина, потерявшая ребенка. После взрыва отчаяния она все дни сидела в лодке безучастная ко всему и даже к пресной воде относилась равнодушно.

Акулы сопровождали лодку густой стаей. Они ждали очередной добычи. Каждый день в воду опускали новые жертвы.

Валентина Сергеевна на восьмой день уже не могла сидеть.

Девятый день не принес ничего нового. Петр Иванович стал выдавать воды по четверть стакана в день. Этой порции хватало на то, чтобы слегка увлажнить рот.

На десятый день один из матросов показал рукой на птицу.

Это была чайка. Земля где-то близко. Но где? Сколько ни всматривались в сизую дымку, застилавшую горизонт, ничего не могли разглядеть, и видели-то плохо: сухие веки царапали глаза. В этот день слег Виктор.

– Это я была виновата в том, что Виктор лишился сил, – подала голос молчавшая до этого Валентина Сергеевна. – Он отдавал мне половину своей воды, а мне было так худо, что я не могла оценить его жертвы.

– Надо отметить, что Виктор вел себя молодцом, – сказал Петр Иванович.

Антошка с гордостью поглядела вокруг – понимают ли люди, какой настоящий человек Витька, ее Витька, в которого она всегда верила.

Но по лицам людей поняла, что все считают это само собой разумеющимся и никто в этом ничего особенного не видит. Все слушали Петра Ивановича.

– Нас начали мучить миражи. То нам чудился Петергоф со сверкающими фонтанами воды, то вдруг в океане возникал деревенский колодезь, скрипел журавль, и прозрачная прохладная вода капала из ведра в океан, и мы никак не могли добраться до этого колодца. Вспоминалась московская квартира, ванна, наполненная до краев голубоватой водой, и такой вкусной, что сердце замирает. Мучительные видения воды не давали покоя.

К вечеру десятого дня на фоне заходящего солнца, затянутого белой пеленой, справа по ходу шлюпки, заклубился черный дымок. Разом заработали все весла. Но дым не приближался, а удалялся… Нас не заметили… На одиннадцатый день воду стали выдавать по одному глотку.

Ночью я не спал. И, признаюсь, думал о том, как бесславно приходится помирать. Погибнуть в бою – это другое дело. Я видел в темноте глаза, и не одну пару блестящих, настороженных глаз. За мной следили. Под ногами у меня была канистра с водой, последняя канистра, и стоило мне чуть шевельнуться, чтобы принять более удобное положение, как глаза, следившие за мной, приближались.

На двенадцатый день утром я роздал по последнему глотку воды. Выбросил за борт канистру. В это утро умерло еще двое. Нас в шлюпке осталось шестнадцать человек живых. Да нет, не живых, а просто еще не совсем умерших людей.

Обросшие бородами, с воспаленными глазами, мы были страшны. Весла лежали в лодке, ни у кого не было сил грести. Валя не двигалась. Виктор пытался еще шутить. Он прошептал мне на ухо, что очень любит море и что ему не хочется умирать…

У Антошки уже не было сомнений, что это был Витька-горнист. Тогда, на берегу Азовского моря, он тоже сказал ей, что любит море и не любит тех, кто с ним шутит.

– А потом Виктор предложил спеть песню, – продолжал Петр Иванович. – Мне даже смешно стало: изо рта песок сыплется, а он – песню. Про себя споем. «Широка страна моя родная». И Валя зашевелилась, кивнула головой, и мы начали петь. Молча пели, только не закончили, потому что Валя привстала и зашептала: «Дым!.. Дым!..»

Да, это был дым, и совсем близко. Откуда только силы взялись у людей! Все стали размахивать руками. А потом ясно увидели пароход, который приближался. Это было на исходе двенадцатых суток дрейфа.

Шлюпку заметили. Пароход подошел ближе. По трапу некоторые пытались даже подняться сами, а на палубе все ринулись к большому блестящему титану, на котором стояла большая белая эмалированная кружка. «Вода, вода… Пить, пить…» Матросы отгоняли людей от титана, пустили в ход даже кулаки, понимая, что, дорвавшись до воды, люди могут погибнуть. Воду давали по каплям.

Как потом выяснилось, мы прошли сто миль западнее острова Святой Елены и нас ждала неминуемая смерть, не заметь нас этот пароход.

На следующий день всех нас доставили на остров, на носилках вынесли с парохода и поместили в госпиталь. Каждый из нас за эти двенадцать дней потерял около трети своего веса. Виктор пролежал в госпитале больше месяца, первой поднялась на ноги Валя…

Антошка подумала, что это Витькина вода помогла Валентине Сергеевне.

– Губернатор острова по нашей просьбе телеграфировал в Лондон, сообщил, что среди подобранных в океане – трое советских людей.

Наше посольство в Лондоне прислало нам в ответ доброе слово, и теперь мы крепко были связаны с Родиной.

Когда мы чуть оправились, к нам началось паломничество местных жителей: ведь мы первые советские люди на острове. К этому времени мы обрели уже совсем человеческий вид, и жители острова Святой Елены удивлялись не тому, что мы страшно выглядим, а тому, что мы похожи на всех остальных людей.

Перед отлетом нас пригласил к себе губернатор острова. Мы обедали за дубовым столом, за которым сидел когда-то Наполеон. Мы думали над его судьбой и над судьбой Гитлера.

Ну, а в остальном наша поездка опять протекала нормально. Самолет перенес нас в Англию, оттуда на другом самолете прилетели в Швецию. Вот и вся наша история, – закончил Петр Иванович.

Антошка, как только пришла домой, открутила в умывальной раковине кран и долго смотрела на голубоватую, завитую спиралью струйку воды, а потом подставила под нее рот и с жадностью захватывала губами воду – холодную, чуть пахнущую хлором. Совсем по-новому слышала она, как журчит вода – прохладная, свежая вода.