Текст книги "Девочка в бурном море. Часть 1. Антошка"

Автор книги: Зоя Воскресенская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

«С ПЕРВОГО ВЗГЛЯДА»

Ночью Антошке не спалось. Ей показалось, что и мама не спит.

– Мамочка! – едва слышно прошептала она.

– Ты что не спишь? Голова болит?

– Нет, просто днем выспалась, когда ты была в больнице. А почему ты не спишь?

– Думаю.

– О чем? Опять обо мне? Больше никогда, слышишь, никогда такого со мной не случится.

– Нет, Антошка. Сердце болит, что так бесплодно уходит время. Мое место на фронте, а я сижу и жду у моря погоды. Я могла бы многое сделать… И по нашему папе что-то сильно стосковалась. Где он? Что с ним?

– Я тоже стосковалась, – шепчет Антошка.

В комнате темно, белые ночи кончились, и только по стене, как маятник, движется светлое пятно – это раскачивается на ветру за окном уличный фонарь.

Антошка лежит и думает о том, что мама очень любит папу.

Она-то, Антошка, знает это. Но мама никогда с ней не поделится. Первый раз призналась, что тоскует.

– Мамочка, а что такое любовь, ты можешь мне объяснить?

Елизавета Карповна с грустью подумала о том, что Антошка рано стала взрослой. В Швеции у нее нет сверстников; она, мать, ограждает ее от общества детей во дворе, чтобы Антошка не наделала глупостей. Мало она уделяет внимания дочери.

Не дождавшись ответа, Антошка спрашивает:

– Мама, ты любишь папу?

– Очень, очень люблю, Антошка.

– Ты с первого взгляда в него влюбилась?

– Нет… но понравился он мне сразу.

– Чем?

– Даже не знаю… Мне показалось, что он не похож на других, какой-то особенный.

– А вот я никакая не особенная, значит, в меня и влюбиться нельзя.

– Человек, которого любишь, всегда особенный, всегда не похожий на других.

– Ты влюбилась с первого взгляда, – решила Антошка. – Я тоже, – призналась она.

Елизавета Карповна молчала.

– Ты не веришь? – вспыхнула вдруг Антошка. – Я целый месяц, пока была в пионерлагере, вставала раньше всех и выбегала из палатки, ждала, когда он пробежит по дорожке, поднимется на трибуну, начнет будить море.

– А ночью ты спала? – поинтересовалась мама.

– Ну, неужели же как бабушка, со снотворным. Конечно, спала, но вставала раньше всех. И думала только о нем. И теперь он у меня из головы не выходит. Мама, это любовь?

– Это, девочка, мечта о любви.

– Значит, это совсем не то? – разочарованно протянула Антошка.

– Это прекрасное чувство, и оно приходит к нам в пору ранней юности.

– А эта мечта может превратиться в настоящую любовь?

– Конечно, может.

– Ты знаешь, мамочка, я уверена, что найду Витьку. Вернемся мы с тобой домой, обе поедем на фронт, и я предчувствую, что встречу его где-нибудь на передовой. А может быть, мы встретимся, оба раненные, в госпитале…

Антошка села на кровати. Елизавета Карповна молчала.

– А вот было бы здорово, если бы на полковом комсомольском собрании нас обоих – бойцов Красной Армии – принимали в комсомол. Да нет, Витька, наверно, уже давно комсомолец, ведь он был в старшем отряде еще два года назад. Теперь он совсем взрослый, может быть, даже с усами. Правда, мама, смешно: Витька – и с усами? И может, на его груди сверкает медаль «За отвагу». Ведь он мог отличиться в боях и получить медаль? А, мама?

Мама спала.

«Устала она, – решила Антошка. – Это я бездельница несчастная. Мама страдает оттого, что бесплодно проводит время. А сколько она спасла советских людей – обмороженных, истощенных, бежавших из плена. Этого она не считает. Плохо, что все люди кругом такие хорошие», – думает Антошка. Если бы Александра Михайловна тогда на нее накричала, а мама просто побила, Антошка чувствовала бы, что понесла наказание, и ей было бы легче. А вот сейчас оставайся один на один со своей виной.

Мама по ночам часто плачет. Почему? Может быть, из-за нее, Антошки? А может быть, скучает по папе? Почему она не поделится с ней, дочерью? Наверно, не доверяет. Да, по правде сказать, Антошке и доверять нельзя. Вот доверили ей государственную тайну – поставили на ночную вахту. Почувствовала себя равноправным членом колонии, думала о том, сколько душ перевернет этот документ, скольким людям глаза на правду откроет, вызовет ненависть к фашистам. И вот… Двести тысяч документов были чуть не уничтожены. И кто был бы в этом виноват? Только она, Антошка. Зоя Космодемьянская под пытками словечка не вымолвила, не выдала своих товарищей, не выдала партизанской тайны. А ее, Антошку, никто не пытал, даже не выспрашивал, а она взяла и сама выложила государственную тайну, и кому – фашисту.

Ух, как больно и стыдно!

Антошка уткнулась лицом в подушку. Вспомнила, как она прибежала тогда к Александре Михайловне и, плача, путаясь в словах, рассказала о своем преступлении. Так и сказала: «Я выдала фашистам тайну, я сказала, что наше полпредство рассылает шведам ноту Советского правительства о зверствах немцев». И вот по ее вине арестовано двести тысяч пакетов, заперты в подвал и скоро их сожгут в топках.

Александра Михайловна очень мягко отнеслась к ней, поняла, что Антошка не хотела плохого, что из самых лучших побуждений сделала это, но Антошка видела, как покрылись багровыми пятнами щеки и шея у Александры Михайловны и глаза из синих стали стального цвета.

Как строго и сурово разговаривала она с кем-то по телефону, как властно звучал ее голос, когда она требовала разослать пакеты по адресам. «Право рассылать бюллетени новостей предоставлено всем иностранным посольствам. Я ожидаю вашей информации, что наша почта отправлена! – веско сказала Александра Михайловна и повесила трубку. – Ну вот, ошибка и исправлена», – почти весело сказала она.

Антошка взглянула на Александру Михайловну. На щеках ее все еще пылали красные пятна.

Антошка ничегошеньки не могла сказать в ответ. Она выскользнула из кабинета, а вот что было дальше – не помнит. Очнулась у себя на кровати. Рядом сидели мама, Александра Михайловна и доктор Седерблюм.

– Девочка излишне возбудима, – говорила фру Седерблюм, – это все война.

– Да, это война, – отвечала мама.

Антошке хотелось крикнуть, что война тут ни при чем, что это ее скверный характер, она сама во всем виновата.

Мама и плакала и смеялась, когда Антошка открыла глаза. И с тех пор ни одним словом не вспомнила, не попрекнула.

Все ей простили, а она, Антошка, себе простить не может. Она должна совершить настоящий подвиг, чтобы суметь посмотреть людям прямо в глаза. А как совершить подвиг в Швеции? Вот если бы Витька был рядом, они что-нибудь вместе придумали бы. Но легче всего мечтать о подвиге, лежа в кровати. Неужели всю войну придется просидеть в Швеции, где рта нельзя раскрыть, чтобы не натворить глупостей, а вот подвига здесь никакого не совершишь. Как просто все на Родине. О чем мечтаешь, что любишь и что ненавидишь – открыто и понятно для всех. А здесь надо считаться с «нейтралитетом» и самой быть нейтральной и ни на минуту не забывать, что вокруг тебя немцы и разные шведы: одни – за фашистов, другие – за англичан, третьи – за финнов, и все они против нас. Есть и друзья. Но разве по лицу узнаешь человека, за кого он?

Антошка не желает приспосабливаться, она будет просто нема как рыба. Говорить будет с одной только мамой. Вот если бы она была на Родине! Разве у нее не хватило бы мужества поступить так, как сотни тысяч партизан? Она тоже взрывала бы поезда с живой силой и техникой. А что она скажет товарищам, когда вернется на Родину? Как отчитается перед своим пионерским отрядом в школе? Стыдно…

Антошка сорвала с головы компресс и села на кровати.

«А что, если сбежать в Германию? Вот было бы здорово! А ведь это вполне даже возможно».

И чего это болит противная голова?

Компресс снова водружен на голову.

Да, решено. Она сбежит. Отец Евы каждую неделю ходит на пароходе в Германию, везет туда железную руду, а оттуда привозит уголь. Шведские моряки прячут в угле бежавших с фашистской каторги людей, а в открытом море, когда немцы уже далеко, они откапывают их и доставляют к капитану. Так, мол, и так: беглец из Германии, как попал в уголь – неизвестно. Капитан, будь он даже фашистом, должен доставить такого пассажира в Швецию и сдать шведским властям. А если бежать из Швеции в Германию? Отец Евы закопает ее в руду, а капитан сдаст германским властям. Ух, страшно!

Антошка скажет гестаповцам, что она шведка и ей нужно видеть Гитлера по очень важному делу… Гитлеру доложат, что приехала девушка из Швеции с важным сообщением. Гитлера, наверно, разберет любопытство.

И вот она, Антошка, входит в кабинет. Кабинет большой, черный, где-то в глубине на столе горят свечи, за столом сидит Гитлер – глаза сумасшедшие, вихор с заколкой от волнения прилип ко лбу. Рядом с ним адъютант, он, наверно, говорит на разных языках, обязан говорить. Гитлер наверняка ни на каком языке говорить не умеет, а Антошка знает по-немецки только «капут». Она подойдет к Гитлеру и скажет: «Мне надо передать вам важное сообщение, которое касается вашей жизни, но скажу только вам лично». Адъютант переводит. Гитлер дает знак адъютанту отойти.

Антошка приближается к Гитлеру.

Шаг… еще шаг…

Вот перед ней только стеклянные глаза, точь-в-точь как у мальчишки с заколкой. В глазах мечется испуг. Ну и противная же физиономия у него! Как только он с такой физиономией на свете живет? Антошка делает знак, чтобы Гитлер наклонился. Он наклоняется, Антошка выхватывает из косы хитро запрятанный кинжал и поражает Гитлера в самое сердце. Он падает. «Капут!» – кричит Антошка.

Антошку связывают, пытают, она молчит, как молчала Зоя Космодемьянская. Ее ведут на казнь. Нет, не ведут, а волочат. Болит, мучительно болит разбитая голова, но она находит в себе силы крикнуть под виселицей: «Да здравствует Советская Родина!»

Антошка погибла. Но прежде подох Гитлер, и разом кончается война, исчезает зло на земле. Антошку несут хоронить, и за гробом идут пионеры всех стран, а впереди Витька-горнист. Он горнит: «Вставай, вставай, дружок!» Но она мертва… Идут барабанщики: белые, черные, желтые… Антошка плывет на руках людей. Она мертва, но видит синее-синее небо и белые пушистые облака. Она слышит горн и барабаны и слышит, как люди говорят: «Антошка не зря прожила на земле. Она ошибалась, но искупила все свои ошибки». Витька-горнист ласково горнит: «Вставай, вставай, дружок!»

– Вставай, дружок, – это уже говорит мама. – Ты сегодня заспалась.

Антошка открывает глаза.

Итак, ничего не было.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает мама. – Голова не болит?

– «А вы на земле проживете, как черви слепые живут, ни сказок о вас не расскажут, ни песен про вас не споют». Мама, ведь это обо мне Горький так сказал?

Елизавета Карповна грустно улыбнулась.

– Это обо мне, Антошка. Но, может быть, скоро подойдет и наша очередь на самолет. Тогда…

– Что – тогда? – насторожилась Антошка.

– Тогда я буду работать в госпитале.

– А я пойду на фронт, – решительно заявила Антошка. – Мамочка, предупреждаю заранее. Не сердись, если сбегу. Но ехать же мне с младенцами и престарелыми в эвакуацию! – вспомнила она письмо Витьки.

– Там видно будет, а теперь давай завтракать, мне надо идти в клинику.

КОРОЛИ БЫВАЮТ РАЗНЫЕ

На третий день Елизавета Карповна разрешила Антошке встать.

– Вынеси постели на балкон, – сказала мама.

– Но сегодня же пятница, сегодня в городе трясут ковры, – возразила Антошка.

Елизавета Карповна засмеялась.

– Ты потеряла один день. Сегодня суббота.

Антошка выглянула в окно. На всех балконах дома, как снежные сугробы, белели подушки, перины, развевались по ветру простыни.

– И правда – суббота. Я пойду в школу?

– Нет. В школу ты пойдешь в понедельник, а сегодня тебе не мешало бы навестить Карлсонов и поблагодарить Улафа. Он так самоотверженно защищал тебя.

Антошка в это время собиралась сложить вчетверо простыню, да так и застыла на месте.

– Мамочка, ты все знаешь?

– Все.

– И про драку?

– И про драку, и про велосипед. Кстати, Улаф привел его в порядок, камеры были похожи на решето, он заклеил все дырки.

– Это все сделал гитлеровец с заколкой.

– И это знаю.

Итак, мама знала все.

Антошка внимательно посмотрела на мать. Елизавета Карповна повернулась и пошла на кухню.

«Ах, золотая моя мамочка! Если бы ты меня побила, ругала, я бы защищалась, я бы находила что-нибудь в свое оправдание, но ты даже сделала вид, что ничего не знаешь, ничем не попрекнула. Ты заботилась обо мне, когда я лежала в постели, заботилась так, словно я пострадала за правое дело. А я ведь кругом виновата. Я совершила пре-ступ-ле-ние!» – думала Антошка, вынося постели на балкон.

Елизавета Карповна чистила картошку.

– Мамочка, не трогай картошку, тебе надо беречь свои руки, теперь это руки хирурга. Я сама почищу, и шкурку буду срезать тоненькую-претоненькую, как скальпелем. А закончу дела на кухне и сразу пойду к Улафу.

– Сначала позвони, – посоветовала Елизавета Карповна, – шведы не любят неожиданного вторжения. Попроси разрешения зайти.

Антошка закончила хозяйственные дела и пошла звонить.

– Мама, фру Карлсон сказала, что они будут рады видеть меня в пять часов.

Елизавета Карповна вздохнула.

– Значит, они ждут гостей.

– И тебе это не нравится? Ты опять боишься, что я влезу в какую-нибудь историю? Можешь быть совершенно спокойна: я никаких глупостей не натворю, буду молчалива, как салака.

Ровно в пять часов Антошка нажала кнопку на дощечке у подъезда против фамилии Карлсон.

Щелкнул репродуктор.

Голос Евы спросил:

– Кто это?

– Это я, русская Антошка.

– Заходи.

Антошка толкнула дверь, поднялась на лифте на третий этаж.

Ева ждала ее у раскрытой двери.

В маленькой квартире Карлсонов было очень чисто и, как во всех шведских квартирах, лучшая мебель стояла против окон, чтобы из соседнего дома видели, что у Карлсонов есть сервант и за стеклом достаточно чайной посуды, чтобы принять много гостей.

Комнаты не загромождены мебелью и от этого казались просторными и светлыми. Книжные полки, гардероб помещались в стенных шкафах, диваны и кресла превращались на ночь в кровати.

Ева, ее старшая сестра Клара и мать фру Эдит были одеты в нарядные платья; даже на Улафе праздничный костюм, который был ему явно велик и ворот белой рубашки слишком широк. Лацкан пиджака у него был защеплен обыкновенной канцелярской скрепкой, рядом с ней поблескивал металлический значок с цифрой «7» посередине, а из нагрудного кармана вместо платка высовывалась гребенка.

На диване сидел пожилой, незнакомый Антошке человек. Его пиджак, как и у Улафа, украшен скрепкой, цифрой «7», и из кармана также высовывалась гребенка.

«Наверно, мода такая», – подумала Антошка.

Она поздоровалась со всеми и хотела произнести благодарственную речь, но Ева перебила ее:

– У нас сегодня семейное торжество, и еще мы провожаем Улафа: он записался добровольцем в норвежские вооруженные силы и на днях улетает в Англию. Будет воевать.

«Счастливый!» – подумала с завистью Антошка.

Фру Эдит, раскрасневшись от плиты, бегала из кухни в комнату и обратно, Клара помогала ей накрывать на стол.

Пожилой человек сидел у радиоприемника и вместе с Улафом ловил лондонское радио, которое тоже заглушалось немецкими трещотками.

– Это дядя Кристиан, товарищ отца, пришел из Норвегии, – шепнула Ева Антошке, – он коммунист, и немцы объявили большое вознаграждение тем, кто его доставит живым или мертвым в гестапо. Он со своими товарищами взорвал большой пароход с фашистами и военный склад.

Антошка с уважением посмотрела на дядю Кристиана.

Из Лондона передавали известия на норвежском языке. Кристиан попыхивал коротенькой трубочкой и крепко прищуривал глаза, словно старался не только расслышать, но и что-то разглядеть сквозь вой трещоток.

Ева принесла мешочек и вытряхнула из него на диван множество маленьких варежек и чулочек.

– Нравится? – спросила она Антошку.

– Очень! Похожи на цветы! – Антошка перебирала шерстяные яркие варежки – полосатые, клетчатые, с узорами елочек, оленей, снежинок. – Кому это столько? – спросила она.

– Ленинградским детям. Мы с мамой распустили все старые кофты и завтра отнесем все это в фонд помощи русским.

Антошка по-новому взглянула на Еву, вспомнила, как в прошлом году Ева с Эльзой играли в куклы и вязали для своих «дочек» крохотные чулки.

– Эльза тоже вяжет? – спросила Антошка.

– Тоже. Но она вяжет носки для немецких солдат. Мы теперь с ней не дружим.

В передней раздался звонок, и Клара побежала открывать. Она долго шепталась с кем-то в передней и, сияющая, ввела в комнату – Антошка глазам своим не поверила! – молодого грузчика с почтамта.

«Неужели опять что-нибудь случилось?» – подумала Антошка и вся съежилась. Но грузчик рассеянно со всеми поздоровался, уселся рядом с Кларой и стал ей что-то шептать.

– Свен, познакомься с нашей русской гостьей, – спохватилась Клара.

Молодой человек взглянул на Антошку и широко улыбнулся:

– А мы с ней знакомы.

Антошка опустила глаза и сжала руки. «Сейчас все расскажет», – подумала она с ужасом.

– Когда же вы познакомились? – спросила Клара.

– Давно. Я частый гость этого двора и, кажется, перезнакомился со всеми его обитателями.

Антошка с благодарностью посмотрела на Свена, но он не оценил ее взгляда. Он осторожно поправил кружевной воротничок на платье Клары, провел пальцами по ее пирожку на голове.

– Ты сегодня красавица, – шепнул он, и Антошка поняла, что Свен влюбился в Клару с первого взгляда.

Клара действительно была хороша: большие светло-голубые глаза, льняные волосы. Кремовое шелковое платье подчеркивало нежный цвет ее лица. Клара работает продавщицей в большом цветочном магазине на Стуреплан, а туда берут только красивых девушек.

– Вы посмотрите, какой я получила сегодня подарок от хозяйки, – показала Клара на чудесный цветок в узенькой стеклянной вазочке. Цветок был похож на диковинную сиреневую бабочку. – Эта орхидея отломилась от ветки, и продать ее все равно было нельзя, вот хозяйка и подарила мне. А подруги купили мне гвоздики.

Клара сняла с радиоприемника другую вазочку, в которой красовались три махровые гвоздики: белая, розовая и красная. Антошка понюхала. Запахом свежей горечи пахнуло от цветов.

Фру Эдит вышла из кухни.

– У меня все готово, а отца нет. Обычно он приезжает в пять часов, а уже половина шестого.

– Часто бывает, что он и задерживается, ты не беспокойся, – сказала Ева.

– Кристиан! – окликнула норвежского гостя хозяйка. – Я приготовила сегодня твою любимую капусту с тмином.

– Тюссен так, – ответил гость и выключил радиоприемник.

– А московское радио сегодня передавало, что партизанский отряд Ларсена… – вставила свое слово Антошка.

– Ну-ну, – заинтересованно сказал Кристиан и подвинулся к Антошке, – говори, девочка, как дела у нашего Ларсена?

– Партизанский отряд Ларсена истребил сто пятьдесят гитлеровских солдат, уничтожил шесть грузовиков, забросал гранатами немецкую казарму.

– Вот спасибо за добрые вести, – сказал Кристиан. – А о Тромсе никаких новостей?

– Нет, о Тромсе последние дни ничего не передавали, – с сожалением ответила Антошка.

– Конечно, то, что мы делаем, по сравнению с подвигом вашего народа – это капля в океане, – сказал Кристиан. – Но мы стараемся, чтобы норвежская земля тоже горела под ногами фашистов. Мы в большом долгу перед русским народом. Тюссен так, фрекен, – сказал Кристиан сердечно.

«За что он меня благодарит?» – подумала Антошка и отметила, что норвежский язык очень похож на шведский, но шведы говорят спасибо – «так» – по каждому поводу, а норвежцы отпускают сразу тысячу благодарностей – «тюссен так», и они чем-то напоминают русских, а чем – Антошка не могла определить.

– Скажите, пожалуйста, что означает цифра «семь»? – спросила Антошка.

– Этот значок мы носим в честь нашего короля Хокона Седьмого, – объяснил Улаф.

Антошка была разочарована. Она считала, что Улаф, отец которого погиб в борьбе с фашистами, должен быть передовым человеком, а он носит в честь короля какую-то побрякушку.

– Тогда Ева должна носить цифру «пять» в честь шведского короля Густава Пятого? – заметила Антошка.

– Короли, фрекен, бывают разные, – возразил Кристиан. – Наш норвежский король Хокон Седьмой призвал свой народ бороться против оккупантов, а Густав Пятый в день нападения фашистов на Советский Союз послал Гитлеру приветственную телеграмму и пожелал ему успеха. Хокон Седьмой стоит за дружбу с Советским Союзом, а будь воля шведского короля, он бы втравил свою страну в войну с Советским Союзом. Короли бывают разные, – повторил задумчиво Кристиан.

– А это правда, что король Густав Пятый плетет коврики? – спросила Антошка.

– Правда. И пусть его плетет, лишь бы не плел интриг, – сказал Кристиан. – Пусть играет в теннис, пусть ездит на охоту. Вот смотрите-ка. – Кристиан развернул газету. – Его Величество король Густав Пятый вчера был на охоте и убил лося. А знаете, как он охотится? Короля вывозят в лес, вынимают из машины и усаживают в кресло-сани, закутывают ноги и плечи пледом. Сзади стоит егерь с ружьем. Охотники обкладывают лося и выгоняют его на поляну, чтобы он был на виду у короля, егерь подносит винтовку, король дотрагивается пальцем до спускового крючка. Раздается выстрел. Лось убит.

Антошке вспомнились сказки Андерсена о королях.

– Вся нация ликует – король убил лося! – раздался густой бас из передней.

– Отец! – воскликнула радостно Ева.

Фру Эдит вышла из кухни, поспешно вытирая руки полотенцем.

Карл Карлсон в матросской робе, с чемоданчиком в руках стоял у двери.

– Старик! Жив? – протянул он руку навстречу Кристиану. – Приятный сюрприз!

– Мы тебя ждем с обедом, переодевайся скорей, – сказала фру Эдит, забирая у мужа чемоданчик.

Ева не повисла на шее у отца, как сделала бы Антошка, фру Эдит не поцеловала мужа, как сделала бы Антошкина мама. Антошка видела, что все рады его возвращению, но радость была сдержанной, суровой.

– Что-то отец сегодня сумрачный приехал, – сказала Ева. – Я так счастлива, что он вернулся! Мы с мамой всегда волнуемся, когда он уходит в Германию. Мама спокойна только тогда, когда отец дома, а это бывает так редко.

Кристиан принялся расхаживать по комнате, с нетерпением ожидая, пока его друг переоденется. Клара сунула в комод тетрадь в клеенчатом переплете, которую они рассматривали со Свеном и о чем-то спорили, фру Эдит засновала из кухни в комнату.

Карлсон вышел из спальни, переодетый в домашний костюм. Только сильно обветренное лицо выдавало в нем моряка. На багровых щеках пробивалась седая щетинка.

– Отец, тебе надо побриться, – шепнула ему Ева и показала глазами на Клару.

Карлсон мотнул головой и пошел в ванную комнату, Кристиан последовал за ним.

– Сейчас поставлю кофе, и сядем за стол, – снова вынырнула из кухни фру Эдит. – Правда, мы давно забыли, что такое натуральный кофе. Но будем воображать, что пьем настоящий душистый бразильский кофе. Ах, как плохо без «экта кафе», – вздохнула фру Эдит.

– Это еще не самая большая беда, – досадливо отозвался Карл Карлсон, выходя из ванной. – Здравствуйте, фрекен! – протянул он руку Антошке. – Сегодня мы привезли еще двух ваших пленников. Одного еле откачали, он задохнулся в угле. Сейчас ваша матушка отхаживает его.

– Значит, мамы нет дома? – спросила Антошка.

– Нет, она будет сопровождать их в госпиталь. Оба истощены и худы, как рыбьи скелеты.

– Узнаю старого друга, молодец! – хлопнул по плечу Карла Кристиан.

– Ну ты, полегче! – свирепо огрызнулся Карл. – Мы каждый раз вывозим из Германии двух-трех пленных, а в Германию возим руду. Каждый третий снаряд, который выпускает германская военная машина против советских людей, сделан из шведской руды. Я везу эту руду, и мне всегда хочется вместе с ней провалиться в преисподнюю на трезубец самого господина Нептуна.

– Не ты будешь возить – повезет другой, но побоится рисковать и не возьмет с собой запретный груз – пленников, – рассудил Кристиан.

– Ну, а вы как воюете? – спросил Карл. – Скрепками, гребенками?

Кристиан прищурился, попыхтел трубочкой, сунул ее в пепельницу.

– Нет, по-настоящему. Но пришлось бежать сюда, гестаповцы на пятки наступали. Отсижусь маленько и обратно к себе в горы. Успехи у нас были бы вдесятеро больше, если бы некоторые заморские друзья не мешали, не вносили разлад в наше движение Сопротивления.

– А какое их собачье дело? – спросил Карлсон.

– Они наши союзники, решили нам помогать. Сбрасывают инструкторов на парашютах, вооружение.

– Но это же хорошо! – воскликнула Антошка.

Кристиан невесело рассмеялся.

– Ну так слушай до конца. Дело в том, что оружия этого они нам в руки не дают, а инструктора нам разъясняют, что мы-де, норвежцы, культурная раса, а не какое-нибудь там дикое племя и что нам разбоем в горах и на больших дорогах заниматься не к лицу.

– Это они партизанскую-то борьбу называют разбоем? – возмущенно воскликнул Карл.

– Да-да… империалисты не дураки. Им важно закрепить свои позиции в нашей стране, во всей Европе. Почему они второй фронт не открывают? Черчилль обещал еще в прошлом году, что не успеют последние листья облететь с деревьев, как будет открыт второй фронт. Листья вот уже второй раз облетают. А где второй фронт? А? Я вас спрашиваю! – Кристиан сердито посмотрел на Карлсона, будто он был в этом повинен. – Англичане берегут свои силы, ждут, когда русские сами разделаются с немцами, тогда бы они вступили в Европу и утвердили бы там свое господство. Когда русские приблизятся к норвежской границе, англичане выдадут оружие норвежцам, чтобы мы сами прикончили последышей фашизма, но не пустили бы в страну русских. Вот и получается, что у норвежского народа враг один, а друзья разные и, вместо того чтобы бить крепко сжатым кулаком, мы бьем растопыренными пальцами, несем огромные потери. Англичанам страх как нравится, что норвежцы носят эти скрепки, что означает наш лозунг – «скрепим единство норвежского народа», или расческа у нас из кармана высовывается – «вычешем интервентов из страны». Но они не хотят, чтобы эти лозунги были в действии.

У Антошки голова шла кругом. «Ну чего проще и лучше объединить все усилия против общего врага! Как это люди понять не могут!»

– Хватит вам про политику говорить, – сказала решительно фру Эдит. – У нас сегодня дела поважнее. И что это делается? – вздохнула она. – Стоит двум мужчинам собраться, как у них уже парламент.

– Зато стоит двум женщинам сойтись, как у них уже ярмарка, – в тон ей ответил Карлсон.

Все уселись за стол.

– Сегодня у нас помолвка Клары и Свена, – сказала фру Эдит. – Сегодня мы принимаем в нашем доме будущего мужа Клары. Выпьем за их здоровье, за их молодое счастье.

– А что такое помолвка? – тихо спросила Антошка Еву. – Это свадьба?

– Нет, что ты! Сегодня Клара и Свен объявляют себя невестой и женихом, а свадьба будет лет через шесть.

Антошка даже поперхнулась.

– Лет через шесть? – поразилась она.

– А как же иначе? – спросила фру Эдит. – Мы не богачи, и разве вы видели когда-нибудь, чтобы в скворечнике было два гнезда и чтобы седой скворец кормил своих взрослых птенцов?

– Но почему же надо ждать шесть лет? – не унималась Антошка.

– Шесть лет Кларе и Свену понадобится на то, чтобы обзавестись хозяйством. Вот смотрите. – Фру Эдит вынула из комода тетрадь в клеенчатом переплете и протянула ее Антошке.

Это была та самая тетрадь, над которой о чем-то тихо спорили Клара и Свен.

– Здесь все записано, что надо купить, – продолжала фру Эдит, – и если, бог даст, Клару не уволят из цветочного магазина, а Свен будет продолжать работать на почтамте, за шесть лет они накопят все, что нужно для порядочной семьи.

Антошка листала тетрадь: столы, стулья, посуда, белье, радиоприемник, кастрюли, ножи, вилки, швабры и даже коврик вытирать ноги.

– Мы с Карлом справились за четыре года, – продолжала фру Эдит, – но для этого он ушел в двухлетнее плавание, чтобы побольше заработать, а я на фабрике стала лучшей работницей.

Антошка продолжала листать: подсвечники, семейные альбомы, электрический утюг, диванные подушки…

– Ой, как скучно! – вырвалось у нее. И тут же отругала себя: «Дуреха, бестактная дуреха!», но было уже поздно.

– Что вы? – искренне удивилась Клара. – Это так интересно! Мы будем откладывать деньги каждую получку и лет через пять, а возможно, и раньше наймем квартиру и начнем бегать по магазинам, покупать красивые модные вещи и завозить их в наше гнездо. Все будет новое, блестящее, ни одной старой вещи. После свадьбы Свен наденет новый костюм, я – нарядное платье и туго накрахмаленный передник, я приготовлю обед в новых кастрюлях для своего мужа, подам его на свежей скатерти, а после обеда мы будем пить из маленьких чашечек кофе.

– «Экта кафе», – вздохнула фру Эдит.

– Да, натуральный кофе. Я смелю его на новенькой мельнице… Ах! – Клара в ужасе прижала руки к груди. – Свен, мы не записали кофейницу! – Она выхватила из рук Антошки тетрадь и стала быстро-быстро листать. – Так и есть. Забыли кофейницу.

Свен вынул из нагрудного кармана ручку, Клара аккуратно вписала кофейницу и снова повеселела.

– Папа с мамой придут к нам в гости, я буду угощать их, и для отца куплю лучший трубочный табак. На дверях нашей квартиры будет висеть дощечка: «Фру ок герра Юнссон», и это будем мы со Свеном.

Антошка подсчитала: Кларе сейчас восемнадцать лет. Через шесть лет ей будет уже двадцать четыре. «Она будет уже немолодая», – вздохнула Антошка.

Фру Эдит подкладывала гостям угощение.

– Вот, пожалуйста, треска по-норвежски, пальчики оближете.

Кристиан положил себе в тарелку кусок белой как снег трески.

– Треска-то это норвежская, – заметил он. – Ваше правительство закупает у Квислинга рыбу, а взамен дает материалы для строительства военных заводов. Норвежские рыбаки стали забывать вкус рыбы.

– Ну, мы за действия нашего правительства не отвечаем, – сказал Карлсон, – а треску эту нам по карточкам дают.

– Ой, что я вам сейчас расскажу! – щебетала без умолку Клара. – Вчера Свен пригласил меня в кино… Что я тебе ответила, Свен?

Свен пожал плечами.

– Ты спросила меня, сколько я собираюсь израсходовать на билеты. Я сказал, что куплю лучшие места по кроне.

– Что я сделала?

– Ты отобрала у меня деньги.

Все рассмеялись.

– Да-да, – подтвердила Клара, – я сказала, что положу две кроны на сберегательную книжку. Это приблизит день нашей свадьбы. И мы отлично погуляли по улицам и даже не соблазнились зайти в кафе и съесть по порции мороженого. Ведь мы отлично с тобой погуляли, не так ли? – спросила Клара.

– Да, – вздохнул Свен, – прогулка была отличная.

– Я теперь буду каждый день есть мороженое, – сказала решительно Клара. – Самую маленькую порцию. Представлю себе, что съела, и отложу двадцать эре – это хоть на пять минут приблизит нашу свадьбу.

– А я после работы буду развозить срочные телеграммы. Мне обещали за это десять крон в неделю.

– Десять крон! – одобрила фру Эдит. – Это очень благоразумно, десять крон на дороге не валяются.

Антошка подавила вздох и подумала о том, что она помнит себя маленькой в бабушкиной комнате, разделенной легкой перегородкой на две. В одной комнате жили папа с мамой, а в другой бабушка с Антошкой. Папа всегда старательно наглаживал свои брюки, когда они с мамой шли в театр, а мама так умела накрахмалить и выутюжить свою праздничную голубую блузку, что она сверкала, как новая. И разве папа с мамой любили друг друга меньше оттого, что у них не было коврика у двери вытирать ноги, и бабушка готовила отличный борщ в старой помятой кастрюле. Зато, когда папа закончил институт, он купил на свою первую зарплату такие чудесные лаковые «лодочки» маме, что мама танцевала от радости. Все соседи по квартире пришли смотреть на них и говорили, что у Лизы хороший муж и что она в этих туфлях будет самая красивая в театре. Антошка тоже любовалась мамиными туфлями, которые блестели, как новые галоши, только были на каблуках. И еще помнит Антошка, как они отправились с папой и мамой на первомайскую демонстрацию. Папа нес ее на плече, у Антошки в руках были три разноцветных шарика, улицы звенели музыкой. Антошка сидела на папином плече и ела мороженое. Ей было тогда шесть лет. И если бы папа с мамой ждали шесть лет, то не было бы этих замечательных дней, потому что самой Антошки не было бы на свете – папа с мамой покупали бы все новые и новые кастрюли.