Текст книги "Кукла в бидоне"

Автор книги: Зиновий Юрьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Глава 3

Павел Антонович вошел в свой магазин, привычно огляделся. У Зины в колбасном, как всегда, очередь. Начинает вывешивать с точностью до грамма, смотреть больно… В аптеке ей работать, а не колбасой торговать. Пол грязноват. Сколько раз говорил тете Даше, чтобы в такие сырые дни лишний раз подмела…

Он встретил взгляд Валентины из кондитерского и, как всегда, первым отвел глаза. Красный форменный беретик держался на ее высокой прическе каким-то чудом, словно флажок на башне, взгляд из-под густо накрашенных ресниц тяжел и насмешлив. И придраться не к чему. Все у нее всегда в порядке, не нагрубит, не перечит, халат сверкает, даже ногти у дряни такой всегда чистые… И самостоятельна, ох как самостоятельна!..

Когда он ее тогда пригласил встретиться, она долго и насмешливо рассматривала его из-под тяжелых ресниц, а потом с ехидцей спросила своим низким голосом:

«Работаете с кадрами, Павел Антонович?»

«Не ершись, Валентина, – строго сказал он. – Ершом будешь – в ухе окажешься».

«Да не каждый такую уху съест, – ухмыльнулась продавщица, – другой и подавится».

И все-таки всякий раз, когда Павел Антонович смотрел на нее, он чувствовал какую-то странную пустоту не то в грудной клетке, не то в желудке, какое-то едкое ощущение мучило его: и смотрел бы на нее – и глаза бы ее не видели.

И еще один раз он попытался пригласить ее, волнуясь, как мальчишка, шлепая губами, бормоча что-то о ее привлекательности. И снова она странно усмехнулась и скучно сказала:

«Вы бы лучше, Павел Антонович, что-нибудь с подсобкой придумали, а то не повернуться там…»

Тяжелый человек, без основы. А без основы человек – не человек. Без основы люди – не люди, а стая волков. Основа – это уважение. К должности, к влиянию, к уму, к деньгам. Убери это уважение – и что остается? Хаос, анархия, когда каждый что хочет, то и творит, вроде Валентины.

Федор Федотыч, ныне сидящий – зарвался старик, – прекрасно ему в свое время объяснил, что такое основа. Когда это было? Ага, в пятидесятом… Конечно, в пятидесятом.

Паша Польских ухаживал за Раечкой Васильевой, с которой перед самой войной учился в одном классе. Даже на парте на одной сидели. И тогда же, до войны, в четвертом классе, он влюбился в нее. Он понял это, когда почему-то лицо у него стало вспыхивать, стоило ей посмотреть на него. А потом в один прекрасный день она сообщила, что они переезжают и что она переходит в другую школу. И сейчас еще, спустя двадцать семь лет, Павел Антонович мог вспомнить тяжелый, душный ком в горле, который несколько дней упорно давил его, не давал дышать. Потом – мальчонкой ведь был – забыл ее и встретил лишь случайно в пятидесятом уже двадцатилетним солидным электромонтером.

Месяца два они встречались, и Паша даже начал было подумывать о женитьбе, подумывать как-то неопределенно, но все-таки подумывать, когда вдруг однажды вечером Раечка пристально, словно ощупывая, посмотрела на него и сказала:

«Ты, Пашечка, человек не ревнивый, поэтому я тебя сейчас познакомлю с Федор Федотычем. Он за мной заедет минут через пятнадцать. И не нужно, Пашенька, лишних вопросов, не нужно усложнять жизнь. Ты ведь еще мальчишечка, если можешь даже думать о семейной жизни на семьсот пятьдесят в месяц…»

Раечка сидела на тахте, занимавшей почти половину крошечной комнатки. На плечи ее был накинут теплый шерстяной платок крупной вязки, и она все поправляла его, куталась. На серванте, на белой кружевной салфеточке, стоял фарфоровый пузатый Будда и каждый раз, когда под самым окном на улице… Позвольте, где же она жила? Ага, ну конечно, на Воронцовской, вот память… И каждый раз, когда на улице проходил трамвай, старый дом содрогался, и Будда начинал неторопливо и загадочно кивать головой. На этот раз он почему-то не кивал, а, наоборот, печально покачивал головой с жирными красными щеками. А может быть, фарфоровая голова на проволочке была неподвижна, а покачивал головой он сам?

Паша сидел оглушенный. В замерзших мыслях, в какой-то еще не схваченной ледком полынье бились лишь слова: «Надо встать и уйти. Встать и уйти». Но не было ни сил, ни воли.

Раечка еще зябче поежилась, странно усмехнулась и сказала:

«Ну вот видишь, я так и думала, что ты, Пашенька человек рассудительный…»

…Федор Федотыч ворвался словно вихрь – большой, с красными, как у Будды, щеками, в распахнутой шубе, шумный и решительный. Он без всякой неприязни протянул Паше руку и скомандовал:

«Подъем! По коням! В ресторан!»

«Как же… Я…» Паша хотел было сказать, что ни в какой ресторан он не пойдет, что он… что он даже галстука не надел, но Федор Федотыч лишь ободряюще похлопал его по спине, и через минуту Паша уже спускался по лестнице, гудевшей от раскатов смеха Раечкиного знакомого.

«Прошу, – сказал Федор Федотыч, широким жестом распахнул дверцу «Победы», стоявшей у тротуара, и сам сел за руль. – Пожалуй, в «Узбекистан».

Раечка сидела впереди, рядом с Федором Федотычем, а Паша, напряженно выпрямившись, застыл на заднем сиденье. Как-то сама собой в нем росла, поднималась волна какого-то благодарного изумления, может быть, даже преклонения перед этим человеком за рулем, шумным, решительным, со своей машиной…

В ресторане на Неглинке к их столику не подходили минут пять. Федор Федотыч заговорщицки подмигнул Паше, взял несколько тарелок, составил их одна на другую и аккуратно выронил на пол.

«Что вы…» – испугался Паша и кинулся было собирать осколки, но Федор Федотыч еще раз подмигнул ему, улыбнулся подскочившему старичку официанту, достал из кармана сторублевку, положил на груду черепков и сказал добродушно:

«Прости, папаша, иначе ведь тебя не дозовешься. Прими заказик, дорогой».

А потом, когда уже выпили и закусили и когда Паша восхищенно смотрел на Федора Федотыча, тот вдруг неожиданно сказал:

«Хороший ты парень, Паша, есть в тебе основа жизни, уважение есть. Ты где вкалываешь?»

«Электромонтер я», – почему-то виновато пробормотал Паша.

«Пойдешь ко мне работать, в магазин?»

«Не знаю…»

«Пойдешь! – уверенно отрубил Федор Федотыч. – Пойдешь! Есть в тебе, Паша, основа жизни!»

И ведь действительно пошел. Пошел. И уж давно нет Федора Федотыча – зарвался, второй раз сидит, крепко влип, – и уж давно он сам не Паша, а Павел Антонович, директор продовольственного магазина, а вот поди ж ты, помнит его слова об основе жизни.

А ведь все меньше и меньше людей понимают теперь эту основу. Взять хоть Валентину… Тяжело становится работать, неуважительно. «Ты продавщица, стоишь за восемьдесят «ре». Я директор, помочь тебе могу, но ты уважай, черт тебя драл! Я даже с режиссерами знаком, в Доме кино бываю, а для нее, продавщицы, видите ли, плох…»

Павел Антонович помотал головой, хмыкнул, вышел из своего кабинетика-каморки и позвал Екатерину Сергеевну, кассиршу.

– Катя, – сказал он ей тихо, – дай-ка мне из кассы рублей восемьсот.

– Восемьсот?

– Восемьсот. Вечером вложим обратно, самое позднее завтра утром, так что ты, Катя, не волнуйся. Все будет в ажуре.

Павел Антонович положил деньги в карман, застегнул нейлоновую куртку и не спеша пошел к гастроному.

«Интересно, сколько привезет Иван Александрович?» Хорошо он рассчитал. Точно, что подавится тот скорей, чем поделится с кем-нибудь, когда пахнет хорошим кушем. Вот ведь загадки жизни – идиот, а режиссер. Был режиссером, вернее. Был, да сплыл, замашки одни остались. Ох, замашки остались: Паша, достань… Паша, принеси… Паша, сделай… Хам… Дарил себя. Еще бы! Известный режиссер, осчастливил, можно сказать, какого-то там торгаша. Раз в год в Дом кино брал. И на этом спасибо, Иван Александрович, выделили, приметили маленький винтик, по фамилии Польских, не побрезговали. И мы не побрезгуем, пощиплем вас немножко…

Павел Антонович закурил и прибавил шагу. Опаздывать нельзя. Все идет нормально. С таким окунем, как Иван Александрович, можно не волноваться: голый крючок от жадности заглотнет. И промолчит. Позориться не будет. А может быть, будет – рванет на Петровку, в угрозыск?

На мгновение Павел Антонович почувствовал страх, сосущее ощущение в желудке, но тут же успокоился, привычно взял себя в руки. Все продумано. Сам пострадал на восемьсот рублей. Больше не было, проверьте. И уж в самом крайнем случае признаться, что взял из кассы. Выговор… Ай-ай-ай, выговор… Да нет, не пойдет он на Петровку, идиотом нужно быть для этого…

Павел Антонович подошел к гастроному как раз в тот момент, когда Вяхирев вышел из «Волги».

– Сколько достал? – настороженно спросил он.

– Восемьсот, – вздохнул Павел Антонович, – всех обегал.

– А ты бы у себя в кассе взял, – добродушно посоветовал Вяхирев.

«Вот жмот, – подумал Павел Антонович. – Человека такой задушит и глазом не моргнет».

– Что вы, Иван Александрович, за кого вы меня принимаете?

– А где же наши узбеки? – оглянулся режиссер. Он был возбужден и разговорчив. – Неужели не придут? Придут, – успокоил он сам себя. – Придут.

– А сколько вы привезли? – спросил Павел Антонович и невинно посмотрел на товарища.

– Гм… – Иван Александрович пожал плечами, – все, что было. Четыре.

– Счастливый вы человек, даже и здесь вам везет. За полчаса четыре чистыми в кармане, – вздохнул Павел Антонович и подумал: «Вот гад, ну погоди, через пятнадцать минут спесь с тебя как с миленького слетит». – Иван Александрович, а может…

– Что, Паша?

– Да нет, я так…

– Ну где же они?

– А черт их знает, может, струсили в последний момент. Я и сам трясусь, не знаю чего.

– Да брось ты, Паша. Чего им бояться? Они же видят, с кем имеют дело – с порядочными людьми.

«Это точно, – злорадно подумал Павел Антонович, – видят, голубчик, насквозь видят и даже глубже».

– Вон он! – Иван Александрович шумно выдохнул воздух, стараясь умерить сердцебиение.

Узбек пугливо оглядывался, пропуская машины. Он то делал несколько шагов вперед, то возвращался на тротуар, пятясь и прижимая к себе клеенчатую сумку.

«Ну артист, – подумал Павел Антонович. – Талант у человека, а он баранку крутит». Он теперь почти не волновался, все шло так, как должно было идти, и никакой опасности как будто бы не было, если Вяхирев не попрет на Петровку. Да и тогда, впрочем, тоже…

Узбек наконец перешел улицу, сел на заднее сиденье и достал из сумки бидон.

– Дэнги принес? – спросил он у Ивана Александровича.

– Четыре тысячи, – торопливо пробормотал режиссер и достал из внутреннего кармана толстую пачку двадцатипятирублевок.

– Почему четыре? Пять давай, – обиженно сказал узбек. – Говорыл, половин…

– Вот еще восемьсот… Дай, Паша. Вот.

– Ладн… Аллах с тобой, давай.

Не считая, узбек сложил обе пачки вместе, завернул в черную тряпку и засунул за пазуху. На мгновение он заколебался, словно что-то мучительно обдумывая, потом неуверенно сказал:

– Может, крэст тоже возмешь, хозян? Золотой, большой, камен много, сини, краен… Вместе в стэн лежал…

Иван Александрович задержал дыхание. Сердце билось так, что казалось, вот-вот выскочит из грудной клетки и упорхнет птичкой. Ведь это целое состояние…

– Покажи, – хрипло сказал он.

– Сейчас прынэсу, – сказал узбек, – у Рахим он. – Он достал из-за пазухи черную тряпку с пачкой денег, которую только что засунул туда, и нерешительно замер.

– Так сдэлаем… – наконец пробормотал он, вынул из сумки бидон, снял замки, открыл крышку и положил тряпку с деньгами на облигации. – Так сдэлаем, – снова повторил он, закрыл бидон крышкой, запер оба замка и вылез из машины. – Чрэз пят минут приду с крэст… Хозян, – он снова посмотрел на Ивана Александровича, – хозян, ты толк бидон пока нэ возмешь? Дэты мои ограбыш…

– Да что ты, дорогой, – искренне возмутился Вяхирев, – можешь номер машины записать.

– Не понымай ваш номера… Чрэз пят минут буду с крэст. Узбек захлопнул дверцу и, не оглядываясь, исчез в переулке.

«Ну артист…» – снова подумал Павел Антонович, чувствуя радостное изумление от того, что все уже почти было позади, и можно было больше не волноваться, и не нужно было держать себя в руках, контролируя каждое слово. Особенно он не нервничал и раньше, хорошо зная характер Вяхирева, но еще лучше, когда все уже позади. «Почти все», – поправил он себя.

С минуту в «Волге» царила такая тишина, что слышно было, как щелкнули электрические часы на щитке.

– Иван Александрович… – протянул Польских и замолчал.

«Нет, лучше пусть сам предложит», – подумал он. «И четыре тысячи обратно, и половину в карман, – пронеслось в голове у Ивана Александровича, и он почувствовал, как у него вспотели ладони. – Зато Пашка тогда потребует половину. Разница всего в тысячу… А может быть, не давать Пашке половину… Я ведь принес все-таки четыре, а он всего восемьсот… Тысяч шесть—семь чистыми».

Иван Александрович протянул руку к ключу зажигания. Через минуту они уже будут на Ленинградском проспекте. Номера он не запомнил, жаловаться не пойдет. На что жаловаться? Да и кто поверит? Но крест… Черт его знает, сколько может стоить такая вещь… С камнями… Десять тысяч, двадцать… и отдаст задаром… А может быть, и больше, чем двадцать… Зачем же уезжать, обманывать человека? Глупость какая-то, достойная скорее Пашки.

– Иван Александрович… – снова протянул Польских и выразительно посмотрел на ключ зажигания. – А? Ну его к черту, этот крест. Медь, наверное, со стекляшками… Как? А?

«Вот скотина жадная, – подумал он, – клещами его теперь не оттянешь. Аж побледнел весь, деятель искусства. Уехали бы, тогда уж никакой Петровки. Сами пытались смошенничать. Уговорить, обязательно надо уговорить уехать».

– Ты думаешь, медь? – вдруг испугался Иван Александрович, выжал левой ногой сцепление и снова протянул руку к ключу. – Нет, чепуха, – успокоил он себя. – Этот человек, владелец бидона, видно, кое-что понимал в ценностях.

– Поехали, Иван Александрович. И деньги, и облигации…

– Ну как ты можешь, Паша… – взорвался Иван Александрович. – Тебе человек доверяет, а ты… Не ожидал я от тебя. Да, нравы нынче… Дай-ка ты мне лучше свою американскую сигаретку. Сейчас он придет.

Он искренне считал себя всю жизнь честным, порядочным человеком. И если ему и приходилось совершать поступки не слишком благовидные, он всегда находил им оправдание, и эти поступки уже начинали казаться благородными, высоконравственными. Проделывать это было не трудно, потому что объективные факты для него просто не существовали, было лишь только его отношение к ним.

Иван Александрович покосился на бидон, потом на часы. Прошло уже минут десять. Еще через несколько минут он почувствовал глухое беспокойство. Сколько здесь, в конце концов? Шагов триста туда и обратно. Ну, вытащить крест из укромного местечка, еще две-три минуты… Наверное, ждут, пока кто-нибудь посторонний уйдет.

Время ползло невыносимо медленно, словно загустевшее, вязкое масло. Минутная стрелка, казалось, издевалась над ним, решив вовсе не двигаться. Но Иван Александрович знал, что время все-таки идет, что прошло уже больше двадцати минут, что что-то случилось. С мгновение он колебался: так не хотелось переступать грань, по одну сторону которой можно было еще ждать и надеяться, по другую же… И уже не о кресте думалось, а подымалось, леденя пищевод, ощущение непоправимого, ощущение чудовищности случившегося. Как он мог поверить, по-идиотски попасться…

– Да нет же, – громко сказал он, – чушь все это. Бидон ведь здесь. Давай его сюда.

Он торопливо покопался в багажнике, достал монтировку для смены баллонов, плюхнулся на заднее сиденье; сопя от напряжения и возбуждения, поддел дужку замка и с трудом вывернул ее вместе с краем крышки.

Все в порядке. Черная тряпица с деньгами мирно и как-то уютно, по-домашнему лежала поверх облигаций.

– Мы их честно ждали, Паша, – медленно сказал он, смакуя слова, словно прохладную воду в суматошный, жаркий и потный день. Он достал тряпицу. – Держи свои восемьсот.

Он развернул материю и почувствовал, как внутри у него что-то щелкнуло и оборвалось и все тело мгновенно наполнилось гудящей ватной слабостью. На ладони у него лежала пачка листков, вырезанных из газет, обернутых в двадцатипятирублевую купюру. Машинально он запустил руку в бидон и ощутил что-то плотное, не похожее на бумагу. Он начал вытаскивать облигации: одна, две, три, четыре, пять, шесть… Снова газета и кусок хлеба.

«Как бы его кондратий не хватил, – подумал Павел Антонович. – Ничего, выдюжит, стервец».

– Ваня, что с тобой? – испуганно спросил он, впервые назвав Ивана Александровича Ваней.

– В-в-вот… – страшно захрипел Вяхирев и швырнул на коврик машины газетные листки. – Четыре тысячи, все, что было… – Он застонал, и лицо его сморщилось в жалкой гримасе.

– Ваня, нельзя же так, – жалобно взмолился Польских, – да черт с ними…

– Тебе черт, а мне… У-у, гад!.. – Кулаки его то сжимались, то разжимались, словно дышали.

«Ну, слава богу, – подумал Павел Антонович и с трудом, как рвущуюся с поводка игривую собачонку, удержал улыбку. – Кажется, пронесло. Можно считать, тысчонка в кармане».

Иван Александрович теперь уже дышал спокойнее, и лицо его начало приобретать обычное, брезгливо-кислое выражение. Но кулаки все еще сжимались и разжимались.

– Поехали, – наконец пробормотал он, – на Петровку. В МУР.

– Господь с вами, Иван Александрович! Как мы будем выглядеть? Два солидных человека… и такое дело.

– Плевать мне на солидность!.. Четыре тысячи, ты понимаешь, четыре! – вдруг дико выкрикнул он, ударил кулаком по сиденью, подняв облачко пыли. – Поехали. Не хочешь – убирайся к черту, я сам поеду. Выкинь все это куда-нибудь.

Павел Антонович трясущимися руками начал засовывать в бидон бумагу.

Страшного, конечно, еще ничего не случилось. Все как будто продумано, но лучше было бы, если бы этот идиот не тащил его на Петровку, тридцать восемь. Можно было бы, конечно, самому не ехать, но это уже выглядело бы подозрительно. Так. Почему именно встретились на этом месте? Это все обдумано. Недалеко от магазина, хотел посмотреть, что идет в клубе, может быть, взять билеты на вечер. Да, а что, кстати идет? Надо посмотреть.

– Выкинь, говорю, все это куда-нибудь, и поехали.

Павел Антонович взял бидон, перешел улицу. Переулок с разрушенными домами был пустынен, лишь в сторонке догорал большой костер – должно быть, жгли мусор. Он размахнулся и швырнул бидон на кучу битого кирпича.

– Обожди! – крикнул из машины Вяхирев. – Лучше его взять с собой…

Глава 4

Не оглядываясь, Алексей перешел улицу, оказался в переулке. Теперь можно было и закурить. Он вытащил пачку «Трезора», покатал сигарету между пальцами, разминая табак, щелкнул зажигалкой. Он не волновался, лишь ощущал приятную усталость.

Он вообще почти никогда не волновался. Даже когда хоронил отца. Когда сидел у гроба в автобусике с черной полосой на боках и слушал всхлипывания матери. Он не задумывался над тем, почему так противоестественно спокоен, почему не испытывает жалости к желтоватому, высохшему телу под крышкой гроба.

Автобусик трясло, и мать то и дело наклонялась к гробу, словно кланялась. Нос ее вспух, и на кончике его дрожала прозрачная капелька, из-под платка торчала седая прядь. Было скучно, и остро хотелось, чтобы все это побыстрее закончилось, чтобы не надо было сидеть с вытянутой рожей и шмыгать для приличия носом.

Чего ревут? Ну помер человек и помер. Не первый и не последний. Да и за что должен был Алексей жалеть отца? Что он ему дал? Да и сам что видел покойник хорошего, чего добился в жизни? Всю жизнь, можно сказать, проторчал в яме под брюхами машин, всю жизнь в одной и той же до блеска промасленной кепочке. «Ваня, посмотри… Ваня, затяни… Ваня, смени…» Слесарь, одно слово. А ведь мог бы понять кое-что… Сколько раз ему Алексей говорил: «На дефиците сидишь, отец, на запчастях. Государство у нас богатое, от пары шаровых пальцев или карбюратора не обеднеет. Жить уметь надо». Покойник же, человек обычно кроткий и тихий, в таких случаях начинал странно дергаться и кричать: «Гнида ты, Алексей, хоть и сын!»

Назвать, конечно, можно по-всякому, а жить уметь надо. Это Алексей понял давным-давно, еще мальчишкой.

Он ехал от тетки из-за города. Народу в электричке утрамбовалось пропасть, и жаркая, пахучая людская масса прижала его к окну. Было душно, затекла рука. А по шоссе за окном бесшумно, в раскатистом перестуке колес поезда, проносились легковые машины. И Алексей ясно представлял, как сидят в них люди, без давки и толкучки, развалившись на сиденьях и открыв навстречу июльскому теплому ветерку окна. А он, Алексей Ворскунов, должен париться в электричке. Нет уж, все сделает, чтобы не стоять так всю жизнь, не будет дураком, как отец. Жить надо уметь. Он сможет. Треснет, но сможет.

И доказал себе, что и вправду сможет, когда в армии возвращался раз к себе в часть со станции. Ребята, что разгружали на станции обмундирование, уехали раньше, а он должен был дождаться старшину и затем уже добираться до расположения на попутных грузовиках.

Ждал он недолго, минут, может быть, пять или десять, и ловко взобрался в кузов колхозной машины, остановившейся около него на шоссе.

– «В-вот компания какая»… – сипло пропел немолодой колхозник в брезентовом плаще и пьяненько улыбнулся из угла, где он сидел, широко расставив согнутые в коленях ноги. – Садись, солдат, вместе воевать будем… – У него было по-крестьянски загорелое, в глубоких пропыленных морщинах лицо.

– С кем?

– С бочкой, счас увидишь!

Через секунду человек в плаще уже спал, а пустая металлическая бочка из-под горючего начала покачиваться и медленно двинулась на Алексея. «Вот вахлаки, – подумал он, – закрепить не могли».

– Эй, папаша! – крикнул он колхознику. – Вставай, а то еще придавит!

Но того, видно, основательно растрясло, и он лишь что-то промычал в ответ.

Алексей взял его под мышки и с трудом поставил на ноги у кабины. Так было удобнее увертываться от пританцовывавшей в кузове бочки.

– Спа-сиб… – пробормотал человек, неуклюже упираясь руками в крышу кабины. Левый рукав плаща слегка завернулся, и Алексей увидел новенькие часы. Стрелка показывала без трех минут четыре.

– Веселей, папаша, – сказал Алексей, придерживая попутчика, который даже стоя не открывал глаза.

Тот ничего не ответил, все норовя опуститься на пол. Алексей, не отрываясь, смотрел на часы. Кончик ремешка торчал из пряжки, и достаточно было потянуть его, чтобы часы оказались у него в руках. Хорошие часики, золотистые, денег стоят. Он смотрел на часы, боясь вспугнуть мелькнувшую мысль, давая ей окрепнуть, расправиться. Он не волновался, лишь чувствовал острое возбуждение, от которого быстрей стучало сердце и напрягалось все тело. Он уже твердо знал, что потянет за кончик ремешка.

«Если тут же схватится, верну. Скажу, взял, чтоб не разбились. Поверит, да еще пьяный. Если нет, сразу же сойду. Нет, пожалуй, лучше в Ложках, а не просто на дороге. Лучше в Ложках… Мало ли зачем? А когда протрезвеет, где ему вспомнить… То ли там потерял, то ли в другом месте сняли… Ничего не поделаешь, жить надо уметь».

Он обнял одной рукой человека за талию, а другой потянул за кончик ремешка, и часы удивительно быстро оказались у него в руке. Он не волновался и теперь, почти ничего не испытывал.

Все ведь в жизни гораздо проще, нужно только не хлопать глазами и не трусить…

…Алексей споткнулся о моток ржавой проволоки на перерытой бульдозерами земле и выругался. Он свернул в сторону и вошел в еще чудом сохранившийся в этом царстве разрушения дворик.

Несколько старых яблонь со следами белой обмазки на искривленных стволах жалко растопырили развесистые ветви, словно предчувствовали скорый свой конец. Деревянный двухэтажный дом был наполовину разобран, и в проемах стен видны были куски обоев и обрывки проводки. Но развалины не казались трагичными, какими бывают развалины на войне. Там разломы проходят по живому телу дома, страшно обнажая его не предназначенные для постороннего взгляда внутренности: кровать, стол, шкаф, качающийся на ветру беззащитный и нелепый абажур.

Здесь развалины стояли пустые, брошенные, должно быть, спокойно и без слез, быстро забытые обитателями в новых квартирах с горячей водой.

Игорь шагнул навстречу из-за сарая, почти невидимый в октябрьских дождливых сумерках.

– Ну как, Леша? – прошептал он, и по шепоту можно было догадаться, что во рту у него пересохло.

– Порядок, Игорек, – усмехнулся Алексей. – Четыре восемьсот. Восемьсот Павла Антоновича, остается четыре…

– Ну, слава богу. Хорошо, что всё позади.

– Неплохо. За два часа, ей-богу, неплохо. Давай смывай с меня грим, снимай бороду, щекотно от нее. Костер горит?

– Горит, Леша, два раза ходил проверять. Вон же, видишь? – Игорь и говорил и двигался суетливо, пряча от товарища страх.

– Снимай куртку и брюки. Бросим их в костер к черту, пускай горят. Ничего не поделаешь, издержки производства. Мало ли что может быть… Ты свои краски и пузырьки с клеем выкинул? Смотри…

– А что? – испуганно воскликнул Игорь. – Что-нибудь…

– Да нет, все нормально. Предусмотрительность. Давай переодевайся. Сейчас и я разденусь, и пойдем.

Алексей снял с себя рваную кепку, рабочую спецовку и штаны, оставшись в коричневой нейлоновой курточке на «молнии» и в своих обычных брюках.

Переулок, теперь уже до краев налитый густыми сумерками, был пустынен, и лишь на уцелевших стеклах трепетали красноватые отблески костра. Они прошли узким мостиком над линией электрички, пышли на Сущевский вал и сели на восемнадцатый троллейбус, идущий к Белорусскому вокзалу.

– Вот так, Игорек, – сказал Алексей, – жить надо уметь. Поедем к тебе. Купим бутылочку по дороге… Кончил дело – гуляй смело.

Все было правильно. Все было так, как должно было быть. Надо только заранее все продумать, все учесть, не торопясь, спокойненько.

«На Петровку они, конечно, не двинут, – думал Алексей, глядя на запотевшее окно троллейбуса. – Смотаются. А раз смотаются, значит, у самих рыльце в пушку. Ну, это уж забота Павла Антоновича. Человек солидный, умеет жить. А если даже и потянет в милицию этот режиссер, концов нет. Зачем им портить себе статистику нераскрытым делом… С какой им стороны взяться? Ищи в Москве двух узбеков… Ну, на худой конец, Павла Антоновича прощупают… Стреляный воробей, жук. Сам говорил: «Восемнадцать лет в торговле, и ни одного прокола…» На меня-то им уж никак не выйти. Чепуха! Да и не потопает режиссер в милицию».

Игорь долго копался в кармане – никак не мог найти ключ, – наконец открыл дверь.

– Проходи, Леша. – Он щелкнул выключателем, достал из кармана бутылку «Столичной», со стуком поставил на стол. – Раздевайся, я сейчас…

Алексей брезгливо обвел взглядом небольшую, метров двенадцать, комнатку. Сразу видно: холостяк и человек здесь живет несолидный. Тахтенка продавленная, приемничек какой-то доисторический, телевизор паршивенький. Зато афиша на стене: «М.Горький. «Мещане». В постановке драмкружка клуба… Нил – И.В.Аникин». Игорь Васильевич Аникин. Нил Нилом, а мебелишки приличной купить не может. Вот тебе и мещане, вот тебе и Горький…

Игорь вернулся с двумя стаканами, открытой банкой консервов и колбасой кружочками на тарелке.

– Ты уж прости, Алеша, не подготовился, – заискивающе пробормотал он.

– Да, скучно живешь, – твердо, как бы подытоживая свои впечатления, сказал Алексей и сел к столу. – Ну ничего, научишься. Если человек понимает, как нужно жить, тогда и жить будет. Н твои пятьсот, держи.

Игорь вздрогнул и нерешительно посмотрел на товарища.

– За «спасибо» не работают, – рассмеялся Алексей. – Это твоя доля. Тысяча – Павлу Антоновичу, а остальное, как договаривались, мои. Держи, не бойся, не укусят. Ручные они…

Игорь неумело затолкнул в карман пачку и робко улыбнулся:

– Даже как-то не верится, Леша. Столько денег – и все мои… И, честно признаюсь, все-таки боязно. Знаешь, как-то… по-чудному…

– «По-чудному»… Ты лучше налей.

– Прости, Леша, – захлопотал Игорь, – сам понимаешь, растерялся я немного… – Он торопливо сорвал с бутылки металлическую пробку и налил в оба стакана.

– Ну, Игорек, с богом, будь здоров.

Алексей не торопясь выпил, закусил и почувствовал ту теплоту в желудке, о которой его покойный дедушка всегда говорил: «Словно Христос босиком по душе пробежал».

Все в жизни хитро устроено. С умом нужно быть, с умом – это главное. И не зарываться, как Григорий Федорыч, который показал ему, как сделать куклу из газетной бумаги и как всучить ее фраеру. Неплохой был человек, женин родственник какой-то, из Куйбышева приехал. Выпил раз, хмыкнул и говорит:

«Ты, Леха, слушай: хочу тебе по-родственному искусство свое передать. Волка ноги кормят, а человека – голова да руки. Дай-ка мне десятку, ножницы и газету».

«Зачем?» – подозрительно спросил.

Григорий Федорыч рассмеялся:

«Ну и жмот ты. Отдам тебе десятку, не бойсь. Показать кое-что хочу, научить тебя, дурака…»

Но сломался старик, вышел из заключения уже не тот. Сам так и сказал: «Я, говорит, Алексей, уже не тот. Уверенности в руке нет. А в этом деле без уверенности не моги». Это верно он говорил: уверенность должна быть, но главное – с умом. Слава богу, уже не первую куклу подбросил и ни разу не ошибся. Не зарываться, не спешить, продумать все, как следует. Риск? Еще неизвестно, что опаснее: баранку крутить по московским улицам или аккуратненько обвести какого-нибудь пижона…

– Ну что, Игорек?

– Как-то даже не знаю… Все никак не отойду…

– А ты еще выпей. Налей. И в руки себя возьми. Человек ты или стюдень? Ну, поехали.

«Теперь можно и позвонить Павлу Антоновичу, – подумал Алексей. – Уже должен быть дома, как договаривались».

Не спрашивая Игоря, он вышел в коридор, подошел к висевшему на стене телефону и набрал номер. Ответила Зоя, жена Павла Антоновича.

– Да?

– Павла Антоновича, – нарочно пискляво, чтобы не узнала, попросил Алексей.

– Нет его.

«Так, значит, все-таки режиссер закусил удила, – подумал Алексей. – Неприятно, конечно, но такой случай предусмотрен. Все чисто. Привет из Узбекистана».

– Домой звонил, – объяснил он Игорю.

Тот встрепенулся и попытался улыбнуться, но улыбка была вымученной.

– Я тебя, Игорек, понимаю, – утешительно сказал Алексей, подошел к окну и посмотрел на здание Архитектурного института, что стояло перед домом Игоря. – Это пройдет. Первый раз, что ты хочешь… Это тебе не мещан Горького играть. Зато и плата повыше, а? Ты что думаешь купить-то3

«Дерьмо парень. Трусит, – подумал он. – Проследить за ним надо, заходить почаще пока что».