Текст книги "Кукла в бидоне"

Автор книги: Зиновий Юрьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Глава 13

Голубев отложил ежедневную сводку о происшествиях по городу… Самоубийство. Двадцать три года. Автослесарь. Не работал. Смертельная доза снотворного.

Автослесарь… Ну и что? Почему автослесарь не может покончить самоубийством? Это что, привилегия других профессий? Автослесарь… Автомобили, легковые автомобили, такси… Шоферы такси… Фантазия… А почему, собственно говоря, обязательно фантазия? Ладно, проверим семена на всхожесть, оставим мысль на час—другой и посмотрим, что с ней станет.

Это была его постоянная привычка: если в глубине сознания начинала теплиться догадка, он старался не думать какое-то время о ней, зная, что она никуда от него не денется.

– Сереж, а Сереж, – сказал Голубев и посмотрел на Шубина, сидевшего за письменным столом, поставленным впритык к его столу.

– Ну что? – буркнул Шубин и поднял глаза от серенькой папки, лежавшей перед ним.

– Ты газеты читаешь?

– Читаю.

– О финансово-валютном кризисе капиталистических стран читал?

– Читал.

– Как по-твоему, на рубле ведь этот кризис не отражается?

– Не отражается.

– Рубль не качается?

– Не качается. Стоит твердо.

– Так дай мне его, Сереж, всего один, и до завтра. Если тебе трудно решиться, пересилить темные инстинкты – пережитки капитализма в твоем сознании, скажи, не стесняйся, я помогу тебе побороть их. Подумай только, Сереж, один рубль на прокорм. Подумай сам: сможешь ты есть, зная, что человек, с которым ты сидишь в одной комнате, тихо плачет от голода, жует украдкой промокательную бумагу, чтобы унять голодные спазмы? Подумай, Сережа, обыщи свою душу, может быть, даже и в ней ты найдешь участочек, не успевший еще окончательно зачерстветь.

Шубин, забыв о скверном настроении, изо всех сил сдерживал улыбку. Он встал и начал вышагивать от сейфа к письменным столам и обратно, заложив руки за спину и мучительно хмурясь.

– Ты сейчас борешься с собой, да? Скажи мне, и я с удовольствием помогу твоим душевным побуждениям одержать победу над безусловными рефлексами. Скажи, Сережа, не стесняйся, открой свою душу коллективу.

Шубин сел, обхватил голову руками и глухо застонал. Они могли быть расстроены, раздражены, могли чувствовать усталость, но по негласному договору между ними ни один не имел права погубить шутку. Договор был священ, и ни одна сторона и не помышляла денонсировать его.

– О слабость человеческая! – воскликнул Шубин. – Когда только мы избавимся от нее?.. Хорошо, так и быть, капитан, вы получите испрашиваемый краткосрочный заем на льготных условиях и без процентов. Но с одним условием.

– Говорите, майор, я готов на все! – с жаром выкрикнул Голубев.

– Ваш рубль, капитан, будет уплачен за ваш обед мною, ибо только так я смогу быть уверен в его целевом назначении. И мы это сделаем сейчас же!

– Благодетель! – закричал Голубев и хотел было бухнуться на колени, но дверь в комнату приоткрылась и в щели показалась голова капитана Сергейчука.

– Что у вас тут? Ледовое побоище? – спросил он.

– Нет, поднимай выше, – сказал Шубин. – Голубев одалживает у меня рубль на обед.

– Ну вот, – обиженно сказал Сергейчук. – опять в стенку не стукнули. Обещали ведь звать на представления.

– В следующий раз, коллега, – успокаивающе проворковал Голубев. – В следующий раз. И обещаю, что это будет скоро. Пошли обедать.

– Пошли. Вы бы хоть пока форточку открыли. Надымили, как паровозы.

– Нельзя, дорогой, – серьезно сказал Голубев, – наукой точно установлено, что современному городскому жителю кислород противопоказан: он так отвык от него, что может отравиться. Бойтесь поэтому свежего воздуха. Весь вред от него.

В столовой Голубев продолжал развивать теорию о вреде свежего воздуха:

– Понимаете, медицина у нас, к сожалению, не сразу подхватывает новейшие открытия, сделанные в других областях науки. В тяжелых случаях больному дают дышать кислородом, а следовало бы, как вы теперь сами видите, давать скорее привычные выхлопные газы от автомобилей.

Мимо них, кивнув, прошел подполковник Шехов.

– Василий Сергеевич, – протянул ему руку Шубин, – присядь на секундочку. Я видел в сводке, что ты выезжал на самоубийство.

– Да, всё под впечатлением. Понимаешь, молодой парень, двадцать три года, автослесарь, артист, в драмкружке играл… Доз двадцать снотворного в стакан с водкой – и отбросил копыта. – Шехов досадливо махнул рукой, словно так и не простил самоубийце его последнего поступка, и пошел, раскатывая между пальцами папиросу.

«Так, – подумал Голубев, – похоже, и Сергея зацепила сводка. И если он молчит пока что – значит, и у него что-то на уме».

– Да-а, чтобы человек с устойчивой психикой мог решиться лишить себя жизни, чем бы это ни было вызвано… – задумчиво сказал Голубев.

Заканчивали обед они в молчании. Шубин снова чувствовал то раздражение, которое не покидало его последние дни. Сейчас почему-то это раздражение, острое недовольство собой стали особенно сильны. «Туп ты, – говорил он себе, – все кругом да около, а что-то главное все время ускользает от тебя».

«Ускользает» – это было точное слово. Шубину казалось, что где-то близко, совсем рядом появилось именно то, что он ищет, где-то почти на поверхности сознания. Нужно только сосредоточиться, выключить все посторонние раздражители.

Он закрыл глаза, подпер подбородок ладонями. «Черт бы его побрал… Рядом, совсем рядом. Что-то очень важное…» Но мысль словно дразнила его. Чем настойчивее пытался он ее поймать, тем легче она увертывалась от него, буквально уходила из-под рук, скользкая, призрачная. Но мысль эта была, он знал это слишком хорошо, не раз мучаясь так же, как сегодня, чувствуя себя охотником, гоняющимся за неясными тенями. «Охотник…» Ну-ка задержимся на этом слове. Охотиться можно по-разному. Можно сидеть в засаде и ждать, пока дичь не выйдет на тебя; можно идти по следу; а можно и обложить зверя со всех сторон. Вот и давай обкладывать ее, чем гнаться без толку за ускользающей мыслью. Не торопясь, спокойненько, методично. И никуда ей не деться, если она только действительно притаилась в его черепной коробке.

По порядку. О чем он думал последние часа два с момента прочтения сводки? Все то же. Покончивший с собой автослесарь. Что сказал Шехов в столовой? Артист, в драмкружке играл… Артист, в драмкружке играл… Самоубийца – артист… Самоубийца – артист…

Шубин вспомнил детскую игру «холодно-горячо». Чем ближе водящий с завязанными глазами к спрятанному предмету, тем громче кричат играющие: «Горячо!» Чем дальше он отходит, тем громче кричат: «Холодно!» Все его сознание сейчас громко вопило: «Горячо!» И вдруг он почувствовал, что проклятая эта неуловимая мысль подымается к поверхности его сознания, подымается быстро, как воздушный пузырь из опрокинутой в воде банки. И точно, со слабым шорохом пузырек лопнул, обнаружив содержимое: ну конечно, артист… Второй. Узбеки, грим… Боже, как все просто бывает. Артист – и автослесарь.

«Постой, постой, – крикнул себе Шубин, – не торопись! Не давай волю воображению. Откуда такая уверенность? Мало ли в Москве автослесарей – участников самодеятельности? И почему второй обязательно должен быть автослесарем?» Но интуиция не желала слушать предупреждений, и Шубину и впрямь стало горячо.

Он встал и пошел к заместителю начальника Управления просить разрешения на дополнительный осмотр комнаты самоубийцы.

●

Они вошли вместе с работником отделения и понятыми, и Шубин долго стоял не двигаясь, впитывая в себя детали небольшой убогой комнатки старого дома. И дом и комната, казалось, стыдились своей старости, знали, что обитатели их ждут не дождутся переезда в новые, со всеми удобствами дома, без коммунальных квартир, наложивших свой отпечаток на жизнь не одного поколения. И, ожидая новых домов и новых квартир, они относились к старым как к пережившим свой век, постылым всем старикам, лишь изредка вздыхая при сентиментальных воспоминаниях о прожитом.

Но сейчас у комнаты был недоуменный и обиженный вид, словно она молчаливо говорила: да, я знаю, что стара и доживаю свой век. Но почему меня бросили, почему стало вдруг так тихо?

Шубин рассматривал чуть тронутую уже желтизной афишку на стене: «Мещане». Нил – И.В.Аникин». Одна только роль, а затем вторая, из которой уже не выходят. Но не было ли между ними еще одной, разыгранной в дождливых сумерках в Строевом переулке?

Где мог держать здесь молодой парень вещи, связанные с его драмкружком? В шкафу? Вряд ли… Л может быть, в этом стареньком буфете с аккуратными маленькими нулевыми пробоинами, сделанными древоточцами?..

Дверца тонко скрипнула. Несколько тарелок, чашки, ножи, вилки, ложки. Какие-то банки. Ага, вот, кажется… Еще одна афишка, такая же, что и на стене, и фотография тринадцать на восемнадцать с группой людей, снятых на фоне занавеса. Кто из них, интересно, Игорь Аникин? Прямоугольная коробочка. «ВТО»… Ага, это, очевидно, «Всероссийское театральное общество». Грим театральный. На красках листок полупрозрачной бумаги. Ну, еще движение руки – оправдается его предположение или нет? Гримировальный набор был новенький, лишь отделения для черной и коричневой красок были пустыми: оставались лишь следы красок. На концах бумажных растушевок тоже остались следы коричневого и черного тона. И небольшая бутылочка, тоже с этикеткой «ВТО». Лак. Очевидно, для наклейки бород и усов. Пробку уже открывали…

– Нужно будет составить протокол на изъятие вот этих штучек, – сказал Шубин, закрыл коробочку, тщательно обернул в бумагу, спрятал ее и пузырек в карман пальто, неторопливо закурил.

И снова, если даже покойный Аникин сообщник Ворскунова, Рахим по спектаклю, разыгранному в Строевом переулке, они ни на шаг не приблизились к раскрытию преступления. Чужой, изворотливый ум, казалось, вел с ним игру в кошки-мышки. Вел осторожно, хитро, оставляя лишь намеки на улики, а не сами улики. Второго теперь нет, и шансы на раскрытие уменьшились ровно вдвое. Кому это выгодно? Ворскунову. Слишком что-то ему везет, этому типу с тяжелой волевой нижней челюстью и умными, настороженными глазами. А может быть, это не просто везение? «Каждый – кузнец своего счастья». Есть еще такие кузнецы, которые предпочитают ковать свое счастье, круша кувалдой кости ближнего. Но где доказательства? Эксперты НТО уж как-нибудь не пропустили бы отпечатков чужих пальцев на последнем в жизни Аникина стакане, на бутылках с водкой и томатным соком, на дверном замке. И все-таки Ворскунов мог побывать здесь, напоить Аникина снотворным, тщательно уничтожив следы своего присутствия. А если так, что толку в гипотезах и предположениях? Их, слава богу, они за последние дни нагородили немало. Разве что на коробке с гримом и бутылочке с клеем окажутся отпечатки пальцев Ворскунова?.. Вряд ли… Немножко странно, что они их вообще не выкинули… На Ворскунова это не похоже, а Аникин… Аникин мог их и оставить. Артист…

И снова, как несколько часов назад, Шубин почувствовал, что что-то бесконечно важное, что-то такое, что сможет окончательно убедить его в правильности своей версии, все-таки скрыто здесь, в этой маленькой, четыре на три, комнатке.

Итак, дано: один преступник убивает своего соучастника, симулируя самоубийство. Причины убийства неизвестны, но что-то, очевидно, толкнуло его на это, что-то важное, жизненно важное для него, потому что обычно мошенники – не убийцы. Операции, подобные операции с бидоном, требуют определенного ума, расчетливости, профессионализма, наконец, а такие люди редко прибегают к грубому убийству. Они слишком хорошо знают Уголовный кодекс. Еще раз… Следов Ворскунов не оставил. Он, наверное, так же стоял в этой комнате, может быть на этом же самом месте, и думал о том же самом, но как бы с отрицательным знаком – не оставить следов. И не оставил…

Еще раз… Что могло остаться у Аникина после преступления? Рабочие куртки и брюки они сожгли там в переулке на костре, на котором сжигали строительный мусор. Обгорелые остатки сотрудники вытащили в первый же вечер. Грим? Грим остался. Еще? Его доля… Ну конечно же, деньги. Пускай не половина этих четырех тысяч рублей, пускай часть, но деньги, а не те шесть рублей двадцать две копейки, что были обнаружены в пиджаке у Аникина. Больше в комнате не нашли ничего, и в этом на опергруппу, побывавшую здесь, можно смело положиться. Денег не было.

Но ведь не из-за любви к маскараду пошел Аникин на преступление. Деньги должны были быть, но их не было. Не мог же парень пропить пятьсот или тысячу рублей за несколько дней, тем более что соседи показали, будто он почти все время находился дома. Не было видно и покупок, которые бросились бы в глаза.

Молодой человек двадцати трех лет. В руках его оказывается, может быть первый раз в жизни, солидная сумма. Неужели он не мечтал о чем-нибудь, неужели не бросился в магазин, ну, скажем, за костюмом, за транзистором, за магнитофоном?.. Что-то, очевидно, мешало ему истратить деньги, и это что-то, по всей вероятности, как-то было связано с его смертью. Что-то, где-то, как-то – не слишком ли опять много неопределенностей? Гипотезы, гипотезы, бредущие на шатких умозаключениях, как на неустойчивых ходулях, и падающие от прикосновения с фактами – какой оперуполномоченный или следователь не знаком с ними?

Нужно было выбросить окурок сигареты, но Шубин не мог решиться бросить его на пол. Он покрутил его в реках и машинально засунул в карман пальто.

Да, гражданин Ворскунов, кажется, вы сделали одну маленькую ошибочку, всего одну ошибочку: не надо было брать деньги. «Хотя, с другой стороны, – подумал Шубин, – он, пожалуй, не глупее меня. Найденная крупная сумма денег лишь заставила бы нас думать: откуда покойный взял их?»

Шубин устало вздохнул. Круг как будто бы замыкался, не давая ухватиться за себя. И все же у него было ощущение, что они не стоят на месте, что в каких-то местах круг истончается, вот-вот лопнет.

Глава 14

На этот раз Капот уже не лаял. Он звякнул цепочкой, вылез из своей ветхой будочки и равнодушно посмотрел на Голубева. «Вот так, – философски подумал Голубев, – нет новизны, нет волнений». Он прошел по тропинке к застекленной терраске, постучал. Никто не ответил. «Не ехать же обратно в Москву. Придется подождать», – подумал он. Поднял воротник пальто, поежился. В этот день шел мокрый снег вперемешку с дождем, и от одного вида осенней этой слякоти хотелось побыстрее оказаться в теплом, сухом помещении. Где, Прасковья Дмитриевна говорила, она работает? Ага, тут, напротив, в дачном поселке.

– Вот так, дорогой товарищ Капот, – сказал Голубев собаке, отчего та склонила голову набок и кивнула, словно отвечая своим мыслям: «Точно, псих». – Я должен уйти.

Как в принципе устроена атомная бомба? Имеются два куска урана или плутония, каждый из них безвреден, мал, неказист. Но стоит их сблизить, чтобы их общая масса стала выше критической, – и взрыв.

В памяти Голубева хранился кусочек информации: старуха Серикова, теща Ворскунова, давно и регулярно пользуется снотворным. Информация эта ничего не значила и хранилась тренированным мозгом оперуполномоченного лишь потому, что он не разрешал себе забыть ни одной детали, даже самой пустяковой. И вот появляется второй кусочек: этот парень, что покончил с собой, участник драмкружка, артист, автослесарь, сделал это при помощи снотворного. И, соединившись, оба эти кусочка информации взорвались в четкой и ясной догадке. Он ничего не сказал Шубину, он не мог откладывать проверку ее ни на минуту. И если сейчас он заставлял себя идти спокойно, а не бежать, – поверьте, это было не легко. Но нужно было держать себя в руках, тем более что догадка – это всего лишь догадка, пока под нее не будут вогнаны толстые сваи доказательств.

Он перешел улицу, нашел калитку, вгляделся. Метрах в двадцати друг от друга стояли стандартные домики, лишь в нескольких из них можно было заметить в окнах свет. Тишина, мокрый снег, беловато-серые сырые облака цеплялись за верхушки сосен. Казалось, если хорошенько прислушаться, можно будет услышать, как ветки с легким шорохом вспарывают перенасыщенные влагой внутренности облаков.

– Мишк, отдай! – послышался детский крик, и у одного из коттеджей Голубев заметил двух мальчиков, лет пяти и семи, в одинаковых коричневых полушубках.

– Ребята! – крикнул Голубев, и мальчики подбежали к нему и уставились в две пары широко открытых глаз. Младший от сосредоточенности даже приоткрыл рот.

«Насколько все-таки люди любопытнее животных, – подумал Голубев, вспомнив о Капоте. – А может быть, все дело не в том, человек ты или животное, а в том, сколько тебе лет? Филозоф!» – обругал он мысленно себя и сказал:

– Милые дети (мальчики прыснули, толкнув друг друга в бока), не имеете ли вы чести знать гражданку Серикову Прасковью Дмитриевну?

– Прасковью Дмитриевну? – переспросил старший. – Да она сейчас у нас. Вон, в третьем доме. Показать?

– Нун гут, загте дер бауэр. Данке шён, киндер. Глаза младшего, казалось, заняли уже с пол-лица, в открытом рту не хватало нескольких зубов.

– Это на каком языке вы сказали? – спросил старший.

– На прекрасном немецком языке. Все сказал, что знаю. Про крестьянина вам рассказал.

– Про какого крестьянина?

– Увы, милые дети, не знаю. В жизни есть много жгучих тайн.

Мальчики с секунду молчали, словно не зная, как реагировать на слова странного человека, а потом вдруг одновременно, как по команде, рассмеялись.

– А Мишка по-английски стихи знает, – сказал младший, чувствуя, очевидно, потребность утвердить перед незнакомцем свое достоинство.

– Нун гут, пойдемте к Прасковье Дмитриевне.

Когда они подошли к коттеджу, он увидел Серикову. В телогрейке, в кирзовых сапогах, она вынесла таз с горкой серо-белой золы, отошла на несколько шагов в сторону и одним движением опорожнила его.

– Здравствуйте, Прасковья Дмитриевна, – улыбнулся Голубев. – Не узнаете меня? Ваш лыжный квартирант.

– Здравствуйте. Почему не узнать? Узнала.

– Зашел к вам, а Капот говорит: «Она на работе».

Женщина улыбнулась:

– Веселый ты человек, я посмотрю.

– Стараюсь, – скромно ответил Голубев.

– А он с нами по-немецки разговаривал, – хвастливо вставил младший и горделиво посмотрел на Прасковью Дмитриевну. – Мишк, как он сказал?

– Чего-то гут…

– Прекрасно, дети, прекрасно. Необыкновенные лингвистические способности. Скажите маме.

– Мамы нет, мама на работе, и папа, а мы с бабушкой, – сказал старший.

– Ну, тогда бабушке, – великодушно согласился Голубев. – Так как насчет комнаты, Прасковья Дмитриевна?

– Даже и не знаю, чего вам сказать… – Женщина еще раз встряхнула тазом, ссыпая остатки золы. – Боюсь, много вас будет приезжать…

– Ну как же много, человека три от силы, на субботу и воскресенье, да и то не каждый раз. Разве вам деньги лишние помешают?

«Переводи, переводи разговор ближе к делу, – сказал он себе, сдерживая нервную дрожь, – сколько можно…»

– Да ить кому они помешают? – нерешительно сказала женщина. – Зятя спросить, что ли… Забыла совсем. Приезжал он на днях, теперь еще когда заявится…

Голубев почувствовал, как у него забилось сердце. Неужели догадка, возникшая у него, верна? Неужели повезет? Только не торопиться, чтобы разговор получился естественным. Один неверный шаг, вызовешь подозрение – и все пропало. Не торопиться.

– А вам, наверное, здесь удобно: через дорогу – и дома. Не то что в Москве: полтора часа из дома на работу, столько же обратно.

– Это-то да, – оживилась Прасковья Дмитриевна, довольная, очевидно, тем, что можно было оттянуть решение. И хотелось ей сдать комнату, и деньги будут, и веселей с людьми, и все боялась продешевить, а заломить большую цену как-то было совестно. – Это-то да. Для здоровья воздух здесь необыкновенный… – На всякий случай с врожденной крестьянской хитростью она набивала цену здешним прелестям. – Вот видишь, ребятишек здесь этих всю зиму держать хотят. Кашляет старший, аллергия у него какая-то, а здесь помогает…

– А как ваше здоровье, Прасковья Дмитриевна? Не беспокоит?

– И не говори. – Прасковья Дмитриевна оживилась и даже облизнулась, смакуя предстоящий интересный разговор. – Ходила опять в поликлинику, анализы делала. И РОЭ, слышь, высокое – двенадцать…

– Не такое уж и высокое. У моей матушки почти всегда около двадцати было…

– Тоже скажешь – невысокое! Норма-то какая, знаешь? – обиделась женщина. – Шесть! А ты – невысокое!

– Да нет, – испугался Голубев, – я же вижу, что здоровье у вас… И прошлый раз вы говорили, что без снотворного заснуть не можете.

– Вот ты говоришь – снотворное, а оно у меня, понимаешь, куда-то пропало. Нету. Весь запас.

– Куда ж вы свои порошки задевали? – с трудом сдерживая нервную дрожь и нарочито небрежно, словно лишь для того, чтобы поддержать беседу, спросил Голубев.

На лице женщины появилось недоумевающее выражение. Она пожала плечами.

– Сама ума не приложу. Цельная коробка была, из-под конфет. И люминал, и нембутал, и бромурал, само собой, бар-бамил… Гляжу, а коробка пустая, как корова языком слизнула.

– Найдутся. Куда они могли деться? В доме ведь никого нет.

– Откуда найдутся? – почему-то обиделась женщина. – Всё перерыла.

– Ну, может быть, кто-нибудь взял.

– И некому. Кроме зятя-то, за неделю никого не было. Приехал на час, покопался в сарае с мотоциклом – и обратно… Куда ж вы?

– Я еще приеду, – быстро сказал Голубев. – До свидания.

– Ладно, приезжай с лыжами, потом цену скажу…

Но Голубев уже не слышал. Он быстро шагал к станции, не обращая внимания на слякоть под ногами и мокрый снег. Значит, догадка была верна. Вот обрадуется Шубин! Виду ведь не подаст, не похвалит. Подмигнет только.

Мысль об этом была ему приятна. И если кто-нибудь увидел бы его в этот момент на быстро темнеющей дачной улице Шереметьева, то наверняка обратил бы внимание на счастливую улыбку, с которой он шагал к станции.

Послышался гул реактивных моторов, где-то совсем низко, прямо за тучами, и Голубев почему-то проникся теплым чувством к пилоту и штурману, которым ох как нелегко сажать тяжелый самолет в такую погоду.

Впереди показались огни станции, и Голубев прибавил шаг.

●

Голубев ворвался в кабинет, когда Шубин доставал пальто из шкафа.

– Ты где был? – спросил майор. – Я тебя по всей Москве ищу.

«Потянуть или сказать прямо? – подумал Голубев. – Нет, придется сказать сразу, а то лопну от нетерпения».

– Тебя, случайно, не интересует, где Ворскунов взял снотворное?

– Ворскунов? В этом еще нужно убедиться…

Шубин чувствовал, что Голубев что-то знает, что сообщит сейчас что-то важное, и с трудом сохранял невозмутимый вид.

«Ах так, – улыбнулся про себя Голубев, – ты, голубчик, сохраняешь спокойствие! Майор, видите ли, был, как всегда, невозмутим. Посмотрим, как ты сейчас возмутишься…»

– Я поехал в Шереметьево. С Савеловского вокзала. Сел в третий с конца вагон…

– Странно, Боря, мне почему-то казалось, что ты обычно ездишь на крышах электричек.

– Нет-нет, товарищ майор, только в хорошую погоду. Итак, электричка тронулась, набрала скорость и помчалась по рельсам.

– Что ты говоришь? – Шубин даже всплеснул руками. – Неужели по рельсам? И не торопись, христа ради, больше подробностей…

Голубев рассмеялся.

– Сдаюсь, – поднял он руки. – Тебя не пробьешь. В двух словах: накануне смерти Аникина Ворскунов был у теши в Шереметьеве, и после его посещения у нее пропал весь ее запас снотворного. Больше в доме не был ни один человек. Кроме того, он что-то делал с мотоциклом, который хранит там в сарае.

Шубин коротко взглянул на товарища, подмигнул ему, словно говоря: ты же знаешь, Борька, что это здорово, что я все понял, оценил, но мы же суровые мужчины, которым не к лицу бурные проявления чувств.

И Голубев, прекрасно поняв этот непроизнесенный коротенький монолог, тоже подмигнул в ответ, с трудом сдерживая улыбку.

– С мотоциклом, говоришь, копался? – спросил Шубин. – В конце октября? А ведь до мая его и не выведешь из сарая? Интересно зачем? Похоже, что…

– Вот именно, – кивнул Голубев. – Похоже, что…

– Придется завтра ехать. Мне. Тебя она знает в лицо.

●

«Начинаем передачу для воинов Советской Армии…» – сказал женский голос.

Прасковья Дмитриевна на мгновение приоткрыла глаза, опустив голову на грудь. Можно было, конечно, прилечь, но для этого нужно встать, дойти до кровати, раздеться – думалось ей сквозь теплую и неглубокую дремоту, – нет, лучше так посидеть. Она снова приоткрыла на секунду глаза, словно ныряльщик, поднимающийся на поверхность за глотком воздуха, и снова плавно опустилась в сон.

Внезапно сквозь уютную дремоту донесся лай Капота. «Снится, наверное», – подумала Прасковья Дмитриевна и посмотрела на экран телевизора. Но лай не утих, из чего она сделала вывод, что не спит. Вздохнув, она вышла на терраску.

У крыльца стояли двое: один в милицейской форме, другой в штатском.

– Здравствуйте, – улыбнулся милиционер. – Серикова Прасковья Дмитриевна?

– Ну я, – ответила Прасковья Дмитриевна. Она нисколько не волновалась, волноваться ей было не из-за чего. Жаль только, что оторвали от телевизора.

– Просим прощения за беспокойство, – вежливо сказал милиционер. – Позвольте представиться: капитан Капустин, – он наклонил голову, – и майор Шубин, – кивок в сторону спутника. – Мы из Отдела безопасности движения. У вас имеется мотоцикл?

– Не у меня, у зятя. Я для мотоцикла устарела.

– Я понимаю. Но он здесь?

– Зять-то?

– Нет, мотоцикл.

– Здесь, в сарае.

– Понимаете, Прасковья Дмитриевна, на днях на Дмитровском шоссе, за мостом через канал, мотоциклист сбил человека и, по показаниям свидетелей, скрылся, повернув в сторону Шереметьева. Вот мы и ищем их обоих – мотоцикл и мотоциклиста.

– Да ить мотоцикл-то с сентября стоит. Как Алексей его поставил, так и ни разу больше не выезжал.

– Я понимаю, Прасковья Дмитриевна, – сказал майор в штатском. – Мы вам верим, но порядок есть порядок. Все равно придется осмотреть мотоцикл.

– Ладно, – вздохнула Прасковья Дмитриевна, – сейчас возьму ключи.

«И то правда, – подумала она, – хорошо, что ищут. А то развелось этих трещоток, житья нет, того и гляди, налетят. А то еще девку посадят сзади и мчатся, как на шабаш…»

Она отперла висячий тяжелый замок, и все трое вошли в сарай.

– Вот он, – сказала Прасковья Дмитриевна, показывая на прикрытый брезентом мотоцикл. – Смотрите…

Майор снял брезент и принялся осматривать темно-красную «Яву».

– Давно, говорите, стоит?

– Да в сентябре зять поставил.

– А ведь похоже, что недавно занимались мотоциклом…

– А я рази говорю, что нет? На той неделе Алексей с ним копался.

– Смотрите, – сказал капитан, – заднее крыло покрыто пылью, а на переднем следы пальцев. И баллон задний накачан, а передний спущен.

– Вижу, – сказал майор.

– Говорю вам, не выводил он его с сентября…

– Порядок есть порядок, Прасковья Дмитриевна, – развел руками майор и улыбнулся. – Ударил ведь он пешехода передним колесом? – спросил он капитана. – Давайте осмотрим переднее колесо получше.

– А ничего вы не напортите? – подозрительно спросила Прасковья Дмитриевна. – А то мне Алексей, зять-то…

– Все будет в наилучшем виде, – улыбнулся майор и склонился над передним колесом, что-то делая с шиной.

«Скоро они там?» – подумала Прасковья Дмитриевна и начала поправлять дрова, припасенные на зиму.

– Гм, – сказал майор и с трудом вытащил из наполовину снятой с обода шины пачку, – интересно… – Он развернул газету. – Деньги… Ваши, Прасковья Дмитриевна?

– Что? Какие деньги? – испуганно уронила полено Прасковья Дмитриевна и обернулась. Майор в штатском держал в руках толстенную пачку двадцатипятирублевок.

Прасковья Дмитриевна почувствовала, как спина ее покрылась враз потом. Деньги… Чьи деньги? Алексея? Почему? Откуда?

– Значит, не ваши? – переспросил майор, пристально глядя на нее. – Может быть, зятя вашего? Видите, как бывает: искали одно – нашли другое. Ну ладно, давайте оформлять находку…