Текст книги "Выбор (СИ)"
Автор книги: Зинаида Скарина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Мне никогда раньше не приходилось давать автографы, но мне удалось неуклюже вывести некий замысловатый росчерк. Когда довольная старушка ушла, наш стол взорвался от хохота моих друзей.
– Зачем ты так над старушенцией прикололся? Ха-ха-ха!!
– Вот умора!!! Святополк!!!
– А расписался ты тоже так? Ха-ха-ха! Ну ты и бестия!!!
– Но я не прикалывался! – удивился я. И тут до меня дошло, что я, наверное, не Святополк...
– А, решил псевдоним взять? Так это поздно. Сразу надо было.
– Да и псевдоним какой-то смешной... Надо бы что-нибудь демоническое.
– А чего ты про внучку-то внимательно не расспросил? Про Леночку? Небось, симпатичная и влюблена в тебя по уши.
– Да, Художник, надо бы тебе завести кого-нибудь для вдохновения. Хватит уже трахать натурщиц, это как-то некрасиво.
– Хорошо, больше не буду, – с готовностью ответил я, и все снова заржали, я тоже. Последняя фраза окончательно сбила меня с толку, можно сказать, даже не укладывалась в голове. То ли я реально ничего не понимаю в художниках, то ли этот мир сам по себе какой-то ненормальный, и я ему подстать. Но сегодня мою радость не может омрачить ничто. Я заведу себе кого-нибудь. Обязательно. Я прямо сегодня поеду к ней. И я приду к ней не каким-то неопрятным полоумным с третьего этажа, а знаменитым художником с кучей денег в кармане, красавчиком с маникюром. От этой мысли я стал ещё счастливее. Я откинулся на спинку дивана, затягиваясь дорогой сигарой и смакуя вино.
Едва распрощавшись с друзьями, я сел в такси и назвал свой старый адрес. Мы долго петляли по тёмным улицам, пробираясь на самую окраину города, и я еле сидел на месте от нетерпения. Вот она, уродливая «хрущовка» где я, о счастье, не живу! И ты не будешь здесь жить. Я рванул вверх по лестнице. Наверное, плохо, что я без букета...
Вот он, четвёртый этаж, вот её дверь. Я чуть помедлил, глубоко вздохнул и нажал на кнопку звонка.
– Вы кто и что вам надо? Зачем трезвоните среди ночи? – раздался из-за двери хмурый женский голос.
– Здравствуйте, вы извините, что я так поздно. Мне надо срочно увидеть Катю! – улыбнулся я в глазок.
– Какую такую Катю?
– Светленькую, – у меня упало сердце. Может, она здесь и не жила никогда. Может, она в другом городе или за границей вообще. Как же я теперь найду её?!
Лязгнул замок, и дверь приоткрылась на длину цепочки.
– Одна Катя здесь до меня жила, – высунулась в щель толстая тётка, – да только она утопилась потом. Я и купила эту хату по дешёвке: кому охота жить в доме самоубийцы, а я не впечатлительная, я в морге уборщицей работаю.
– Как – утопилась? – я схватился за сердце. Мгновенный выброс адреналина заставил задрожать всё тело.
– А как топятся? В канал Грибоедова сиганула.
– Зачем? Почему?
– Я откуда знаю. Не я ж её туда сбросила! А вы ей кто, извините, будете? Родственник?
– Я... Старый друг... за границей живу. Вот, приехал ненадолго, хотел увидеться...
– А ты, часом, не Глеб ли? – строго спросила уборщица.
– Кто? Я? Нет, нет, разумеется, я не Глеб! Вроде... – я отчаянно напрягал память. А вдруг я, всё-таки, Глеб?! Да нет, вряд ли. Как назло, друзья ни разу не называли меня по имени, всё «бестией», «художником» или «выпендрялой»...
– А то тут ходили слухи, что её какой-то Глеб до этого довёл! – в полголоса сказала тётка, подавшись вперёд и как бы доверяя мне секрет.– Богатенький красавчик. Она его любила и очень порядочная была девушка, прямо из средневековья как будто. Вот она и написала записочку, мол, мечты прахом, позор, смысла жить больше нет, Глебушка, ты ни в чём не виноват. Да и утопилась... А ты ступай-ка на свежий воздух, по-моему, ты тут сейчас в обморок собрался. Вот ведь мужики малахольные стали! Водички, может, дать тебе?
Я промямлил что-то невнятное и, шатаясь, стал спускаться по лестнице. Уже не верилось, что я только что был самым счастливым человеком на свете. Я будто сорвался в пропасть. Её нет. В этой жизни её нет. Есть всё, о чём я мечтал. Кроме неё. Так что мне делать?
Таксист ждал меня у подъезда, как я его и просил. Я не знал своего адреса, но сейчас мне было всё равно. Я попросил отвезти меня на канал Грибоедова. Я сидел в такси, город мчался мимо, а чёрная дыра в сердце ширилась.
Я рассеянно расплатился с таксистом и бесцельно побрёл вдоль канала. Небо имело какой-то странный, несвойственный небу грязный тёмно-розовый цвет. С него сыпался снег – безумно мельтешащие сверкающие точки в свете фонарей. Вода в канале была чёрная, мёртвая, замёрзнуть он ещё не успел. Мне было жарко и душно, хотелось самому прыгнуть в эту воду, обжигающе ледяную, похожую на густой кобальт.
Я долго шёл вдоль канала, ничего не соображая, прислушиваясь к тишине. Был уже, наверное, третий час ночи, город вымер до утра, мне не встретилось ни машин, ни людей, светящиеся лоскутки окон попадались очень редко, окна всё больше чернели, как пустые глазницы черепов-домов. Я забрёл на какой-то мост, оперся о перила и стал смотреть в воду. В воду, которая убила тебя, Йатэака. Ты сама её об этом просила. Может быть, с этого моста ты и спрыгнула, может быть, с любого другого – я никогда об этом не узнаю. Наверняка ты это сделала ночью – днём бы вытащили, откачали... Вот такой же холодной ночью.
Я не знал, что мне теперь делать. Часть меня кричала, что без неё всё это не имеет смысла, что я не должен предавать мечту. Я не имею права оставаться здесь, надо срочно звать Проводника и искать жизнь, где я смогу любить её. Но другой моей части было так жаль расставаться с той жизнью, что я здесь обрёл. А вдруг я откажусь от всего этого, а в другой жизни она меня не полюбит? Получится, что я всё потерял зря? Да и нужна она мне... По правде, я ведь её никогда не знал, моя любовь была каким-то бредом... Может, она мне и не подходит вовсе, может, нам не суждено быть вместе, а я сейчас ради неё всё брошу, опять зарою в землю свой талант... Разве я имею право так поступить? Ну, умерла и умерла, я-то тут причём?! Судьба, надо смириться. В конце концов, я могу найти этого Глеба и начистить ему за неё подрыльник. И увековечить в картинах мою несбывшуюся любовь... Так новый румяный и упитанный я с ленивыми глазами убеждал старого меня, лохматого, тощего и бледного, и тому всё труднее было докричаться, он всё больше сбивался и заикался, его аргументы казались всё более нелепыми. Ну, так ведь люблю же я её? Я же сам сейчас утопиться хотел! Или ничего, переживу...? Я слушал, как яростно спорят Румяный и Бледный, и окончательно запутался.
Курить! Я стал шарить по карманам. Неужели я всё оставил в ресторане?! Я расстегнул пальто и принялся искать в карманах фрака. А это что такое мешается? Паспорт! Я машинально открыл его, увидел собственную довольную рожу и прочитал своё имя... Глеб. Паспорт полетел в канал Грибоедова и медленно поплыл от меня прочь.
Так значит, вот он я какой. Мерзавец. Меня ударила премерзкая догадка: кажется, я понял ту нелепую фразу по натурщиц, что мне насмешливо бросили в лицо в ресторане. «Это ты виноват в её смерти! Ты, расфуфыренный мудак с маникюром и фальшивыми друзьями, ты, со всей своей славой, ещё ничтожнее, чем был я!» – кричал Румяному Бледный, и тому нечем было крыть. «А может, это какой-нибудь другой Глеб был! Да мало ли в Питере Глебов! Почему обязательно я?!» – оправдывался Румяный, но это звучало как-то неубедительно.
Пока Святополк и Глеб дрались, посыпая друг друга упрёками и ругательствами, паспорт промок и начал тонуть. Стоп! Дайте отдышаться. Так. Во-первых, я не хочу, чтобы меня звали Глеб. Уж как угодно, только не так, извините. Во-вторых, я хочу, чтобы она жила. Я не хочу быть её убийцей. В-третьих, в этой жизни нет ничего такого, что мне сейчас жаль потерять. Я здесь потерял самое главное – себя и её. Всё остальное несущественно.
И я заорал, что было силы, и мой крик отразился от воды, разнёсся по подворотням, крышам и дворам, а те, кажется, разнесли его эхом по всему городу: «ПРОВОДНИ-И-И-ИК!!!»
***
Воздух уже знакомо спружинил, и всё вокруг подскочило. А я пришёл в ужас от того, что обнаружил у себя в голове. Кажется, я лежал на кровати, натянув одеяло на голову, и смотрел в грязную жёлтую стену. Но мне было не до этого. Я был пустыней. Серой, мёртвой и холодной космической пустыней, которая висела в ужасающей, бесконечной во всех направлениях и во времени вселенской Пустоте, вся ссохлась и растрескалась, хотя её ничто не грело и не сушило, и теперь потихоньку разваливалась. По краям от неё отваливалось по кусочку. Меня парализовал смертельный ужас: я понял, что скоро она вся раскрошится, и от неё – от меня! – ничего не останется. И тогда я стану непонятно чем. Сгустком разума, бестелесным, безжизненным, и буду вечно висеть на одном месте в этой бесконечной Пустоте. И я не могу это предотвратить, я могу только беспомощно наблюдать, как разваливается моя пустыня... Стоп, а кто я вообще? И почему это именно я? Почему я не могу быть кем-то другим? Если я не могу видеть чужими глазами, значит, мне придётся умереть и самому увидеть, что там будет. А где я был, когда меня не было? Я, кажется, помнил, что висел в Пустоте, и мира тогда не было, ничего не было, и мне было ужасно гнусно. Кто же я такой, если мир появился вместе со мной, и я перестану существовать вместе с ним? И существует ли мир вообще? Есть ли я, есть ли другие люди, есть ли эта стена? Может, меня и нет вовсе, и мира нет, и ничего нет, а я вишу в Пустоте и придумываю всё это?! Нужно срочно что-то делать!!! Но я не мог встать. Я продолжал смотреть в стену, погружённый в ужас. Пустота расползлась откуда-то из глубины меня, я сам впустил её, и теперь от неё не было спасения. Пустыня сохла и крошилась. Я сох и крошился.
Я с трудом пробился из памяти в собственное оцепеневшее тело и оторвал его от кровати, как марионетку. Я с трудом заставил свои глаза отвернуться от Пустыни и посмотреть вовне. Я был в большой комнате с зарешеченными окнами. Здесь стояло ещё несколько кроватей, и на них в странных застывших позах лежали люди в серых пижамах.
– Вода минус вода в окончательном положении встречает тишину, а при покупке килограмма лопат в итоге даёт человека, – глубокомысленно изрёк бородатый мужчина с соседней кровати, – поэтому ты не пляши, а ляжь. А то тоже мне тут.
Я так и знал. Психушка.
Я встал и очень долго, еле переставляя ноги, выходил из палаты. У неё не было дверей. Ко мне уже бежали: с одной стороны – старушка в белом халате, с другой – два здоровенных амбала в зелёных костюмах. Старушка подбежала первой.
– Ты чего, сердешный? – я узнал старушку. Она брала у меня автограф.
– Как поживает Леночка? – спросил я медленно. Старушка побледнела. Я ещё раз узнал её: это на неё я налетел, когда убегал от Проводника, приняв его за шпиона.
– Хорошо поживает... А ты чего поднялся-то, милок?
– Надо доктора. Разговор есть.
В это время подоспели два зелёных амбала.
– Бабуся, тебе помочь? – спросил один из них, очень добродушно улыбаясь.
– Вы бы отвели этого парнишку к Людмиле Ратимировне, похоже, какой-то сдвиг у него... Она сегодня у себя в кабинете, я сейчас позвоню, предупрежу...
– Понятно,– сказали хором амбалы и повели, если не сказать понесли меня куда-то прочь из отделения, за железную дверь, по коридору, за ещё одну дверь, вниз по лестнице и по длинному коридору направо. Надо признать, так передвигаться было гораздо легче. Меня привели в кабинет и поставили перед столом, за которым сидела высоченная женщина – кажется, наши глаза были на одном уровне, хотя она сидела, а я стоял – в белом халате поверх длинного чёрного платья с оборками и с внимательными строгими глазами под очками в чёрной оправе. Она нетерпеливо поджала губы и сделала какой-то знак глазами. Амбалы посадили меня на стульчик перед ней и со смущённым видом отошли к двери. Женщина поправила очки и ласково на меня посмотрела.
– Я внимательно слушаю вас, Святополк.
Я знал, что нужно рассказать всё как можно подробнее. Она должна была понять и выпустить меня отсюда! Но чем больше я старался, тем больший бред у меня получался.
– Я к вам приехал на амбалах, чтобы сказать: я не тот, кого вы знали раньше. Я из другого мира. Меня там преследовал человек в чёрной шляпе, я думал, он шпион, а он – Проводник. Он отправил меня в другую мою жизнь, а дома я нормальный. Эти миры переплетаются и их бесконечно много, они возникают, когда мы встаём перед выбором, например, колбасы в магазине... Я не смогу объяснить, а он смог. Это потому, что у него была пудреница. Я провалился в пудреницу и стал знаменитым художником. Я ещё тогда рисовал... А потом я уронил паспорт в канал Грибоедова и стал орать. И вот я здесь. Я теперь не художник, а Пустыня. Я сегодня был Святополком, Глебом, художником и негодяем, а теперь я псих. И когда Пустыня раскрошится, я стану сгустком бестелесного разума... Понимаете, Святополк любил Катю, но лежал на диване и мечтал, а потом Святополк оказался Глебом, и Катя утопилась. И это всё был я. Я был бледный, потом румяный, а теперь я вообще не знаю, кто я. По-моему, я придумал этот мир, и на самом деле меня нет... Помогите мне, доктор, а?
– Вы, главное, не волнуйтесь так. У вас, оказывается, очень интересная жизнь, а вы всё лежите и ничего мне не рассказываете. Не хорошо,– доктор улыбнулась. – Если вы снова увидите этого человека в шляпе, Глеба или Катю, или узнаете что-нибудь новое про эти миры, вы обязательно расскажите мне обо всём, договорились?
– Мгм, – я кивнул. Конечно, она мне не поверила. Я же говорил почти как мой бородатый приятель с килограммом лопат. Она даже не поняла ничего! Я треснул себя рукой по лбу.
– Так! Только вот этого не надо, – строго сказала Людмила Ратимировна, – а то ребята вас привяжут.
– Привя-я-яжем, – протянули хором улыбчивые амбалы.
– Это хорошо, что вы стали вставать, – продолжала доктор, что-то записывая, – Постарайтесь побольше двигаться, вам это полезно.
В кабинет зашёл старый доктор с седой бородой и сел за другой стол.
– Представляете, Феофан Степаныч, какая история! Надо бы с этим парнем подробнее разобраться. Два года, не вставая, лежал, все уже и рукой на него махнули, а сегодня вдруг вскочил и как начнёт рассказывать про какие-то параллельные миры, да интересно так и персонажей там столько! У него в жизни бреда не было, только и твердил, что у него в голове пустыня!
– Это всяко бывает. Наблюдайте, – глубокомысленно изрёк доктор и сам принялся наблюдать, то есть уставился на меня, насупив густые кустистые брови и подавшись вперёд так, что с риском для жизни балансировал на самом краешке накренившегося стула, ножки которого обмотал ногами самым страшным образом. Руки он сложил домиком и бешено вращал большими пальцами. Потом его что-то отвлекло справа, он настороженно застыл и принялся дуть себе на нос. Психиатры странные люди.
Дверь распахнулась с грохотом, и в кабинет ворвалось существо, которое при других обстоятельствах долго преследовало бы меня в кошмарных снах. Это была пожилая женщина в серебристой плиссированной юбочке и красных колготках, на голове у неё было намотано нечто вроде тюрбана из старых штор.
– Представляешь, Люська! – гаркнула она трубным голосом, – А, у тебя пациент! Приходи в курилку, я тебе такое расскажу! – она унеслась снова. Видимо, это тоже доктор.
– Простите меня, Святополк, я отвлеклась. Ну, мы с вами обо всём договорились? Так, ребята, ведите его обратно в отделение и передайте там, чтоб за ним наблюдали. Будут изменения в состоянии – сразу ко мне!
– Обяза-а-ательно! – сказали хором амбалы и подхватили меня под руки.
На этот раз у меня не было не малейших сомнений, остаться ли в этой жизни или же нет. И я заорал, чуть ли не громче, чем в прошлый раз: «ПРОВОДНИ-И-И-И-ИК!!!!!» Я орал всю дорогу, на лестнице и в отделении. Я орал до тех пор, пока мне ни сделали какой-то укол. После я на всякий случай замолчал.
Где этот мерзавец в шляпе? Он издевается, что ли?! Почему ничего не происходит, я же орал!!! Может, он решил пошутить и оставить меня здесь навсегда?! За решёткой и с пустыней в голове?!
– Урожай лопат в планетарии обратно пропорционален межконтинентальному балансу втулок кирпичного и головного мозга в осеннее время суток, – поделился со мной своими наблюдениями бородатый собрат. Пожалуй, он был в чём-то прав.
Этот день я прожил, как заматерелый шизофреник, и никогда его не забуду. Я старался не думать о том, что я Пустыня, не чувствовать, как я сохну и крошусь. Я старался отвлечься на всё, что только было вокруг, но здесь почти ничего не было. Сначала я подробно рассказал Бородатому всю свою историю. Он внимательно меня слушал и не перебивал, потом помог мне дружеским советом:
– Ты, главное, мысли амбулаторно, в рамках осознавания чрезвычайной принадлежности к космическому вёдерному заводу, потому что градусник человека не дремлет.
Я старался так и делать. Я стал ходить по палате и тормошить других шизофреников. В основном они не реагировали или отмахивались от меня, один вытянул ноги и шевелил пальцами в рваных носках, он сначала улыбался, но потом послал меня матом и разразился самым жутким хохотом, какой мне приходилось слышать. Этого хохота испугался другой больной и начал громко плакать, тогда пришли амбалы и выставили меня в коридор. Я ходил по коридору туда и обратно, время от времени для пробы завывая: «Проводни-и-ик». Потом я рассказал той старушке, как она брала у меня автограф для внучки, а я подписался не тем именем. Она тут же позвонила Людмиле Ратимировне, которая, видимо, дала на предмет меня какие-то указания. Потом нас всех позвали на ужин, и должен сказать, что таких омерзительных щей я в своей жизни никогда не ел. Хорошо, что я почти не осознавал их вкуса. Потом пошёл снег, и остаток дня я простоял у зарешеченного окна, глядя, как он падает в Пряжку. Какие-то две девицы на берегу реки махали мне руками и отплясывали ритуальный танец – не знаю, издевались или хотели подбодрить... Там горели фонари, там была свобода, а я прозябал здесь и потихоньку крошился. Поймаю этого в шляпе – так ему наваляю! Тут наступил отбой, и меня уложили спать.
– Человек-лопата, человек человеку – лопата, человек идентичен лопате. Лопате нужна благоприятная обстановка, человеку нужна человеческая лопата... Всё сходится! – бормотал, засыпая, мой мудрый друг.
– Проводник? – окликнул я робко.
– Молчи, чего шумишь? – шикнула на меня из коридора Леночкина бабушка.
– Я не шумлю. Я мыслю амбулаторно, – ответил я тоже шёпотом.
– Вот и молодец! Спи, сердешный, – ответила бабушка. И куда-то ушла. Кончилась её смена. Я лежал и пялился в потрескавшийся потолок. Интересно, меня здесь кто-нибудь навещает? Нет, наверное. Если только мама в этой жизни не пропала. Или не лежит где-нибудь в этом же здании... Надо мной склонился Проводник. Я резко сел.
– Где ты, сука, был?! Я тебя весь день зову! Думаешь, мне в кайф так жить?!
– Замолчи. Разбудишь больных. – Он не говорил, его голос звучал у меня в голове. – Вообще не обязательно было орать, как будто тебе задницу подожгли. Обо мне достаточно подумать, и я услышу. Но я же не мог припереться сюда среди бела дня! Пришлось ждать, когда все уснут.
– В прошлый раз ты вообще не приходил! Перенёс меня и всё. Сюда!!! Зачем?! Ты что, не знал, как тут классно?!
– Нет, не знал. Это как жребий. Если бы я все твои жизни просматривал и выбирал, какая получше... Думаешь, мне заняться больше нечем?! В прошлый раз ты смотрел в воду. Я превратил канал Грибоедова в проход. А здесь зеркала не было, извини.
– Быстро убери меня отсюда.
– Ты осознаёшь, что у тебя осталась одна попытка? Если снова не понравится – я верну тебя домой.
– Ты, главное, ОТСЮДА меня убери, мне пофиг уже!!!
– Будь осмотрителен, не испорти всё и не суди поспешно, – назидательно вымолвил проводник и поднёс к моим глазам зеркало.
***
Не то чтобы в моей здешней голове было очень радостно, но там, по-крайней мере, не было пустыни. Некоторое время я просто сидел и наслаждался этим фактом. Потом начал озираться.
Это была моя квартирка, но здесь был непривычный порядок, всё убрано, кажется, даже окна помыты. С чего бы это? Я подошёл к тщательно протёртому зеркалу. Чего это я? В белой рубашечке, волосы в пучок собрал на затылке, бородёнка такая стильная – вылитый мушкетёр. Я жду, что ли, кого-то? Ну, точно – на кухне апельсины в вазе и бутылка шампанского. Ладно, пока она не пришла, надо срочно проверить, умею ли я рисовать.
Я вытащил бумагу и принялся биться над наброском своей винтовой лестницы. Ха. Пожалуй, здесь у меня получалось ещё хуже, чем в самой первой моей жизни. Но картины мои были тут, они никуда не делись. Я мучился с этой лестницей около часа. Ну как сделать, чтоб она уходила в бесконечную глубину?! И чтоб она при этом была лестницей? Может, её как-нибудь стилизованно изобразить, типа графики что-то сделать? Я взял тушь и попробовал. Получился пешеходный переход, закрученный в спираль. Я плюнул с досады и бросил листки на пол.
Ну да, бездарность. Зато симпатичный. И аккуратный. И не пустыня. И Катя вот-вот придёт... И почему я так уверен, что именно она? Меня осенило, и я полез в стол искать свои документы. Всё в порядке. Зовут меня Святополком, и я даже работаю – вот умора! – в том самом ресторане, где недавно веселился со своими псевдодрузьями. Официант. В дверь позвонили, я зашвырнул документы обратно в стол и бросился открывать.
На пороге стояла моя Катя. Как же она была хороша! Я сходу упал на одно колено и поцеловал ей руку. Она засмеялась. Как чудесно она смеётся!
– Какой ты забавный! Встань, давай я лучше пройду, – какой у неё чистый, звонкий голос! Я был вне себя от счастья и, кажется, выглядел идиотом, но это было не важно. Мы пошли на кухню и выпили шампанского с апельсинами. Она всё время нежно и звонко смеялась.
– Ты мне раньше так интересно рассказывал про свои миры! Расскажи ещё. Что ты сейчас рисуешь? – у неё были такие лучистые глаза, такие длинные ресницы...
– Картину... Винтовую лестницу. Вот только не получается у меня ничего...
– Покажи! Ты же знаешь, как я люблю твои картины!
– Да там и показывать ещё нечего, так, одни наброски...
– Тем более! Я никогда не видела, как ты работаешь! Ну, пожалуйста! – у неё были такие огромные синие глаза, такие ямочки на щеках... Ну как я мог ей отказать?
Я привёл её в комнату. Она восхищалась моими набросками и подробно расспрашивала, что я хотел изобразить.
– Человек в начале бесконечного падения... Замечательная идея! Даже в дрожь бросает. И как ты всё это придумываешь?
– Сам не знаю, – я не мог отвести глаз от её лица, и все мои идеи казались полной ерундой в сравнении с ней, восхитительным творением демиурга...
– Просто ты у меня гений, – она приблизилась ко мне. От неё одуряюще пахло чем-то сладким и мягким, какими-то цветами с примесью корицы.
– Только рисовать не умею...
– Главное – идея. Ты обязательно станешь знаменитым. Мир просто обязан увидеть твои миры, – она внезапно обняла меня, такая мягкая и горячая, и поцеловала сладким поцелуем с привкусом шампанского. Я застыл в панике, не зная, что делать. Она чуть отстранилась и ласково засмеялась. – Можно, я сегодня у тебя останусь? Мне так неохота ехать на метро...
– А разве ты живёшь не здесь? – спросил я тупо. Меня просто унесло.
– Какой же ты смешной! – она снова залилась звонким смехом и прильнула ко мне...
Я останусь жить в этой жизни. Без всяких вариантов. Я отошёл подальше и окинул гордым взглядом законченную картину. Я не спал всю ночь, но был счастлив, как никогда. С картины на меня смотрела Йатэака, почти как живая. Я теперь знал каждый её изгиб, каждый взгляд, знал, какая она на ощупь, и всё это перенеслось на холст. Казалось, она сейчас сойдёт с него и снова поцелует меня. И пусть какой-нибудь придирчивый анатом придёт в ужас от телосложения ангела на картине, я был горд, ибо изображение было полно жизни, души, которую в неё вдохнула моя любовь…
Она проснулась, встала с тахты и обняла меня.
– Ты что, совсем не спал?
– Нет. Мной владела муза, – чёрт, я где-то уже слышал этот диалог!
– Какая знакомая муза, – она улыбнулась, с восхищением разглядывая картину, – Так ты меня ещё не рисовал.
Я прожил этой жизнью ещё две недели. Я всё рисовал и рисовал, на меня никогда раньше не накатывало такое вдохновение. Я нарисовал даже лестницу. Получилось не совсем то, что я задумывал, но выглядело это неплохо. Катя приходила каждый день, она смотрела, как я рисую, восхищалась моими картинами и фотографировала их на память. Ресторан, где я работал, находился недалеко от её дома, и мы часто ездили туда вместе. Она целовала меня и убегала к себе домой, а я шёл работать.
В тот день, когда всё произошло, оставалось всего полчаса до окончания моей смены. Я принёс кому-то чистую пепельницу и прохаживался по залу, высматривая, не нужна ли где моя помощь, как вдруг увидел за одним из столиков бородатого психа из прошлой моей жизни. Я рванул к нему, как к другу, но по дороге сообразил, что в этой жизни мы не знакомы. Бородатый удивлённо поднял на меня глаза от меню.
– Простите, мы не могли с вами где-то встречаться? Ваше лицо мне знакомо, – выкрутился я.
– Может быть, пару лет назад вы читали обо мне в газете. Я тогда был знаменитым учёным и обо мне порой писали, – вежливо, но как-то грустно ответил мой друг.
– А что случилось? Вы больше не учёный?
– Знаете, меня ведь звали за границу, предлагали большие деньги за мой проект, но я отказался, потому что был патриотом. А потом мой проект объявили безумным и выгнали меня из университета, где я проработал всю жизнь...
Если бы я мог, я бы, несомненно, утешил его. Я бы рассказал, что нынешняя его жизнь многократно лучше, чем худшее, что может быть. Здесь он хоть и не от мира сего, но хотя бы здоров... Но я, конечно, не мог ему об этом сказать. Вдруг кто-то хряпнул меня по спине. Я резко обернулся и увидел того фальшиво-весёлого толстяка, что недавно вёз меня сюда и назывался моим другом.
– Здорово, Свят! Вот не ожидал тебя здесь увидеть!
– Извините, а мы с вами знакомы? – я насторожился. Мне никогда не нравился этот человек, а сейчас у меня было такое чувство, что очень даже он ожидал, что он нашёл меня здесь не случайно.
– Старых друзей не узнаёшь? – он наигранно изобразил обиду. – Мы ж с тобой вместе поступать собирались, ты ещё мне хвастался, что ты гений. А вон оно как вышло – ты теперь официант, а я всё-таки художник! – он заржал, – А у меня как раз дела в гору идут, да. Мне тут подкинули парочку оригинальных идей, – он подмигнул мне и заржал так мерзко, что я окончательно уверился: что-то тут не то!
– Рад за вас. Но что-то я пока не могу вас припомнить. И если вы не заметили, мы тут разговариваем.
– А, – толстяк перевёл взгляд на Бородатого, – Неудавшийся художник и бывший учёный! Что ж, вам есть, о чём поговорить. Не буду отвлекать. А ты давай припоминай меня, я живу неподалёку и частенько к тебе сюда захаживаю. Пойду, сяду на любимое место, – он снова подмигнул и наглой походкой направился в соседний зал.
– Отвратительный тип, – фыркнул Бородатый.
– Вот уж точно! Вы его разве знаете? – удивился я.
– Имел несчастье пообщаться однажды. Знаете, очень люблю это местечко, вместе с покойной женой любили мы здесь бывать, а теперь вот я один, сижу, вспоминаю... А он тоже то и дело сюда приходит. Вы разве не замечали?
– Я только начал тут работать пару недель назад, – это ведь почти правда...
– Недавно я видел, как он вместе с какой-то развратной дамочкой веселился над тем, как ловко они обманули какого-то беднягу – вроде украли задумки картин или типа того... я не вникал в подробности.
– А как выглядела эта дамочка? – я не знаю, зачем спросил. У меня появилось неприятное предчувствие, но я ещё не понимал, с чем оно связано.
– Такая румяная бестия в глубоком декольте. Она ещё так отвратительно кокетничала...
– Эй, чувак, твоя смена кончилась, – ко мне подошёл сменявший меня официант.
– А... Да, я уже ухожу. До свидания!
Я пулей вылетел из зала, на ходу срывая с шеи эту удавку с бантиком. Мне всё страшно не нравилось. Что делать? И что там за румяная дамочка? Я сначала даже не подумал о Кате. Я не знаю, зачем я спросил. И это ничего не значит. Мало ли румяных дамочек... Но она фотографировала мои картины, и может быть, этот толстяк обманул её, хитростью выманил кадры... Или случайно где-то их увидел... Мне стыдно было в этом себе признаться, но я подозревал свою возлюбленную, и мне от самого себя было гадко и отвратительно. Я гнал эти мысли прочь, оправдывал её, как только мог, но... а вдруг?! Меня накрыло с головой, я весь дрожал и не находил себе места. Что украдут мои картины, на которых моя душа наизнанку, в которые вложено всё: мои чувства, мечты, мысли… Смысл моей жизни, всё, над чем я трудился в последние 10 лет – любой образ, любое переживание из головы сразу же передавались кисти; что кто-то украдёт их, нарисует получше и выдаст за свои... Ведь это же был мой самый ужасный тайный страх, я из-за этого никому не мог их показать... И если представить, что она, единственная, перед кем я обнажил душу, та, кого я любил и кому слепо, безгранично верил, если она вовсе не любила и не понимала меня, если всё это время она притворялась, лгала мне, обкрадывала меня?! И за моей спиной смеялась надо мной вместе с этим жирным гадом?! Да как и чем мне жить-то теперь, после этого?! Получится, что вся моя прежняя жизнь не имела смысла, она украдена у меня, вместе с моей душой украдена! У меня больше нет души, потому что она вся была в том, что я создал, а оно больше мне не принадлежит... От меня будто отрезали жизненно важный кусок плоти и утащили непонятно куда... У меня ничего больше в жизни не было, кроме этих картин, того, что создано моим мозгом – может, плохих картин, может, больным мозгом, но больше ничего у меня не было! Я был для себя единственной опорой, а теперь меня нет, меня уничтожили, и кто? Та, кто никогда, ни за что не мог этого сделать, единственная, кого я любил, нанесла мне удар в спину... И никому, никому нельзя доверять! Я больше никому ничего не покажу, не перед кем не откроюсь. Да я и делать больше ничего не буду. Я просто не могу начинать сначала, мне нечем начинать, не из чего создавать, я совершенно пустой теперь...
Какой же я мерзкий урод, как я могу подозревать её в этом?! Да я последнее ничтожество, если могу так про неё думать! О, какая мука! Я зарычал и саданул кулаком по стене. Боль немного отрезвила меня. На костяшках пальцев выступила кровь. Существует такая штука, как презумпция невиновности, и я просто обязан полностью доверять ей, пока не увижу своими глазами доказательств моей правоты. Может, она действительно ни в чём не виновата, но я ясно понимал, что не будет мне покоя, пока я не опровергну свои подозрения. Но как это сделать?
