Текст книги "Вот они какие (Повести и рассказы)"

Автор книги: Зинаида Лихачева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Русская печь

Это была единственная в Наяхане русская печь. Та самая, в чьем жарком чреве замечательно упревают наваристые щи, стойко держится сытный запах хорошо пропеченного хлеба. Словом, пахнет там русским духом, которого искони не терпели всякие кащеи и змеи-горынычи, обитающие за тридевять земель.

Большая, тщательно выбеленная, она занимала одну треть домишка, который стоял на краю вдающейся в море косы.

Зимою рыбаки-эвены, заходя погреться, с удовольствием похлопывали по широким бокам печки, прижимая ладони к горячим кирпичам. Гостеприимные хозяева – засольных дел мастер Василий Ефимович и его жена знакомили гостей со всеми особенностями этого древнерусского комбайна жизненных благ:

– И еду сварить, и поспать есть где! И в случае простуды можно залезть в самую печь и попариться на здоровье духовитым, хвойным веником.

Во время этих лекций свет от лампы-«молнии» проектировал на белой плоскости печи своеобразный театр теней. Топорщились усы Василия Ефимовича, решительно двигалась увеличенная до длины указки тень его указательного пальца. Понимающе кивали кисточки на меховых малахаях гостей. Гости щелкали языком и восхищенно говорили, что печка «сапсем как дом!».

Потом все усаживались пить чай.

Тогда внизу печки возникала тень собаки с острой лисьей мордочкой и крутым завитком хвоста. Покрутившись, все это собиралось в комок, из которого торчали настороженные уши. Собака Нахалка заняла свое место. Каждый раз заходя к старикам, я подозрительно смотрела на печь. Ее присутствие здесь, на краю света, на сером берегу Охотского моря, казалось, не обошлось без вмешательства «щучьего веления».

Издавна русский человек мечтал покататься на широкой печной спине. И вот эта печь из какой-нибудь деревушки покатила через горы, леса, моря, океаны и прикатила…

Но история этой печки оказалась интереснее сказки.

Старикам Дудоркиным вместе набежало сто двадцать три годика. Три года были «гаком», принадлежащим Василию Ефимовичу. Родился он в пыльной степной деревеньке, где зачастую жаркими летами засуха начисто выжигала поля. Пересыхали горла колодцев. Вот почему в один такой голодный год, приехав в Астрахань на заработки, Васька Дудоркин влюбился в необозримую гладь морского простора и вступил в рыбачью артель.

Потом старый икрянщик, оценив расторопность парня, приспособил его к своему делу. Впоследствии, став уже опытным мастером засольного дела, Василий Ефимович не засиживался подолгу на одном месте. Желание повидать новые моря заставляло его кочевать с промысла на промысел. И вот уже стариком, наслушавшись рассказов об Охотском море, он приехал на далекий промысел Наяхана.

Евдокия Степановна безропотно сопутствовала своему непоседливому мужу, молча осваиваясь на новых местах. Василию Ефимовичу не помнилось, с каких пор за ним стала шагать эта хлопотливая, маленькая женщина. А Евдокии Степановне казалось, что всю жизнь впереди нее покачивалась широкая спина мужа, одинаково загораживающая ее и от ветра и от солнца.

Первые годы замужества, заслонив ладонью глаза, стояла она на берегу, высматривая возвращение артельных лодок, и, завидев Васин парус, со всех ног бежала домой ожидать прихода мужа. И как тускнела ее радость, когда Василий, не замечая ее улыбки, проходил мимо рук, готовых его обнять. Неласков был Василий Ефимович. Незаметно подошло время, когда они стали называть друг друга стариком и старухой.

До приезда Дудоркина специалиста-засольщика на промысле не было. Эвены только что начали организовывать свое промысловое хозяйство. Рыбу солили на совесть – лучше пересолить, чем недосолить. А икру… Заглянув в бочки с икрой и увидев там давленое, мутно-желтое месиво, старый мастер разгромыхался, как Илья-пророк. Но, взглянув на виноватые лица эвенов, крякнул и чуть не отгрыз себе половину уса.

Эвены почтительно смотрели, как Василий Ефимович священнодействовал над засолом икры. Тут дело измеряется секундами. Мастер катал икринку в пальцах, брал на язык, усы шевелились, брови вопросительно подымались, потом сходились к переносью – он уточнял время засола. Перемешивая икру в тузлуке, Василий Ефимович выхватывал икринки, растирал их в ладони и наконец давал знак откидывать икру на решета. И вскоре десятки бочек с крупной оранжевой кетовой икрой покатились к причалу в трюмы пароходов.

Заключая договор с Наяханским промхозом, Василий Ефимович имел простой план: повидать Охотское море, отработать положенное время, купить под Астраханью домишко, обзавестись лодчонкой и доживать век в тишине и спокое, рыбача для своего удовольствия. Не тут-то было. Пролетели три договорных года, а уезжать старику расхотелось. Полюбились и суровая красота Севера и по-ребячьи бесхитростные глаза эвенов, а главное, боялся мастер осиротить с таким трудом налаженное дело.

Исподволь он начал подготовлять к своему решению жену. Восторгался сухощавыми маслятами, которые она приносила из тундры. Уверял, что голубика много вкусней земляники, а морошка, вообще, превосходит все ягоды на белом свете. И наконец, приступил к решительному объяснению: дескать, не все ли равно, где помирать бобылями? И тут своя земля, а народ, хотя и нерусский, но душевный.

Евдокия Степановна молча выслушала мужа и потребовала… русскую печку. Старик на радостях пообещал. Сложил возле домика штабелек кирпичей и заленился. И не лежать бы старухе на печи в зимнюю непогодь, если бы не пригрела она в свое время бродяжку Нахалку.

Под Новый год старики выбрались в гости, в поселок. В зимнее время дорога шла напрямик через замерзшую бухту. Нахалка проводила своих хозяев до места и отправилась проведать поселковую помойку.

Была уже поздняя ночь, когда старики возвращались домой. В дрожащем свете звезд ледяная бухта напоминала лунную поверхность, по которой брели две маленькие черные фигурки. Справа возвышался белый обрывистый берег, слева вдали темнела полоса открытой воды.

Воздух всколыхнул неслышный, глубокий вздох моря. И сразу этот вздох превратился в туман. Туман выбрался на оледенелую бухту и, дыша слепым холодом, пополз на стариков, медленно всасывая их в себя.

– Не сбиться бы с дороги, старик, – встревожилась Евдокия Степановна, увидев, как растворяется в тумане идущий впереди муж.

– Держись за меня, бабка, а то растеряемся.

Туман густел. Евдокия Степановна крепко держалась за рукав мужнина полушубка, и ощущение нагольной овчины было единственным доказательством присутствия старика. Давно бы пора подойти к перевернутой лодке, что лежит неподалеку от дома, а ноги все еще запинаются о кругляшки льдин, обкатанных ветром.

– Ах, правее бы надо нам. Старик, а старик?

В этот момент Василий Ефимович споткнулся. Его мотнуло в сторону, и окоченевшие пальцы жены выпустили рукав. Она охнула, рванулась вперед и, схватив пустоту, упала. Руки окунулись в воду. Брызги обожгли лицо.

– О-ой! В воду я угодила!

– Стой, старая! Я тут, только не видать ничего. Ну-ка пошуми, я на голос пойду…

– Сюда, старик! Вроде от тебя чуток позади…

– Слышу, слышу! Не бойсь, выручу! Не ко времени купаться задумала! – пытался шутить старик, стараясь подбодрить жену.

И вдруг Евдокия Степановна услышала тяжелый всплеск от падения в воду грузного тела.

– Господи, – сказал туман стариковским голосом и стал отплевываться.

– Васенька-а! Ой, люди, спасите-е!.. Тоне-е-ет!..

– Не вой, не утоп. Держусь не знай на чем, однако подо мной вода. Либо мы в море подались, либо в трещину втемяшились. Ты, слышь, не вертися, лежмя лежи.

Старик услышал, как Евдокия Степановна торопливо зашептала:

– Да воскреснет бог, да расточатся… – и тоненько заплакала. – Все-то молитвы перезабыла.

Василий Ефимович пытался уяснить свое положение. Упав навзничь, он прошиб тонкий лед полыньи, успев, однако, руками вцепиться в ее края. Под затылком была ледяная опора, и пятка правой ноги упиралась в лед. Он лежал крестом на невидимой воде, и левая нога то с силой затягивалась под лед, то, всплывая, покачивала тело.

Тело коченело, приобретая мертвую неподвижность. Рядом замерзает его жена.

Чтобы помочь ей, ему надо оторвать руку от одного края полыньи и выброситься на твердый лед. Василий Ефимович попытался шевельнуться и с ужасом убедился, что силы нет. Значит – конец. Эх, бедная старуха! Лет сорок таскал он ее за собой по белу свету. Сорок лет она безропотно скоблила пропахшие рыбой полы промысловых домишек, в которых приходилось жить. А когда он сказал ей, что решил навсегда остаться в этом неприветливом краю с лютыми, долгими зимами, только и попросила что русскую печку. А он так и не удосужился сделать. И теперь вместо печки – полынья.

– Евдокия!

– Что, Вася?

– Смирно лежи и слушай… – Он хотел сказать старухе такие слова, которые согрели бы старую. Обняли бы сутулую спину, погладили сморщенные руки с синими набухшими жилами, но вместо этих неизвестных ему слов вырвались самые обиходные:

– Прости ты меня, Дунюшка, ежели случалось мне тебя обидеть.

Туман молчал. Страх сжал сердце Василия Ефимовича. Неужели старая – много ли ей надо! – уже никогда не ответит ему? Не услышит его прощальных слов?

– Дуняша-а! – крикнул он что есть силы, – Дуняш… – Голос пресекся, и старик хрипло всхлипнул.

– Опомнись, – странно спокойно прозвучал задержавшийся ответ. – Слышу я. Пришла нам смерть в одночасье, прости и ты меня, Василек.

– Ничо, старая, – подбодрился Василий Ефимович. – Главное, не шевелись, чтоб ненароком под лед не юркнуть. Авось дотерпим до свету.

Нахалка, загулявшая в компании поселковых собак, спохватилась и помчалась к дому, где оставила своих хозяев. От крыльца вели свежие следы. Старики уже ушли. Опустив морду, не упуская запаха, собака пробежала поселок, спустилась на лед и исчезла в тумане.

Василий Ефимович услышал прерывистое дыхание.

– Дунюшка, ай плачешь? Трудно тебе?

– Нет, не плачу, чего уж. Теперь поди недолго уж… – с трудом шевеля замерзшими губами, ответила Евдокия Степановна.

Прерывистое дыхание приближалось. Старик скосил глаза, и в тот же миг что-то ткнулось в его лицо, обдало горячим дыханием и теплый язык зашлепал по щеке.

– Нахалка! – вскрикнул Василий Ефимович. – Бабка, держись, Нахалушка пришла! Теперь не пропадем!

Ободряя жену, он старался отодрать руку от края полыньи. Рукавица вмерзла накрепко, и казалось, что и бесчувственные пальцы тоже вмерзли в лед. Но присутствие собаки придавало бодрость.

В ожившем теле напряглись все мускулы, преодолевая покорное оцепенение. Он вырвал руку из рукавицы и рывком выкинул тело из полыньи. Тяжело хлюпнули намокшие полы полушубка.

Нахалка подвизгивала где-то рядом. Евдокия Степановна тихо охнула:

– Нахалушка, не лижись!

Ощупывая руками лед, Василий Ефимович пополз в сторону собачьего визга и вскоре наткнулся на ноги жены.

– Дуня, вставай!

– Не могу, Вася, примерзла.

Старик уцепился за ее торбаса и с силой потянул на себя. Старуха приподнялась, с треском отрывая ото льда примерзшую шаль.

– Ползем, бабка, ползем! – торопил жену Василий Ефимович. – Нахалушка, милая, домой, домой веди! Вызволяй!

Словно поняв, собака взвизгнула и бросилась вперед. Через мгновение она возвратилась и, потыкавшись носом в лицо старика, снова исчезла. Так, поминутно исчезая и возвращаясь, она вела их в безглазом тумане.

Старики ползли на четвереньках. Чтобы не потерять жену, Василий Ефимович держал в зубах угол старухиной шали, а сам, переставляя бесчувственные руки, ощупывал дорогу.

Дома старик растирал побелевшие руки Евдокии Степановны медвежьим салом и, глядя в ее лицо, искаженное болью, говорил:

– Верь слову, с завтрашнего дня начну печь складать. Будешь ты полеживать на печке, я – возле печки, а Нахалушка – под печкой – всяк на своем месте. Мы ее, гляди, вот тут постановим.

Евдокия Степановна, несмотря на боль, улыбалась, глядя на суетящегося старика, а он широко разводил руками, показывая, сколько места будет занимать русская печь.

Кузя

1

В ожидании лошадей, которых должны были пригнать из соседнего, якутского колхоза, начальник небольшой поисковой партии Дмитрий Николаевич в пятый раз принимался пить чай.

Неприятное скрежетанье заставило его выглянуть в окно. Всклокоченный бурый пес ожесточенно выгрызал консервную банку, придерживая ее грязными лапами.

– Эй, друг, брось железку жевать, лови вот лучше! – крикнул Дмитрий Николаевич и бросил собаке хлеб.

В один мах проглотив краюшку, пес улегся под окном, благодарно поглядывая на человека и метя хвостом.

Из домика вышли члены экспедиции: коллектор Николай, промывальщик Антон и рабочий Петр. От нечего делать они стали допытываться у собаки, как ее зовут.

– Балетка? – предполагал Петр. – Дружок?

– Шарик! Тузик! Волчок? Кабысдох? – наперебой орали Николай и Антон.

– Удивительно терпеливый пес, – удивился Дмитрий Николаевич. – Если бы ко мне так пристали, я бы показал вам «кузькину мать».

При упоминании «кузькиной матери» пес встрепенулся и поднял ухо.

– Догадался! – хлопнул себя по лбу Николай. – Его Кузькой звать. Ты Кузьма? – гаркнул он над ухом собаки.

Пес вздрогнул и сердито гавкнул.

Так за ним и осталась кличка Кузя.

На рассвете проводник-якут Иннокентий подогнал лошадей, и геологи двинулись в нелегкий путь по тайге, болотам. К вечеру, добравшись до небольшой долинки с сочной травой, разбили ночлег. Усталые лошади с хрупом щипали траву, как вдруг одна из них, всхрапнув, шарахнулась от кустов. Остальные, сбившись в кучу, испуганно заржали.

– Кабыть, хозяин! – крикнул Иннокентий. Геологи схватили ружья. Но вместо медведя из кустов показался Кузя. Бедный пес тяжко дышал, видимо, он целый день догонял партию. Извиняясь за причиненный переполох, Кузя виновато повилял хвостом и с наслаждением растянулся в сторонке.

– Это твоя собака? – спросили у якута.

– Нет моя, – равнодушно сплюнул проводник. – Не знай чья. Так живи поселка, бегай.

Распределив ночное дежурство, поисковики улеглись вокруг костра. Первым дежурил Иннокентий. Он сидел, раскачиваясь всем телом, борясь с одолевающей дремотой. Из темноты к костру подошел Кузя и уселся в ногах Дмитрия Николаевича. Иннокентий улыбнулся:

– Ты пришла, Кузя? Ах, хорошо! Дежурить надо, Кузя.

Пес пошлепал хвостом.

– Кузя, твоя сиди, смотри все порядке, ладно? – с трудом разлепляя тяжелые веки, шептал якут. – А я шибко спать хочу.

В наступающей темноте постепенно исчезали все звуки. Казалось, что тишина прибывает, и вскоре тайга замерла, до верхушек затопленная безмолвием.

Когда Дмитрий Николаевич проснулся, чтобы сменить проводника, бодрствовал один Кузя. Он пристально глядел на огонь, и в глазах собаки взлетало и гасло отражение искр догорающего костра. Геолог подбросил дровишек и, доверясь Кузе, тоже улегся спать. В сонном сознании медленно проплыла мысль, что когда-то, много веков назад, вот так же вышел из темноты зверь и, подойдя к костру человека, навсегда остался с человеком. Почему? Это уж собачья тайна.

Иннокентий проснулся на рассвете. Раздувая огонь, он разговаривал с Кузей:

– Твоя теперь давай спи, видишь, моя вставай?

За время пути Кузя сделался полноправным членом экспедиции. Помогал Петру собирать валежник для костра, ходил с Николаем на охоту.

– Этот Кузя набит талантами по самые уши, – восхищался Николай, бросая на землю связку куропаток. – Идем мы с ним, слышу – брешет. Я к нему, вижу – лезет на лиственницу, аж визжит от досады, а там белка, голову свесила, во все глаза на него смотрит. Я говорю: брось, не расстраивайся, на шута нам белка. И можете себе представить, сколько потом белок ни попадалось, ни одну не облаял. Вышли на прогалину, Кузя в кусты – и выгнал куропатку. Я ее подстрелил, показываю Кузе, хвалю – молодец! Хорошо! И что вы думаете? Понял! Пошел Кузьма по куропаткам!

Считая себя в ответе за имущество поисковиков, Кузя всегда волновался, когда партия снималась с привала. Он притаскивал пустые консервные банки, папиросные коробки и, положив их у ног Дмитрия Николаевича, вопросительно смотрел ему в глаза: оставили, а может, это нужные вещи?

Наконец поисковики добрались до шумливой, загроможденной камнями речки. В задание партии входило обследование ее бассейна.

Иннокентий, не отдыхая, стал собираться в обратный путь. Якут тронул лошадей и крикнул Кузю. Как ни грустно было геологам расставаться с полюбившимся псом, они молчали: что поделаешь, ведь собака чужая.

Кузя, покорно побежавший за проводником, вдруг остановился. Собака стояла, поглядывая то вслед удалявшимся лошадям, то на молчащих геологов, и внезапно бросилась к поисковикам. Так Кузя самостоятельно выбрал себе хозяев…

Отыскав подходящую площадку, люди принялись за устройство стана. Правый берег представлял хаотическое нагромождение камней, на левом стоял непролазный чертолом, типичный для заболоченной тайги. Громкие голоса людей и собачий лай разбудили эхо, и в первый раз за века оно начало неумело повторять человеческие слова. К ночи в палатке загудела походная железная печка. Наглухо закрыв полог, люди раздевались и в блаженном молчании отдыхали от комаров. Первым тишину нарушил чайник. Просвистев веселенький мотивчик, он нудную комариную песню прервал возмущенным бормотаньем и, закончив звонкими ударами молоточка, отдуваясь, скинул крышку.

– Чайник денежки кует, это к удаче, – убежденно изрек Петр. – Найдем золотишко.

Слово золотишко отворило красноречие Николая. Он принялся мечтать вслух: как они обнаружат богатейшее месторождение металла, родится новый прииск, и назовут его…

– Тараторка, – ухмыльнулся Антон. – В честь тебя!

Николай обиделся:

– Остряк! Кустарь-одиночка!

– Да это я речку предлагаю так назвать. Чего ты? – примирительно пояснил Антон.

– А что, подходящее название, – заметил Дмитрий Николаевич. – Так и запишем: речка – Тараторка. А теперь спать. Вон Кузя уж третий сон досматривает.

2

Удача – сестра счастья улыбнулась поисковикам. Ничтожные, тусклые крупинки на дне лотка подтверждали давнишние сведения об этой речонке. Счет дней сменила череда радостей и сомнений.

Тараторка поддразнивала искателей, подавая им мелочишку и заставляя жадно мечтать о ее возможных богатствах. Лукавя, обманывая, она завлекала геологов в свои верховья. И наконец наступил день, когда в пробе, взятой из-под сгнившего верхнего покрова заболоченного берега, обнаружилось богатое золото.

Сомнения исчезли. Оставалось установить границы золотоносной зоны. Людьми овладела горячка работы, полная бескорыстной жадности. Затемно они возвращались на стан, ели на скорую руку под причитания Петра, что все перепрело, потеряло вкус. Спали тоже беспокойно. Времени оставалось в обрез. В воздухе уже явственно слышался горьковатый запах осени.

Кузя, каждый день уходивший с поисковиками, свирепствовал в бурундучьих селениях, разнообразя свой стол дичиной. Несколько раз он по-братски пытался поделиться своей добычей с людьми.

Петр уже давно приглядывался к Тараторке. Не раз видел тени стремительно проносящихся рыб. Зашивая свою гимнастерку, он вдруг наткнулся на заколотый в кармашке рыболовный крючок и решил побаловать товарищей ухой.

Поплавок из пробки сейчас же прибился к большому валуну на середине речки и внезапно исчез. Только бы не зацепился, испугался Петр, плакал тогда крючок. Он потянул и почувствовал отдавшийся в руку сильный толчок.

– Есть! – вскрикнул Петр и выбросил на берег здоровенного хариуса.

Любуясь пойманным красавцем, Петр прихватил зубами потухшую папиросу и полез за спичками. Из коробка, возмущенно гудя, полезли толстые мухи.

– А, черт! Угораздило перепутать коробки, – ругался рыбак, глядя на разлетавшуюся насадку. – Придется идти на стан и снова ловить мух.

Взобравшись на обрыв, Петр остолбенел: поваленная палатка лежала кучей брезента. Валялись разломанные в щепки ящики с продуктами. На земле белела мука. А виновники разгрома – два больших медведя с медвежонком сидели у растерзанного мешка с сахаром и, смачно чавкая, отправляли в пасти последние куски.

– Вы чего делаете? – заорал Петр и кинулся к медведям.

Звери вскочили и пустились бежать, но вдруг один из них повернулся, рявкнул и, поднявшись на дыбы, пошел на Петра. Увидев надвигающуюся на него тушу, Петр опомнился. Холодея от тошнотного страха, он бросился назад, спрыгнул с обрыва в речку. Доплыв до валуна и прижавшись к серому, в черных лишайниках камню, он оглянулся. Медведя не было. Только на обрыве, откуда спрыгнул Петр, еще вздрагивало золотое соцветие дикой рябинки.

– Дурак! Дубина я! И угораздило же меня ружье в палатке оставить! – сам себя отчитывал Петр.

3

Ливень начисто смыл намеченный на день план работ. Тараторка, вся в пене, мчалась через загромождавшие ее камни, кидалась в стороны и наконец, вспучась, стала заливать низкий берег.

Скользя по мокрым камням, поисковики возвращались в стан.

– Не ждет нас Петруха, и печка не топится, – вздохнул Антон, когда из серой завесы дождя показалась желанная палатка.

– Что-то неладно, – встревоженно заметил Дмитрий Николаевич. – Посмотрите на Кузю.

Кузя, сгорбившись, медленно переставляя лапы, с глухим рычанием приближался к палатке. Охваченные тревогой, люди ускорили шаги.

В палатке Петра не было. У входа лежала его фляга с намалеванной углем стрелой. Внутри была записка:

«Я виноват, что медведи разграбили стан. Чтобы не сорвать работы, пошел в поселок за продуктами. Товарищи, продержитесь до меня. Взял банку мясных консервов.

Петр. 17 августа».

Люди разглядывали щепки от ящиков, которые Петр сложил у печурки, месиво из муки и круп, перемешанное с медвежьим пометом. В печке оказались помятые, местами прокушенные восемь банок мясных консервов и в бумажке горсть замусоренного чая, очевидно, собранного Петром по чаинке.

– Мы-то продержимся, – похлопывая по ружью, заявил Николай. – Мы с Кузьмой куропатками вас обеспечим, а вот как Петруха?

– Одурел он, что ли, с одной банкой консервов в такую дорогу переться? – горячился Антон. – Он, вишь, благородство показывает, а что мы будем о нем беспокоиться, ему плевать!

Ночью Николай вдруг вскочил:

– Ребята, вы не спите? Знаете, что я вспомнил? Помните, как сегодня Кузя выл? Мы думали, бурундуков объелся, а он, может, чуял, что с Петром беда?

Дмитрий Николаевич погладил лежащего возле него пса.

– Вполне возможно, что и чуял, – ответил он и подумал: тогда это будет собачья тайна номер два.

Ливень зарядил, как видно, надолго. Тараторка подступила почти к самой палатке, пришлось перекочевывать повыше. Когда-то здесь бушевал таежный пожар, и теперь вокруг из каменных расселин торчали обуглившиеся коряги. Николай с досадой поглядывал на ружье. Охота была на той стороне, а переправиться через ревущую Тараторку нечего было и думать.

…Петр шагал уже пятые сутки. Для отдыха он выбирал места, заросшие брусникой, и, лежа на животе, горстями ел кислые ягоды, обманывая ноющий от голода желудок. По местам прежних стоянок он приблизительно определял расстояние, оставшееся до поселка. Узнав кусты, из которых вылез Кузя, Петр повеселел: оставалось километров пятьдесят.

– Теперь подзаправимся посытней ради последнего перехода, – предложил он сам себе и, достав из кармана давно уже пустую банку, стал обирать приставшие к стенкам крупицы говяжьего жира. За этим занятием его застал снег. Несколько снежинок залетело за воротник. Зябко передернув плечами, Петр крякнул:

– Снег да вода – в походе беда, – и торопливо зашагал вперед.

4

– Пришла беда, отворяй ворота! – Возглас Антона разбудил поисковиков.

– Что стряслось? – спросил Дмитрий Николаевич.

Антон отвернул полог палатки. В треугольном просвете люди увидели медленно опускавшиеся хлопья снега.

– Ну, уж это ни на что не похоже! – обозлился Николай. – Ведь август, август! Взбесились они там, что ли? – взглянул он на небо.

Дмитрий Николаевич поспешно одевался.

– Рановато для зимы. Обычно снег выпадает после двадцатого сентября. Возможно, что это временное явление, но кто знает, сколько оно будет продолжаться? Товарищи, надо запастись топливом.

Весь день люди молча рубили и сваливали у палатки горелые коряги. Изредка кто-нибудь ласково похваливал Кузю, усердно таскавшего дрова вместе со всеми. В безветренной тишине чувствовалось грозное предостережение. Чем белее становилась земля, тем суровее темнело небо.

Спать решили вповалку. Теплей. Когда Николай, устраивавший общую постель, взял одеяло Петра, всем стало не по себе. Они лежат в тепле, защищенные от непогоды, а где-то бредет усталый, голодный Петр.

Прижавшись вплотную друг к другу, люди лежали без сна, прислушиваясь к ветру. Снегопад превращался в пургу…

– По моему расчету, Петр должен подходить к поселку, – задумчиво проронил Николай.

– Трудно предположить такое, – возразил Дмитрий Николаевич. – Ведь он идет голодный.

– Нет, не на подходе он. Сегодня двадцать седьмое, а вышел он семнадцатого. Считай, пройти ему надо почти триста километров – по тридцать километров в сутки, ежели по хорошей дороге, а ведь он по бездорожью и голодный.

Пурга, пурга.

Хрипло дыша снежной пылью, отплевываясь, как пловец, Петр выгребался из рыхлых сугробов. Перед ним возникали смутные очертания человеческого жилья и, обманув призрачной надеждой, рассыпались…Слой за слоем покрывает Петра сыпучий снег…

– Скорей, скорей! – кричит он и забинтованными руками сгребает с себя простыни.

Усталая медсестра поправляет на голове больного пузырь со льдом и, наклонясь, слушает горестный шепот:

– Помрут они с голоду… Помрут! – Бредовые слезы катятся по рыжеватой щетине небритых щек.

И снова сбрасывает с себя простыни.

– Ну как? – спросил врач, входя в палату.

– Все тот же бред, – ответила сестра. – А у вас как? Не знаете, послали им помощь?

Врач прикладывает руки к нахлестанному ветром лицу.

– Сейчас в райкоме собрали каюров. Они говорят, на собаках не пробиться. Секретарь побежал в радиоузел просить помощи у Магадана. Одна надежда на самолет.

5

Пурга бушевала девятые сутки.

В занесенной снегом палатке было сравнительно тепло. С утра на печке кипел чайник, и поисковики пили кипяток. Это был завтрак. В полдень кипяток назывался обедом, а вечером – ужином. От этих названий горячая вода не становилась сытнее, но людям казалось, что это помогает поддерживать порядок нормальной жизни. Единственное, что они могли противопоставить жестокой власти стихии. Николай пытался шутить:

– Жаль, что у нас резиновые сапоги. У Майн-Рида в таких случаях путешественники варят мокасины и ременные лассо.

Дмитрий Николаевич лежал пластом. Заострившиеся черты лица вызывали тревогу у Николая и Антона. Не по годам старому геологу переносить приключения. Но Дмитрий Николаевич не жаловался.

Только Кузя (по-звериному откровенный) дремал целыми днями, изредка открывая глаза. Людям становилось не по себе от смиренного взгляда голодных собачьих глаз.

– Прямо душу выворачивает. Как это у Маяковского? «…увидишь собачонку…». Эх, позабыл вторую строчку, а кончается так: «Из себя готов отдать печенку, мне не жалко, дорогая, ешь!» – бормотал Николай.

Каждый из поисковиков думал одно: дошел ли Петр?

Однажды Кузя насторожился и, заворчав, бросился к выходу.

– Тише, слушайте! – замахал руками Антон. Сквозь вой пурги слышался тяжелый, медленный гул.

Шатаясь от слабости, поисковики выбрались наружу. Снег залеплял глаза, но над ними ясно слышался гул. Невидимый самолет описывал гудящие круги.

– Нас ищут! Значит, жив Петруха! Ура-а… – шепотом кричали люди.

Они вглядывались в клубящуюся белую муть и, прислушиваясь, считали круги: один… второй… третий… четвер… гуденье удалялось. Самолет уходил прочь.

С пронзительным лаем, проваливаясь в снег, Кузя побежал в сторону затихающего звука.

– Правильно, Кузьма, лови его за хвост, – невесело пошутил Николай.

Дмитрий Николаевич нерешительно сказал:

– Не знаю, может быть, это галлюцинация, но в какое-то мгновение я видел самолет. Возможно, и он заметил нас?

Геологи уже сидели в палатке, когда к ним пролез запыхавшийся Кузя и, схватив Николая за рукав, потянул его к выходу.

– Вот тебе на! – удивился Николай. – Нет, брат, не до прогулок. Кузя скреб лапами полог и нетерпеливо скулил. Николай поднялся.

– Надо идти, зовет ведь.

Кузя бежал по своим прежним следам и, останавливаясь, поджидал еле бредущего Николая. И вдруг пес провалился в какую-то яму и залаял.

Николай увидел, что Кузя раскапывает глубоко ушедший в снег большой тюк. Стало жарко.

– С самолета сбросили, голубчики! Кузя, дорогуша, теперь живем! – шептал Николай, хватаясь за оледенелые веревки. Но Кузя снова теребил его, приглашая идти дальше. Неподалеку оказался еще такой же тюк. Николай подтянул его к первому и без сил опустился на снег. От слабости тряслись руки и ноги.

– Не дотащить мне, Кузя, – пожаловался он, вытирая кепкой щиплющий глаза пот. – Ослаб очень. – И, глядя в понимающие глаза собаки, раздельно произнес: – Кузя, приведи Антона. Антона, понял? – Пес взвизгнул и выбрался из ямы. Вскоре он явился в сопровождении испуганного Антона.

– Фу, как меня Кузьма напугал! Я думал, с тобой что случилось. Батюшки?! Посылки? Ура!

– Ребята, как вы смогли их дотащить? – поражался Дмитрий Николаевич, помогая счищать с тюков снег. Задохнувшиеся ребята хватали ртом воздух.

– Древним путем, Дмитрий Николаевич. Великий путь из варяг в греки – волоком!

Запах еды щекотал ноздри.

Чайник, распространяя аромат душистого чая, изредка презрительно фыркал, вероятно, вспоминая время, когда в нем кипела пустая вода.

Николай с Антоном наперебой рассказывали, как Кузя помогал тащить тюки. То за один угол схватит и тянет, то за веревку уцепится, и, честное слово, действительно помогал.

Люди гадали, как Кузя узнал о сброшенных посылках? А Кузя, основательно подзаправившись, шлепал хвостом и поблескивал плутоватыми глазами. И это была его третья тайна.

6

Петр несся с сумасшедшей скоростью по какой-то длинной черной трубе. Сейчас я размозжу себе череп, подумал он и вылетел в ярко освещенное отверстие. Над ним склонились две головы в белых шапочках. Незнакомый голос спросил:

– Как вы себя чувствуете?

Петр рывком сел на кровати.

– Осторожней! – вскрикнула сестра. – Не потревожьте повязок, у вас руки обморожены.

– Я в больнице? – огляделся Петр.

– Тринадцатый день, – утвердительно кивнул врач.

– А они как? – помертвел Петр.

– Все в порядке, – поспешно заверил врач. – Их разыскал самолет и сбросил все необходимое. А как только кончилась пурга, за ними поехали на собаках.

– Вы вовремя пришли в себя, – улыбнулась сестра. – Как раз мы сегодня ждем ваших товарищей.

Петр недоверчиво переводил глаза с врача на сестру.

– Откуда же вы узнали про них?

– Из вашего бреда, дорогой. Удивительно конкретный бред, – ответил врач.

Петр узнал, что его нашли на улице поселка и, попав в больницу, он в бреду рассказал все. В коридоре послышался шум.