Текст книги "Глобализация. Последствия для человека и общества"

Автор книги: Зигмунт Бауман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

63

Словно в доказательство изначальной беспочвенности модернистских амбиций, в обоих этих случаях он потерпел неудачу: неосознанный, по неумолимый прагматизм правителей подрезал крылья

радикальному воображению.

В книге La ville radieuse ⁵(«Лучезарный город»), опубликованной в 1933 г. и призванной сыграть роль евангелия градостроительного модернизма, Ле Корбюзье вынес смертный приговор существующим городам – гниющим отбросам неуправляемой, бездумной, неискушенной в градостроительстве и незадачливой истории. Он обвинил существующие города в отсутствии функциональности (некоторые логически незаменимые функции лишены удовлетворительных механизмов, а некоторые другие – дублируются и сталкиваются между собой, приводя в замешательство жителей), в нездоровых условиях жизни и в оскорблении эстетического чувства (вызванного хаотическим лабиринтом улиц и смесью архитектурных стилей). Недостатки существующих городов чересчур многочисленны, так что исправление их по отдельности, одного за другим, не стоит затрачиваемых усилий и ресурсов. Куда разумнее применить комплексный подход и избавиться от всех напастей одним махом – разрушить старые города до основания, расчистив место для постройки новых, по заранее разработанному детальному плану; или бросить сегодняшние Парижи на произвол судьбы, переселив их жителей на новые места, где все с самого начала правильно спланировано и предусмотрено. Излагая принципы, которыми следует руководствоваться при строительстве будущих городов, автор «Лучезарного города» останавливается на конкретных примерах: планировке Парижа (его существующая застройка ниже всякой критики, несмотря на хвастовство ба-

64

рона Османа), Буэнос-Айреса и Рио-де-Жанейро; все три проекта начинаются с нулевой отметки и подчинены исключительно правилам эстетической гармонии и безличной логике разграничения функций.

Во всех трех воображаемых столицах приоритет отдается функциям, а не пространству; логика и эстетика требуют от каждого фрагмента городской застройки функциональной однозначности. В городском пространстве, как и в человеческой жизни, необходимо различать и разделять рабочие, домашние, потребительские, развлекательные, культовые, административные функции; каждой из этих функций следует отвести свое место, а каждое место должно служить одной, и только одной функции.

По мнению Ле Корбюзье, архитектура – подобно логике и красоте – по определению враг любому беспорядку, стихийности, хаосу, неряшливости; архитектура – наука сродни геометрии, искусство платонической возвышенности, математической упорядоченности, гармонии; ее идеалы – это непрерывная линия, параллели, правильные углы; ее стратегические принципы – стандартизация и сборка из готовых деталей. Власть архитектуры, осознающей свое призвание, в будущем Лучезарном городе означала бы смерть улицы в нашем понимании – этого неорганизованного и случайного побочного продукта нескоординированной и асинхронной истории застройки, места, где правит стихийность и двусмысленность. В Лучезарном городе дороги, как и здания, должны служить конкретным задачам; в данном случае – транспортным, перемещению людей и товаров с одной функциональной площадки на другую, и эту единственную функцию следует избавить от всех нынешних помех, создаваемых прогуливающимися фланерами, праздношатающимися и просто случайными прохожими.

65

Ле Корбюзье мечтал о городе, где власть «Плана-диктатора» (он неизменно писал слово «План» с большой буквы) над жителями была бы полной и непререкаемой. Авторитет Плана, заимствованного и укорененного в объективных истинах логики и эстетики, не терпит возражений и несогласия; он не принимает никаких аргументов, не признающих строгих правил логики или эстетики, или не опирающихся на них. Поэтому градостроитель-планировщик должен по определению действовать, не обращая внимания на кипение предвыборных страстей и оставаясь глухим к жалобам своих подлинных или воображаемых жертв. «План» (будучи продуктом безликого разума, а не плодом индивидуального, пусть самого яркого и глубокого, воображения) – это единственное, одновременно необходимое и достаточное, условие счастья людей, которое не может основываться ни на чем, кроме идеального соответствия между научно определенными потребностями человека и однозначным, прозрачным и понятным устройством жилого пространства.

«Лучезарный город» существует только на бумаге. Но по крайней мере один архитектор-урбанист, Оскар Нимейер, получил шанс облечь учение Ле Корбюзье во плоть и кровь. Таким шансом стало поручение построить с нуля, в пустынной местности, не обремененной историей, новую столицу, соответствующую размерам, величию, огромным неосвоенным ресурсам и безграничным амбициям Бразилии. Эта столица, Бразилиа, стала просто раем для архитектора-модерниста: здесь наконец появилась возможность сбросить все путы и ограничения, как материальные, так и эмоциональные, и дать волю архитектурной фантазии.

Там, на доселе незаселенном плато в центральной Бразилии, можно было по собственной воле «формиро-

66

вать» жителей будущего города, заботясь лишь о верности логике и эстетике; и при этом не надо было идти на компромисс, а тем более жертвовать чистотой принципов ради не относящихся к делу, но неподатливых условий места и времени. Можно было точно и заранее вычислить еще не выраженные, существующие в зачаточной форме «потребности единиц»; беспрепятственно «собрать по частям» пока отсутствующих, а значит безмолвных и политически бессильных жителей будущего города в качестве совокупности научно установленных и тщательно выверенных потребностей в кислороде, единицах тепла и света.

Для экспериментаторов, больше заинтересованных в том, чтобы хорошо выполнить работу, чем в ее последствиях для тех, кто должен был стать объектом их действий, Бразилиа была огромной и щедро финансируемой лабораторией, где можно было в различных пропорциях смешивать ингредиенты логики и эстетики, наблюдать их реакции в чистом виде, и отбирать наиболее удачные из полученных соединений. Как позволяли предположить постулаты архитектурного модернизма в стиле Корбюзье, в Бразилиа можно было бы сконструировать пространство по мерке человека (или, точнее, всего того, что поддается измерению в человеке), то есть пространство, откуда случайность и неожиданность изгнаны окончательно и бесповоротно. Однако для своих жителей Бразилиа превратилась в кошмар. Ее незадачливые жертвы мгновенно вызвали к жизни понятие «бразилита» – нового патологического синдрома, прототипом и эпицентром которого по сей день остается Бразилиа. Самыми заметными симптомами бразилита, по общему мнению, является отсутствие толп и тесноты, пустые перекрестки, анонимность окрестностей и безликость че-

67

ловеческих фигур, цепенящая монотонность среды, где ничто не способно удивить, озадачить или заинтересовать. Проектировщики Бразилиа устранили саму возможность случайных встреч везде, кроме нескольких мест, специально предназначенных для публичных собраний. Назначить встречу на единственном спроектированном для этого «форуме», гигантской «Площади трех сил», это, согласно популярной шутке, все равно, что договориться встретиться в пустыне Гоби.

Возможно, Бразилиа была пространством, идеально структурированным для проживания гомункулов, рожденных и выращенных в пробирках; для существ, слепленных из административных задач и юридических формулировок. Она несомненно являлась (по крайней мере, по замыслу создателей) пространством, идеально прозрачным для тех, кто выполняет административные задачи и озвучивает их содержание. Признаем, она была бы также безупречно структурированным пространством для идеальных, воображаемых жителей, отождествляющих счастье с беспроблемной жизнью, поскольку в ней отсутствуют неоднозначные ситуации, нет необходимости делать выбор, не существует риска и шанса на приключение. Для всех остальных город оказался пространством, лишенным подлинной человечности, – всего, что наполняет жизнь смыслом и ради чего стоит жить.

Мало кто из урбанистов, охваченных модернизаторской страстью, получал столь огромное поле деятельности, как то, что было отдано во власть воображения Нимейера. Большинству приходилось ограничивать полет своей фантазии (но не масштаб амбиций) небольшими экспериментами с городским пространством: выпрямить или разгородить в отдельных местах безалаберный и самодовольный хаос городской жизни, исправить ту или

68

другую ошибку и недосмотр истории, создать маленькую, тщательно охраняемую нишу порядка в существующей вселенной случайности – но непременно со столь же ограниченными, отнюдь не всеобъемлющими и в значительной мере непредсказуемыми последствиями.

Агорафобия и возрождение локальности

Ричард Сеннет первым из исследователей современной городской жизни поднял тревогу в связи с угрозой «краха человека общественного». Много лет назад он отметил медленный, но неумолимый процесс сокращения городского общественного пространства и тот факт, что горожане столь же неуклонно начинают избегать жалких подобий того, что раньше было «агора», после чего те, в свою очередь, приходят в запустение.

Позднее, в блестящем исследовании о «пользе беспорядка» ⁶тот же Ричард Сеннет ссылается на выводы Чарльза Абрамса, Джейн Джекобс, Марка Фрида и Герберта Ганса – исследователей, разных по своему темпераменту, но обладающих чуткостью в восприятии опыта городской жизни и глубокими аналитическими способностями, а затем сам рисует пугающую картину опустошения, вносимого в «жизнь реальных людей ради воплощения некоего абстрактного плана застройки или перестройки». Всякий раз реализация подобных планов, призванных «единообразить» городское пространство, придать ему «логику», «функциональность» или «удобочитаемость» оборачивалась распадом

«страховочных сеток», сотканных из связей между людьми, физически опустошающим ощущением брошенности и одиночества – в сочетании с внутренней опустошенностью, ужасом перед жизненными трудностями и искусственно насаждае-69

мой беспомощностью перед лицом самостоятельного и ответственного выбора.

Цена стремления к прозрачности оказалась ужасной. В искусственно созданной среде, разработанной так, чтобы обеспечить анонимность и функциональную специализацию пространства, горожане столкнулись с практически неразрешимой проблемой идентичности. Безликая монотонность и клиническая чистота искусственно сконструированного пространства лишала их возможности «обмениваться идеями», а тем самым и навыками, необходимыми, чтобы вплотную заняться и справиться с этой проблемой.

Урок, который проектировщики могли бы извлечь из длинной череды величественных замыслов и катастрофических неудач (а именно из их сочетания состоит вся история современной архитектуры) заключается в том, что главный секрет создания «хорошего города» – состоит в том, чтобы предоставить людям возможность отвечать за свои действия «в исторически сложившемся непредсказуемом обществе», а не в «выдуманном мире гармонии и предопределенного порядка». Если у кого-то появляется желание поиграть в создание городского пространства, руководствуясь исключительно правилами эстетической гармонии и разума, то стоит сначала остановиться и подумать о том, что «человек не способен стать хорошим, если он просто следует хорошим приказам или хорошему плану кого-то другого».

К этому можно добавить, что, с точки зрения ответственности человека – этого главного и незаменимого условия нравственности взаимоотношений между людьми, идеально сконструированное пространство является скудной, а то и просто ядовитой почвой. Скорее всего она не сможет расти, не говоря уже о том, чтобы цвести

70

в гигиенически стерильном пространстве, свободном от неожиданностей, неоднозначности и конфликтов. Осознать свою ответственность способны лишь те, кто владеет сложным искусством действия в условиях неоднозначности и неясности, порожденных различиями и разнообразием. Нравственно зрелой личностью можно считать того, кто дорос до «потребности в неизвестном, кому жизнь кажется неполной без определенного элемента анархии», кто научился «ценить то, что все мы разные».

Анализируя ситуацию в небольших городках Америки, Сеннет обратил внимание на одну черту, повторяющуюся с почти неизменной регулярностью: подозрительность по отношению к другим, нетерпимость к отличиям, неприязнь к чужакам, требования, чтобы их «отделили» или вообще не допускали в город, а также истерическая, параноидальная озабоченность «законностью и порядком» – все это достигает высшей точки в наиболее стандартизированных, сегрегированных в расовом, этническом и классовом отношении, однородных местных сообществах.

Ничего удивительного: в подобных сообществах чувство общности чаще всего поддерживается иллюзией равенства, обеспечиваемой монотонной одинаковостью всех окружающих. Залогом гарантированной безопасности обычно считается отсутствие среди соседей тех, кто думает, действует и выглядит по-иному. Одинаковость порождает соответствие стандарту, а оборотной стороной такого соответствия является нетерпимость. В однородном сообществе все труднее становится приобрести черты характера и навыки, необходимые при столкновении с различиями между людьми и неопределенными ситуациями; а при отсутствии таких навыков и качеств человек

71

очень легко поддается страху перед другими просто потому, что они, эти другие – возможно, странные и чуждые, но прежде всего – незнакомые: их нельзя моментально понять, «разложить по полочкам», предсказать их поведение.

Город, первоначально возникший ради безопасности – защиты тех, кто скрывается за его стенами от злонамеренных захватчиков, неизменно приходящих извне, – в наши времена, по выражению Нэн Элин, «больше ассоциируется с опасностью, чем с защищенностью». В нашу постсовременную эпоху «фактор страха несомненно вырос, на что указывают все чаще запираемые дверцы машин и двери домов, распространение систем безопасности, популярность идеи «огражденных» и «защищенных» сообществ для всех возрастных категорий и групп с различным уровнем доходов, возрастание контроля над общественными местами, не говоря уже о бесконечных сообщениях СМИ, нагнетающих чувство

7

опасности».

Сегодня страхи, типично «городские страхи», в отличие от тех, что привели когда-то к возникновению городов, сосредоточены вокруг «внутреннего врага». Подобный страх порождает озабоченность не столько целостностью и неприступностью всего города – как коллективной собственности и коллективной гарантии безопасности каждого – сколько изоляцией и укреплением собственного жилья внутри города. Стены, некогда окружавшие город, теперь крест-накрест избороздили саму его территорию во всех направлениях. Кварталы с системами наблюдения, тщательно контролируемые общественные места с ограниченным доступом, вооруженные до зубов охранники у ворот и двери с дистанционным управлением – все это сегодня направлено против «нежелательных» сограждан,

72

а не иностранных войск, разбойников, грабителей и других неизвестных опасностей, подстерегающих вас за городскими воротами.

В современном мегаполисе главной стратегией выживания стала не общность, а изоляция и отделение от других. Вопрос о том, нравится вам ваш сосед или нет, больше не стоит. Держитесь от соседей подальше, и вы не столкнетесь с этой дилеммой и с необходимостью выбора; вам просто не представится возможность выбирать между любовью и ненавистью.

Существует ли жизнь после «Паноптикона»?

Немногие аллегорические образы в общественной мысли обладают той же убедительностью, что и «Паноптикон» Мишеля Фуко. Фуко воспользовался неосуществленным проектом Иеремии Бентама с потрясающим результатом – получилась метафора трансформации, передислокации и перераспределения контрольных полномочий в период новой и новейшей истории. Бентам, куда лучше, чем большинство его современников, был способен за разнообразными ярлыками контрольных органов разглядеть их главную и общую задачу – насаждать дисциплину за счет постоянной, реальной и осязаемой угрозы наказания; а за множеством названий, которые носили способы осуществления власти, выявить ее основную, глубинную стратегию – заставить подданных поверить, что им ни на минуту не укрыться от всевидящего ока начальства, а значит, ни один проступок, даже совершенный втайне, не останется безнаказанным. В своем «идеальном воплощении» Паноптикон вообще исключал существование частного пространства, по крайней мере

73

непроницаемого частного пространства, не находящегося под наблюдением или, что еще хуже, не поддающегося наблюдению. В городе, описанном в романе Замятина «Мы», у каждого был собственный дом, но стены этих домов были стеклянными. В городе из оруэлловского романа «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый» у каждого был собственный телевизор, но выключать его было запрещено, и никто не знал, в какой момент экран превращается в камеру наблюдения...

Методы паноптикона, как указывал Фуко, сыграли ключевую роль в переходе от местных механизмов интеграции путем самонаблюдения и саморегуляции, соответствующих природным возможностям человеческого зрения и слуха, к осуществляемой государством, преодолевающей местные рамки интеграции территорий, масштаб которых далеко превосходил природные возможности человека. Эта последняя функция требовала асимметричности наблюдения, участия профессиональных наблюдателей и такой реорганизации пространства, которая позволяла бы наблюдателям выполнять свою работу, а находящимся под наблюдением давала бы понять, что наблюдение ведется, или может начаться, в любой момент. Всем этим требованиям почти полностью удовлетворяли главные «дисциплинарные» институты «классического» Нового и Новейшего времени – прежде всего промышленные предприятия и массовые армии, комплектуемые на основе всеобщей воинской обязанности: с ними в своей жизни так или иначе сталкивался почти каждый.

Будучи почти идеальной метафорой для обозначения главных аспектов модернизации власти и контроля, образ Паноптикона, однако, слишком сильно связан с воображением социолога, тем самым мешая, а не способствуя

74

осознанию природы нынешних перемен. В ущерб анализу, мы подсознательно склонны рассматривать современные структуры власти как новое, исправленное и дополненное, издание прежних, по сути своей не изменившихся, методов паноптикона. Мы зачастую не замечаем того факта, что сегодня у большинства населения уже нет ни необходимости, ни возможности проходить через «тренировочные полигоны» прежних времен. Кроме того, мы забываем о конкретных проблемах процесса модернизации, придававших стратегии паноптикона целесообразность и привлекательность. Сегодня перед нами стоят иные проблемы, и при решении многих из них, возможно, самых главных, традиционные методы паноптикона, осуществляемые с неослабным рвением, скорее всего окажутся непригодными, а то и вовсе контрпродуктивными.

В своей блестящей работе, трактуя электронные базы данных как усовершенствованный киберпространственный вариант Паноптикона, Марк Постер выдвигает предположение, что «наши тела подключены к сетям, базам данных, информационным потокам» – а значит, все эти хранилища информации, к которым наши тела, так сказать, «привязаны информатически», «уже не являются убежищами от наблюдения или бастионами, вокруг которых можно выстроить линию сопротивления». Результатом сохранения огромного количества данных, прибавляющихся всякий раз, когда кто-то пользуется кредитной карточкой и делает практически любую покупку, по мнению Постера, является возникновение «суперпаноптикона» – но этот Паноптикон носит иной характер: наблюдаемые, предоставляющие данные для хранения, являются главным фактором в процессе наблюдения, и играют эту роль добровольно. Конечно, людей тревожит,

75

что такое количество относящейся к ним информации фиксируется и сохраняется; в 1991 г., по данным журнала «Тайм», 70-80% его читателей были «сильно обеспокоены» в основном тем, что информацию о них собирает правительство, кредитные и страховые кампании, а не работодатели, банки и маркетинговые фирмы. Учитывая все это, Постер выражает удивление, почему «обеспокоенность в связи с базами данных до сих пор не превратилась в важный политический вопрос общенационального масштаба» ⁸.

Хотя вообще-то, чему здесь удивляться... При более тщательном рассмотрении кажущееся сходство между Паноптиконом Фуко и сегодняшними базами данных оказывается, в общем, довольно поверхностным. Главной задачей Паноптикона было прививать его обитателям дисциплину и заставить их вести себя по единому образцу; Паноптикон прежде всего был орудием, направленным против необычности и отличия от других, а также права выбора и любого разнообразия. При всех потенциальных способах использования баз данных подобная цель не ставится. Напротив, главными создателями и пользователями баз данных являются кредитные и маркетинговые компании, и их главная задача – с помощью вносимой туда информации подтвердить, что люди, о которых эти данные собираются, «заслуживают доверия»: они надежные клиенты и имеют возможность выбора, а те, кто этой возможности не имеют, отсеиваются заранее, чтобы избежать убытков и ненужной затраты ресурсов. Фактически, включение в базу данных – это первостепенное условие «кредитоспособности», а значит, и способ получить доступ ко всему самому лучшему. Жители Паноптикона были узниками – рабочими и/или солдатами, чье поведение должно было подчиняться рутине и монотонности, а в базу данных заносятся надежные

76

и заслуживающие доверия потребители – и отсеиваются все остальные, чья способность участвовать в потребительской игре вызывает сомнения просто потому, что их жизненные цели не относятся к категории информации, заслуживающей сохранения. Главной функцией Паноптикона было гарантировать, чтобы никто не вырвался из тщательно охраняемого пространства; главная же функция базы данных – в том, чтобы никто посторонний не попал в нее, не имея соответствующих «верительных грамот» или подделав их. Чем больше информации о вас содержится в базе данных, тем большей свободой передвижения вы обладаете.

База данных – инструмент отбора, разделения и отсева. Это сито, на дне которого остаются «глобалисты», а остальные просто смываются потоком. Некоторых она допускает в экстерриториальное киберпространство, позволяя им чувствовать себя как дома и быть желанными гостями везде, куда бы они ни прибыли; других – лишает загранпаспортов и транзитных виз, не позволяя совать нос в те места, что зарезервированы для обитателей киберпространства. В отличие от Паноптикона, база данных – это средство передвижения, а не цепь, приковывающая человека к месту.

На судьбу Паноптикона в истории можно взглянуть и с другой точки зрения. Если воспользоваться примечательной фразой Томаса Матисена, установление власти по модели Паноптикона представляло собой прежде всего переход от ситуации, когда большинство наблюдало за меньшинством к ситуации, когда меньшинство наблюдает за большинством ⁹. В процессе осуществления власти наблюдение заменило демонстрацию. До наступления эпохи нового времени, власть производила впечатление на народ, позволяя простолюдинам с почтением,

77

страхом и восхищением наблюдать ее во всей ее помпезности, богатстве, великолепии. Позднее же власть предпочитала оставаться в тени, наблюдая за подданными, но не позволяя им наблюдать за собой. Матисен упрекает Фуко и в том, что тот не обратил должного внимания на другой, параллельный процесс, проходивший в период новой и новейшей истории: выработку новых технологий власти, заключающихся как раз в наблюдении большинства (огромного, как никогда прежде в истории, большинства) за меньшинством. Он конечно имеет в виду неуклонное развитие средств массовой информации – в особенности телевидения – что ведет к созданию, наряду с Паноптиконом, другого механизма власти, который, все с той же афористичностью, он окрестил Синоптиконом.

Поразмыслим, однако, вот о чем. Паноптикон, даже когда он применялся повсеместно, а деятельность институтов, построенных на его принципах, охватывала подавляющее большинство населения, все же являлся механизмом местного масштаба: предпосылкой и результатом действий такого института было обездвиживание подвластных ему людей – наблюдение велось, чтобы не позволить им вырваться на свободу или по крайней мере исключить самостоятельное, случайное, беспорядочное движение. «Синоптикон» по определению имеет глобальный характер; в ходе наблюдения наблюдатели «отрываются» от своей местности – переносятся, хотя бы мысленно, в киберпространство, где расстояние уже не имеет значения, даже если физически они остаются на месте. Уже не важно, перемещаются ли объекты действия Синоптикона, превращенные теперь из наблюдаемых в наблюдателей, или нет. Где бы они ни были, и куда бы ни направились, у них есть возможность – и желание – подключиться

78

к экстерриториальной сети, позволяющей большинству наблюдать за меньшинством. Паноптикон насильно создавал ситуацию, когда за людьми можно было наблюдать. Синоптикону принуждать никого не нужно – он действует методом соблазна. При этом меньшинство, за которым наблюдают, проходит строгий отбор. Как пишет Матисен,

«мы знаем, кому разрешен доступ в СМИ, чтобы высказать свои взгляды. Как показал ряд исследований, проведенных в Норвегии и других странах, они неизменно принадлежат к институциональным элитам. Те, кто пользуется допуском, это практически одни мужчины – а не женщины – из высших социальных слоев, занимающие руководящие позиции в политической жизни, частном предпринимательстве и государственной бюрократии».

Столь превозносимая «интерактивность» новых СМИ чрезвычайно преувеличена; скорее можно говорить об «односторонне интерактивных СМИ». Вопреки мнению ученых, которые сами принадлежат к новой глобальной элите, интернет и «паутина» не общедоступны и вряд ли когда-нибудь откроются для всех. Даже тем, кто получает к ним доступ, дозволено делать выбор только в пределах, установленных поставщиками, приглашающими их «тратить время и деньги, делая выбор между многочисленными «пакетами», которые они предлагают, и в рамках этих пакетов». Что же до остальных, кто довольствуется спутниковым или кабельным телевидением, лишь изображающим симметрию между положением людей по обе стороны экрана, то на их долю выпадает простое наблюдение в чистом виде, без посторонних примесей. И за чем же они наблюдают?

Большинство наблюдает за меньшинством. Те немногие, что становятся объектом наблюдения, относятся

79

к категории знаменитостей. Они могут принадлежать к миру политики, спорта, науки или шоу-бизнеса, или просто быть знаменитыми специалистами – «информационниками». Однако все знаменитости, попадающие на экран, кто бы они ни были, занимаются демонстрацией мира знаменитостей – мира, чьей главной отличительной чертой является как раз то, что за ним наблюдает – множество людей во всех уголках света: они – «глобалисты» благодаря своей способности находиться под наблюдением. О чем бы они ни говорили с экрана, они выражают идею тотального образа жизни. Их жизни, их образа жизни. Если вы спросите о потенциальном воздействии этой идеи на наблюдателей, то это будет «напоминать не вопрос о предвзятых страхах и надеждах, а скорее о «воздействии», скажем христианства на мировоззрение человека, или – и такой вопрос китайцы действительно задавали – конфуцианства на общественную нравственность». ¹⁰

В Паноптиконе одни местные наблюдали за другими местными (а до появления Паноптикона местные-простолюдины наблюдали за избранными). В Синоптиконе местные наблюдают за «глобалистами». Авторитет последних обеспечивается самой их удаленностью; о глобалистах можно сказать, что они «не от мира сего» в буквальном смысле слова, но их полеты над мирами местных куда более заметны, повседневны и навязчивы, чем полеты ангелов, парящих над христианским миром: они у всех на виду и в то же время недоступны, возвышенные и земные, они обладают гигантским превосходством, и в то же время являются для «низших» сверкающей путеводной звездой, за которой те следуют или мечтают последовать; они вызывают восхищение и вожделение одновременно – это власть, которая подает пример, а не приказывает.

80

Местные, сегрегированные и отделенные от глобалистов на земле, регулярно встречают их на телевизионных картинках рая. Эхо этих встреч разносится по всему земному шару, заглушая все местные звуки, но отражаясь от местных стен, демонстрируя и усиливая тем самым их неприступную, тюремную, прочность.

Примечания

¹См.: Edmund Leach. Anthropological aspects of language: animal categories and verbal abuse // New Directions in the Study of

Language/ Ed. Eric H. Lenneberg. University of Chicago Press, 1964.

2

Bronislaw Baczko. Utopian Lights: The Evolution of the Idea of Social Progress. Trans. Judith L Greenberg. New York: Paragon House, 1989-P. 219-235.

3

Histoire des Sevarambes («История севарамбов») Д. Вераса, как утверждает Бачко, была столь популярной книгой в эпоху Просвещения, что Руссо и Лейбниц, к примеру, цитировали ее без ссылки на источник, очевидно считая, что читатели и так знают, откуда взята цитата.

4

См.: Юрген Хабермас. Философский дискурс о модерне. – М.: Издательство «Весь Мир», 2003. – 416 с.

⁵Содержание La ville radieuse («Лучезарного города») с особой проницательностью и изобретательностью проанализировал Джим Скотт, политолог и социолог из Йельского университета; мои дальнейшие комментарии во многом основаны на его фундаментальных выводах.

⁶Richard Sennett. Uses of Disorder: Personal Identity and City Life. London: Faber&Faber, 1996. В особенности см. P. 39—43,101 – 109, 194—195.

81

7

Nan Elin. Shelter from the Storm, or Form Follows Fear and Vice Versa // Archtecture of Fear/ed. Nan Elin. New York: Princeton Architectural Press, 1997. P. 13, 26. Толчком к созданию сборника статей Architecture of Pear («Архитектура страха») стал опыт самой Нэн Элин, приобретенный в ходе полевых исследований в тщательно спланированном «новом городе» Жуи-Ле-Мутье во Франции. К своему удивлению, Элин обнаружила, что «тема страха [l'insecurite] возникла, несмотря на крайне низкий уровень преступности в этом районе» (Р. 7).

⁸Mark Poster. Database as discourse, or electronic interpellations // Detraditionalization / Ed. Paul Heelas, Scott lash and Paul Morris. Oxford: Blackwell, 1996. P. 284, 291.

9

См.: Thomas Mathiesen. The viewer society: Michel Foucault's «Panopticon» revisited // Theoretical Criminology. 1997. P. 215—34.