Текст книги "Бюро находок"

Автор книги: Зигфрид Ленц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

– Садись! – Федор сел на тахту, и Генри помог ему снять куртку. Рукав рубашки набряк от крови; Генри осторожно закатал его и, обнажив рану на предплечье, сказал: – Надо снять рубашку. – Он стащил се через голову, слегка приподнял Федору руку и склонился над раной, которая безостановочно кровоточила. Федор ничего не говорил; все, что делал Генри, он сопровождал вопросительным взглядом. Когда Генри решил наложить ему жгут и, тут же достав из шкафа галстук, стянул его руку, он опять вопросительно посмотрел на друга – с выражением не столько скрытого сомнения, сколько тихого ожидания объяснений, как такое могло произойти.

В ванной, где Генри хранил свои клюшки, висела и его серо-белая аптечка, в чем-в чем, а в лейкопластырях, бинтах и компрессах у него никогда недостатка не было; он достал то, что показалось ему необходимым для оказания первой помощи, и вернулся в комнату. Лагутин уже не сидел на тахте, а стоял у окна; положив руку на подоконник, он разглядывал свою резаную рану и только качал головой.

Прежде чем наложить повязку, Генри позвонил дежурному врачу по оказанию первой помощи, назвал свою фамилию, продиктовал адрес, описал вид ранения и сказал:

– Пожалуйста, побыстрее, я вас очень прошу.

Все это время Федор молча слушал его, наконец он проронил:

– Они давно уже удрали. – Он позволил Генри усадить себя на стул, сам взял тампон и прижал салфетку. Временами его бил озноб, он легонько постанывал, но тут же снова улыбался, не желая показать, как ему больно, Генри провел рукой по его волосам, сунул в рот зажженную сигарету и попытался успокоить, сказав, что врачу не далеко ехать. Лагутин с благодарностью взглянул на него и произнес: – Как подумаю, Генри, ты сейчас во второй раз спасаешь меня.

– Ох уж эта банда, – заскрипел зубами Генри, – проклятая банда!

– Но почему, – беспомощно пробормотал Федор, – почему они это делают? – Генри молчал, и он продолжил: – Что они имеют против меня?

Генри не спешил с ответом, он не хотел произносить то слово, которое выкрикнул один из рокеров и которое, как ему казалось, сейчас еще больше могло обидеть его друга. Он взглянул Федору в лицо и лишь вздохнул:

– Они хотят быть хозяевами, чтобы их боялись, хотят показать свою силу и власть.

Генри молча вышел из комнаты, спустился вниз и принес пакет, все еще лежавший у подъезда.

– Вот, Федор, это твое.

Он заглянул в пакет и обнаружил там банку огурцов, две синие свечки, пакетик с орехами и бутылку медового напитка, собрался было выложить все это на стол, но Лагутин удержал его и попросил приберечь «на более светлый день».

– Светлый день еще придет, – сказал он, – и мы устроим маленький праздник; все это не испортится.

Совсем молоденький врач оставил без внимания и обстановку комнаты, и фотографии, и раскачивающиеся закладки, он, казалось, не прислушивался даже к объяснениям Генри; после краткого приветствия сразу подошел к Федору, сообщив, что осмотр места происшествия уже о многом сказал ему: он видел разбитую стеклянную дверь. Представившись, он протянул Федору руку и подсел к нему, молча обследовал рану, потом еще раз, получше, но, слава богу, там не осталось ни одного осколка. Он вытащил из своего пузатого кожаного портфеля лекарство и дал его выпить Федору:

– Это снимет боль.

Генри вновь принялся описывать врачу, что произошло, умолчав о том, что недавно они и его выбрали в качестве своей мишени, он назвал их самонадеянными придурками, которые ловят кайф от запугивания и устрашения всех в округе, наверняка сами себе хотят доказать, что что-то собой представляют. Врач спокойно поглядывал на него и хранил молчание. От него не укрылось, с каким интересом Федор разглядывает его портфель, и он пояснил:

– Когда-то он принадлежал моему отцу, тот был сельским врачом, – и почти без перехода спросил: – Вы живете здесь, у вашего друга?

Генри ответил за Федора:

– Господин Лагутин – гость Высшей Технической школы, он живет в «Адлере». – Врач сел к столу и что-то записал, нисколько не удивившись, что Генри вызвался взять на себя и утрясти все, что касается господина Лагутина: – Распорядитесь, пожалуйста, высылать все на мой адрес.

Записав еще и служебный телефон Генри, врач понаблюдал в окно за площадкой, затем подошел к Лагутину и дружелюбно произнес:

– А теперь я должен просить вас пойти со мной, здесь я не смогу обработать вашу рану, скорее всего, ее придется зашивать. Мы поедем в клинику.

– А в какую клинику? – спросил Генри.

– Санкт-Аннен, – ответил доктор, – вам позвонят, а теперь нам пора идти.

Генри проводил их до входной двери, поблагодарил врача и пообещал Федору не оставлять его одного. Потом он постоял у пробоины с острыми зубцами в стеклянной двери, посмотрел, как они идут сквозь ранние сумерки к такси, которое ждало врача. Федор знал или, во всяком случае, надеялся, что Генри провожает его взглядом, и потому, садясь в машину, помахал ему.

Вновь очутившись в своей комнате, Генри позвонил Барбаре:

– Знаешь, что произошло с Федором?

– Что случилось, Генри? Где ты?

– Они окружили его, а потом погнали.

– Кто?

– Эти, на мотоциклах.

– Они опять объявились?

– Здесь их территория. Федор собирался зайти ко мне и кое-что отпраздновать, а они его подкараулили и погнали, он проломил стеклянную дверь, тут это и произошло: он поранил себе руку.

– О боже! – воскликнула Барбара и быстро спросила: – Полиция там?

– У меня был дежурный врач, я его вызвал.

– А Федор еще у тебя?

– Похоже, рану придется зашивать, врач увез его в клинику.

– В какую?

– Санкт-Аннен.

По тяжелому дыханию сестры Генри понял, как она взволнована и напугана. Она переспросила, звонил ли он в полицию, потом велела уточнить, та ли это клиника «Санкт-Аннен», что на Нахтигаль-штрассе. Он уже понял, что она задумала, и, чтобы отговорить ее тут же нестись в клинику, предложил поехать к Федору вместе, но попозже, когда он дождется обещанного звонка из клиники. Барбара согласилась, но дала брату понять, что сойдет с ума, если вскоре не узнает, как там обстоят дела.

Генри поплелся на кухню, налил себе холодного чаю, сел за стол и закурил. Ему вспомнилось выражение лица Федора, когда тот спросил его: «Что они имеют против меня?», его недоумение, его вопрос без ответа. «Хорошо, что я не повторил ему то слово, которое выкрикнул один из этих придурков, – подумал Генри, – скорее всего, он не сразу бы понял, что это означает, а может, воспринял бы это как оскорбление. Шрам на руке у него явно останется, и когда дома его спросят, откуда это, они не поймут его объяснений… Да, – продолжал размышлять Генри, – и один из них – брат Паулы, Хуберт, на групповом снимке его плохо видно, он в такой же кожаной куртке, как и все остальные, даже пастор тоже весь в коже».

Генри поднялся, подошел к окну и увидел, как по периметру площадки зажигаются фонари, не одновременно, а по очереди, один за другим, словно передавая свет по эстафете; он вспыхивал не сразу и лишь после легкого подрагивания и мигания разгорался в полную мощь.

Площадь была безлюдна, ветер гонял по освещенной дорожке кусок белой бумаги, может, плакат, потом забросил его в темноту. Что происходило вдалеке, у прудов, Генри не было видно, и он в который раз решил приобрести бинокль. Потом он все-таки разглядел пару, поднимавшуюся вверх с улицы, с автобусной остановки, они шли под ручку, пересекая площадку от одного края до другого и направляясь к многоэтажному дому на другой стороне; Генри был уверен, что это пожилая пара, уж очень утомленной была их походка, словно они выбивались из последних сил; одна фигура явно подгоняла другую, наконец они нырнули в освещенный подъезд. Как лихорадочно они открывали дверь, как проворно юркнули в подъезд, наверное, постояли там немного, пытаясь отдышаться и с облегчением глядя друг на друга.

Генри вернулся к столу, допил чай и подошел к вешалке; на одном из трех кованых крючков висел его непромокаемый плащ. Он надел его, застегиваться, правда, не стал. В ванной схватил одну из клюшек, купленных Барбарой для него на аукционе, взвесил ее в руке, покрутил в воздухе и поставил на место. «Поговорить, – подумал он, – с ними надо поговорить, открыто, без свидетелей и спокойно». Выйдя на улицу, он немного помедлил и направился к детской площадке, где не было ни души. Генри обошел горку, качели, песочницу, где поблескивала забытая формочка, прислонился к деревянной фигурке козла, которому играющие ребятишки иногда повязывали шарф или нахлобучивали на него шапку. Ему захотелось курить, но, заметив у прудов неровно прыгающий свет, он сунул пачку назад и стал наблюдать за огоньком; скорее всего, это был свет от карманного фонарика. Шума моторов слышно не было. Генри спокойно направился к прудам, привлеченный лучом света, скользившим по воде, а потом резко полоснувшим по кронам молодых лип, еще подвязанных для страховки.

Неожиданно до него донесся хриплый женский голос:

– Ну где? Ты же должен помнить, где?

В ответ раздалось неуверенное мужское бормотание:

– Может, там, на скамейке.

Лучик света запрыгал по дорожке, по кустам и осветил скамейку с проволочной корзиной для мусора рядом. Мужчина стал, заикаясь, вспоминать, как они встретились с Эрвином, сели на лавку и начали разговаривать, и тогда заполненная карточка лото была еще при нем.

– Ну и где же она, где? – наседала женщина.

Мужчина был уверен, что положил ее в журнал. Заполнив карточку, он купил этот журнал и положил ее между страницами, там еще на обложке была фотография авианосца, плывущего по Суэцкому каналу.

– Так или эдак, а ее нет, – с упреком сказала женщина и добавила: – Как можно потерять карточку? Весь ты в этом, на тебя никогда нельзя положиться, вспомни, как ты потерял часы моего отца; ни один нормальный человек не теряет наручные часы, только ты.

Луч света упал на мусорную корзину, и Генри увидел нечеткие очертания женщины, склонившейся над корзиной и рывшейся в мусоре, было слышно, как она сопит и шипит на мужа.

Генри оставил их ругаться и продолжать безнадежные, как ему показалось, поиски, повернулся и нарочито медленно пошел через площадку, время от времени останавливаясь, словно провоцируя встречу с теми, кого ждал, но они не появлялись. Он несколько раз пересек зацементированную площадку, прислушиваясь и вглядываясь туда, где предполагал их присутствие, но слышно было лишь шуршание автомобильных шин по асфальту и глухое хлопанье навесов на балконах верхних этажей, по которым гулял ветер. Их нигде не было. Он бросил взгляд на окна своей квартиры, где оставил гореть свет, и направился к кромке площадки, продолжив потом по ней путь до самого своего дома. Дыра в двери стала еще больше, пара зазубренных осколков валялась на земле, Генри поднял один из них и прихватил с собой. Дома под настольной лампой он повертел и ощупал его, положив потом на свою папку с письмами, в полной уверенности, что это был тот самый осколок, который поранил Федора, отчаянно пытавшегося найти ручку двери. «Пусть эта штука лежит здесь, – решил Генри, – я ее сохраню».

* * *

Казалось, Бусман знал, зачем его вызывают к телефону. Вздохнув, он протянул Генри металлический лоток с потерянными вставными челюстями и, проворчав, что об утрате таких вещей почти никогда не заявляют, понуро поплелся вслед за Паулой. Генри уставился на протезы, невольно представив себе, чего они только не кусали и не разжевывали, ему даже послышался слабый размалывающий звук, и он уже почти почувствовал сильный приступ кашля, из-за которого протезы вылетают изо рта. Бусман когда-то рассказывал ему, что мощный, подобный взрыву чих способен лишить владельца протезов, которые могут столь неожиданно вылететь изо рта, что человек не успевает подхватить их. Генри поставил лоток на полку и признался себе, что тоже вряд ли стал бы заявлять о потере вставной челюсти, доведись ему когда-нибудь обзавестись ею.

Альберт Бусман, страшно взволнованный разговором по телефону, еще на ходу скинул свой комбинезон и, предвосхищая вопрос Генри, объявил:

– Я должен идти, надо его искать, он опять, наверное, заблудился.

– Кто? – не понял Генри.

Бусман ответил:

– Мой отец.

Генри быстро взглянул на часы, понял, что рабочий день подходит к концу, запер шкаф с ценными вещами и отнес ключ Пауле:

– Вот, спрячь, я должен помочь Альберту.

– А что с ним? – спросила Паула.

– У него старик потерялся, надо его искать, он очень волнуется.

– Ну вот опять, – вздохнула Паула; она очень жалела Альберта Бусмана и тоже заметила его тревогу.

Бусман нисколько не удивился, увидев, что Генри пошел вместе с ним; словно сговорившись, они вместе пересекли крытый перрон, заглянули в зал ожидания, бегло осмотрели тусклое, прокуренное помещение и вышли наружу, на вокзальную площадь. Здесь Бусман пояснил:

– Ему почти девяносто, моему отцу, он по-прежнему покупает для нас продукты, только иногда забывает дорогу домой, и соседка звонит мне, если его долго нет.

– А может, он уже вернулся? – предположил Генри. Бусман покачал головой:

– Нет-нет, его нет с самого утра, когда он отсутствует так долго, она всегда бьет тревогу.

Обнаружить отца в столовой для железнодорожников не удалось, не помогли Бусману и старые знакомые, которых он встречал и расспрашивал.

– Вильгельм? – говорили они. – Нет, мы его давно не видели.

Один машинист с красными воспаленными глазами удивленно спросил:

– Вильгельм? Неужто он еще жив?

Интуиция Бусмана привела их на овощной рынок, прилавки и палатки которого скучились под эстакадой надземной железной дороги; рынок скоро закрывался, и продавцы пытались соблазнить покупателей дешевым товаром, подкладывая сверх меры то кочан цветной капусты, то огурец, то пучок зелени. Генри узнал, что этот рынок был излюбленным местом отца Альберта, где тот порой отдыхал в маленькой пивной после утомительных для него покупок Они заглянули во все погребки, но старика нигде не было, даже там, где рыночный люд позволял себе по маленькой.

В конце рынка, возле цветочного киоска, в окружении нескольких ребятишек какой-то человек играл на шарманке; увидев его, Бусман остолбенел, схватил Генри за рукав и пробормотал:

– Этого не может быть… Нет, вы только посмотрите!

В сухощавом старике, невозмутимо крутившем ручку и игравшем песню «Розамунда», он узнал своего отца. Не обращая внимания на Генри, он бросился к нему, взялся за ручку шарманки и оборвал песню. Старик посмотрел на него со смущенной улыбкой, и Бусман спросил, не строго выговаривая, а мягко упрекая:

– Что ты здесь делаешь, Вильгельм? Мы тебя повсюду ищем!

Старик показал на две полные сумки с продуктами, лежавшие рядом с шарманкой; не чувствуя за собой никакой вины, он объяснил, что уже шел домой, когда владелец шарманки попросил его покрутить ручку, пока он сходит в туалет.

– Я всего лишь хотел оказать ему услугу, Альберт.

– Хорошо, отец, – проговорил Бусман, – хорошо, но ты мог бы вспомнить о данном мне обещании.

Несмотря на сыновний выговор, старик вовсе не собирался идти домой; кивая на деревянную плошку с монетами, он сказал, что должен дождаться возвращения шарманщика, ему удалось кое-что собрать – немного, но на пару кружек пива хватит. Они стали ждать, старик не удержался и сыграл еще пару песен – «Очи черные» и «Волны Северного моря». Когда в плошку падала монета, он благодарно кивал. Один раз он дал покрутить ручку маленькому мальчику и вознаградил его за это монеткой. Благодарность вернувшегося чернобородого шарманщика ограничилась крепким рукопожатием.

Сказав: «Ну все, Вильгельм, теперь пора домой», Бусман положил старику руку на плечо, и Генри удивился, с какой радостью принял он сыновнюю заботу. Он, разумеется, не вспомнил бы про свои кошелки, на его лице было написано блаженство и умильное смущение, однако Бусман не забыл про сумки, кивнул Генри и шепнул ему: «Прихвати их».

Генри взял сумки и пошел вслед за обоими, растроганный необычной парочкой; те шли не спеша и держались за руки. Они уже покинули рынок и стояли у светофора, как вдруг старик спохватился, что что-то забыл; он стал рваться назад, но Бусману удалось утихомирить его:

– Не волнуйся, отец, вот идет господин Неф, он несет твои покупки домой.

– Кто это? – недоверчиво спросил старик.

– Коллега по работе, – ответил Бусман.

Старик тут же успокоился:

– А, железнодорожник, ну тогда хорошо.

Дом, где жили Бусманы, давно нуждался в покраске, в двухэтажном посеревшем здании был расположен ресторанчик, меню которого, написанное мелом на грифельной доске, зазывало на жаркое из говядины с жареным картофелем; когда они проходили мимо окна, занавеска сдвинулась в сторону, чья-то рука постучала по стеклу и призывно помахала. Старик, а приглашение явно было обращено к нему, остановился, замялся и взглянул на сына, очевидно, спрашивая разрешения, однако безропотно подчинился, когда тот невозмутимо потащил его за собой, сказав:

– Только не сегодня, Вильгельм. Сегодня они вполне обойдутся без тебя.

На первой лестничной площадке им пришлось остановиться, старик тяжело дышал и держался за перила; очутившись в квартире, он, однако, быстро преодолел свою слабость и поинтересовался, что можно поесть. Вчерашний суп-гуляш, его надо только разогреть, само собой разумелось, что и Генри съест тарелку, и Бусман отправился хлопотать на кухню.

Старик долго и откровенно разглядывал Генри, когда они оказались друг против друга за столом, вероятно, решая, имеет ли право втянуть его в беседу, но после того, как Генри заинтересовался фотографией с украшенным гирляндами паровозом, окруженным группой людей в форме (все это на фоне заснеженного пейзажа), он проникся доверием к гостю и счел себя обязанным прокомментировать фото:

– Вот так он выглядел, наш новенький красавец силач, тогда на Транссибе, где любой другой увяз бы в снегу, а он вытянул, всегда вытягивал, его построили на фирме «Хеншель».

– И вы вели его? – поинтересовался Генри.

– Да, сынок, я был вторым машинистом; между нами говоря, в мои обязанности входило давать инструкции первому машинисту.

Воспоминания оживили его, он немного пошевелил губами, провел рукой по глазам и в красках описал Генри историю с мостом. Это был мост через огромную реку Лену, опоры моста, зажатые льдами, подались и грозили обрушиться. С помощью экстренного торможения старику якобы удалось остановить поезд всего лишь в нескольких метрах от уже накренившегося моста; когда все оправились от шока, шестьсот пассажиров чествовали его как своего спасителя.

Альберт Бусман поставил перед ними тарелки, он хорошо знал чудесную историю спасения, подмигнул Генри и миролюбиво сказал старику:

– Ну что, Вильгельм, нашел слушателя для своих баек?

В ответ на добродушное подтрунивание сына старик гордо произнес своим слегка скрипучим голосом:

– Тебя там не было, Альберт, поэтому ты и не можешь судить о моих приключениях, – и в расчете на поддержку он обратился к Генри: – А вы-то верите мне?

– Каждому слову, – ответил Генри, – я верю каждому вашему слову.

Старик с благодарностью посмотрел на него и доверительно сообщил, что в конце концов привел свой поезд в пункт назначения через Красноярск и Чикаго.

– Разве это была не Филадельфия, отец? – спросил младший Бусман. Старик отмахнулся:

– Да что ты, Иркутск и Чикаго.

Показывая, что у него нет желания спорить по поводу станций на Транссибе, он потребовал гуляша, сын от души наполнил ему тарелку, и тот принялся есть суп с огромным аппетитом, не скупясь на похвалы. Рука его немного дрожала, поэтому капли супа попадали иногда на лацкан куртки или на брюки, но Альберт не одергивал его – как обычно, он вытрет пятна после еды. Суп они ели с хлебом. Генри наблюдал, как сын нарезал куски, как тщательно отделял корку от мякоти и как пододвигал старику мякиш, а тот брал его не глядя, при этом руки их соприкасались и на мгновение задерживались одна на другой.

После еды именно старик поинтересовался, нет ли у них чего-нибудь для поднятия настроения, сегодня у него душа просит, на что Альберт похлопал его по плечу и принес из кухни початую бутылку «Аквавита». Оба выпили за здоровье Генри. По второму разу сын не стал наполнять рюмки, хотя и заметил, как отец подержал над открытым ртом пустую рюмку, стараясь поймать последнюю каплю.

– Ну ладно, – смирился старик, – конечная станция, все выходят, – и в веселом расположении духа он обратился к Генри, чтобы удостовериться, что тот действительно Неф и работает вместе с Альбертом. Получив подтверждение, он заявил, что каждого, кто работает с Ханнесом Хармсом, можно только поздравить. – Славный человек этот Ханнес Хармс, симпатичный мужчина, слишком хорош для вашего бюро находок; если бы не несчастье несколько лет назад, он занимал бы сегодня пост повыше, это уж точно.

– Какое несчастье? – спросил Генри.

За старика, который лишь отмахнулся, ответил Альберт, сжато рассказав, что Хармс когда-то был машинистом локомотива, под конец водил поезд «Киль – Линдау» и превысил скорость, когда ехал через участок дороги, где шли ремонтные работы, – предупреждающие знаки были плохо освещены, в результате два-три вагона сошли с рельсов и несколько человек получили травмы. Ханнес Хармс взял на себя всю ответственность, хотя в тот момент не он вел поезд, а помощник машиниста, его молоденький ученик.

– Вот видишь, – нравоучительно обратился старик к Генри, – как иногда бывает, нуда ладно, теперь-то Хармс нашел для себя поле деятельности и помогает почтенным дамам вновь обрести свои сумочки, забытые в поезде; приличный человек, радуйся, что ты с ним работаешь.

– Мне нравится в бюро находок, – кивнул Генри, – там можно учиться целый век, и все равно не перестанешь удивляться.

– Ты уже многому успел научиться, – подтвердил Альберт и, подумав, добавил с улыбкой: – Как знать, может, когда-нибудь станешь у нас начальником.

Раздался звонок в дверь, и он пошел открывать. Правда, приотворил дверь лишь на чуть-чуть, впрочем, вполне достаточно, чтобы Генри мог рассмотреть женщину, привставшую на цыпочки, чтобы разглядеть все происходящее внутри. Увиденного ей, по-видимому, хватило, и войти она не захотела; женщина была небольшого роста, темноволосая, в кухонном фартуке. Из их разговора шепотом ничего нельзя было разобрать, и все же Генри догадался, что ее благодарили и она согласилась и дальше присматривать – за чем или за кем, это не обсуждалось. Женщина осталась, судя по всему, довольна и быстро юркнула в притворенную дверь соседской квартиры.

– Что, Паппенфусиха? – осведомился старик.

– Да, – подтвердил сын и пояснил Генри: – Наша соседка.

Старик страшно развеселился и только повторял:

– Соседка, соседка! – Потом, шамкая, разразился целой тирадой в адрес этой соседки: – Вечно она приходит, чтобы что-нибудь одолжить, то немножко муки, то соль или маргарин, не выручите ли яичком, спрашивает, а когда я ей одалживаю, она про это часто просто забывает. Хотел бы я знать, что происходит у нее в голове.

– На этот раз она ничего не просила одолжить, – сказал Альберт, – только хотела узнать, будем ли мы завтра дома, она собирается принести нам кусок домашнего пирога.

– Про это она забудет, – проворчал старик, – завтра уже и не вспомнит.

Альберт Бусман задумчиво посмотрел на отца и деликатно намекнул ему, что он не прав, что он, вероятно, забыл, какой услужливой все эти годы была фрау Паппенфус, сколько хлопот брала на себя, делала им покупки, все-таки надо отдать ей должное. Лицо старика приняло отсутствующее выражение, какое-то время он сидел не мигая, уставившись на фотографию украшенного гирляндами паровоза, потом заерзал на стуле и принялся тереть ладони.

– Ты опять замерз? – забеспокоился Альберт.

Старик подтвердил кивком и, чтобы объяснить причину, молча показал на дверь, которая, по его разумению, слишком долго стояла открытой.

– Сейчас, Вильгельм, – сказал сын, – сейчас станет теплее, я принесу тебе твой плед.

Заворачивая отца в плед с заботливостью, невольно растрогавшей Генри, он тихонько разговаривал с ним, сулил ему быстрое наступление хорошего самочувствия, обещал рюмочку на ночь; все это время старик не отрываясь смотрел на Генри, словно демонстрируя ему то внимание, которым он окружен. Потом вдруг сощурился и спросил Генри:

– А ты не был на Транссибе, вроде я тебя там видел?

– Я? О, нет, – ответил Генри, – по этой знаменитой дороге я никогда не ездил.

– А стоило бы, – заметил старик, – кто хоть раз проедет по Транссибу, тому нечего делать в других местах, он уже все видел.

– Я постараюсь, – заверил Генри и не стал больше ничего добавлять, увидев, как утомленный старик обмяк на стуле и нечаянно смахнул со стола пачку сигарет. Генри встал и пообещал на прощание не забывать про Транссиб; Бусман проводил его до входной двери. Каждый нашел повод поблагодарить другого. Прежде чем расстаться, Генри спросил: – А что, твой отец действительно никогда не ездил по Транссибирской магистрали?

– Он-то нет, а вот его друг, тот да, – ответил Альберт Бусман, – это был его лучший друг; с тех пор, как он умер, отец иногда сам верит, что был там, он просто перенял и присвоил себе то, что неоднократно слышал вечерами. – Поскольку вместо ответа Генри лишь недоуменно уставился на него, Бусман добавил: – Ну что, Генри, надеюсь, ты найдешь дорогу домой?

* * *

Девушка у стойки «Адлера» узнала его и приветливо поздоровалась:

– Добрый день, господин Неф. – Не дожидаясь его вопроса, она сообщила: – Господин Лагутин в своем номере, правда, у него сейчас гости.

– Гости?

– Дама, она уже бывала здесь.

Генри помялся, но все же попросил девушку сообщить господину Лагутину, что он ждет его внизу и хотел бы сделать одно предложение. Как разительно переменился голос девушки, когда она передавала его просьбу Федору, он вдруг зазвучал мелодично, чуть монотонно и нараспев, и каким деловым он снова стал, когда она обратилась к Генри:

– Господин Лагутин просит вас зайти к нему.

Генри поднялся по витой лестнице, держась одной рукой за канат, а в другой зажав картонную коробку – это были четыре медовых пирожных, купленные им в кондитерской. Стучать ему не пришлось – как по электронному сигналу, дверь распахнулась, и Федор обнял его:

– Заходи, дорогой друг, заходи, никого нет желаннее тебя.

– Осторожно, пирожные, – предостерег Генри и, подняв коробку повыше, вошел в номер.

В комнате была Барбара. Она сидела у стола и курила. Увидев брата, она радостно помахала и показала на корзину с фруктами:

– Федору нужны витамины.

– И сладости, – добавил Генри, поставив коробку возле корзины.

Барбара была уже в курсе всех событий. Не успел Генри задать вопрос, как она поведала ему, что рана не беспокоит Федора, что вряд ли имеет смысл накладывать новую повязку и что ни одно сухожилие не повреждено настолько, чтобы Федору пришлось отказаться от игры на флейте. Федор демонстративно согнул и разогнул руку и с похвалой отозвался о враче и лекарствах, которыми его лечили, не преминув упомянуть и чудодейственную мазь, изготовленную его бабушкой по старинному татарскому рецепту, он ведь уже обрабатывал ею рану Генри. Сейчас он театрально произнес:

– Мы верим в целительную силу, если нам дарит ее птица наших степей.

В хорошем настроении он взял из корзины яблоко и принялся тщательно чистить его таким образом, чтобы кожица завивалась колечками; не прерывая своей работы, Федор кивнул на письмо, лежащее на столе, – письмо из дома. Родные очень беспокоились о нем. Он написал им о случившемся, о том, как незнакомые люди, которых он до этого никогда в жизни не видел, не заговаривал с ними и ничем не провоцировал, кружили вокруг него на мотоциклах, нанося удары, а потом вынудили бежать. Он также написал, что поранился, когда искал защиты в доме своего друга, и что для него так и осталось загадкой, почему на него напали, ведь он не бросил в их сторону ни одного неодобрительного, а тем более враждебного взгляда.

– Да, – вздохнул Федор, – все это мне пришлось изложить своим близким, и я прекрасно понимаю, что они тревожатся, в особенности из-за того, что это нападение – полная для меня загадка и, пожалуй, еще надолго таковой останется. – Федор замолк, взглянул на яблочную кожуру и произнес: – Мои родные хотят, чтобы я вернулся домой. Они настоятельно рекомендуют мне это, но решение оставляют за мной.

– Ни в коем случае, – разволновался Генри, – тебе нельзя уезжать домой, вспомни, какую работу тебе здесь доверили, как высоко ценят твои знания.

– Я знаю, Генри, знаю и всегда буду благодарен коллегам из Высшей Технической школы, я достаточно часто испытываю чувство, что нас связывает удивительная коллегиальность, спаянность правдоискателей, все мы хотим найти один общий путь, но ты же видел, что произошло под твоими окнами в то воскресенье; я вблизи видел глаза окруживших меня парней, Генри, в их глазах стояла ненависть. Почему? За что? Ты сказал мне, что я, по их мнению, мог нарушить границы их территории, ты сказал, что ими руководит желание властвовать, то есть они пускают в ход силу даже для того, чтобы разведать пределы своей власти, но какова причина их ненависти?

Федор разрезал яблоко и протянул сначала кусочек Барбаре, потом Генри. Он повторил:

– Какова причина?

– Когда-то они и Генри угрожали, – заметила Барбара, – окружили и угрожали, я тогда просила, чтобы он вызвал полицию, но он не решился. – Она повернулась к Генри. – Разве не так? Ты не хотел вызывать полицию.

– Тогда я еще многого не знал, – помедлил Генри, – может, это было ошибкой, но мне всегда прежде всего хочется понять, почему что-то происходит, разобраться, что это за люди, зачем они сбиваются в банды, а потом испытывают удовольствие от того, что заставляют других почувствовать их силу, и нагоняют на всех страх.

– Ну и как, – спросила Барбара, – сейчас ты с этим разобрался?

– Нет, конечно, – ответил Генри, – но одно мне стало ясно: они считают себя обделенными. Не высказывая этого, они ощущают себя проигравшими. Они просто-напросто хотят заполучить назад то, что, по их мнению, у них отняли или недодали им. И они организуются в стаи, поскольку в стае ты заметен и что-то из себя представляешь, а в одиночку такое не под силу.

– Ну хорошо, – произнесла Барбара, – так что же, мы должны мириться с этим, проявить сочувствие, которого у них нет к нам, может, и с насилием смириться?

– Насилие иногда является следствием заблуждения, – заметил Генри, – и когда ты это осознал, ты должен попытаться предпринять что-нибудь против этого заблуждения, поговорить, например, с людьми. Мы должны поговорить с ними.

– Перестань, Генри, ты ведь прекрасно знаешь, что они говорят на другом языке, на своем собственном. Что же еще остается, если люди не понимают слов, что?