Текст книги "Катрин и хранитель сокровищ"
Автор книги: Жюльетта Бенцони
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)
Внезапно дождь усилился, и все цвета и очертания размылись, утратив четкость. Катрин, стоя у окна, сквозь туман слез смотрела, как труп государственного казначея, хранителя сокровищ, которого каприз соединил с нею и которого смерть освободила от его безнадежной любви, уносится от нее под насмешки и оскорбления толпы.
Часть II. ЖАННА. 1428 г.
Глава десятая. МИССИЯ ЯНА ВАН ЭЙКА
Стояла осень, и старые деревья со свисающими над черной водой канала ветвями были покрыты золотом и багрянцем. Солнечные лучи ласкали остроконечные крыши и разноцветные фронтоны домов в Брюгге. Несмотря на солнце, было прохладно и все окна были закрыты. Над каждой трубой вился дымок, бледно-серые завитки его таяли, достигая облаков, плывущих по бледно-голубому небу. Резкий ветер срывал с деревьев листья и разбрасывал их по темной воде. Приближалось зимнее безмолвие…
Как и во всех жилищах, в доме Катрин был зажжен огонь. Языки пламени весело прыгали в высоком каменном камине просторной комнаты, где сидели Катрин и художник. К этому моменту Катрин позировала ван Эйку уже два часа и начала уставать. У нее онемели руки и ноги. Незаметно для нее выражение ее лица стало напряженным, и художник заметил это.
– Почему вы не сказали мне, что устали? – спросил он с улыбкой, придавшей очарование его худому лицу.
– Потому что вы рисуете так усердно, что я чувствовала себя не вправе вас прерывать, мэтр Ян. Вы удовлетворены?
– Более чем удовлетворен. Вы королева моделей… На сегодня достаточно. Еще один сеанс, и картина будет закончена.
Художник швырнул кисть в большую бело-зеленую фаянсовую вазу, в которой уже было штук двадцать или больше кистей, и отступил назад, чтобы взглянуть на свою работу.
Его серо-голубые глаза, внимательные, как глаза врача, перебегали от высокой, кленового дерева панели, на которой он рисовал портрет Катрин, к самой модели.
Он изображал ее мадонной, и она сидела на высоком стуле стоящем на покрытом гобеленом помосте. Катрин была одета в великолепное, ниспадающее волнами платье из пурпурного бархата, схваченного под грудью золотым поясом, который спускался к ее ногам и скрывал ступеньки к трону. У платья было небольшое заостренное декольте, и Катрин не надела никаких драгоценностей, кроме узкой золотой цепочки, усыпанной аметистами и жемчугом, которая поддерживала роскошную массу золотых волос, свободно струившихся по плечам. В руках она держала нечто вроде скипетра в форме тонко изваянной лилии.
Ван Эйк глубоко и удовлетворенно вздохнул:
– Хотел бы я знать, надоест ли мне когда-нибудь рисовать, Катрин. Если я не ошибаюсь, это ваш третий портрет, который я сделал. Но разве художник может устать от такой несравненной красоты?
Катрин тоже вздохнула в ответ. Она спустилась по ступенькам своего трона, положила на стол золотую лилию и подошла к буфету, на котором стояло множество разноцветных кубков венецианского стекла и высокий стеклянный графин с золотистым напитком. Она наполнила два кубка испанским вином и подала один из них художнику; когда она сделала глоток из своего кубка, на ее губах появилась снисходительная улыбка.
– Не надо опять об этом… Еще мгновение, и вы будете уверять меня, что я единственная в мире и что вы меня страстно любите. А мне придется дать мой обычный ответ… так какой в этом смысл?
Ян ван Эйк пожал плечами, затем одним глотком осушил свой кубок и поставил его на стол.
– Я постоянно надеюсь, что когда-нибудь вы ответите мне иначе. Уже три года, Катрин, как герцог сделал меня своим придворным художником, три года я имею возможность видеть, как вы живете рядом с ним, три года, как я вас люблю и обожаю. Три года – это долгий срок, вы знаете…
Усталым жестом Катрин сняла с головы золотую цепочку и бросила ее на стол рядом с лилией так небрежно, будто это была вещь, не имевшая никакой ценности.
– Я знаю… поскольку уже три года, как я веду рядом с Филиппом жизнь комнатной собачки, игрушки, которую одевают и украшают. Самая прекрасная дама Христианского мира! Вот имя, которым он, кого называют Великим Герцогом Христианского мира, удостоил меня. Три года!..
Правда, Ян, нет женщины более одинокой, чем я…
Она печально улыбнулась художнику. Ван Эйк был мужчиной лет тридцати, с умным лицом, по несущим на себе печать холодности и сдержанности. У него был длинный прямой нос, тонкие сжатые губы, брови настолько светлые, что были едва заметны, немного выпуклые глаза; это было скорее лицо государственного деятеля, чем художника1010
Ян ван Эйк – великий мастер Северного Возрождения. Все сохранившиеся архивные данные о Яне ван Эйке относятся ко времени между 1422 – 1441 гг. Дата его рождения неизвестна. Предположительно он родился около 1390 г, близ Маастрихта. В 1422 году он уже носит звание мастера. С 1425 года придворный художник Филиппа Доброго. Судя по высокой оплате и наградам, его работы весьма ценились при дворе. Ян ван Эйк неоднократно выполнял дипломатические поручения. В 1427 году вел переговоры в Испании о браке Филиппа с испанской принцессой. В 1428 году ему удалось договориться о браке Филиппа с Изабеллой Португальской. Предположительно, Катрин изображена на картине художника «Мадонна в церкви», написанной около 1427 года, находящейся сейчас в картинной галерее Государственного музея в Берлине. Другие портреты утрачены.
[Закрыть]
И тем не менее среди живущих не было более великого художника! Единственным равным ему мастером был его брат Губерт, который умер два года назад в Генте… Немногие понимали, что этот высокий, сдержанный человек, обладающий пронизывающим взглядом и едким остроумием, таит в себе бурные страсти, горячую любовь к красоте и глубоко чувствующую натуру. Но Катрин как раз была одной из тех немногих… С самой первой встречи ван Эйк преследовал ее своей страстью, одновременно преданной и пылкой… и к тому же необычайно упорной. Не было ничего, что ван Эйк не смог бы вытерпеть от этой необыкновенно красивой женщины. Она могла бы растоптать его сердце, если бы хотела. Ей, по его мнению, было позволено все, потому что она была прекрасна, и иногда Катрин испытывала искушение уступить этому настойчивому, терпеливому чувству. Но она устала от любви…
Четыре года прошло со смерти Гарэна, но каждый из них она помнила так отчетливо, как будто пережила его только вчера. Слишком живо помнила Катрин свой отъезд из Дижона через несколько дней после казни Гарэна.
Для того чтобы уберечь подругу от любопытства горожан которое могло только усилить потрясение молодой вдовы бывшего государственного казначея, Эрменгарда решила как можно скорее увезти ее. Они вместе покинули город в сопровождении Сары, и в тот же день строители начали разваливать великолепный дом на улице Пергаментщиков, что было еще одним свидетельством смерти Гарэна. Находясь на улице, Катрин видела, как разрушители начали срывать флюгеры в виде золоченых дельфинов, которые украшали крышу дома. Она отвернулась и сжала губы, чтобы унять дрожь. Катрин хотела как можно скорее перевернуть эту страницу своей жизни особенно потому, что в ней все еще жил последний, отчаянный взгляд ее мужа. Если бы они оба не были намечены жертвами жестокой судьбы, какова была бы их совместная жизнь? Они могли бы быть счастливы…
В Дижоне Катрин не оставила ничего, кроме сожалений. Ее мать и дядя покинули улицу Гриффон и переехали в Марсаннэ, где и собирались жить постоянно.
Дядюшка Матье был достаточно богат, чтобы жить за счет своих ферм и виноградников, и больше не желал оставаться в этой вонючей дыре, как он ее называл. Лоиз была в монастыре в Тарте, а Ландри – в монастыре Сен-Сина. Что касается Эрменгарды, то для нее смерть вдовствующей герцогини была жестоким ударом, и она решила удалиться в свои владения в Шатовилэне.
– Я воспитаю там твоего ребенка, – сказала она Катрин. – Он должен получить образование, достойное его герцогской крови. Мы сделаем из него рыцаря или хорошо воспитанную даму…
Мысль о ребенке, который скоро должен был родиться, не приносила особой радости, но, казалось, доставляла Эрменгарде глубокое удовлетворение.
Графиня была несостоявшейся бабушкой, и мысль о ребенке, которого она могла бы баловать и лелеять, восхищала Эрменгарду, возможно, еще и потому, что у нее было немного близких, которым она могла бы дарить свою любовь. Ее муж оставался в окружении Филиппа, ведя довольно беспорядочный для своего возраста образ жизни. «Он никогда не сможет понять, что он уже не юноша и что женщины – наиболее изнуряющее времяпровождение на свете!»– графиня имела обыкновение изъясняться философски. Его неверность не беспокоила Эрменгарду. Любовь между нею и ее законным повелителем давно угасла; ее сын был далеко, сражаясь в армии Жана Люксембурга, и она редко видела его. Он был отчаянный рубака. «Это у него в крови», говорила обычно Эрменгарда. Ребенок Катрин был бы желанным развлечением в ее скучной сельской жизни, поскольку отныне Эрменгарда решила остаться в Шатовилэне, занимаясь хозяйством и приглядывая за крестьянами.
Эрменгарда жила за мощными стенами крепости Шатовилэн, и, подобно их хозяйке, чувствующей излучаемую этими стенами силу и безопасность, Катрин нашла здесь тихое, мирное существование, в котором так остро нуждалась.
Замок феодалов, чьи седые стены отражались в тихих водах Ожона, был для нее тихой гаванью, и она проводила здесь долгие вечера, глядя, как садится солнце за верхушки деревьев. Именно здесь августовским утром, после долгой ночи боли и мук, Катрин родила сына, которого капеллан замка немедленно окрестил Филиппом в честь отца… Эрменгарда была вне себя от радости, наблюдая, как кормит новорожденного младенца кормилица, выбранная ею самой из тысячи претенденток. Она была явно счастливее Катрин, которая не чувствовала большой материнской любви. Она не желала ребенка Филиппа. Любовь, которую она испытывала к герцогу, была главным образом физической. Он был для нее привлекателен, знал, как заставить бежать огонь но ее жилам, и его искусство в любви принесло ей много счастья, но она не была без ума от него; он не разжег в Катрин того жара любви и страсти, какой пробудил в ней Арно, и она не грустила о Филиппе, когда его не было рядом.
Тем не менее, когда спустя примерно месяц Филипп приехал в Шатовилэн, она была очень счастлива. Филипп обладал магнетическим очарованием, и рядом с ним Катрин было нетрудно убедить себя в том, что он может заполнить ее жизнь. Он бросился к ее ногам, умоляя простить его за то, что не приехал раньше. Он клялся, что любит ее больше, чем когда – либо, и со страстью доказал это в ту же ночь. Катрин чувствовала, что в его руках она возвращается к жизни. Глубокий страстный отклик, которого он сумел добиться, воскресил в ней желание жить, кокетство, и она поняла, что вновь хочет быть красивой.
Филипп не скрывал от нее, что собирается вновь жениться, – брак по расчету, если таковой вообще мог быть В ноябре он намеревался жениться на графине Бонне Д'Артуа, которая была гораздо старше него и являлась вдовой его собственного дяди, графа Неверского, убитого в битве при Азенкуре. Бонне была кроткой, робкой болезненной женщиной, но союз с нею был важен для Бургундии, и, женясь на ней, Филипп должен был забыть о личных симпатиях.
Тебе не нужно ревновать меня к ней, – уверял он Катрин. – Я люблю и всегда буду любить тебя одну. С этих пор ты всегда будешь рядом со мной; ты будешь почетной горничной герцогини, если хочешь…
Катрин отказалась скорее из гордости, чем из соображений приличия. Она не собиралась днем служить женщине, с мужем которой встречалась по ночам. Она попросила позволить ей еще немного побыть с Эрменгардой, и Филипп согласился. 30 ноября 1424 года он женился на Бонне Д'Артуа в Мулен-Анжильбере, но спустя несколько дней примчался назад, чтобы получить несколько поспешных поцелуев от своей любовницы и вновь просить ее присоединиться к нему. Ей нравилась сельская жизнь, гак же как и успокаивающее присутствие Эрменгарды и общество ребенка, которого она с каждым днем любила все больше. Но дни новой герцогини Бургундской были сочтены. Она умерла меньше чем через год, 17 сентября 1425 года, вновь оставив Филиппа вдовцом и вновь без законного наследника. Именно тогда он увез Катрин из ее тихого пристанища, увез почти силой и сделал ее официальной фавориткой, ослепительной и всемогущей звездой, вокруг которой вращался его двор, один из самых блестящих в Европе.
Он возвратил Катрин в сто раз больше, чем судьи отобрали у нее во время суда над Гарэном. Катрин стала графиней де Брази, так что маленький Филипп мог иметь титул. Вскоре она получила замок в Шенов, в окрестностях Дижона, и маленький дворец в Брюгге. Кроме этого, в ее распоряжении были поместья, драгоценности, великолепные платья и неизменная любовь Филиппа. Он продолжал преклоняться перед ее красотой, которую он умел подчеркнуть и прославить на турнирах и пирах.
Ее любили, боготворили, ей льстили, ее баловали. Ей следовало быть счастливой, но она не была счастлива.
Когда четыре года спустя она лежала в своей отделанной парчой комнате без сна, в безмолвии проводимых в одиночестве ночей и спрашивала свое сердце, ответом ей было лишь молчание. Она была окружена любовью, многие мужчины были влюблены в нее до такой степени, что иногда готовы были бросить вызов ревности Филиппа и объявить ей о своих притязаниях, но ей нечем было им ответить. Некоторые из них сражались и убивали друг друга в надежде получить ее взгляд или улыбку, но она могла только жалеть их, а жалость никогда не превращалась в любовь. Даже в момент самых пылких объятий Филиппа она порою не чувствовала ничего, кроме безразличия. Она больше не откликалась на его искусные ласки, как в первые дни их любви, хотя он ласкал ее столь же страстно, как и прежде.
Только один мужчина мог бы преуспеть в пробуждении спящего сердца прекрасной Катрин, но она запретила себе думать о нем. Он был далеко, женат, недоступен, навсегда потерян для нее. Это был Арно, одно только имя которого пробуждало болезненный отзвук в ее душе…
Ян ван Эйк сдержался и не прервал задумчивости молодой женщины. Она стояла у камина, глядя на пламя сквозь рубиновое стекло своего кубка. Она была так грациозна, что художник испытал искушение снова взять свои кисти и приняться за новый портрет. Он посмеялся над собой, поскольку думал, что «Мадонна с кубком» вряд ли встретит одобрение. Но ему не нравилось, когда Катрин ускользала от него подобным образом, а в последнее время это стало почти привычным.
Он собрался заговорить, когда вошел слуга, одетый в пурпурную с серебром ливрею дома де Брази, которую Катрин сохранила. Бесшумно приблизившись по сияющему мозаичному полу, где золотые звезды чередовались с голубыми химерами, слуга сообщил Катрин, что за дверью находится мессир де Сен-Реми, который просит принять его. Катрин вздрогнула, когда неторопливый голос дворецкого вывел ее из задумчивости, и приказала ему пригласить посетителя. Ван Эйк вздохнул:
– Теперь нам придется целый час сидеть и слушать дворцовые сплетни. Терпеть не могу этого смешного пустомелю. Сейчас я был бы совсем не прочь покинуть вас.
– Нет, пожалуйста, не уходите, – попросила его Катрин. – Он не осмелится ухаживать за мной, если мы будем не одни.
– И он тоже! – поморщился художник. – Я иногда спрашиваю себя, моя дорогая, есть ли хоть одно существо во Фландрии и в Бургундии вместе взятых, достойное называться мужчиной, которое не было бы в той или иной степени увлечено вами. Хорошо, я останусь.
Улыбающийся Сен-Реми уже входил в комнату, как всегда, элегантный и роскошно одетый. По случаю визиты к Катрин этот законодатель бургундской моды избрал для своего наряда цвета осени. Его бархатный камзол цвета пожухлой листвы имел разрезы в нескольких местах и огромные рукава, подбитый парчой и украшенные золотыми и багряными листьями. Его тесно обтягивающие панталоны были ярко-алыми, а бархатная шляпа в тон костюму была украшена чудесными золотыми листьями, такими же, как те, что покрывали рукоятку кинжала, висевшего на очень низком поясе. У туфель были огромные острые носы алого цвета, которые делали его походку довольно забавной, похожей на утиную. Вместе с ним снаружи ворвался порыв резкого ветра, и уютный покой большой комнаты был нарушен.
Сен-Реми был в восторге от того, как выглядела Катрин, и расточал восхищенные похвалы незаконченному портрету. Он с видом знатока осмотрел лежащие на комоде украшения, потанцевал и покрутился по комнате и, наконец, рухнул в кресло, куда хозяйка подала ему бокал вина. Он бросил на ван Эйка взгляд, полный сочувствия.
– Ну, мессир посол, – воскликнул он, – я слышал, вы собираетесь опять покинуть нас ради больших дорог!
Поверьте, я завидую вам, ведь вы отправляетесь в места с солнечным климатом и оставляете нас, бедных северян, погруженными во мрак зимы.
– Как, ван Эйк, вы уезжаете от нас? – удивленно воскликнула Катрин. – Вы никогда не говорили мне об этом.
Художник густо покраснел и бросил укоризненный взгляд на посетителя.
– Я как раз собирался это сделать, – сказал он мрачным голосом, – когда мессир Сен – Реми появился на сцене…
Молодой советник стал теперь таким же красным, как и художник. Он смущенно переводил взгляд с Катрин на ван Эйка.
– Если я правильно понял, – сказал он, запинаясь, – я опять совершил грубую ошибку.
Катрин бесцеремонно прервала его. Она направилась к ван Эйку (складки ее широкого алого, скользящего по полу платья, веером развернулись позади нее) и встала прямо перед ним, так что он был вынужден взглянуть ей в глаза.
– Куда вы собираетесь, Ян? Вы оба сказали слишком много, что не могло не возбудить моего любопытства.
Итак, мне не следует знать о вашей новой миссии, да?
Вы ведь отправляетесь по поручению герцога, не так ли?
Это был не первый случай, когда Филипп Бургундский использовал дипломатический талант своего любимого художника. Артистическое чутье ван Эйка делало его наиболее подходящим лицом для деликатных поручений. Он пожал плечами:
– Да, он посылает меня в качестве посла. Я бы предпочел, чтобы он сам рассказал вам эту новость, но рано или поздно вы должны все узнать. Герцог посылает меня в Португалию. Я должен начать переговоры с королем Жоаном по поводу возможного брака между инфантой Изабеллой и…
– ..между инфантой Изабеллой и герцогом Бургундским! Продолжайте, продолжайте, мой друг, не думаете же вы, будто я не знаю, что герцог снова должен жениться, чтобы произвести наследника? Я давно жду этой вести. Она не очень меня удивила. Зачем же тогда так много предосторожностей?
– Я боялся, что вы можете расстроиться. Любовь герцога к вам огромна, и я знаю, что это чисто политическая женитьба. Инфанте за тридцать, и хотя идет молва, что она красива, но так говорят обо всех принцессах…
– Ну вот, – смеясь, прервала Катрин, – вы опять извиняетесь! Не нужно ломать голову в поисках оправданий.
Я знаю чувства монсеньора лучше, чем вы… и свои собственные чувства тоже. Вы нисколько меня не расстроили. Давайте поговорим о более важных вещах. Когда же вы закончите мой портрет, если отправляетесь с этой миссией?
– Я не уеду до конца месяца, потому у меня много времени.
Новость, которую выболтал Сен-Реми, поразила Катрин больше, чем она показала, ибо это означало полное изменение ее жизни. Она всегда знала, еще со смерти второй жены Филиппа, что настанет день, когда ему придется избрать новую герцогиню. Власть герцога неуклонно росла. Он преуспел во всех своих начинаниях, и его владения постоянно расширялись. Недавно он закончил в свою пользу войну с Голландией; войну, предпринятую против его непокорной кузины, прекрасной Жаклин Люксембургской, о которой придворные певцы слагали баллады. Потерпевшая поражение графиня была вынуждена сделать Филиппа своим наследником. Кроме того, граф де Намюр, чьи владения Филипп должен был унаследовать после его смерти, был серьезно болен.
Столь обширные владения нуждались не только в правителе, но и в законном наследнике; отпрыски, которых Филипп имел от различных любовниц, не могли надеяться наследовать ему.
Катрин знала, что когда-нибудь другая женщина должна будет разделить с Филиппом трон, и она давным-давно приняла важное решение: когда этот день наступит, она удалится. В течение последних трех лет любовь Филиппа сделала ее настоящей некоронованной королевой, хозяйкой и Утренней Звездой его двора. Ее гордость восставала при мысли, что она вновь будет низведена до роли любовницы – пусть даже, фаворитки.
Пришло время искать выход, но какой? Самым мудрым, конечно, было бы вернуться в Бургундию, и прежде всего в Шатовилэн. Прошло два года с тех пор, как она видела своего сына, которого Эрменгарда растила с нежной заботой и своей обычной энергией. Она начала скучать по ребенку.
– О чем вы думаете? – спросил Сен-Реми. – Я вижу, ваши мысли далеко отсюда. Ван Эйк пытается попрощаться, а вы даже не слышите.
Она с улыбкой извинилась.
– Простите меня. До завтра, Ян. Давайте закончим картину как можно скорее, поскольку, я думаю, вы будете заняты…
Художник не ответил. Он грустно кивнул. Легкое раздражение в голосе Катрин не ускользнуло от него. Он низко склонился над рукой, которую она протянула ему.
«Почему именно мне доверена эта миссия… в то время как я отдал бы жизнь, только бы она не пролила ни слезинки? Какая ирония!»– подумал он.
– Теперь идите. Отправляйтесь в Португалию и не беспокойтесь. Нарисуйте прекрасный портрет инфанты и как можно лучше выполните свою миссию. Уверяю вас, я не расстроена этой новостью. Я оставлю двор без сожаления, потому что устала от этой жизни. А когда вы вернетесь, вы будете знать, где меня найти. Мы всегда останемся друзьями.
Он неохотно отпустил изящную руку Катрин и вышел, не говоря ни слова. Жан де Сен – Реми с улыбкой наблюдал, как художник уходит. Он не шевельнулся в своем кресле.
– Если этот человек не влюблен в вас без ума, я готов съесть мою шпагу! Но я считаю, что это неизбежно, художник должен пасть под очарованием вашей красоты…
Не смотрите на меня так, моя дорогая. Я знаю, о чем вы думаете, – что этому Сен – Реми, который приносит плохие новости, нужно было бы хоть из приличия уйти раньше, чем ушел ван Эйк. Нет, нет, не пытайтесь это отрицать, это естественно. Если я был столь глуп и остался, то это потому, что я хочу кое-что сказать вам… нечто не терпящее отлагательств.
– Вы тоже уезжаете?
– Нет, конечно, нет. Просто я научился бдительности в отношении ваших неожиданных планов. Я чувствую, что вы сейчас на грани принятия решения, и не хотел бы на этот раз отправляться искать вас на край света. Вы наиболее ускользающая, непредсказуемая женщина из тех, кого я знаю… и наиболее обожаемая!
– Ради Бога, Жан, – раздраженно сказала Катрин. Сегодня у меня нет желания слушать комплименты. Не говорите мне о моей красоте и очаровании… пожалуйста!
Вы себе представить не можете, как я устала все время слушать одно и то же. Если не вы, то ван Эйк, если не ван Эйк, то Руссэ, де Ланнуа, Тулонжеон… даже мэтр Николя Роллен в последнее время наносит мне долгие визиты и ужасно мне наскучил.
– Несомненно, он пытается скрасить свою суровую жизнь, которую ведет со своей благочестивой супругой Гигон де Салин. У нашего канцлера не слишком веселая жизнь. Но я пришел сюда говорить не о нем, а о себе…
– Очень увлекательная тема… – поддразнила его Катрин.
– О… не знаю, как насчет увлекательности! Но интересная, это я вам гарантирую. Итак… – Жан де Сен-Реми поднялся на ноги, распрямил свое длинное, худое тело и предстал перед Катрин во весь рост. – Итак, мое имя Жан Лефевр де Сен-Реми. Мне тридцать два года, я богат, у меня хорошее здоровье. Я владею значительным количеством земель, во мне довольно голубой крови… и я люблю вас так, как только Сен-Реми могут кого-нибудь любить. Вы пойдете за меня замуж? Вы вдова и, следовательно, свободны.
– ..и не занята в настоящий момент? – с насмешливой улыбкой закончила Катрин. – Мой дражайший Жан, вы милый, и я глубоко тронута вашим предложением.
Вы сказали себе: она останется одна, я предложу ей мое имя, солидное положение, знатного человека… разве я не права? Я всегда знала, что вы были мне другом…
– Почему вы всегда говорите мне о дружбе, когда я во весь голос говорю вам о любви?..
– Это просто потому, что я никогда не пойду за вас замуж. Если вы любите меня, вы будете слишком несчастливы. С моей стороны было бы несправедливо отдать вам только руку, а я не могу сделать для вас большего, чем относиться к вам хорошо… очень хорошо. Но этого недостаточно!
На ясном лице молодого человека появилось выражение искреннего сожаления. Казалось, что даже его ослепительный плюмаж сбился набок и потускнел.
– Я достаточно люблю вас, чтобы удовлетвориться этим, – резко сказал он. – Конечно, я не могу надеяться заменить герцога. Вы любите его и…
Катрин прервала его:
– Вы прекрасно знаете, что я не люблю его! Вы слишком близкий друг, чтобы сомневаться в этом. Я никогда не могла найти подходящих слов, чтобы выразить мои чувства по отношению к нему. Я не могу больше любить, Жан, даже если хотела бы… и вы это тоже знаете!
Наступило молчание. За окнами наступала ночь, постепенно вторгаясь в комнату, крашеные балки которой были погружены в темноту. Единственным источником света был пылающий в камине огонь, на фоне которого выделялся темный силуэт Катрин. Сен-Реми отступил назад, в тень. У него было ощущение, что между ним и этой необыкновенной женщиной только что прошел призрак, сам же он никогда не мог подойти к ней совсем близко. Он не забывал поединка у стен Арраса и рыцаря в королевских доспехах, который почти до сумасшествия взволновал эту холодную женщину. Он пробормотал:
– Я понимаю. Значит, это он? И после всех этих лет вам не удалось забыть Мон…
– Тес! – прервала его Катрин. – Я не хочу слышать его имени.
Она дрожала, как лист, и в ее огромных фиалковых глазах было такое горе, что Сен – Реми почувствовал жалость.
– Извините, – пробормотала Катрин. – Я взволнована… Мой друг, вы бы лучше оставили сейчас меня одну.
Вы говорите мне о любви, а все, что я могу сказать, это вздор… вскоре приходите снова…
Она протянула холодную руку, которую молодой человек на мгновение поднес к губам. Он казался столь встревоженным и обеспокоенным, что Катрин нежно улыбнулась ему, тронутая тем, что этот праздный, беззаботный молодой человек может искренне страдать из-за нее.
– Приходите как-нибудь, когда я не буду так взволнована, – сказала она. – Я даже позволю вам снова сказать, что вы меня любите.
– И сделать вам предложение?
– Почему бы и нет?.. Если вы не против того, чтобы вам отказали. Доброй ночи, мой друг.
Когда Сен-Реми ушел, Катрин издала вздох облегчения. Наконец она была одна! Темнота, заполнившая большую комнату, действовала успокаивающе. Катрин любила сумерки. Она подошла к одному из высоких стрельчатых окон и толкнула раму с цветными стеклами, носившими принятый ею герб – лазурная химера на серебряном фоне, увенчанная графской короной. Холодный, влажный воздух веял прохладой ей в лицо и шевелил ее распущенные волосы. Внизу, в канале, текла черная вода, как в зеркале, отражая огни соседних домов, прежде чем исчезнуть под темной аркой, мостика. Поднимался ветер, он взметал опавшие листья. На ближайшем бастионе крикнул часовой, на мгновение заглушив мелодию лютни, доносившейся из какого-то дома за каналом. Все было так мирно, что Катрин хотелось надолго оставаться у окна, слушая стихающий но мере наступлении ночи шум города. Но было уже поздно, и Филипп этим вечером должен был прийти ужинать с нею.
Она с сожалением закрыла окно как раз в тот момент, когда дверь отворилась и вошла Сара, неся канделябр с двенадцатью свечами, который осветил ее смуглое загадочное лицо. В манерах цыганки было что-то торжественное, ее брови под высоким крахмальным чепцом, покрывавшим голову, были нахмурены. Она поставила канделябр на резной деревянный сундук и, вынув из него одну зажженную свечу, прошла по комнате, зажигая остальные свечи.
Ее движения были какими-то неестественными, напряженными, что удивило Катрин.
– В чем дело? Ты сегодня странно себя ведешь.
Сара обернулась к ней. Катрин заметила, что лицо у нее осунувшееся и обеспокоенное.
– Только что прибыл посыльный из Шатовилэна, сказала она бесцветным голосом. – Ребенок болен. Графиня Эрменгарда хочет, чтобы ты приехала к ней…
Больше она ничего не сказала, ничего не добавила.
Она просто стояла, глядя на Катрин, и ждала… Молодая женщина побледнела. Ей никогда не приходило в голову, что с маленьким Филиппом может что-нибудь случиться. Письма Эрменгарды всегда были одной длинной хвалебной песнью его здоровью, красоте, уму. Катрин достаточно хорошо знала свою подругу, чтобы понять: если Эрменгарда посылает за ней сейчас, то это значит, что ребенок болен… серьезно болен. Она неожиданно поняла, какое большое расстояние лежит меж нею и ее ребенком, и волна раскаяния охватила ее. Катрин не упрекала себя за то, что оставила сына с Эрменгардой, потому что та обожала мальчика и Катрин вряд ли могла бы найти лучшего опекуна. Собственно говоря, именно для того, чтобы доставить удовольствие безумно любящей ребенка графине, она решила оставить его там.
Теперь же она упрекала себя за то, что недостаточно любила его. Он был плоть от плоти ее, и однако она месяцами не видела его. Катрин встретилась взглядом с глазами Сары.
– Мы отправимся на рассвете, – сказала она, – как только откроют городские ворота. Тьерселин присмотрит за домом. Иди и приготовь сундуки для поездки…
– Перрина сейчас занимается ими…
– Хорошо. Нам понадобятся лучшие лошади и трое вооруженных слуг. Этого будет достаточно. В пути мы будем как можно меньше останавливаться. Багажа много не нужно. Если что-нибудь понадобиться, я могу за ним послать…
Голос Катрин был спокойным и холодным, приказания – точными. Сара напрасно искала следы переживаний на этом красивом, бесстрастном лице. Придворная жизнь научила молодую женщину умело скрывать чувства и управлять выражением своего лица, какие бы бури ни бушевали в ее душе.
– А… сегодняшний вечер? – спросила Сара.
– Придет герцог. Я скажу ему, что уезжаю. Накрой здесь стол, а потом помоги мне одеться.
В комнате Катрин, этой восхитительной шкатулке из бледно-розового генуэзского бархата, где вся мебель была из чистого серебра, Перрина и дне другие горничные суетились, занятые подготовкой багажа. Но «домашнее платье» из белого атласа, вышитое мелким жемчугом, было разложено на кровати для того, чтобы Катрин вечером смогла его надеть. Филипп любил, когда Катрин была одета в белое, и в тех редких случаях, когда он мог провести время с ней наедине, строго запрещал носить вечернее придворное платье. Во время его посещений Катрин всегда носила простые платья, и ее волосы были распущены по плечам.
Предоставив служанкам заниматься своим делом, она прошла в туалетную комнату, где для нее была приготовлена ванна, в которую она поспешно погрузилась.
Догадываясь, что нервы Катрин на пределе, Сара добавила в воду немного листьев вербены. Катрин на минуту расслабилась в нежном тепле ванны, заставив себя не думать о больном ребенке. Она чувствовала себя усталой, но ум ее был на удивление ясным. Ей казалось странным, что она должна покинуть Филиппа в тот самый день, когда впервые узнала о надвигающейся разлуке. Сама судьба вмешалась, выбрав за нее следующий шаг. Пора было уходить. На некоторое время она останется в Шатовилэне и попытается решить, что ей делать со своей жизнью…
