Текст книги "Выстрел. Дело, о котором просили не печатать"

Автор книги: Жюль Мари

Соавторы: Аллен Апворд
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

XI

Дом погрузился в глубокий сон. Все окна были темны, лишь в комнате Мадлен виднелся свет. Гиде остановился посреди заснеженной аллеи. О чем думал лесничий? Была ли у него какая-то тайная цель?

Продолжая пребывать в недоумении, он не отводил глаз от освещенного окна. Вдруг ему показалось, что за занавесками возник женский силуэт. Несколько минут тень оставалась неподвижной, но потом занавесь заколыхалась. Гиде успел спрятаться за липу. Это продолжалось с минуту, после чего силуэт исчез. Кто была эта женщина? Сюзанна Бридель, ухаживавшая за Мадлен, или сама Мадлен? Когда лесничий видел ее в последний раз, она без чувств, без малейшего проблеска сознания, лежала на полу. Что теперь происходило с ней?

Гиде ползком подобрался к дому и притаился у стены под окном. Он прислушался: все было тихо. Однако сердце подсказывало ему, что в комнате происходит нечто необычное. О том, чтобы вскарабкаться наверх, нечего было и думать: стена была гладкой, как мрамор. Тогда он пошел в сарай, где садовники прятали лестницы, и, воспользовавшись одной из них, приблизился к окну. Оказавшись наверху, он увидел, что Мадлен пришла в себя, а старуха Сюзанна Бридель спит в кресле. Вне всяких сомнений, лесничий видел именно госпожу Гонсолен: она сидела неподвижно, обхватив голову руками, потом вдруг встала. Вид у нее был чрезвычайно расстроенный: лицо бледно, глаза сверкали лихорадочным блеском. Склонившись над Сюзанной Бридель и удостоверившись в том, что она действительно спит, Мадлен направилась к выходу.

Гиде, видевший со своего места только то, что происходило в углу комнаты, все же, несмотря на предосторожности, которые, вероятно, предпринимала госпожа Гонсолен, услышал, как хлопнула дверь. Пламя ночника затрепетало на сквозняке, и наступила тишина.

– Она ушла, – пробормотал лесничий. – Но куда? Зачем?

Спустившись по лестнице, Гиде вошел в дом. Мадлен теперь занимала не свою спальню, а комнату для гостей, куда после обморока ее наскоро перенесли слуги. Покинув комнату, женщина пошла по длинному коридору, который разделял дом на две равные половины. Совершая таинственную прогулку, Мадлен то и дело прислушивалась. Остановившись перед одной из дверей, она бесшумно открыла ее и очутилась в небольшом вестибюле перед гостиной, где лежал труп Гонсолена. Там Мадлен остановилась. Тучи, плывшие по небу, затмевали лунный свет, и темнота стояла кромешная.

Почему она не шла дальше? Что ей здесь вообще было нужно в такой час? Знала ли она, где находится, что делает и что увидит? Не помешалась ли она? Предвидел ли все это доктор Маньяба?

Наконец, Мадлен вошла в гостиную. Она двигалась будто привидение. Казалось, какая-то таинственная сила против воли влекла ее в темноту, к страшному зрелищу, которое ожидало ее в гостиной. Порыв ветра вдруг разогнал тучи, и луна осветила труп. Гонсолен по-прежнему лежал на том тюфяке, на котором его обнаружили Дампьер и Фульгуз. Мадлен снова остановилась. Осознавала ли она, что делает? Не сковывал ли ее страх?

В приоткрытой двери показалась голова Гиде. Он продолжал следить за молодой женщиной. В следующий миг произошло нечто странное. Приблизившись к трупу, госпожа Гонсолен опустилась на колени и замерла. Вероятно, ее охватила внезапная слабость: согнувшись, она оперлась о паркет в том самом месте, где происходила кровавая сцена, свидетельницей которой она была. Перепуганный Гиде оставался неподвижен.

Вдруг Мадлен энергично выпрямилась и, склонившись над трупом, стала делать какие-то странные движения рукой. Казалось, она хотела убедиться в том, что жизнь покинула это тело, а может, и обыскивала его.

Стоя позади женщины, Гиде не видел выражения ее лица. В противном случае его бы охватил страх: бледная, с потухшим взором, Мадлен как будто постарела на двадцать лет. Крупные капли пота проступили у нее на лбу, а дыхание, вырывавшееся из груди, было прерывистым и тяжелым. Гиде пробормотал:

– Она помешалась, помешалась!..

Поднявшись с колен, Мадлен направилась к двери в свою спальню и вскоре скрылась за ней. Лесничий не смел последовать туда. В своей комнате женщина пробыла всего несколько минут, а когда показалась вновь, то ее можно было принять за призрак. Гиде поспешил спрятаться. Мадлен, пройдя мимо него, вернулась в ту комнату, где, ни о чем не подозревая, спала Сюзанна Бридель.

Гиде вышел в сад и опять занял свой наблюдательный пост на лестнице. Он видел, как Мадлен приблизилась к камину. В следующий миг на обоях показался красноватый отблеск, как будто пламя вспыхнуло и тотчас погасло. Лесничий не мог знать этого наверняка: мебель, стоявшая возле окна, закрывала ему обзор. Затем госпожа Гонсолен вновь подошла к Сюзанне Бридель и, убедившись, что та все еще спит, бросилась на кровать, но так и не сомкнула глаз: сон не шел к ней. Спустившись с лестницы, Гиде спрятал ее в сарай и в задумчивости вернулся домой.

XII

На другое утро после допроса Томаса привели к трупу. Лесоруб проявил невозмутимое спокойствие. Следы у сосен вполне мог оставить он. Кроме того, на правом рукаве его плаща, у самого плеча, было отверстие, пробитое пулей. Это стрелял лесничий.

Когда Томасу Луару указывали на все эти улики, он лишь качал головой, давал уклончивые ответы или вообще отмалчивался. Так ничего и не добившись от лесоруба, его отвели обратно в тюрьму. О письме, найденном рядом с телом убитого, сказано ничего не было.

Утром в тот же день Маньяба поспешил к Мадлен. Первым делом доктор поинтересовался у Сюзанны Бридель, как больная провела ночь. Та была убеждена, что госпожа не приходила в себя. Старуха не призналась Маньяба в том, что заснула, и заверяла его, что летаргия молодой женщины не прекращалась.

Доктор подошел к кровати и долго смотрел на госпожу Гонсолен. Продолжительность обморока не удивляла его: в своей практике он уже не раз сталкивался с подобными примерами. Однако он знал, что это состояние не может длиться долго, и ждал, когда больная придет в себя. Несмотря на все свое искусство и опыт, который признавали даже парижские ученые, старый доктор, определяя состояние госпожи Гонсолен, не хотел полагаться только на себя и, позабыв о гордости и соперничестве, отправил посыльного с письмами к двум авторитетным врачам – к Франсуа Горме и Тюро, в Сен-Клод. Маньяба всерьез опасался, что после столь длительного обморока женщина может лишиться рассудка.

Доктора Тюро и Франсуа Горме прибыли вечером. Франсуа и Маньяба недолюбливали друг друга, что в провинции не редкость. Хотя репутация старого доктора давно уже не вызывала никаких сомнений, это не помешало проникнуть в его сердце зависти – единственной человеческой слабости, которой этот действительно замечательный ученый, всю жизнь посвятивший трудам, отдавал дань. Несмотря на учтивость Франсуа, Маньяба испытывал к нему подсознательную неприязнь. В Сен-Клоде об этом было известно всем: доктора не кланялись друг другу и избегали встречаться у знакомых. Впрочем, Маньяба, целиком и полностью преданный своей работе и больным, не любил развлечений и редко выезжал.

Итак, кроме Тюро и Франсуа Горме, других врачей в Сен-Клоде не было, и Маньяба, убежденный в том, что в случае с госпожой Гонсолен без помощи коллег ему не обойтись, забыл о своих сомнениях. Безрассудная неприязнь к молодому доктору не могла заставить его пренебречь обязанностями и лишить правосудие своего драгоценного содействия.

Получив письмо от Маньяба, Франсуа весь побледнел и переменился в лице. Приглашение весьма удивило его. С одной стороны, молодой человек опасался ловушки, но, с другой, прекрасно понимал, что своим отказом привлечет к себе внимание и даст повод к толкам. Решив наконец, что бояться ему нечего, он отправился в карете вместе с доктором Тюро, потому как вывихнутое плечо не позволяло ему ехать верхом.

Пожав руку Тюро и холодно поклонившись Франсуа Горме, Маньяба объяснил им в нескольких словах, для чего он их пригласил и чем их присутствие может оказаться полезным, и повел к госпоже Гонсолен. Так как он шел впереди, чтобы показывать дорогу, он не видел, как бледен Франсуа, и не замечал его нервного трепета. Когда Маньяба отворил дверь, Сюзанна Бридель поспешила к нему.

– Ах! – воскликнула она. – Я как раз хотела идти к вам. Госпожа только что проснулась и сразу захотела встать. Я не смогла удержать ее.

Мадлен и вправду ходила по комнате, не говоря никому ни слова, и то останавливалась у окна и мяла в руках занавески, то смотрела на Сюзанну Бридель неподвижным бессмысленным взглядом. Госпожа Гонсолен, по-видимому, не слышала, как отворилась дверь, но видела, как вошли три доктора, потому что стояла тогда перед зеркалом, в котором отразилось бледное и расстроенное лицо Франсуа.

Маньяба подошел к Мадлен и, взяв ее за руку, усадил в кресло. Она удивленно посмотрела на доктора, а затем перевела взгляд на Тюро и Франсуа Горме… Тот, стоя за спиной Маньяба, выдержал этот взгляд, но по его телу пробежала дрожь. На лице Мадлен не дрогнул ни один мускул. Старый доктор держал ее за руку и щупал пульс. Когда Маньяба закончил и повернулся к своим товарищам, госпожа Гонсолен вновь привлекла его внимание тем, что, откинув голову на спинку кресла, произнесла несколько слов. Это были бессвязные фразы, в которых едва ли присутствовал какой-то смысл. Затем она стала что-то напевать тихим голосом, не отрывая пристального взгляда своих больших черных глаз от Горме. «Приди ко мне, барашек, приди, я тебя приласкаю…» – это были слова той самой народной песни, которую она пела, прогуливаясь с лесорубом. Потом она замолчала и, плотно сжав губы, завертела головой во все стороны. Резко поднявшись, она прошла мимо докторов и опять стала кругами ходить по комнате.

– Это припадок помешательства, – заключил Тюро. – Опасения доктора Маньяба оправдались.

Как раз в эту минуту Мадлен приблизилась к своему любовнику, теребя в руках длинное, еще не законченное кружево, которое она взяла со своего рабочего стола. Остановившись, госпожа Гонсолен повернулась спиной к Тюро и Маньяба и посмотрела на Франсуа. Это уже не был взгляд помешанной. В ее глазах поселился страх, но они блестели так, будто вся сила ее души, вся решимость неукротимой энергии сосредоточились в них. Этот странный взгляд, словно молния, поразил молодого доктора и потом опять потух.

Когда Мадлен отошла от него, Франсуа Горме пришлось присесть. Его душило волнение, красные лихорадочные пятна проступили на его щеках и около глаз. К нему подошел Маньяба.

– Я немного устал, – пробормотал молодой человек с вымученной улыбкой на лице. – Дорога, и это вывихнутое плечо…

– Говорят, вы упали с лошади…

– Да, прошлой ночью, когда возвращался из Мусьера.

После этой непродолжительной беседы Маньяба вновь вернулся к Мадлен. Он всеми средствами пытался пробудить в ней память. Доктор говорил с ней о муже, о ее любимых развлечениях, напомнил даже о той страшной сцене, свидетельницей которой она стала и которая, вне всяких сомнений, расстроила ее ум. Но все тщетно: бессмысленно глядя на Маньяба и перебирая пальцами кружево, госпожа Гонсолен невпопад восклицала, глупо улыбалась или просто молчала. Тогда доктор обратился к Сюзанне Бридель:

– Доложите господину Дампьеру о приезде этих господ, – велел Маньяба, указывая на своих коллег, – и попросите его пожаловать сюда.

Сюзанна вышла, и через несколько минут в комнате появился Дампьер. После того как доктор коротко объяснил ему, в чем дело, тот сказал:

– Госпожу Гонсолен надо отвести к покойному мужу. Может быть, вид тела произведет на нее такое сильное впечатление, что рассудок вернется к ней.

Все проследовали в гостиную. Франсуа Горме вел Мадлен под руку. У бездыханного тела мужа она вела себя так же, как и прежде, а ее лицо не выражало ничего, кроме абсолютного безразличия. Попытки Маньяба пробудить в ней хоть проблеск рассудка успехом не увенчались, и женщину проводили в ее комнату. По всему дому распространился слух, что Мадлен помешалась. Слуги шептались в саду, когда мимо них проходил Гиде. На новость, которую ему сообщили, он отреагировал довольно лаконично:

– Я это знал.

Потом он направился к доктору Маньяба и попросил его уделить ему несколько минут. Он рассказал старому доктору о том, что видел прошлой ночью: как госпожа Гонсолен прогуливалась по дому, заходила в гостиную и свою спальню, а также о том, что по возвращении в комнату она, возможно, бросила какие-то бумаги в огонь. Поступая таким образом, лесничий не желал ничего дурного, он просто сообщал доктору все, что могло оказаться полезным.

Конечно, Гиде считал все эти ночные сцены весьма странными и, как он выразился, очень подозрительными, но был далек от более конкретных предположений. Его преданность госпоже Гонсолен никогда не являлась безусловной. Старый слуга уже давно понял, что супруги часто ссорятся и только делают вид, что счастливы и ладят во всем. Хоть их притворство и зашло достаточно далеко, Гиде не раз приходилось присутствовать при тягостных сценах между супругами. И так как он любил господина Гонсолена, то не мог не чувствовать к его жене, которую считал виноватой в размолвках, определенную неприязнь. Лесничий даже догадывался о близости госпожи Гонсолен и Томаса Луара, потому что не раз видел их прогулки в лесу. Но это были лишь подозрения, не имевшие под собой серьезных оснований.

Отбросив всякие сомнения, Гиде сообщил доктору Маньяба обо всем, что видел. Гонсолен убит, и разве не следовало сделать все возможное, чтобы отомстить за него? Соображение о том, что госпожу Гонсолен могли осудить как сообщницу, совершенно не пугало лесничего.

Маньяба выслушал Гиде с величайшим вниманием и даже попросил повторить некоторые подробности дважды. Затем, поблагодарив лесничего за ценные сведения, доктор отправился советоваться со своими товарищами, но был весьма осторожен. Он вообще считал, что людей с признаками помешательства должен осматривать специалист. И правда, ошибки, которые порой случаются в юридических делах, зачастую происходят из-за неопытности докторов. Авторитет Маньяба в болезнях, связанных с умственным расстройством, конечно, оставался незыблем, но в этом щекотливом деле ему было небезынтересно и мнение коллег.

Старому доктору предстояло решить один очень важный вопрос: действительно ли Мадлен сошла с ума? Если это было так, то ее следовало лечить, но если она только притворялась помешанной, чтобы уклониться от допросов, сохранить тайну об этом преступлении, а может быть, и избежать уголовного суда, то тогда во что бы то ни стало нужно было вынудить ее рассказать правду. Очевидно, что на докторах лежала весьма серьезная ответственность.

Маньяба, еще не укоренившись в своем мнении, все же подозревал госпожу Гонсолен в притворстве. Все указывало ему на это: обморок, длившийся неестественно долго, ногти, должно быть сломанные вследствие борьбы, драгоценные сведения, полученные от Гиде, отсутствие у больной лихорадки, а также многое другое. В одних случаях достаточно простого здравого смысла, чтобы догадаться о притворстве, в других же, напротив, без глубокого исследования не обойтись. Специалисты уверяют, что есть люди, одаренные чрезвычайной смышленостью и поистине необыкновенной силой воли, которые способны сбить с толку даже самых опытных наблюдателей.

Памятуя обо всем этом, старый доктор методично искал в состоянии госпожи Гонсолен те симптомы, которые могли бы стать доказательством притворства. Расстройство умственных способностей, как и другие болезни, подчиняется определенным законам. Оно имеет свои степени развития, точно так же, как и бред имеет свою логику. Ход болезни можно предсказать. Словом, помешательство – не такая болезнь, где симптомы проявляются хаотично.

Маньяба надеялся на то, что с помощью наблюдений, которые он планировал вести вместе со своими коллегами, вскоре сможет установить, что никакого расстройства умственных способностей нет. И в самом деле, подозреваемые, притворяющиеся помешанными, не имеют об этой болезни достаточно точного представления, и поэтому доктор полагал, что госпоже Гонсолен, имевшей в своем распоряжении лишь силу воли и ум, будет трудно, если не сказать невозможно, продемонстрировать опытным специалистам последовательное течение болезни.

Маньяба поспешил поделиться своими заключениями с Тюро и Франсуа Горме, ведь тогда ученый доктор, конечно, не мог предвидеть тех трагических событий, которые произойдут в дальнейшем, и не предполагал, что окажется впутанным в хитроумную интригу…

Когда Маньяба спросил мнение Тюро и Франсуа Горме, первый ответил общими замечаниями о здоровье госпожи Гонсолен. Нетрудно было догадаться, что он еще не готов прямо высказать свою точку зрения. Франсуа же, напротив, не стал медлить с заключением.

– Любезный собрат, – обратился он к Маньяба, – позвольте мне заметить, что причины, заставляющие вас считать помешательство госпожи Гонсолен притворным, скорее интуитивного, нежели умозрительного характера. Боюсь, вы поддались влиянию первого впечатления от дознания. Некоторые симптомы действительно могут показаться странными, но из-за этого они не становятся менее убедительными. Я не хочу опровергать ваших первых наблюдений, потому что доверяю вашему опыту и убежден, что это еще не окончательное мнение. Я знаю, что вы не остановитесь на достигнутом и продолжите свои наблюдения. Я, со своей стороны, верю в помешательство госпожи Гонсолен и не усматриваю здесь преступного притворства.

Тюро, до сих пор хранивший молчание, одобрительным кивком поддержал молодого доктора. Маньяба, озабоченный таким поворотом дела, растерянно ответил:

– Может быть, вы и правы, господа. Я распоряжусь, чтобы госпожу Гонсолен перевезли в больницу Сен-Клода. Там ей обеспечат соответствующий уход.

В тот же вечер Мадлен поместили в отдельную палату, а докторам Маньяба и Франсуа Горме суд предписал наблюдать за госпожой Гонсолен, чтобы удостовериться в ее помешательстве.

XIII

Дампьер, допрашивая Томаса Луара, задал ему такой вопрос:

– Вы знаете, в чем вас обвиняют?

– Да.

– Вы убили вашего бывшего хозяина, господина Гонсолена, вступив в сговор с пока еще неизвестным нам сообщником.

Томас, не теряя самообладания, пристально смотрел на Дампьера, который также не спускал с него глаз.

– Я допросил крестьян из Бушу. Они заявляют, что видели вас в парке за час до преступления.

– Это правда.

– Что привело вас в это место в такой поздний час?

– Я возвращался домой.

– Это невозможно, потому что во время совершения убийства вы находились в саду господина Гонсолена. Потом вы кинулись бежать, но сбили с ног лесничего Гиде, который и выстрелил в вас.

Луар не отвечал.

– Вам нечего возразить на это, ведь пуля пробила рукав вашего плаща. Что вы мне на это скажете?

– Ничего.

– Я не могу принять такой ответ. Вы признаетесь в том, что в ту минуту, когда был убит господин Гонсолен, вы находились в саду?

– Да, я там был.

– Но при этом не считаете себя виновным в совершении преступления?

– Нет, не считаю.

– Если вы не имели больше никаких дел с господином Гонсоленом, то по какой причине вы находились в этом месте в такой час? Почему, вместо того чтобы войти в калитку, как друг, вы перелезли через стену у сосновой аллеи, как вор?

– Это я могу объяснить. Как вам известно, я был в парке, но когда услышал выстрел, то бросился к дому, подумав, что, возможно, кому-то понадобилась помощь.

– Для чего же было перелезать через стену?

– Чтобы выиграть время.

– Но почему вы потом сбежали?

– Я подумал, что мое присутствие будет превратно истолковано.

– Что вы видели?

– Ничего. Я успел добежать только до конца аллеи и потом вернулся.

– Вы лжете, ваши следы ведут к самой двери дома.

– Это могли быть и не мои следы, а кого-то другого.

– Итак, как я вижу, вы продолжаете отпираться… Подумайте хорошенько.

– Мне не о чем думать, господин судебный следователь. Я не убивал господина Гонсолена.

Дампьер пожал плечами:

– Томас Луар, в ваших интересах сказать нам правду. Против вас свидетельствует множество улик, и их может оказаться вполне достаточно, чтобы осудить вас. Ваше положение очень шатко, и только признанием и искренним раскаянием вы, вероятно, сумеете добиться некоторого снисхождения.

Томас резко поднял голову.

– Мне не нужно ваше снисхождение, – сказал он. – Ваше дело – установить истину. Может, против меня и есть улики, но я утверждаю, что не виновен. Если бы я убил, то признался бы.

– Объясните, по крайней мере, ваше присутствие в саду ночью…

– Я не могу этого сделать.

– Что ж, мне и так об этом известно, – заметил Дампьер. – Я хотел проверить вашу искренность.

Томас окинул его помутившимися взглядом.

– Я вас не понимаю, – пробормотал он с меньшей уверенностью в голосе.

– Сейчас поймете.

Следователь встал и посмотрел Луару в глаза.

– Вы были любовником госпожи Гонсолен! – заявил он.

– Это ложь. Какая ужасная клевета! – побледнев, пролепетал Томас Луар.

– Вы опять все отрицаете? Тогда я напомню вам содержание письма.

И Дампьер прочел пораженному лесорубу письмо, в котором он назначал Мадлен свидание в ту самую ночь, когда Гонсолен был убит. Как это письмо очутилось в руках Дампьера? Этого Томас не мог знать.

– Вы будете уверять меня, что это письмо не от вас? – спросил следователь.

– Нет, это письмо действительно написал я.

– Вот видите, преступление объясняется достаточно просто. Вы были любовником госпожи Гонсолен…

– Это неправда! – запальчиво перебил его Луар. – Я любил ее, но любовником ее не был.

Дампьер недоверчиво улыбнулся.

– Это письмо, – сказал он, – доказывает, что между вами и госпожой Гонсолен существовали близкие отношения. Вы были ее любовником, повторяю, и это объясняет убийство господина Гонсолена. Он, вероятно, узнал о вашей преступной связи и, желая избежать огласки, довольствовался тем, что прогнал вас. Так как он с тех пор окружил свою жену самым пристальным вниманием, ваше письмо попало ему в руки. Исследования, которые мы с доктором Маньяба провели в гостиной, где было совершено преступление, указывают на то, что вы убили Гонсолена, поддавшись порыву ревности и желанию отомстить. Теперь остается лишь выяснить, кто помогал вам. У вас был сообщник, оставивший следы на снегу. Итак, кто он?

– Я не виновен, и никакого сообщника у меня не было. Вы полагаете, что в саду кто-то был, но это еще не доказывает, что этот человек – убийца. Повторяю вам в последний раз: я не виновен. Я не имею никакого отношения к этому преступлению, и вам следует искать другого подозреваемого. Вы видите, что я говорю с вами очень спокойно. Я признался в том, что было, но я не могу взять на себя преступление, которого не совершал.

– Вы ни в чем не признались, Томас Луар, вы лишь не стали отрицать очевидное. Если даже предположить, что человек, о котором я говорю, не ваш сообщник, вы не могли не видеть его. В одно и то же время вы находились с ним в одном и том же месте. Это следует из показаний Гиде и Жервезы.

– Я не понимаю, что вы имеете в виду. Я никого не видел. В противном случае я навел бы вас на верный след и помог бы доказать свою невиновность.

– Предупреждаю вас, Томас Луар, что вы пытаетесь опровергать очевидные вещи. Вы не могли не видеть этого человека. Ваш отказ назвать его имя служит лишним доказательством того, что он ваш сообщник и что вы виновны. Прежде чем вы снова отправитесь в тюрьму, я советую вам сказать все и тем самым заслужить снисхождение судей. В последний раз вас спрашиваю, вы будете говорить?

Луар на секунду задумался, но потом сказал очень серьезно:

– Благодарю вас за доброту, господин судебный следователь, но мне нечего прибавить к тому, что я уже вам сообщил.