Текст книги "Великолепное Ориноко"

Автор книги: Жюль Габриэль Верн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц)

Жюль Верн
Великолепное Ориноко

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава первая. МИГУЭЛЬ И ЕГО ДВА ТОВАРИЩА

– Кажется, этот спор никогда не кончится, – сказал Мигуэль, вмешиваясь в разговор двух горячих спорщиков.

– Пусть он не кончится! – ответил Фелипе. – По крайней мере я не уступлю Варинасу…

– Я тоже не откажусь от моего убеждения в пользу Фелипе! – возразил Варинас.

Целых три часа уже спорили между собой эти упрямые ученые по поводу Ориноко, не уступая ни в чем друг другу.

Вопрос шел о том, направляется ли эта знаменитая американская река, главная артерия Венесуэлы, в первой половине своего течения с востока на запад, как это показано на главнейших картах, или же она течет с юго-запада. В последнем случае, не по ошибке ли считают притоками Ориноко Гуавьяре и Атабапо?

– Атабапо – это и есть Ориноко, – утверждал Фелипе.

– Нет, Гуавьяре, – с таким же упорством возражал Варинас.

Что касается Мигуэля, то он держался мнения, признанного всеми современными географами: источники Ориноко расположены в той части Венесуэлы, которая граничит с Бразилией и Британской Гвианой, так что эта река венесуэльская на всем своем протяжении. Напрасно, однако, Мигуэль пытался примирить своих друзей. К тому же они никак не могли столковаться и по другому важному пункту.

– Нет, – повторял один из них, – Ориноко берет свое начало в колумбийских Андах, и Гуавьяре, который вы считаете за приток, он и есть Ориноко, колумбийская река в своем верхнем течении, венесуэльская – в нижнем.

– Вы заблуждаетесь, – возражал другой. – Атабапо образует Ориноко, а не Гуавьяре.

– Друзья мои, полно вам! – отвечал Мигуэль. – Я предпочитаю думать, что эта река, одна из величайших рек Америки, орошает только нашу страну!

– Тут речь идет не о самолюбии, – возразил Вари-нас, – а о географической истине; Гуавьяре…

– Нет… Атабапо! – воскликнул Фелипе. Оба противника, быстро вскочив на ноги, уставились друг на друга.

– Господа… господа! – повторял, беспомощно разводя руками, Мигуэль.

В комнате, покой которой был нарушен этим горячим спором, висела на стене карта. На ней, в крупном масштабе, изображена была поверхность испано-американской Венесуэлы, занимающая девятьсот семьдесят две тысячи квадратных километров. Как она изменилась со времени политических событий 1499 года, когда Хойеда, товарищ флорентинца Америго Веспуччи, высадившись на берегу залива Маракайбо, открыл поселок, выстроенный посреди лагун на сваях, почему он и назвал его Венесуэлой, то есть «Маленькой Венецией». После войны за освобождение, героем которой был Симон Боливар, после основания Каракаса, после отделения Колумбии от Венесуэлы в 1839 году – отделения, в результате которого последняя колония стала независимой республикой, – эта местность изображалась на картах так, как это было установлено основным договором между государствами Южной Америки. Раскрашенные линии разделяли область Ориноко на три провинции: Варинас, Гвиана, Апуре. Отчетливая штриховка карты ясно обозначала рельефы орографии и низменности гидрографической системы, где выделялись тонкими линиями реки и речки. К Антильскому морю тянулась морская граница, от провинции Маракайбо, с городом – столицей того же имени, до устья Ориноко, которая отделяет область от Британской Гвианы.

Мигуэль смотрел на эту карту, которая очевидным образом опровергала мнения его товарищей Фелипе и Варинаса. Как раз на поверхности Венесуэлы вырисовывалась изящным полукрутом громадная река, которая, как в первом изгибе, где она принимает воды притока Апуре, так и во втором изгибе, где Гуавьяре и Атабапо несут в нее воды с Кордильер, только и могла называться на всем своем протяжении великолепным именем Ориноко.

Почему же в таком случае Варинас и Фелипе так упорно искали истоки этой реки в горах Колумбии, а не в горных массивах Сьера-Паримы, лежащей рядом с вершиной Рорайма, – этим центром, вышиной 2300 метров, где сходятся углы трех государств Южной Америки: Венесуэлы, Бразилии и Британской Гвианы?

Следует, впрочем, заметить, что не только эти два географа держались подобного мнения. Несмотря на отважные изыскания таких исследователей, поднимавшихся по Ориноко почти до самых ее истоков, как Диаз Фуэнт в 1760 году, Бобадилла в 1764 году, Роберт Шомбургк в 1840 году, несмотря на открытие француза Шаффаньона, отважного путешественника, водрузившего французский флаг на склонах Паримы, покрытых водами истоков Ориноко, – несмотря на все эти факты, казалось бы достаточно очевидные, вопрос для некоторых скептиков оставался нерешенным.

Было бы, однако, преувеличением предполагать, чтобы этот вопрос занимал широкие слои публики в описываемое время, в 1893 году. Что он возник два года назад при определении границ, когда Испания, выбранная посредницей, окончательно разграничила владения Колумбии и Венесуэлы, – это было вполне возможно. Он мог бы также возникнуть, если бы речь зашла об определении границы Бразилии. Но из двух миллионов двухсот пятидесяти тысяч жителей, среди которых было 1 325 000 индейцев, подчиненных влиянию белых или независимых, 50 000 негров или смешанных племен, затем были иностранцы: англичане, итальянцы, голландцы, французы, немцы, – из такого числа, конечно, только ничтожная часть могла интересоваться этой гидрографической темой и спорить о ней.

Все же повсюду можно было встретить двух венесуэльцев – в ролили Варинаса, отстаивающего права Гуавьяре; или же в роли Фелипе, отстаивающего право Атабапо называться Ориноко. Всякий случайный слушатель считал себя вправе вмешиваться в подобный спор.

Не следует, впрочем, думать, что Мигуэль и его два друга были учеными вроде тех старцев с плешивыми головами и седыми бородами, которые слывут учеными крысами. Вовсе нет! Но они все-таки были учеными и даже пользовались известностью за пределами своей страны. Старшему из них, Мигуэлю, было лет сорок пять; два других были несколькими годами моложе его. Все они были очень живые, экспансивные люди. Наружность их выдавала голландское происхождение. Впрочем, таково было происхождение большинства белых, населяющих республики Экваториальной Америки.

Упомянутые выше три географа встречались ежедневно в библиотеке университета Боливара. Здесь Ва-ринас и Фелипе, несмотря на неоднократные решения не вступать в споры, вовлекались мало-помалу в обсуждение вопроса об Ориноко. Даже после убедительных исследований французского путешественника защитники Атабано и Гуавьяре продолжали отстаивать каждый свою точку зрения.

Читатель уже мог убедиться в этом из приведенных нами разговоров. Спор завязывался и разгорался вопреки усилиям Мигуэля, который тщетно старался умерить горячность своих товарищей.

В тот день, с которого начинается наш рассказ, Мигуэль, по обыкновению выступивший в роли примирителя, спокойно, но внушительно восклицал:

– Не спорьте, друзья мои! Откуда бы ни текло Ориноко, с востока или запада, оно от этого не сделается менее венесуэльским! Это – «отец вод» нашей республики…

– Дело не в том, чей это отец, – ответил запальчиво Варинас, – а в том, чей это сын: родился ли он в горах Паримы или же появился из колумбийских Анд…

– Из Анд!.. Из Анд! – выкрикнул поспешно Фелипе, пожимая плечами.

Очевидно, ни тот, ни другой ни за что не хотели уступить друг другу в вопросе о происхождении Ориноко.

– Послушайте, дорогие коллеги, – вмешался в разговор Мигуэль, желавший привести их к какому-нибудь соглашению, – достаточно бросить взгляд на эту карту, чтобы убедиться в следующем: откуда бы ни текло Ориноко – в особенности если оно течет с востока, – оно образует очень правильную дугу, гораздо более правильную, чем тот зигзаг, который придали бы ему Атабапо или Гуавьяре…

– А не все ли равно, образует оно правильную дугу или нет! – воскликнул Фелипе.

– Особенно если оно в своих истинных формах соответствует характеру местности, по которой протекает, – добавил Варинас.

Действительно, совсем не важно было, чтобы кривые оказались точно вычерченными. Вопрос шел о чисто географической, а не о художественной стороне дела. Мигуэль был не прав. Он сразу почувствовал это. Тогда ему пришла в голову мысль воспользоваться другим аргументом, чтобы направить спор в иную сторону. В самом деле, найти средство примирить обоих противников на одном мнении было невозможно. Но он надеялся, что, может быть, они, как собаки, сбившись с одного следа, бросятся по другому.

– Хорошо, – сказал Мигуэль, – оставим мою точку зрения в стороне. Вы утверждаете, Фелипе – и с какой настойчивостью! – что Атабапо не приток Ориноко, а именно само Ориноко?

– Да, я утверждаю это.

– А вы, Варинас, поддерживаете – и с каким упрямством! – противоположное мнение: что Ориноко – это Гуавьяре?

– Именно!

– Ну так почему же не предположить, – продолжал, водя пальцем по карте вдоль спорного течения, Мигуэль, – что вы ошибаетесь оба?

– Оба?! – воскликнул Фелипе.

– Только один из нас ошибается, – сказал Варинас, – и это не я!

– Выслушайте меня до конца, – сказал Мигуэль, – и не возражайте, пока я не выскажусь. Есть и другие притоки, кроме Гуавьяре и Атабапо, – притоки, которые характерны и по своему значению, и по величине, и по истокам. Таковы, например, Кора на севере, Апуре и Мета на востоке, Кассиквиар и Иквапо на юге. Вы замечете их здесь, на этой карте?.. Так позвольте же вас спросить: почему бы одному из этих притоков не быть рекой Ориноко, и даже с большим правом, чем ваш Гуавьяре, мой дорогой Варинас, или чем ваш Атабапо, мой дорогой Фелипе?

Это предположение высказывалось впервые, поэтому неудивительно, что оба спорщика, услышав его, на некоторое время онемели.

Как! Вопрос может идти не только об Атабапо и Гуавьяре?.. Как!!!.. Их товарищ может предполагать существование и других претендентов?..

– Полноте! – воскликнул Варинас, – Это несерьезно, и вы говорите об этом шутя, Мигуэль!..

– Напротив, очень серьезно. Я нахожу вполне естественным, логичным и вполне приемлемым мнение, что и другие притоки, кроме Атабапо и Гуавьяре, могут оспаривать честь именоваться настоящим Ориноко…

– Вы смеетесь! – возразил Фелипе.

– Я никогда не смеюсь, когда обсуждаются географические вопросы, – важно ответил Мигуэль. – На правой стороне Ориноко, в его верхнем течении, имеется Падамо…

– Ваш Падамо всего только ручей по сравнению с моим Гуавьяре, – остановил его Варинас.

– Ручей, который географы считают таким же важным, как и само Ориноко. На левой стороне есть Кассиквиар…

– Ваш Кассиквиар всего только ручеек рядом с моим Атабапо! – воскликнул Фелипе.

– Ручеек, который соединяет водные бассейны Венесуэлы и Амазонки. На той же стороне есть еще Мета…

– Но ваша Мета – это только водопроводный кран!

– Кран, из которого вытекает река, которую экономисты рассматривают как будущую дорогу между Европой и колумбийской территорией.

По всему было видно, что Мигуэль хорошо осведомлен по данному вопросу. Он находил ответы на всякие возражения.

– На той же стороне, – продолжал он, – имеется Апуре, – река, по которой корабли могут подниматься вверх по течению на расстояние пятисот километров.

Ни Фелипе, ни Варинас ничего не возражали на это. Казалось, они были подавлены апломбом Мигуэля. – Наконец, – прибавил последний, – на правой стороне есть Кучиверо, Кора, Карони…

– Когда вы кончите ваше перечисление… – сказал Фелипе.

– …мы обсудим все, вами сказанное, – добавил Варинас, скрестив на груди руки.

– Я кончил, – ответил Мигуэль, – и если вы хотите знать мое личное мнение…

– Стоит ли игра свеч?.. – возразил снисходительно-ироническим тоном Варинас.

– Весьма сомнительно! – объявил Фелипе.

– Однако я все же выскажу его, мои дорогие коллеги! Ни один из этих притоков не может рассматриваться как главная река, которой по праву принадлежало бы имя Ориноко. Поэтому же, с моей точки зрения, это имя не может быть приписано ни реке Атабапо, рекомендуемой моим другом Фелипе…

– Это неверно!.. – твердо заявил последний.

– …ни реке Гуавьяре, на которую указывает мой друг Варинас…

– Ересь!.. – воскликнул Варинас.

– Таким образом, я прихожу к выводу, – заключил Мигуэль, – что имя Ориноко должно быть сохранено за верхним течением реки, истоки которой находятся в горах Паримы. Она всецело находится в пределах нашей территории и не орошает никакой другой. Гуавьяре и Атабапо должны, следовательно, удовольствоваться званием простых притоков, что, в конце концов, с географической точки зрения вполне приемлемо…

– Но чего я не принимаю, – возразил Фелипе.

– От чего я отказываюсь! – воскликнул и Варинас.

Результатом вмешательства в этот гидрографический спор Мигуэля явилось лишь то, что вместо двоих трое схватились между собой, отстаивая: один – Гуавьяре, другой – Ориноко, третий – Атабапо. Ссора длилась еще целый час и, может быть, никогда не кончилась, если бы Фелипе, с одной стороны, и Варинас – с другой, не воскликнули наконец:

– В таком случае… едем!..

– Ехать? – спросил Мигуэль, совершенно не ожидавший подобного предложения.

– Да! – повторил Фелипе. – Едем в Сан-Фернандо, и я буду не я, если не докажу вам там, что Атабапо – это Ориноко.

– А я, – воскликнул Варинас, – я наглядно докажу вам, что Ориноко – это и есть Гуавьяре…

– В таком случае я, – сказал Мигуэль, – несомненно, заставлю вас признать, что Ориноко есть Ориноко!

Таким путем в результате крупного спора эти трое решили предпринять путешествие, которому, может быть, суждено было окончательно определить течение венесуэльской реки, если только это течение не было уже достаточно определено и установлено последними исследованиями.

К тому же нужно было только подняться по течению до Сан-Фернандо, до той луки, где в нескольких километрах друг от друга протекают Гуавьяре и Атабапо. Если бы было установлено, что тот и другой могут быть лишь притоками, то оставалось бы только согласиться с Мигуэлем и признать право гражданства за Ориноко, а не за недостойными речками, претендующими на это.

Пусть читатель не удивляется, если это решение, возникшее во время горячего спора, немедленно же стало осуществляться.

Пусть не удивляется он также тому шуму, который произвело это решение в ученых кругах Боливара, и тому, что намеченная экспедиция взволновала всю Венесуэльскую Республику.

Как есть эксцентричные люди, так существуют и эксцентричные Страны – прежде чем выбрать себе постоянное местопребывание, они колеблются, идут точно ощупью. Так случилось и со столицей Гвианы, со времени ее основания в 1576 году на правом берегу Ориноко. Утвердившись сначала у устья Карони под именем Сан-Томе, она была перенесена через десять лет на 60 километров выше.

Затем, сожженная англичанами при известном английском путешественнике и колонизаторе Вальтере Ралее, она переместилась в 1764 году еще на 150 километров выше, к такому месту, где ширина реки не превосходит одного километра. Отсюда произошло и имя Ангостура, которое было ей дано и которое заменилось впоследствии именем Боливар.

Эта столица расположена в 400 километрах от дельты Ориноко, уровень которой, отмечаемый расположенной в середине реки скалой, сильно меняется в зависимости от сухой погоды, с января по май, или же дождливого времени года.

Город, в котором в описываемые нами времена числилось от 11 до 12 тысяч жителей, дополняется предместьем Соледад на левом берегу и простирается от Аламеды до квартала Сухой Собаки. Странное имя этого квартала находится в полном противоречии с его положением, так как он чаще всех других страдает от наводнений, происходящих от внезапных и сильных разливов Ориноко.

Главная улица с общественными зданиями, изящными магазинами, крытыми галереями, домики, прислоненные к возвышающемуся над городом холму, пестрые палисадники, полузакрытые деревьями дачи, жизнь и движение в порту, многочисленные парусные суда, свидетельствующие об активной речной торговле, усиливаемой и сухопутным транспортом, – все это, вместе взятое, производит прекрасное впечатление.

Через Соледад, откуда идет железная дорога, Боливар должен был соединиться вскоре рельсовым путем с Каракасом, столицей Венесуэлы. Это должно было усилить вывоз отсюда бычьих кож, кофе, бумажной пряжи, индиго, какао, табака, хотя и тогда вывоз этот был довольно велик благодаря местной эксплуатации залежей золотоносного кварца, открытых в 1840 году в долине Юруари.

Итак, весть о том, что трое ученых, члены Географического общества Венесуэлы, отправляются в экспедицию, чтобы окончательно разрешить вопрос об Ориноко и его двух юго-западных притоках, произвела в стране сенсацию. Жители Боливара чрезвычайно экспансивны и темпераментны. В дело вмешалась печать. Одни газеты отстаивали «атабапозистов», другие «гуавьярийцев», третьи – сторонников Ориноко.

Публика пришла в движение. Можно было подумать, что то или другое решение поднятого вопроса грозило чуть ли не эмиграцией упомянутых рек из пределов республики или по крайней мере коренным изменением направления их течения.

Представляло ли это путешествие вверх по течению реки какие-либо серьезные опасности? В известных пределах – да; особенно для путешественников, которые были бы предоставлены самим себе.

Но не должен ли был этот вопрос заставить правительство оказать экспедиции некоторую помощь? Почему бы не предоставить в распоряжение исследователей вооруженный отряд, выделенный из постоянной армии, насчитывающей 6000 солдат и около… 7000 генералов, не говоря уж о более высоких чинах, как устанавливает Элизе Реклю, всегда прекрасно осведомленный в области этнографических курьезов?

Никакого отряда, однако, и никакой помощи не нужно было Мигуэлю, Фелипе и Варинасу.

Они отправились в путешествие на собственный счет, и вся их охрана заключалась в лодочниках и проводниках. С этими средствами они могли сделать то же, что до них делали другие исследователи.

К тому же им предстояло добраться лишь до Сан-Фернандо, расположенного при слиянии Атабапо и Гуа-вьяре. Только в верхнем течении реки можно было опасаться нападений индейцев, с которыми так трудно справляться. Индейцам не без основания приписывают избиения и грабежи, являющиеся, впрочем, неудивительными в стране, которая подвергается не всегда согласованному с нормами «цивилизации» вторжению белых.

Выше Сан-Фернандо, у устья Меты, на другом берегу нужно было бояться встречи с гуахибосами, не признающими «благодетельной» власти белых, и с квивасами, жестокость которых достаточно оправдывалась избиениями со стороны белых в Колумбии, когда колонизаторы еще не переселились на берега Ориноко.

Неудивительно, что в Боливаре беспокоились о судьбе двоих французов, которые уехали с месяц назад.

Поднявшись по реке и переправившись на Мету, эти путешественники отправились вглубь страны квивасов и гуахибосов, и с тех пор о них ничего не было слышно.

Правда, верхнее течение Ориноко, наименее исследованное вследствие своей отдаленности, находилось почти вне власти венесуэльского правительства. Там нет торговли; эта местность всецело находится в руках бродячих индейских племен; хотя земледельческие индейские племена здесь и отличаются миролюбием, но кроме них тут живут и такие, которые, будучи вытеснены со своих земель, занимаются грабежами, отвечая своим угнетателям жестокой местью.

Что касается Мигуэля и его двух товарищей, то им не надо было углубляться в отдаленные области, оканчивающиеся горой Рорайма. Тем не менее, если бы это оказалось нужным в интересах теографической науки, они ни на минуту не задумались бы подняться до истоков Ориноко или Гуавьяре и Атабапо. Их друзья надеялись, однако, – и не без основания, – что вопрос о происхождении реки решится гораздо ближе, при слиянии всех трех рек.

К этому общее мнение прибавляло, что вопрос, несомненно, разрешится в пользу Ориноко, которое, приняв в себя 300 рек и пробежав 2500 километров, вливается через 50 рукавов своей дельты в Атлантический океан.

Глава вторая. СЕРЖАНТ МАРТЬЯЛЬ И ЕГО ПЛЕМЯННИК

Отправление этого географического трио, – трио, в котором исполнители никак не могли настроить своих флейт в один тон, было назначено на 12 августа, в самый разгар сезона дождей.

Накануне этого дня два путешественника, остановившиеся в городской гостинице, беседовали в одной из отведенных для них комнат. Дело происходило около 8 часов вечера. В окно врывался прохладный ветерок, дувший со стороны Аламеды.

Младший из путешественников встал и обратился к другому по-французски:

– Слушай, Мартьяль, прежде чем лечь, не забудь всего того, что было условлено между нами перед отъездом.

– Как хотите, Жан…

– Ну вот, – воскликнул Жан, – ты уже забываешь с первых слов принятую на себя роль!

– Мою роль?

– Да… ты не должен говорить мне «вы»…

– Правда ведь!.. Проклятое «тыканье»!.. Что вы хотите?.. Нет!.. Что ты хочешь? Отсутствие привычки…

– Недостаток привычки, это будет вернее, сержант!.. Да думаешь ли ты об этом?.. Вот уже месяц, как мы покинули Францию, и ты говорил мне «ты» во все время перехода от Сен-Назера до Каракаса.

– В самом деле! – воскликнул сержант Мартьяль.

– Вот теперь, когда мы прибыли в Боливар, то есть как раз тогда, когда начинается наше путешествие, от которого мы ждем столько радости… может быть, столько разочарований… столько горя…

Жан произнес эти слова с глубоким волнением. Его грудь тяжело дышала, глаза сделались грустными. Однако, заметив беспокойное выражение на лице сержанта Мартьяля, он сдержался.

Затем, уже улыбаясь, он продолжал:

– Да… теперь, когда мы в Боливаре, ты забываешь, что ты мой дядя, а я – твой племянник…

– Какого дурака я свалял! – ответил сержант Мартьяль, ударяя себя по лбу.

– Нет, но ты смущаешься, и вместо того, чтобы тебе наблюдать за мной, мне придется… Подумай, дорогой Мартьяль, разве не естественно, что племянник говорит дядюшке «ты»?

– Да, конечно!

– И потом, разве со времени нашего отъезда я не подавал тебе примера, говоря «ты»?..

– Да… и все же… ты начал не очень-то маленьким…

– Маленьким!.. – прервал Жан, делая ударение на этом слове.

– Да. Маленьким… маленьким! – повторил сержант Мартьяль, взгляд которого, уставившись на мнимого племянника, просветлел.

– Не забудь, – прибавил Жан, – что «маленький» по-испански произносится «пекуэно».

– Пекуэно, – повторил сержант Мартьяль. – Хорошо, это слово я знаю, да, пожалуй, еще с полсотни, а то и больше, хотя мне, по правде сказать, трудно было их усвоить.

– О! Дырявая голова! – возразил Жан. – Разве я не заставлял тебя ежедневно повторять испанский урок, пока мы плыли на «Перере»?

– Ну чего ты хочешь от меня, Жан?.. Ужасно тяжело старому солдату, который, как я, всю жизнь говорил только по-французски, изучить это андалузское наречие!.. Да, обыспаниться мне трудно…

– Ничего, это сделается само собой, дорогой Мартьяль!

– Да, я уже знаю около пятидесяти слов. Я умею попросить есть: «Бете шес аЬо йе сотег»; пить: «Оете иес ае Ьеег»; спать: «Фете иес ипа сагаа»; куда выйти: «Еизепете иед е сатто»; сколько это стоит: «СиапЮ уае ево?» Я умею также сказать спасибо: «Огаай!»; здравствуйте: «Виепое спав»; прощайте: «Виепо поспев»; как ваше здоровье: «Сато еа иес?» Еще я могу поклясться, как настоящий араго-нец или кастилец: «СагатЫ се сагатЬа!»???

– Хорошо… хорошо!.. – воскликнул Жан, слегка краснея. – Не я выучил тебя этим ругательствам, и ты хорошо сделал бы, если бы не употреблял их при всяком случае…

– Что делать, Жан!.. Привычка старого унтер-офицера… Всю свою жизнь я упражнялся в таких словах… Когда их нет в разговоре, мне кажется, чего-то не хватает! И вообще, нравится этот самый испанский язык, на котором ты говоришь, как какая-нибудь сеньора.

– Хорошо, Мартьяль…

– Да, конечно… Дело в том, что в этом языке существует такая масса ругательств… почти столько же, сколько слов…

– Ты, конечно, лучше всего запомнил именно ругательства…

– Согласен, Жан, но смею тебя уверить, что полковник Кермор, когда я служил под его началом, никогда не упрекал меня за это.

Жан подошел к старому солдату и с улыбкой взглянул на него. А когда солдат привлек его к себе и обнял, он сказал ему:

– Не надо меня так любить, сержант!

– Да разве это возможно?

– Возможно… и необходимо… по крайней мере тогда, когда мы на людях…

– А когда мы одни?..

– Тогда можно. Но все-таки надо быть осторожным…

– Это будет трудно!

– Ничего нет трудного, раз это необходимо. Не забывай, что я племянник, которого дядюшка держит в ежовых рукавицах…

– В ежовых рукавицах!.. – воскликнул сержант Мартьяль, поднимая толстые руки.

– Да… ты должен был увезти этого племянника в путешествие… потому что не было никакой возможности оставить его дома одного… из боязни, что он натворит каких-нибудь глупостей… Из этого племянника ты намерен сделать такого же солдата, как ты сам…

– Солдата!..

– Да… солдата… которого надо воспитывать сурово и которого ты должен строго наказывать, когда он провинится…

– А если он не провинится?

– Провинится! – ответил, улыбаясь, Жан. – Потому что он негодный мальчишка. А когда ты его накажешь публично…

– …я потом наедине попрошу у него прощения! – воскликнул сержант Мартьяль.

– Это как тебе будет угодно, мой храбрый товарищ, но с условием: чтобы никто нас в это время не видел!

Сержант Мартьяль заявил, что в этой запертой комнате отеля их никто не может видеть, и крепко поцеловал племянника.

– Ну, теперь, мой друг, – сказал Жан, – уже время ложиться спать. Иди в свою комнату, а я запрусь в своей.

– Может быть, ты хочешь, чтобы я остался сторожить у твоих дверей?.. – спросил Мартьяль.

– Это бесполезно… Опасности нет никакой.

– Конечно, но…

– Если ты с самого начала будешь меня так баловать, то ты плохо исполнишь свою роль свирепого дядюшки…

– Свирепого!.. Разве я могу быть свирепым с тобой?

– Это нужно… чтобы отклонить всякие подозрения.

– И зачем, Жан, ты только поехал?..

– Потому что так было нужно.

– Отчего ты не остался у нас в доме… там… в Шан-тенэ… или в Нанте?

– Потому что мой долг велел мне ехать.

– Разве я не мог бы предпринять этого путешествия один?..

– Нет.

– Бороться с опасностями – это мое ремесло!.. Я только этим и занимался всю жизнь!.. К тому же для меня они далеко не то, что для тебя…

– Поэтому-то я и настоял на том, чтобы сделаться твоим племянником.

– Ах! Если бы можно было посоветоваться на этот счет с полковником!.. – воскликнул сержант.

– А как? – ответил Жан, лоб которого нахмурился.

– Да, это невозможно!.. Но если мы получим в Сан-Фернандо нужные указания и если нам суждено будет когда-нибудь его увидеть, что он скажет?..

– Он поблагодарит старого сержанта за то, что он внял моим просьбам, что он согласился предпринять со мной это путешествие!.. Он скажет, что ты исполнил свой долг, как и я!

– Ну конечно!.. – воскликнул сержант. – Ты всегда делаешь со мной что хочешь!

– И это вполне правильно, потому что ты – мой дядюшка, а дядюшки должны всегда слушаться своих племянников… конечно, не при людях!

– Да, не при людях… Это уже решено!

– А теперь, мой добрый Мартьяль, иди и спи хорошенько. Завтра мы с утра должны сесть на оринокский пароход. Опаздывать нельзя.

– Спокойной ночи, Жан!

– Спокойной ночи! До завтра!

Сержант Мартьяль пошел к двери, открыл ее, затем старательно запер, убедился, что Жан повернул в замке ключ, и задвинул внутреннюю задвижку. Несколько минут он оставался на месте, прислушиваясь. Затем, убедившись, что мальчик лег, направился в свою комнату. Здесь он ударил себя кулаком по голове и произнес:

– Да!.. Дело нам предстоит трудное!

Кто же были эти два француза? Откуда приехали они? Что привело их в Венесуэлу? Зачем они вздумали играть роль дядюшки и племянника? С какой целью собирались они плыть на оринокском пароходе и куда?

На эти вопросы трудно было бы дать обстоятельный ответ. Все станет понятным в будущем.

Впрочем, вот что можно было заключить из только что приведенного разговора.

Это были два француза, оба – бретонцы, из Нанта. Но если их происхождение было ясным, то гораздо труднее было сказать, что их связывало и какие между ними были отношения. Прежде всего, кто был этот полковник Кермор, о котором они так часто говорили, и притом с таким волнением?

Во всяком случае, молодому человеку нельзя было дать больше 16–17 лет. Он был среднего роста и для своего возраста имел крепкое сложение. Его лицо было несколько строгое, даже печальное, особенно когда он погружался в свои обычные думы. Но мягкий взгляд его глаз, улыбка, при которой открывались белые зубы, и яркий румянец сильно загоревших после морского перехода щек делали его очень привлекательным.

Другой из этих двух французов представлял собой настоящий тип старого сержанта, прослужившего в строю до предельного возраста. Он ушел в отставку унтер-офицером, прослужив всю службу под командой полковника Кермора, который однажды спас ему жизнь на поле сражения во время известной войны Второй Империи, закончившейся разгромом 1870–1871 годов. Это был один из тех старых служак, которые доканчивают свою одинокую жизнь в домах своих бывших начальников. Они становятся обыкновенно чем-то вроде прислуги в семье, нянча иногда детей, балуя их и давая им первые уроки верховой езды на коленях и первые уроки пения, с голоса выучивая их разным военным песням.

Сержант Мартьяль, несмотря на то, что ему перевалило за шестьдесят, был силен и держался еще прямо. Закаленный, равнодушный к холоду и жаре, он не изжарился бы в Африке и не замерз в России. Сложение у него было крепкое; храбрость его была вне сомнений. Он ничего никогда не боялся, разве только себя, так как всегда боялся своего первого порыва. Высокий и притом худой, он сохранил свои прежние силы и военную выправку. Это был ворчун, старый службист. Но характер у него был превосходный, а сердце предоброе. Для тех, кого он любил, он готов был на все. По-видимому, для него заботы о Жане, дядей которого он согласился быть, составляли смысл всей его жизни.

Поэтому-то, вероятно, он и заботился так о юноше! Каким вниманием окружал он его! Но откуда в нем эта внешняя суровость, зачем эта роль дядюшки, которая была ему так противна, – об этом лучше было бы его не спрашивать. Каким свирепым взглядом он ответил бы на такой вопрос! Какую грубость отпустил бы любопытному, прогоняя его в шею!

Такие случаи действительно уже бывали во время перехода через Атлантический океан. Те из пассажиров «Переры», которые пытались завести знакомство с Жаном или оказать ему обычное во время путешествия внимание, кто так или иначе заинтересовывался этим юношей, которого держал в такой строгости его грубый и необщительный дядюшка, – они отстранялись последним самым резким образом.

В то время как племянник был одет в простой дорожный костюм и в холщовую каску, дядюшка, точно наперекор, носил длинный сюртук военного покроя, хотя и без погон и форменных нашивок.