Текст книги "Париж 100 лет спустя (Париж в XX веке)"

Автор книги: Жюль Габриэль Верн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

С помощью извлекаемых из угля водорода и углерода некий д-р Фрэнкленд изготовлял хлеб, который продавали по два сантима за фунт.

Признаемся: следовало быть уж очень капризным, чтобы умереть с голоду, – теперь наука такого не допускала.

Потому Мишель и не умер, но что это была за жизнь!

Между тем при всей его дешевизне хлеб из угля все же чего-то стоил, а когда нет буквально никакой возможности заработать, обнаруживаешь, что два сантима содержатся во франке в весьма ограниченном числе.

У Мишеля в конце концов осталась только одна монета. Он некоторое время ее разглядывал, а затем рассмеялся зловещим смехом. От холода ему казалось, что голову сдавливает железный обруч, его рассудок начал поддаваться.

– По два сантима за фунт, – рассуждал он сам с собой, – и по одному фунту в день, я могу протянуть на хлебе из угля еще около двух месяцев. Но поскольку я еще ни разу ничего не дарил моей маленькой Люси, на мою последнюю монету в двадцать солей я куплю ей мой первый букет цветов.

И, будто охваченный безумием, несчастный спустился на улицу.

Термометр показывал двадцать градусов ниже нуля.

Глава XVI
Демон электричества

Мишель проходил молчаливыми улицами; снег смягчал звук шагов редких прохожих, экипажи не ездили, было темно.

– Который может быть час? – подумал юноша.

– Шесть часов, – ответили ему часы больницы Сен-Луи.

– Вот часы, чье единственное предназначение – измерять страдания, – заключил Мишель.

Он продолжал свой путь, движимый навязчивой идеей, мечтая о Люси; иногда юноше не удавалось удержать в своем воспаленном воображении ее образ: он старался помимо воли. Мишель был голоден, даже не подозревая об этом. Привычка.

В морозном, обжигающем воздухе небо блистало бесподобной красотой, взгляд терялся в бесконечности великолепных созвездии. Не отдавая себе в том отчета, Мишель созерцал встававшие на восточном горизонте три звезды, образующие пояс великолепного Ориона.

От улицы Приют красавиц до Печной[74]74
  Теперь улица Фальгьер.


[Закрыть] путь неблизкий. Надо пересечь почти весь старый Париж. Мишель пошел самой короткой дорогой, он направился сначала на улицу Храмового Предместья, спустился по ней до пересечения с улицей Водокачки, затем по прямой, улицей Тюрбиго, вышел к Центральному рынку.

Оттуда за несколько минут он добрался до Пале Руаяль, в чьи галереи он вошел через пышный портал в конце улицы Вивьен.

Сад внутри был печальным и пустынным; его целиком покрывал гигантский белый ковер, на котором не виднелось ни пятнышка, ни тени.

– Жалко топтать его, – вздохнул Мишель. Он даже не замечал, как продрог.

В конце галереи Валуа юноша обнаружил ярко освещенный цветочный магазин. Он поспешил зайти туда и очутился в настоящем зимнем саду. Редкие растения, зеленеющие кустарники, букеты свежераспустившихся цветов, чего там только не было.

Внешний вид горемыки настораживал: директор заведения не мог понять, что делает здесь, в богатом цветнике, так бедно одетый молодой человек. Контраст был вопиющим, и Мишель сразу его почувствовал.

– Что вам угодно? – спросил недружелюбный голос.

– Сколько вы можете дать мне цветов на двадцать солей?

– На двадцать солей? – вскричал торговец тоном высшего презрения. – В декабре месяце!

– Хотя бы один цветок, – промолвил Мишель.

– Ладно, подадим ему милостыню! – сказал себе торговец.

И он протянул молодому человеку букет полуувядших фиалок. Но двадцать солей взял.

Мишель вышел. Потратив последние деньги, он испытывал странное чувство, полное иронии по отношению к самому себе.

– Вот я и без единого соля, – воскликнул он, улыбаясь одними губами, в то время как взгляд его оставался суровым. – Ладно! Зато моя маленькая Люси будет довольна. Какой красивый букет!

Он подносил к лицу горстку завядших цветов и упивался их отсутствующим ароматом.

– Она будет так счастлива – фиалки посреди жестокой зимы! Вперед!

Юноша добрался до набережной, пересек Сену по Королевскому мосту, углубился в квартал Инвалидов и Военного училища (этот квартал свое название сохранил) и спустя два часа после того, как покинул улицу Приют красавиц, оказался на Печной.

Сердце его билось учащенно, он не ощущал ни холода, ни усталости.

– Я уверен, она ждет меня! Уже так давно мы не виделись!

Тут вдруг Мишеля коснулось сомнение:

– Не могу же я все-таки прийти в момент, когда они обедают, это было бы неприличным! Им пришлось бы меня приглашать! Который сейчас час?

– Восемь часов, – ответила церковь Святого Николая, чей шпиц четко рисовался на фоне чистого неба.

– О, – продолжал размышлять юноша, – в этот час все уже отобедали!

Он направился к дому № 49, тихонько постучал в дверь: он хотел сделать сюрприз.

Дверь отворилась. В момент, когда Мишель бросился вверх по лестнице, его окликнул консьерж.

– Куда это вы направились? – спросил он юношу, меряя того глазами с ног до головы.

– К месье Ришло.

– Его здесь нет.

– То есть как его здесь нет?

– Его здесь больше нет, если вам так больше нравится.

– Месье Ришло здесь больше не живет?

– Нет, уехал!

– Уехал?

– Выставлен за дверь!

– За дверь? – вскричал Мишель.

– Он был из тех типов, у которых отродясь не бывает в кармане и соля, когда приходит момент платежа. У него описали имущество.

– Описали имущество, – повторял Мишель, дрожа с ног до головы.

– Описали имущество и выгнали.

– Куда? – спросил юноша.

– Понятия не имею, – ответил государственный чиновник, принадлежавший, учитывая квартал, лишь к девятому классу.

Мишель, сам не ведая как, очутился на улице. Он чувствовал, что у него от ужаса волосы встают дыбом, а голова начинает кружиться. На него было страшно смотреть.

– Описали имущество, – повторял он на бегу, – выгнали! Значит, ему холодно, он голоден.

И несчастный юноша, воображая себе, как, должно быть, страдают все, кого он любит, сам ощутил пронизывавшую его острую боль от голода и холода, о чем, было, забыл.

– Где они? Чем живут? У дедушки не осталось ни соля, значит, ее уволили из коллежа, ее ученик, наверное, его бросил, негодяй, мерзавец! Если бы я только его знал…

– Где они? – беспрестанно повторял Мишель, – где они? – вопрошал он какого-нибудь спешащего прохожего, принимавшего юношу за помешанного.

– Она, может быть, подумала, что я покинул ее в несчастье!

При этой мысли Мишель почувствовал, как у него подгибаются колени, он едва не упал на слежавшийся снег, но отчаянным усилием удержался на ногах. Он не был способен идти, но пустился бегом, ибо нестерпимая боль иногда вынуждает человека совершать невозможное.

Он бежал, куда глаза глядят, без цели и мысли, и вскоре наткнулся на здание Образовательного Кредита. В панике юноша бросился прочь.

– О, науки! – восклицал он, – о, промышленность!

Мишель повернул обратно. В течение часа он плутал посреди приютов и больниц, сгрудившихся в этом уголке Парижа: приютов Больных Детей, Юных Слепых, Марии-Терезии, Подкидышей, Родильного Дома, больниц Миди, Лярошфуко, Кошен, Лурсин. Ему никак не удавалось выбраться из этого квартала страданий.

– Не хочу же я попасть в одно из этих заведений, – твердил он себе, а некая неведомая сила будто толкала его туда.

Он узнал ограду кладбища Монпарнас.

– Скорее сюда, – подумал Мишель.

Как пьяный, он бродил по этому полю мертвых.

Наконец, сам не зная как, он выбрался на Севастопольский бульвар в его левобережной части,[75]75
  В 1865 году левобережная часть Севастопольскою бульвара была переименована в бульвар Сен-Мишель.


[Закрыть] миновал Сорбонну, где еще читал с огромным успехом свой курс вечно пылкий, вечно молодой г-н Флуренс.

Несчастный безумец оказался наконец на мосту Сен-Мишель; уродливый фонтан был целиком скрыт под коркой льда и много выигрывал, будучи невидимым.

По набережной Августинцев Мишель дотащился до Нового моста и оттуда рассеянным взором стал вглядываться в Сену.

– Неудачное время для отчаявшихся, – воскликнул он, – нельзя даже утопиться!

Действительно, река была полностью скована льдом, экипажи могли пересекать ее без опаски. Днем на реке торговали в многочисленных лавчонках, а вечерами там и сям вспыхивала веселая иллюминация.

Плотина на Сене почивала под сугробами снега. В этом замечательном сооружении воплотилась великая идея, высказанная Араго в девятнадцатом веке: перекрыв реку, Париж располагал в период низкой воды мощностью в четыре тысячи лошадиных сил. Эта энергия ничего не стоила и производилась бесперебойно.

Турбины поднимали на высоту пятидесяти метров десять тысяч квадратных дюймов воды, а каждый дюйм означал двадцать кубометров воды за сутки. Посему жители города платили за воду в сто семьдесят раз дешевле, чем раньше; они получали тысячу литров за три сантима и имели право расходовать пятьдесят литров в день.

Более того, поскольку вода в трубах была всегда под давлением, улицы поливались из шлангов, а на случай пожара каждое здание располагало достаточным количеством воды под очень высоким напором.

Перебираясь через плотину, Мишель различил глухой шум турбин Фурнейрона и Нешлена, безостановочно вращавшихся под ледяным панцирем. Остановившись там в нерешительности, – должно быть, им владела идея, в которой он не отдавал себе отчета, – он повернул назад и оказался перед зданием Института.[76]76
  Французский Институт – собрание пяти Академий.


[Закрыть]

Ему вдруг вспомнилось, что во Французской Академии не осталось больше ни одного литератора; что по примеру Лапрада,[77]77
  Французский поэт, современник Жюля Верна.


[Закрыть] обозвавшего в середине девятнадцатого века Сент-Бёва козявкой, позже два других академика наградили друг друга именем маленького гениального человечка, описанного Стерном в Тристраме Шенди, том 1, глава 21, стр. 156 (издание Леду и Тере, 1818 год); поскольку литераторы решительно становились все менее воспитанными, в Академию решили принимать лишь отпрысков знатных фамилий.

При виде этого уродливого купола, разукрашенного желтыми полосами, бедняге Мишелю стало дурно, и он пошел вверх по Сене. Небо над головой было исчерчено электрическими проводами; перекинутые с одного берега на другой, они свили нечто вроде огромной паутины, тянувшейся до Префектуры полиции.

Он побежал, одинокая фигурка на замерзшей реке, Луна бросала ему под ноги густую тень, повторявшую его движения с многократным увеличением.

Он прошел Часовой набережной, миновал Дворец Правосудия; пересек реку по Меняльному мосту, чьи своды были заполнены огромными льдинами, оставил справа от себя Торговый Суд, мост Парижской Богоматери, вышел на мост Реформы,[78]78
  Теперь Аркольский мост.


[Закрыть] длинный пролет которого начинал прогибаться под собственной тяжестью, и вернулся на набережную острова Сите.

Юноша очутился у входа в морг, открытый день и ночь как для мертвых, так и для живых, машинально вошел туда, будто искал дорогие ему существа. Его взгляд остановился на трупах – застывших, зеленоватых, вздувшихся, распростертых на мраморных столах. В углу он заметил электрический аппарат, возрождавший к жизни утопленников, в которых еще хотя бы чуть-чуть теплилась жизнь.

– Опять электричество! – вскричал Мишель.

И бросился бежать.

Собор Парижской Богоматери был на месте. Его витражи сияли, слышались торжественные песнопения. Мишель вошел в древний храм. Вечерняя месса шла к концу. Внутри, после уличной темноты, освещение ослепляло.

Алтарь пылал электрическими огнями, лучи того же происхождения вырывались из дароносицы, которую поднимала рука священника!

– Опять электричество, – восклицал несчастный, – даже здесь!

И он опять бежал. Но не настолько быстро, чтобы не услышать, как заревел орган, приводившийся в действие сжатым воздухом, который поставляла Компания Катакомб.

Мишель терял рассудок, ему казалось, что демон электричества гонится за ним. Юноша пошел Гревской набережной,[79]79
  Теперь Ратушная набережная.


[Закрыть] углубился в лабиринт пустынных улиц, оказался на Королевской площади,[80]80
  Теперь Вогезская площадь, на ней стоит памятник Людовику XIII.


[Закрыть] откуда статуя Виктора Гюго вытеснила фигуру Людовика XV; перед ним открылся новый бульвар Наполеона IV, простиравшийся до площади, посреди которой Людовик XIV устремляется галопом к Французскому Банку.[81]81
  Площадь Побед.


[Закрыть] Обогнув ее, Мишель двинулся улицей Богоматери – Покровительницы Побед.

На фасаде стоявшего на углу Биржевой площади дома он увидел мраморную доску с высеченной золотыми буквами надписью:

Памятник истории.

На четвертом этаже сего дома Викторьен Сарду жил с 1859 по 1962 год.

Наконец Мишель очутился перед Биржей, кафедральным собором сегодняшнего дня, храмом из храмов; циферблат электрических часов показывал без четверти двенадцать.

– Ночь остановилась, – пробормотал про себя Мишель.

Он поднялся к бульварам. Электрические канделябры испускали ослепительно белый свет, а на ростральных колоннах сверкали прозрачные афиши, по которым бежали огненные буквы электрических рекламных объявлений.

Мишель закрыл глаза. Он смешался с изрядно густой толпой, валившей из дверей театров, добрался до площади Оперы, где его глазам предстала элегантная позолоченная толчея богатеев, бросавших вызов холоду под защитой кашемира и мехов. Он миновал длинную очередь газовых экипажей, а затем скользнул в улицу Лафайет.

Она вытянулась прямой линией в полтора лье длиной.

– Надо бежать от всех этих людей, – сказал себе юноша.

И он бросился вперед, спотыкаясь, падая, снова подымаясь; в нем все наболело, но он ничего не чувствовал, его поддерживала какая-то сторонняя сила.

Чем дальше он уходил, тем больше сгущались вокруг него тишина и запустение. Вдалеке, однако, можно было различить гигантское зарево света. До Мишеля доносился страшный, ни с чем не сравнимый шум.

Вопреки всему юношу продолжало нести вперед, и вскоре его накрыл оглушительный грохот, вырывавшийся из огромного зала, где свободно размещалось десять тысяч человек; на фронтоне Мишель прочел написанные пылающими буквами слова:

Электрический концерт.

Да, электрический концерт! А какие инструменты! Двести фортепьяно, соединенных между собой по венгерскому способу с помощью электрического тока, звучали одновременно под рукой одного-единственного артиста! Фортепьяно мощностью в двести фортепьянных сил!

– Бежать, бежать! – воскликнул несчастный, преследуемый неотвязным демоном. – Прочь из Парижа! Вне Парижа я, может быть, найду покой!

Теперь он тащился чуть ли не ползком. Через два часа этой борьбы с собственной слабостью Мишель добрался до водоема Виллетт, но там, думая выйти к порту Обервилье, заблудился и пошел нескончаемой улицей Сен-Мор; еще через час он огибал тюрьму для малолетних преступников, что на углу улицы Рокетт.[82]82
  «Роккетт» (фр. сурепка) – так называлась тюрьма, давшая название улице.


[Закрыть]

Там – зловещее зрелище! – возводили эшафот, готовясь к утренней казни.

Помост быстро вырастал благодаря спорой работе подпевавших себе плотников.

Мишель хотел бежать от этого зрелища, но споткнулся об открытый ящик. Подымаясь, он увидел в нем электрическую батарею.

Сознание вернулось к нему, он понял! Теперь не рубили голов. Убивали электрическим зарядом. Так лучше имитировалось Правосудие Небес.

Мишель испустил отчаянный крик и скрылся в темноте.

На церкви Святой Маргариты часы пробили четыре раза.

Глава XVII
Et in pulverem reverteris
(И ты вновь обратишься в прах)

Что делал бедняга оставшуюся часть этой ужасной ночи? Куда случай направил его шаги? Блуждал ли он, не находя выхода из этого зловещего города, из этого распроклятого Парижа? У нас нет ответа.

Очевидно, он беспрестанно кружил по бесчисленным улочкам, обступавшим кладбище Пер-Лашез; ведь старинный Город мертвых оказался теперь посреди столицы, которая простиралась на восток до фортов Обервилье и Роменвиль.

Как бы то ни было, в час, когда зимнее солнце поднялось над одетым в белое городом, Мишель очутился на кладбище.

Ему больше не хватало сил думать о Люси; мысли замерзали; юноша напоминал привидение, бродящее среди могил, но не чувствовал себя посторонним, он был здесь как дома.

Поднявшись по центральной аллее, он свернул направо во всегда сырые тропинки нижнего кладбища. Нагруженные снегом деревья лили слезы на сверкающие на солнце могилы, и лишь на стоящих вертикально надгробных камнях, где снегу не удержаться, можно было прочитать имена похороненных.

Вскоре Мишель вышел к памятнику Элоизе и Абеляру;[83]83
  Пьер Абеляр – французский теолог и схоласт XI–XII вв., прославившийся страстной любовью к Элоизе. Их трагическая судьба послужила основой для многих литературных произведений.


[Закрыть] он лежал в руинах, только три колонны, служившие опорой полуобрушившемуся архитраву, еще держались прямо, подобно Грекостасису на Римском Форуме.

Взгляд Мишеля словно застыл. Он смотрел, не видя, на имена Керубини, Габенека, Шопена, Массе, Гуно, Рейера[84]84
  В этой главе Жюль Верн приводит без различия имена людей, уже умерших к моменту написания романа, и еще живших, далеко не все из которых были впоследствии похоронены на Пер-Лашез.


[Закрыть] – всех постояльцев квартала, отведенного музыке, и от нее, возможно, и погибших, и шел мимо, не задерживаясь.

Он миновал надгробие, в камне которого было высечено одно имя, без дат, без изъявлений сожаления, без украшений – имя, чтимое в веках: Ларошфуко.

Затем юноша очутился в поселении аккуратных, как голландские домики, могил, с отполированными с внешней стороны решетками, со ступеньками, оттертыми пемзой. Туда тянуло, войти.

– И главное, остаться, – подумал Мишель, – упокоиться там навеки.

В могильных памятниках воплотились все архитектурные стили: греческий, романский, этрусский, византийский, ломбардский, готический, Ренессанс и двадцатый век, но всех объединяла идея равенства: единение олицетворяли усопшие, одинаково обратившиеся в прах, будь то под мрамором, под гранитом или под деревянным крестом.

Молодой человек продолжал восхождение, постепенно приближаясь к вершине похоронного холма. Раздавленный усталостью, он облокотился о мавзолей Беранже и Манюэля; этот каменный конус без резьбы и без скульптур еще возвышался там, подобно пирамидам Гизы, укрывая под собой двух друзей, которых объединила смерть.

В двадцати шагах поодаль их покой охранял генерал Фуа, задрапированный в мраморную тогу; казалось, он и по сей день защищал их.

Бедолаге вдруг пришла в голову мысль поискать знакомые имена. Но из тех, чьи могилы пощадило время, ни одно ничего не говорило ему. А многие знаменитые имена уже нельзя было прочесть – эмблемы исчезли, сплетенные руки оказались разъединены, гербы стерты – сами могилы в свою очередь постигла смерть.

Мишель продвигался все дальше, сбиваясь с пути, возвращаясь, прислоняясь к железным решеткам; ему попадались то Прадье, чья мраморная Меланхолия рассыпалась в пыль, то Дезожье в бронзовом медальоне, не похожий сам на себя, то монумент, воздвигнутый Гаспару Монжу его учениками, то полузакрытая вуалью фигура плакальщицы Этекса, все еще припадавшей к могиле Распайя.

Поднявшись выше, он прошел рядом с великолепным монументом, отличавшимся чистотой стиля и красотой мрамора, фриз которого опоясывал хоровод полуобнаженных танцующих на бегу девушек. Мишель разобрал надпись:

КЛЕРВИЛЮ

благодарные сограждане

Юноша не остановился. Чуть поодаль он увидел незавершенное надгробие над могилой Александра Дюма, того, кто всю жизнь собирал деньги на чужие могилы![85]85
  А. Дюма много помогал писателям и художникам, организуя для них сбор средств, в том числе и на похороны.


[Закрыть]

Теперь Мишель оказался в богатом квартале, чьи обитатели еще могли позволить себе роскошь великолепных памятников. Имена женщин из высшего общества как ни в чем не бывало чередовались с именами знаменитых куртизанок, тех, что сумели сэкономить себе на мавзолей для последнего упокоения: здесь попадались сооружения, которые можно было принять за дома сомнительной репутации. Дальше шли могилы актрис, на чьи плиты тщеславные поэты возлагали полные слез стихи.

Наконец Мишель дотащился до другого края кладбища, где в театральной гробнице почивал вечным сном Деннери Великолепный. Рядом простой черный крест венчал могилу Барьера. Здесь, как на уголке Вестминстера,[86]86
  В Вестминстерском аббатстве в Лондоне захоронены короли и выдающиеся люди Англии.


[Закрыть] назначали свидание друг другу поэты, здесь Бальзак выглядывал из каменного савана, все еще дожидаясь собственной статуи, здесь Делавинь, Сувестр, Бера, Плувье, Банвиль, Готье, Сен-Виктор и сотни других ушли в небытие, как ушли в небытие и их имена.

Чуть ниже, со своей погребальной стеллы изуродованный Альфред де Мюссе созерцал, как гибнет рядом с ним плакучая ива, к которой он обращался в своих самых томных и самых печальных стихах.

В это мгновение к бедняге вернулось сознание. Букет фиалок, который он прижимал к груди, упал; Мишель подобрал его и, заплакав, возложил на могилу забытого поэта.

Он поднимался выше, еще выше, вспоминая, страдая, пока за кипарисами и ивами ему не открылся Париж.

Вдали возвышался Мон-Валерьен, направо – Монмартр, все еще ожидавший своего Парфенона, который афиняне обязательно воздвигли бы на этом акрополе,[87]87
  Позже на этом месте была построена базилика Сакре-Кёр (Святого сердца Господня).


[Закрыть] налево – Пантеон, Собор Парижской Богоматери, Святая Часовня, Инвалиды, а еще дальше – маяк Гренельского порта, вздымавший свой острый шпиль на высоту пятисот футов.

Внизу расстилался Париж, его громоздящиеся друг на друга сто тысяч домов, среди которых торчали окутанные дымом трубы десяти тысяч заводов.

Прямо под ногами раскинулось нижнее кладбище. Сверху скопления его могил выглядели небольшими городами со своими улицами, площадями, домами, вывесками, церквами и соборами – последними пристанищами самых тщеславных.

А вверху над головой качались несущие громоотводы воздушные шары, лишавшие молнию всякого шанса поразить беззащитные дома и тем спасавшие Париж от ее губительного гнева.

Мишель ощутил страстное желание обрезать удерживавшие их канаты и открыть город все сметающему на пути огненному потопу.

– О, Париж! – вскричал он, полный гнева и отчаяния.

– О, Люси, – прошептал он, теряя сознание и падая в снег.

КОНЕЦ

1863