Текст книги "Найденыш с погибшей «Цинтии»"

Автор книги: Жюль Габриэль Верн

Соавторы: Андре Лори
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 15 страниц)

Глава IV
В СТОКГОЛЬМЕ

Доктор Швариенкрона жил в богатом особняке на острове Стедсхольмен – самом старинном и аристократическом квартале Стокгольма, одной из наиболее живописных и привлекательных столиц в Европе, одной из тех чудесных столиц, которую иностранцы посещали бы гораздо чаще, если бы мода и предрассудки оказывали на маршруты путешествий такое же влияние, как на фасоны шляп. Стокгольм расположен на восьми островах, соединенных между собой бесчисленными мостами, обрамленный великолепными набережными. Оживляемый непрерывным движением пароходов, заменяющих здесь омнибусы [19]  [19]Омнибус – многоместная конная карета, первый вид общественного транспорта.


[Закрыть], веселостью своего трудолюбивого населения, самого гостеприимного, вежливого и образованного в Европе, этот замечательный город, со своими садами, библиотеками, музеями, научными учреждениями является одновременно и северными Афинами [20]  [20]Афины – прекрасный древний город, служивший центром культурной и политической жизни Древней Греции.


[Закрыть], и крупным торговым центром.

Выйдя из поезда на вокзале шведской столицы, Эрик все еще находился под впечатлением прощания с Вандой, расставшейся с ним на первой подставе. Дети переживали предстоящую разлуку гораздо тяжелее, чем можно было ожидать в их возрасте. Они не могли скрыть друг от друга своего горя. Но когда карета, ожидавшая доктора на вокзальной площади, подъехала и остановилась перед большим каменным домом, Эрик замер от восторга. Сквозь двойные рамы из окон лился яркий газовый свет, медный дверной молоток, казалось, был отлит из чистого золота. Вестибюль, облицованный мраморными плитами, украшенный статуями, бронзовыми канделябрами и большими китайскими вазами, окончательно ошеломил Эрика. Пока слуга в ливрее помогал доктору снять шубу и учтиво осведомлялся о его здоровье, мальчик с изумлением оглядывался по сторонам.

Шум голосов привлек его внимание и заставил обернуться к лестнице с массивными дубовыми перилами, застланной ковром. По лестнице спускались две особы, чьи платья показались гостю ослепительно красивыми. Одна из них, седая дама среднего роста, выглядевшая очень гордой, была в черном суконном платье со складками, достаточно коротком, чтобы можно было заметить красные чулки с желтыми стрелками и башмаки на пряжках. За поясом у нее висела огромная связка ключей на стальной цепочке. Она величественно держала голову и бросала по сторонам быстрые и проницательные взгляды. Это была фру Грета-Мария, экономка доктора, неограниченный повелитель по части кулинарии и домашнего хозяйства.

Позади нее шла девочка лет одиннадцати – двенадцати, показавшаяся Эрику настоящей сказочной принцессой. Вместо национального наряда, единственного, который ему приходилось видеть у девочек ее возраста, на ней было надето синее бархатное платье. Белокурые волосы падали с плеч шелковистыми локонами. На ногах были черные чулки и шелковые туфельки. Огромный бант вишневого цвета, похожий на бабочку, оживлял необычно бледное лицо, освещенное фосфорическим блеском зеленых глаз.

– Как я рада, дядя, что снова вижу вас! Хорошо ли вы съездили? – воскликнула она, бросаясь доктору на шею. При этом она едва соблаговолила удостоить взглядом Эрика, скромно державшегося в стороне.

Доктор приласкал ее, подал руку экономке, а затем подозвал Эрика к себе.

– Кайса и фру Грета! Прошу вас любить и жаловать Эрика Герсебома, которого я привез из Норвегии,– сказал доктор.– А ты, мой мальчик, не робей,– добродушно добавил он.– Фру Грета совсем не такая строгая, какой она кажется с первого взгляда, а моя племянница Кайса вскоре с тобой подружится. Не так ли, моя крошка? – спросил он, ласково ущипнув маленькую фею за щечку.

Но маленькая фея ответила на это только пренебрежительной гримаской. Что же касается экономки, то она как будто тоже не была в восторге от представленного ей новичка.

– А нельзя ли узнать, господин доктор, что это за мальчик? – спросила она недовольным тоном, поднимаясь по лестнице.

– Ну, конечно, конечно, фру Грета, позднее вы все узнаете,– ответил доктор.– А пока, если вы не возражаете, не мешало бы перекусить.

В обеденном зале, на столе, покрытом белоснежной скатертью, на сверкающих хрустальных блюдах были разложены сноргас. Эрик и вообразить не мог подобной роскоши, так как у норвежских крестьян не принято употреблять столовое белье. Даже тарелки там вошли в обиход совсем недавно. Большинство норвежских крестьян и сейчас еще едят рыбу на хлебных лепешках и не видят в этом неудобства.

Понадобились настойчивые приглашения доктора, прежде чем мальчик решился сесть за стол, а неловкость его движений вызвала не один иронический взгляд со стороны фрекен [21]  [21]Фрекен – барышня.


[Закрыть]Кайсы. Но чувство голода заставило юного путешественника преодолеть свою застенчивость. Обед, поданный после сноргас, привел бы в смятение французский желудок и насытил бы целый батальон пехотинцев после двадцативосьмикилометрового перехода: рыбный суп, домашний хлеб, гусь, начиненный каштанами, отварная говядина с гарниром из всевозможных овощей, груда дымящегося картофеля, крутые яйца, пудинг с изюмом – все это было взято приступом и уничтожено.

Когда обильная трапеза, прошедшая почти в полном безмолвии, была окончена, все перешли в кабинет – просторную комнату с дубовыми панелями, в шесть окон, огромные амбразуры которых, завешанные тяжелыми суконными шторами, в руках умелого французского архитектора могли бы превратиться в отдельные комнатки. Доктор сел у огня в большое кожаное кресло. Кайса устроилась у его ног на скамеечке. А Эрик, смущенный и чувствующий себя здесь чужим, подошел к окну с намерением укрыться в глубокой темной нише. Но доктор помешал ему это сделать.

– Ну же, Эрик, подойди сюда, погрейся! – воскликнул он своим звучным голосом.– И скажи нам, как тебе понравился Стокгольм?

– Улицы здесь очень темные и узкие, а дома высокие,– ответил Эрик.

– Да, немного повыше, чем в Нороэ,– заметил доктор, смеясь.

– Они мешают смотреть на звезды,– продолжал мальчик.

– Это потому, что наш дом находится в богатом квартале,– сказала Кайса, обиженная такой критикой.– Стоит только перейти мост, и сразу попадешь на более просторные улицы.

– Я видел их по дороге с вокзала, но даже самая красивая из них не так широка, как фьорд в Нороэ,– возразил Эрик.

– Ай-ай! – покачал головой доктор.– Это уже похоже на тоску по родине.

– Нет, дорогой доктор,– решительно произнес Эрик,– я вам слишком обязан, чтобы жалеть о своем приезде, но ведь вы сами меня спросили, что я думаю о Стокгольме, вот я вам и ответил.

– Нороэ, должно быть, отвратительная глухая дыра! – заявила Кайса.

– Отвратительная глухая дыра! – с возмущением воскликнул Эрик.– Те, кто утверждают подобное, наверное, лишены глаз, фрекен Кайса. Если бы вы только могли увидеть пояс гранитных скал, окружающих наш фьорд, горы и ледники, наши сосновые леса, кажущиеся совсем черными на фоне бледного неба! А внизу – огромное море, то бурное и зловещее, то такое ласковое, будто оно хочет тебя убаюкать. А чайки, которые исчезают вдали, а потом возвращаются и, пролетая над головой, почти задевают тебя крылом!… О, все это так прекрасно, что и сомневаться нечего – гораздо лучше, чем в городе!

– Я говорю не о пейзаже, а только о домах,– ответила Кайса.– Ведь там только простые крестьянские лачуги, не так ли, дядя?

– Да, дитя мое, крестьянские лачуги… Там родились твои дед и отец, а также вырос и я,– серьезно ответил доктор.

Кайса покраснела и умолкла.

– Конечно, у нас деревянные дома. Пусть деревянные, но они не хуже каменных,– продолжал Эрик.– По вечерам мы часто собираемся всей семьей, и, пока отец чинит свою сеть, а мать сидит за прялкой, мы трое, Отто, Ванда и я, примостившись на низенькой скамеечке, с нашим верным псом Клаасом у ног, начинаем вместе вспоминать старинные саги [22]  [22]Саги – древнескандинавские героические сказания, сложенные в прозе.


[Закрыть]и следим за тенями, танцующими на потолке. А когда за окном завывает ветер и знаешь, что все рыбаки вернулись на берег, как хорошо и уютно чувствовать себя в нашем теплом доме, ничуть не хуже, чем в вашем красивом зале!

– А ведь это у нас еще не самая красивая комната,– с гордостью сказала Кайса.– Если бы я показала вам большую гостиную, вот тогда бы вы увидели!

– Но сколько здесь книг! А в гостиной еще больше? – спросил Эрик.

– Подумаешь, книги, какая невидаль! Я говорю о бархатных креслах, кружевных занавесях, больших французских часах, восточных коврах.

Эрика, казалось, нисколько не соблазнял перечень всего этого великолепия. Он с завистью поглядывал на дубовые книжные шкафы, стоявшие вдоль стен кабинета.

– Ты можешь подробнее ознакомиться с библиотекой и выбрать любую книгу,– сказал доктор.

Эрик не заставил себя дважды просить. Он выбрал толстый том и, примостившись в углу под лампой, сразу же погрузился в чтение. Поэтому на появление, одного за другим, двух пожилых мужчин, близких друзей доктора Швариенкроны, которые почти каждый вечер приходили к нему играть в вист, мальчик едва обратил внимание.

Один из них, профессор Гохштедт, высокий старик, с размеренными и спокойными движениями, выразил изысканно-вежливым тоном свое удовлетворение по поводу благополучного возвращения доктора. Едва он успел устроиться в своем кресле, за которым давно уже утвердилось название «профессорского», как раздался короткий и решительный звонок.

– А вот и Бредежор! – одновременно воскликнули оба друга. Вскоре дверь распахнулась, и в кабинет ворвался подобно вихрю невысокий, худощавый, очень подвижный человек. Он пожал доктору обе руки, поцеловал в лоб Кайсу, обменялся дружеским приветствием с профессором и оглядел комнату блестящими, быстрыми, как у мышонка, глазами.

Бредежор был одним из самых известных адвокатов в Стокгольме.

– Ба!… А это кто такой?– внезапно воскликнул он, заметив Эрика.– Молодой рыбак или скорее юнга из Бергена?… Да ведь он читает Гиббона по-английски! – продолжал Бредежор, бросив наметанный взгляд на книгу, целиком завладевшую вниманием маленького крестьянина.– Неужели тебе интересно, мальчуган?

– Да, сударь, я давно уже мечтал прочитать все тома «Падения Римской империи»,– простодушно ответил Эрик.

– Разрази меня гром! Оказывается, бергенские юнги любят серьезное чтение. Ты в самом деле из Бергена? – тотчас же спросил он.

– Нет, сударь, я из Нороэ, но он недалеко от Бергена,– ответил Эрик.

– А разве у всех мальчиков в Нороэ такие черные глаза и волосы, как у тебя?

– Нет, сударь, у моего брата и сестры и у всех моих товарищей волосы светлые, почти такие же, как у этой барышни. Но у нас так не одеваются,– улыбаясь, добавил Эрик.– Поэтому наши девочки на нее совсем не похожи.

– В этом я не сомневаюсь,– сказал Бредежор.– Мадемуазель Кайса – дитя цивилизации. А там – настоящая природа, без прикрас, единственным украшением которой является простота. А что вы собираетесь делать в Стокгольме, мой мальчик, если это не секрет?

– Господин доктор был так добр, что обещал определить меня в колледж.

– А, вот оно что,– произнес адвокат, постукивая по своей табакерке кончиками пальцев.

И Бредежор обратил вопрошающий взгляд на хозяина, как бы требуя у него разъяснения, но по едва заметному знаку он понял, что нужно повременить с расспросами, и сразу же переменил тему разговора.

Друзья беседовали о дворцовых и городских новостях, обо всем, что произошло в свете после отъезда доктора. Затем фру Грета отодвинула крышку с ломберного стола и положила на него карты и фишки. Вскоре воцарилась тишина: трое друзей полностью погрузились в хитроумные комбинации виста.

Доктору было присуще невинное желание всегда выходить из игры победителем и менее безобидная привычка – относиться безжалостно к промахам своих партнеров. Он не пропускал случая позлорадствовать, когда эти ошибки позволяли ему выигрывать, и громко негодовал, если проигрывал сам. Он не мог отказать себе в удовольствии после каждого роббера [23]  [23]Роббер – в некоторых карточных играх круг игры, состоящий из трех партий.


[Закрыть]объяснить неудачнику, при каком ходе тот «дал маху», какую карту ему следовало бы поставить после битой и какую придержать.

Среди игроков в вист это довольно распространенный недостаток, который становится особенно невыносимым, когда превращается в манию, и жертвами его ежевечерне оказываются одни и те же лица. К счастью для него, доктор имел дело с друзьями, умевшими вовремя охладить его пыл – профессор своей неизменной флегматичностью, а адвокат – добродушным скептицизмом.

– Вы, как всегда, правы,– с серьезной миной заявлял первый в ответ на самые резкие упреки.

– Дорогой Швариенкрона, вы же прекрасно понимаете, что зря тратите порох, читая мне нотации,– смеясь, возражал второй.– Всю свою жизнь я допускаю грубейшие ошибки в висте и, что самое ужасное, никогда в этом не раскаиваюсь.

Ну что поделаешь с такими закоренелыми грешниками! И доктор вынужден был воздерживаться от своих критических замечаний, хотя его выдержки хватало не более чем на четверть часа. В этом отношении он был неисправим!

Так случилось, что именно в тот вечер доктор Швариенкрона проигрался в пух и прах. Его дурное настроение проявлялось в самых обидных замечаниях по адресу профессора, адвоката и даже «болвана» – подставного игрока, когда у того не оказывалось козырей, которые доктор считал себя вправе позаимствовать. Но профессор невозмутимо выставлял свои фишки, а адвокат в ответ на самые ядовитые упреки отделывался только шуточками.

– Почему я должен изменить свой метод, выигрывая при плохой игре, в то время как вы, такой искусный игрок, проиграли?

Так продолжалось до десяти часов, пока Кайса не начала разливать чай из блестящего медного самовара. Любезно подав чашки игрокам, она молча удалилась. А потом явилась фру Грета и проводила Эрика в предназначенную для него маленькую, чистенькую, белую комнату на втором этаже.

Трое друзей остались одни.

– Так вы скажете нам наконец, как вы нашли юного рыбака из Нороэ, читающего Гиббона в оригинале? – спросил Бредежор, насыпая сахар во вторую чашку чаю.– Или это тайна, которая не подлежит огласке, и тогда мой вопрос неуместен?

– Никаких секретов: я охотно расскажу вам историю Эрика, если вы только способны держать ее покуда про себя,– ответил доктор, в тоне которого все еще сквозило раздражение.

– Вот видите, я так и знал, что здесь все не так просто! – воскликнул адвокат, удобно раскинувшись в кресле.– Мы вас слушаем, дорогой друг, и можете не сомневаться, не злоупотребим вашим доверием. Признаться, этот малыш меня интересует как любопытный казус.

– Да, действительно любопытный казус,– продолжал доктор, польщенный заинтересованностью друга,– и даже осмелюсь сказать, что, кажется, нашел ключ к этой загадке. Сейчас я вам изложу все данные, а вы мне потом скажете, совпадет ли ваше мнение с моим.

Доктор прислонился спиной к большой изразцовой печи и, немного подумав, начал рассказ: о спасательном круге с надписью «Цинтия», об одежде малютки, которую ему показала матушка Катрина, о монограммах [24]  [24]Монограмма – сплетенные в виде вензеля начальные буквы имени и фамилии.


[Закрыть], вышитых на вещах Эрика, о золотом колечке для зубов с латинским изречением и, наконец, о необычной внешности мальчика, так резко выделявшей его среди других детей в Нороэ.

– Теперь вы знаете об этой загадочной истории столько же, сколько и я. Но должен еще заметить, что уровень развития ребенка в немалой степени объясняется влиянием Маляриуса, а не только замечательными природными способностями мальчика. Конечно, и последнее обстоятельство нельзя недооценивать, но оно не может помочь в разрешении стоящей передо мной задачи: выяснить, откуда этот ребенок и где нужно вести розыски, чтобы обнаружить его семью. Мы располагаем сейчас только немногими данными, которыми следует руководствоваться в решении вопроса, а именно: физические признаки, говорящие о принадлежности ребенка к определенной расе, и название «Цинтия» на спасательном круге.

По первому пункту,– продолжал доктор,– сомнений быть не может. Ребенок принадлежит к кельтской расе [25]  [25]Кельты (галлы) – древние индоевропейские племена, обитавшие на различных территориях Западной Европы, в т. ч. на Британских островах, которые в V веке н. э. подверглись нападению англосаксов. Часть кельтского племени смешалась с пришельцами, другая часть положила начало ирландской народности.


[Закрыть]. Это чувствуется во всем его облике. Перейдем к следующему вопросу. «Цинтия» – несомненно, название судна, о чем свидетельствует надпись на спасательном круге. Его мог носить как немецкий корабль, так и английский. Но, поскольку буквы были не готические [26]  [26]Готическое письмо – особый способ написания латинского шрифта, для него характерна угловатая и удлиненная форма букв; особенное распространение получило в Германии (вплоть до начала XX в.).


[Закрыть], приходим к заключению, что «Цинтия» – имя английского корабля. Ибо только английское судно, отправляющееся в сторону Инвернесса или Оркнейских островов, могло потерпеть крушение в местах, близких к Нороэ. Учтите также, что младенец – жертва кораблекрушения – вряд ли выжил бы, путешествуя в люльке по морю длительное время. Итак, мои друзья, каково же будет ваше мнение теперь, когда вам известны все факты?

Ни профессор, ни адвокат не знали, что ответить.

– Значит, господа не в состоянии сделать никакого вывода? – продолжал доктор, в тоне которого чувствовалось скрытое торжество.– Быть может, они даже усматривают некоторое противоречие между двумя обстоятельствами? Ребенок – кельтской расы, а судно – англосаксонского происхождения? Но противоречие окажется мнимым, если вы вспомните о такой важной стороне дела, как проживание народа кельтского происхождения на соседнем с Великобританией острове – в Ирландии. Вывод мне кажется неопровержимым: спасенный ребенок – ирландец. Вы согласны со мной, Гохштедт?

Если и существовало что-нибудь на свете, чего больше всего не выносил достойный профессор, так это высказывать определенное суждение по тому или иному вопросу. И надо признаться, вывод доктора, предложенный на его беспристрастное рассмотрение, был по меньшей мере скороспелым. Поэтому, ограничившись ничего не выражающим кивком головы, Гохштедт только ответил:

– Несомненно, ирландцы принадлежат к кельтской ветви арийской расы.

Такого рода изречения, разумеется, не могут претендовать на особую оригинальность. Но доктору Швариенкроне ничего иного и не требовалось. Он услышал в словах профессора полное подтверждение своей теории.

– Итак, вы сами с этим согласились! – возбужденно воскликнул он.– Поскольку ирландцы относятся к кельтскому племени, поскольку ребенок обладает всеми характерными признаками этого народа, а «Цинтия» была английским судном, мне кажется, что у нас в руках имеются необходимые нити, которые помогут отыскать семью бедного мальчугана. Значит, искать нужно именно в Великобритании. Нескольких объявлений в «Таймсе» будет достаточно, чтобы навести нас на след!

Доктор уже собрался было подробно изложить намеченный им план действий, когда обратил внимание на упорное молчание адвоката и слегка насмешливый вид, с которым тот следил за его заключениями.

– Если вы со мной не согласны, Бредежор, так скажите прямо, вам известно, что я не боюсь споров,– произнес он, прервав свои рассуждения.

– Я же ничего не сказал,– ответил адвокат.– Гохштедт свидетель, я ничего не сказал…

– Однако нетрудно заметить, что вы не разделяете моего мнения, и было бы любопытно узнать: почему? – спросил доктор, снова впадая в раздраженное состояние, вызванное неудачным вистом.– Ведь «Цинтия» – название английского судна! – добавил он с горячностью.– Будь оно немецким, буквы были бы готическими. Ирландцы принадлежат к кельтскому племени? Бесспорно! Вы только что слышали, как это подтвердил столь знающий человек, как наш уважаемый друг Гохштедт. Ребенок обладает признаками кельтского происхождения? Конечно. Ведь вам это бросилось в глаза, как только вы увидели его. Из всего сказанного напрашивается вывод, что только явное и нескрываемое недоброжелательство мешает кое-кому присоединиться к моим доводам, подтверждающим, что мальчик – выходец из ирландской семьи.

– Недоброжелательство? Не слишком ли сильно сказано? – возразил Бредежор.– Если это относится ко мне, то ведь я еще не высказал никакого мнения.

– Но вы же достаточно ясно показали, что не согласны со мной!

– Мне этого никто не может запретить.

– В таком случае вам не мешало бы выдвинуть веские аргументы в защиту вашей концепции.

– А кто вам сказал, что они у меня есть?

– В таком случае ваше несогласие происходит от склонности к оппозиции, от потребности противоречить мне во всем, и не только в висте!

– У меня и в мыслях не было ничего подобного, уверяю вас! Ваш вывод мне не кажется неопровержимым. Только и всего.

– Но почему же, скажите на милость? Мне было бы небезынтересно узнать.

– Слишком долго объяснять, а уже одиннадцать часов. Короче, готов биться об заклад: ставлю моего Квинтилиана [27]  [27]Квинтилиан (ок.35– ок.96) – римский оратор, теоретик ораторского искусства.


[Закрыть]в первом венецианском издании против вашего Плиния [28]  [28]Плиний Старший (23-79) – римский писатель, ученый; единственный сохранившийся трактат Плиния Старшего – «Естественная история», энциклопедия естественнонаучных знаний античности.


[Закрыть]в издании Альда Мануция [29]  [29]Мануций Альд (ок. 1450-1515) – венецианский издатель и типограф; в 1494 году основал издательство, просуществовавшее 100 лет и выпустившее свыше 150 книг, преимущественно классиков античной литературы.


[Закрыть], что заключение, сделанное вами, неправильно и что этот ребенок не ирландец.

– Вы же знаете, я не люблю пари,– сказал доктор, невольно смягчаясь от такого невозмутимого добродушия.– Но мне будет так приятно вас сконфузить, что я принимаю вызов.

– Прекрасно! Так, значит, и решено. Сколько времени вам понадобится на поиски?

– Надеюсь, достаточно нескольких месяцев, хотя с Герсебомом я условился о двух годах, чтобы быть совершенно уверенным в успехе.

– Хорошо, я согласен на два года. Гохштедт будет нашим арбитром, но, чур, не обижаться,– идет?

– Согласен не обижаться, но я вижу, что вашему Квинтилиану грозит опасность присоединиться к моему Плинию,– заметил доктор и, пожав руки обоим друзьям, проводил их до дверей.