Текст книги "История жизни венской проститутки, рассказанная ею самой"

Автор книги: Жозефина Мутценбахер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Мы прониклись к нему огромным почтением, когда он рассказал эту историю, и все готовы были опять совокупляться, ибо во всём этом деле нас больше всего заинтересовало находиться сверху. Однако Роберт заявил нам, что есть и другие позиции. Он-де сношал мачеху и сзади, и я отметила, что это очень приятно, ведь он меня тоже уже так попользовал. Анна и Мицци загорелись желанием полежать сверху. Анна для этой цели выбрала себе Франца, потому что его колбаска оказалась единственной, которая подходила ей по размеру, а Мицци предстояло пройти «верховые» испытания со своим братом Полдлем. Я тоже с удовольствием бы к ним присоединилась, однако у Роберта и у Фердля не стоял столбик, и тогда я снова начала лизать Фердля, пока он не позволил мне на себя взобраться и не обточил мне расселину так, что на меня накатило.

Один Роберт больше не примкнул к совместному общению, потому что, как он выразился, ему надо было сохранить ещё кое-какой порох для мачехи, которая наверняка вечером снова к нему пожалует.

Вскоре после этих событий Анна и Фердль перебрались с отцом на другую квартиру. Теперь мы с Францем остались одни. Мы никогда не совокуплялись, поскольку из-за Лоренца и матери не могли вести себя в нашей квартире настолько вольготно и без стеснения. Я, как уже было сказано, спала в родительской комнате, и увлекалась тем, что тайком за ними подсматривала. Довольно часто мне приходилось слышать, как скрипит кровать, как пыхтит отец и стонет мать, однако в темноте не могла ничего разобрать. Всякий раз меня охватывало сильное возбуждение, и тогда я принималась пальцем играть в своей раковине, так что со временем приобрела навык достаточно хорошо удовлетворять себя самостоятельно.

Часто я также слышала очень тихие разговоры. Однажды вечером, а дело было в субботу, отец явился домой, когда все мы уже спали. Я проснулась и заметила, что он был навеселе. В комнате горела лампа. Мать поднялась с постели и помогла ему раздеться. Оставшись в одной рубашке, он начал ловить её за груди, мать от него отбивалась, однако он крепко сжал её в своих медвежьих объятиях и прошептал:

– Иди-ка сюда, старуха, раздвинь ноги.

Мать не хотела:

– Угомонись, ты пьян в стельку.

– То, что я пьян, ничего не значит…

– Нет, я не желаю.

– А? Что такое?

Мой отец был сильным мужчиной, с огромными усами и необузданностью во взгляде. Я увидела, как он загрёб мать, сорвал с неё ночную сорочку, сжал ей обе груди и швырнул на кровать таким манером, что тут же оказался на ней. Мать раскинула ноги поперек кровати и больше не сопротивлялась. Она только сказала:

– Погаси свет!

Отец же, повозившись на ней, прикрикнул:

– Да ты вставишь его, наконец?! Чёрт подери!

– Сперва погаси свет, неровен час, проснётся кто-нибудь из детей…

Он промычал только:

– А ерунда, они крепко спят.

И остался лежать на ней, а вслед за тем начались его толчки, и я услышала голос матери:

– Ах, как хорошо, послушай, какая большая у тебя сегодня кувалда, ах, помедленнее, лучше медленно вперёд и назад, и как можно глубже, как можно глубже…Теперь быстрее, быстрее… бы-ыстрее… а сейчас брызгай, брызгай, как ты умеешь!! А-а-а-а-а!

Отец издал мощное рычание, и потом оба затихли. Спустя некоторое время они погасили лампу, и вскоре я услышала, как они в два голоса захрапели. Я выскользнула из постели и на цыпочках прокралась к дивану, на котором спал Франц. Он бодрствовал. И хотя со своего места ничего видеть не мог, однако всё слышал. Через мгновение он уже был на мне. Но я перевернулась, улеглась на живот, как научил меня Роберт, и предложила обработать себя сзади. Мы действовали исключительно тихо, и нас никто не услышал. Но я при этом обратила внимание, что ночью и нагишом, как мы оба были, оказалось гораздо приятнее. Отныне мы понемногу совокуплялись, осмеливаясь на это по ночам и чувствуя себя увереннее, поскольку знали, что все спят.

Через несколько месяцев после нашего расставания с Анной и её братом у нас поселился новый жилец. Не тот, о котором мне предстоит ещё рассказать. Этот был уже немолодым мужчиной, лет приблизительно пятидесяти, но чем он занимался я, собственно говоря, даже не знаю. Он много времени проводил дома, сидел себе на кухне и болтал с матерью, а когда все уходили, я нередко оставалась наедине с ним. Поскольку у него была большая окладистая борода, то меня часто занимала мысль о том, сколько же у него в таком случае могло быть волос между ног. Однако когда я однажды в воскресенье увидела, как он моется на кухне, и к своему немалому удивлению обнаружила, что и вся грудь у него заросла волосами, то в некоторой степени испугалась его, что, впрочем, нисколько не умалило моего любопытства.

Он с самого начала обращался со мною приветливо, гладил по волосам, брал меня за подбородок, и я ласково льнула к нему, когда с ним здоровалась.

И вот однажды, когда мы в очередной раз остались одни, мной овладело неизбывное сладострастие, ибо мне пришло в голову, что сейчас можно было бы спокойно всё сделать.

Я пошла к господину Экхардту – так его звали – на кухню, снова позволила ему погладить себя и сама коснулась ладонями его пышной бороды, что привело меня в ещё большее возбуждение.

И, должно быть, в моём взгляде опять проскользнуло нечто такое, что привело его чувства в смятение. Он вдруг похлопал меня по платью тыльной стороной ладони, прямо в критическом месте. Я стояла перед ним, он расположился в кресле, и таким образом похлопывание пришлось на нижнюю, часть моего тела. Это могло случиться абсолютно непреднамеренно. Если б я ничего не предугадывала, сей факт даже не привлёк бы моего внимания. Но я улыбнулась ему, и улыбка моя, видимо, была очень красноречивой. Ибо теперь он дотронулся до меня уже чуть сильнее, но по-прежнему через одежду. Я сделала шаг вперёд и встала между его раздвинутых коленей, не противясь его прикосновениям, и только продолжала улыбаться. Тогда лицо его внезапно побагровело, он привлёк меня к себе и начал страстно целовать, подняв мне при этом юбку и перебирая пальцами по моей расселине. Однако это была совсем другая игра, чем та, что я до сих пор знала. Я не могу сказать, играл ли он одним пальцем или всеми пятью, но у меня родилось ощущение, будто меня имеют, будто он проник глубоко в меня, хотя он этого, разумеется, не делал. И тогда, припав к его груди, я тоже начала медленно его поглаживать. Он взял мою руку, повёл её вниз, и вот я уже сжимала его шлейф.

Он был таким огромным, что я не могла полностью его обхватить. Я тотчас же принялась двигать ладонью вверх и вниз по этому большому, пылающему жезлу, а господин Экхардт играл со мной и целовал. Так мы некоторое время тёрли друг друга, пока у него не ударил фонтан. Я почувствовала, как мою руку обдало чем-то очень тёплым, и услыхала звук тяжёлых капель, глухо падающих на пол, При этом у меня тоже подкатило, ибо, брызгая, он удесятерил интенсивность движения своих пальцев.

Когда всё было позади, он сидел в страшном испуге, а потом заключил меня в крепкие объятия и прошептал на ухо:

– Ты никому не скажешь?

Я отрицательно покачала головой. Тогда он поцеловал меня, поднялся с кресла и ушёл.

В течение нескольких дней я видела его только мельком. Он избегал моих взглядов, и, казалось, стыдился меня. Это странным образом отразилось на мне, так что я всегда убегала, стоило ему появиться. Но спустя неделю, когда я с братьями резвилась внизу во дворе – матери дома не было – я увидела, как он пришёл и поднимается по лестнице. Через некоторое время я юркнула следом.

Когда я вошла в кухню, сердце у меня колотилось. Он стремительно схватил меня, с жадной страстью, и руки, как я хорошо заметила, у него дрожали. Я бросилась в его объятия и тотчас же снова испытала наслаждение от обслуживания его пальцами. Мы уселись рядышком, и он дал мне свой шлейф. Сегодня я смогла обстоятельнее его рассмотреть. Он был вдвое длиннее и вдвое толще, чем у Роберта, и сильно загнут вверх.

Нынче, когда за свою жизнь я передержала в руках и во всех отверстиях своего тела не одну тысячу этих инструментов любви, я могу задним числом с уверенностью утверждать, что то был чрезвычайно красивый и справный экземпляр шлейфа, который совершенно иначе порадовал бы меня, будь только я в ту пору на несколько лет постарше. Я с жаром принялась полировать его, прилагая всё умение, которому научилась у Роберта. Когда я приостанавливалась от усталости или когда забиралась поглубже, чтобы потрогать кустики мягких волос, выбивавшиеся из штанов, он шептал мне:

– Продолжай, мой ангелочек, мышка моя, моё сладкое сокровище, моя маленькая возлюбленная, заклинаю тебя всеми святыми, продолжай, продолжай…

Я растерялась от непривычности слов, с которыми он обращался ко мне, вообразила себе на эту тему невесть что и продолжала трудиться, чтобы ему угодить, так старательно, что вскоре семя его ударило высоким фонтаном, едва не угодив мне в лицо, потому что я низко склонилась над его членом.

Через несколько дней, когда мы снова собрались ублажить друг друга, он опять говорил мне: «маленькое сокровище, ангелочек, мышка, сердечко, возлюбленная», и тут – я как раз гладила его шлейф особенно хорошо и при этом вертела попкой, потому что он обрабатывал мою плюшку так, что на меня в любой момент могло накатить, – он внезапно прошептал мне:

– О боже, если бы я только мог совокупиться с тобой!..

Я порывисто высвободилась из его рук, отпустила его, бросилась на землю, широко раздвинула ноги и замерла в ожидании. Он подошёл ко мне, наклонился и, тяжело дыша, проговорил:

– Но ничего не выйдет, ты ещё слишком маленькая…

– Ничего страшного, господин Экхардт, – ответила я ему, – ну идите же!

Он, ни живой ни мёртвый от сладострастия, лёг на меня, подсунул мне под попку ладонь, чтобы меня приподнять, и начал растирать хоботом мою плюшку. При этом я крепко держала его за шлейф и следила за тем, чтобы тот ходил по всей щелке. Он наносил толчки с такой быстротой, на какую был только способен, и спросил:

– Ты уже сношалась когда-нибудь?

Я бы охотно поведала ему обо всём, – о Франце, Фердле и Роберте, – но до сих пор не понимаю, что заставило меня сказать «нет».

Он же продолжал:

– Давай, ангелочек, признайся мне, тебе уже приходилось совокупляться? Я ведь, разумеется, вижу, что приходилось… только скажи мне с кем? Часто? Хорошо было?

Я работала попкой и уже тяжело дышала, ибо он лежал на моей груди, и кроме того чувствовала, как его шлейф начал судорожно подрагивать. Однако я беззастенчиво врала дальше:

– Нет, конечно же, нет… сегодня впервые…

– Хорошо тебе?.. – продолжал он спрашивать.

– Да, очень хорошо…

В этот момент он излился и так обильно оросил мне живот, что мокрота стекла мне в пах.

– Лежи так и не двигайся, – сказал он, встал на ноги и, достав носовой платок, насухо вытер меня. Затем продолжил меня расспрашивать: – Не делай вид, будто ты ещё совершенно ни о чём не знаешь, можешь не говорить мне это. Я и так уже обо всём догадался.

А когда я продолжала упорствовать в своей лжи, он заметил:

– Но в таком случае ты, может быть, когда-нибудь наблюдала за этим, что скажешь?

Это показалось мне выходом из затруднительного положения. Я утвердительно кивнула.

– И где же? – напирал он на меня.

Я кивнула в сторону комнаты.

– Ах, вот как, у отца с матерью?

– Да.

Теперь он захотел знать подробности:

– Как же они это делали?

И он не отставал от меня до тех пор, пока я всё не рассказала ему. И когда я говорила, он снова поднял мне юбку и снова играл с моей плюшкой так, что на меня ещё раз накатило.

Теперь я совершила это с взрослым, чем немало гордилась. Однако с Францем я хранила на эту тему молчание, и когда во время наших послеобеденных посиделок речь иной раз заходила о том, как всё это могло бы происходить с взрослым, я не подавала виду и всегда переводила разговор на госпожу Райнталер, потому что Франц изо всех сил старался попасться этой женщине на глаза и мечтал однажды помочь ей отнести бельё на чердак.

С тех пор, как я вступила в интимную близость с господином Экхардтом, я ещё больше стала засматриваться на взрослых мужчин, о каждом рисуя в своём воображении, как он посадил бы меня на колени, и радовалась тому, что отныне гляжу на них совершенно иными глазами. На улице нередко случалось, что мужчины, которых я пристально рассматривала, с удивлением оборачивались на меня. Иные даже останавливались, а один сделал мне знак рукой, однако я не рискнула за ним последовать, хотя и ощутила внезапный прилив сладострастия. Но с того момента, как этот незнакомец поманил меня, я начала часто уходить под вечер на Княжеское поле, потому что место там было довольно уединённое, и я надеялась гораздо скорее встретить там второго господина Экхардта. Однажды я загулялась дольше и забрела дальше, и когда пустилась в обратный путь, уже сильно стемнело. Навстречу мне неторопливо двигался какой-то солдат. Поравнявшись с ним, я с улыбкой взглянула ему в лицо. Он озадаченно посмотрел на меня и пошёл дальше. Я быстро огляделась по сторонам и обнаружила, что вокруг не было ни души. Тогда я обернулась. Солдат остановился и смотрел в мою сторону. Я улыбнулась ему и двинулась своей дорогой. Через некоторое время я обернулась снова, и теперь он сделал мне знак. Сердце у меня бешено колотилось, плюшка горела, меня снедало крайнее любопытство. Несмотря на это, из страха я вела себя сдержанно и только остановилась. Тогда солдат торопливым шагом сам подошёл ко мне. Я не пошевелилась. Он наклонился ко мне и с серьёзным лицом произнёс:

– Ты одна?..

Я утвердительно кивнула головой.

– Тогда пойдём, – прошептал он и напрямик двинулся к росшим в некотором отдалении кустам.

Я неуверенно трусила за ним, дрожа от страха, однако, не отставая ни на шаг, – я не могла иначе. Едва мы успели завернуть за первый куст, как он без лишних слов повалил меня на землю и уже через секунду лежал на мне. Я почувствовала, как его шлейф уткнулся в мою плюшку, и сунула туда руку. Однако он отстранил меня и стал пробовать самостоятельно, подсобляя себе рукой, воткнуть свою колбаску. Эти попытки доставляли мне сильную боль, но я не издавала ни звука. Он то проходился по моей расселине, и мне это было приятно, то снова обнаруживал вход и надавливал на него, а это служило причиной боли. Я продолжала молча противиться. В итоге он просто озверел и хотел вторгнуться силой. Одной рукой он направлял свой снаряд, а другой раздвигал мою плюшку. Я почувствовала, что кончик его хвоста уже находится у меня в отверстии, он бурил, бурил и бурил, и я думала, что он разорвёт меня. Я собралась, было, закричать, – такую сильную боль причиняла эта атака, – когда он вдруг неожиданно брызнул и затопил меня своей спермой. Тут же вскочив на ноги, он оставил меня лежать на земле и пошёл прочь, даже не оглянувшись.

Когда я затем выбралась из кустов и вышла на луговую дорожку, то увидела, как он стоял вдалеке и отливал.

Тем временем стало совсем темно, и я хотела поскорее добраться домой. Однако не успела я пройти и сотни шагов, как кто-то похлопал меня по плечу. Я испуганно вздрогнула. Передо мной стоял какой-то одетый в лохмотья мальчишка, немного пониже меня и, вероятно, немного младше.

– Эй, что это ты делала там с солдатом? – спросил он.

– Ничего! – сердито крикнула я ему.

– Так уж и ничего?.. – язвительно засмеялся он. – Я очень хорошо видел, чем ты занималась.

Меня охватил страх.

– Да ничего ты, мошенник, не видел, – заявила я, и уже не так уверенно, а скорее плаксиво добавила: – Дружок, я ничего не делала.

Однако он провёл рукой у меня между ног:

– Ты стерва, стерва, вот ты кто! Я всё видел, – ты там, в траве сношалась, ясно тебе?..

Он был разъярён и, стоя передо мной, беспрерывно поддавал мне кулаком в пах.

– Чего ты, собственно, от меня хочешь? – с мольбой в голосе спросила я, потому что прекрасно осознала, что отпереться мне не удастся.

– Чего я хочу? – Он подступил вплотную ко мне. – Я тоже хочу посношаться, ясно тебе?

Теперь я дала ему толчок в грудь.

Но он внезапно отвесил мне такую оплеуху, что у меня только искры из глаз посыпались.

– Я тебе покажу, как толкаться! – крикнул он. – С солдатом ты, значит, можешь, а меня отталкиваешь, да? Ну погоди, я пойду к тебе домой и всё расскажу твоей матери… Я ведь тебя узнал.

Я сделала прыжок в сторону и, обогнув его, помчалась, что было духу.

Однако он догнал меня, схватил за плечо и хотел снова меня ударить.

– Пойдём сношаться, – быстро проговорила теперь я, ибо потеряла надежду от него отвязаться.

Мы зашли за кустарник, легли в траву, и он задрал мне платье. Затем улёгся на меня и сказал:

– Я весь вечер караулил какую-нибудь девчонку, чтобы посношаться.

Ему было, вероятно, лет семь.

– Так как же ты увидел меня? – спросила я.

– Я как раз хоронился в траве, когда к тебе подошёл солдат, а потом прокрался за вами.

У него оказался совсем маленький остренький хвостик, который неплохо меня массировал, так что мне вдруг подумалось, что я была совершенно права, уступив его домогательствам, и не могла взять в толк, почему так упорно отказывала ему. Кончик у него был такой маленький и тоненький, с каким я никогда ещё не имела дела, и мне пришла идея, что этому мальчишке, возможно, удастся то, чего безуспешно пытался достигнуть солдат, а именно проникнуть в меня. Поэтому я ухватила его рукой и направила, куда следует. И, видимо, оттого, что меня уже начинал буравить толстый стержень солдата, а также потому, что во мне всё ещё было очень влажно и скользко от его семени, парнишка сразу же неглубоко вошёл внутрь. Теперь я покачивала бёдрами и подавалась навстречу его усилиям, и он действительно почти полностью проник в мою плюшку. Мне, правда, было чуточку больно от этого, но мальчишке дело пришлось по вкусу, и он застучал быстро, точно часовой механизм, а я была слишком горда тем, что сейчас, наконец, совокупляюсь как настоящая женщина, чтобы не перетерпеть боль.

Прошло достаточно много времени, пока парнишка кончил. Он тотчас же вскочил и скрылся в ночи, а я, наконец, поспешила домой. Отец с матерью ужинали в комнате, господин Экхардт лежал в постели на кухне, братья мои уже спали.

Я хотела незаметно проскользнуть мимо господина Экхардта, однако он едва слышно окликнул меня, чтобы я подошла к кровати. Он сунул мою руку под одеяло, и я нащупала его член. После нескольких поглаживаний он встал в полный рост, и поскольку под одеялом господин Экхардт лежал голый, я смогла быстро и обстоятельно исследовать его мошонку, ляжки, короче всё. Однако я не хотела, чтобы он до меня дотрагивался, потому что ещё была совершенно мокрая. Но он прошептал мне:

– Ты не хочешь совокупиться?

– Нет, – сказала я, – не сегодня.

И принялась старательно его оглаживать, чтобы на него поскорей накатило. Он сделал было попытку запустить мне руку под платье, но я от неё уклонилась.

– Что случилось? – спросил он.

– Мальчишки могут услышать… – ответила я.

Но благодаря ощущению, что его горячий, большой хобот возбудился у меня в руке, мной снова овладела похоть, и я больше ни о чём другом не могла думать, кроме того, чтобы он поднял меня своими мощными руками и усадил на свой хобот. Когда же он сделал это, я проворно подобрала вверх платье и стала тереться об эту горячую, толстую штангу. Господин Экхардт даже не обратил внимания, что я была мокрая.

– Ангелочек мой, – говорил он, – сокровище ты моё, – и именно в тот момент, когда на меня так стремительно накатило, что всё тело моё судорожно задёргалось, он тоже брызнул, да столь обильно, что всю оставшуюся ночь я ощущала на сорочке влагу.

Этот день выдался для меня очень богатым на события и стал почти таким же памятным, как тот, когда Роберт научил меня совокупляться по-настоящему и пристрастил к гурманству.

Франц выслеживал госпожу Райнталер, и я тоже вела за ней наблюдение, где только можно, чтобы потом всё рассказывать брату. Я часто видела её у ворот дома, разговаривающей и заигрывающей с различными мужчинами, и всякий раз полагала, что эти мужчины вступают с ней в половую связь. Особенно часто я замечала её с господином Гораком, и как показало будущее, по крайней мере, в данном случае, догадывалась я правильно. Господин Горак был пивным торговцем, он каждый день подкатывал к нашему дому на громадном пивовозе. Тут выгружались и загружались бочки, потому что в подвале находилось пивное хранилище. Господин Горак был крупным, дюжим мужчиной приблизительно тридцати лет, с красным, жирным лицом, маленькими светлыми усиками и гладко выбритым черепом. В ухе у него висела золотая серьга, что мне особенно нравилось. Мне вообще в ту пору господин Горак казался красивым и роскошным мужчиной. Он всегда носил белую пикейную куртку или серый летний костюм, и всегда имел при себе тяжёлую серебряную цепочку от часов, на которой, покачиваясь, болталась тяжёлая серебряная лошадь, что опять же вызывало у меня особое восхищение. Когда я однажды возвращалась домой из школы, госпожа Райнталер стояла у ворот с господином Гораком. На ней была свободно свисавшая кумачовая блузка, не заправленная в юбку. К тому же она была без корсета, и я увидела, как из-под блузки откровенно проступают её крепкие груди, оба полушария отдельно и в разные стороны, и сквозь тонкую ткань можно было даже различить соски. Господин Горак стоял перед ней, облокотившись на воз, и они, смеясь, о чём-то разговаривали друг с другом. Как раз в тот момент, когда я подошла ближе, господин Горак пытался ухватить её за грудь, а она отбивалась, шлёпая его по руке. Он несколько секунд боролся с ней, снова потянулся к груди и сильно сдавил её. Госпожа Райнталер отпихнула, было, его, но он наклонился и сделал вид, будто собирается залезть ей под юбку. Она громко взвизгнула, выставила перед собой руки и снова ударила его, однако при этом совершенно не сердилась. Я неприметно слонялась вокруг и наблюдала за ними, ибо такое поведение, естественно, заинтересовало меня. Я с большим удовольствием подошла бы поближе и послушала, о чём они говорят. Однако господин Горак больше не предпринимал атакующих действий, а завёл, похоже, серьёзный разговор. Потом он исчез в подворотне, и сразу за ним госпожа Райнталер. Я спешно юркнула следом и увидела, как госпожа Райнталер идёт в погреб. Я выждала некоторое время, затем на цыпочках спустилась вниз по подвальной лестнице. Хорошо ориентируясь здесь, я выбрала уголок у кирпичной стены, где заняла наблюдательный пост. С этого места я легко просматривала весь длинный коридор, который тянулся передо мной, в конце него располагалось подвальное помещение, освещенное через спусковой люк и заполненное бочками с пивом. Госпожа Райнталер и господин Горак стояли как раз в центре, они держали друг друга в объятиях и целовались, при этом он приподнял ей блузку, забрался под сорочку и теперь держал её грудь в руке. Это было налитое, белое как молоко и округлое полушарие, по которому теперь, пошлёпывая, бродили красные лапы господина Горака. А госпожа Райнталер, плотно прижавшись к нему и позволяя себя целовать, расстёгивала, как я видела, ему ширинку. Едва получив его хобот в руку, она начала дрожать и ещё крепче прильнула к нему. То был невероятно длинный, тонкий и на удивление белый шлейф. Он был таким длинным, что совершенно заслонил собой руку госпожи Райнталер, настолько высоко он над ней выдавался, и госпоже Райнталер потребовалось порядочно времени, когда она собралась обрабатывать его вверх и вниз по всей длине. Однако то, что он оказался настолько тонким, меня изумило. Господин Горак, который сопел так громко, что даже я могла его слышать, теперь посадил женщину на высокую бочку, извлёк из сорочки и вторую грудь, стал поглаживать и сдавливать обе, а госпожа Райнталер оперлась на стену, и до моего слуха донеслось, как она очень тихо сказала:

– Ну, давайте, входите же, я больше не выдержу.

Меня обуяло любопытство, как они это сделают, потому что такую позицию мне ещё не приходилось видеть. Господин Горак, которому его длинное, тонкое жало доставало едва ли не до болтающейся на цепочке серебряной лошади, перекинул ноги женщины через свои руки и таким манером, стоя, вонзил свое жало в госпожу Райнталер, которая сидела на бочке, прислонившись спиной к стене.

– Иисус, Мария, Иосиф, – тихонько вскрикнула Райнталерша, почувствовав вторжение жала. – Иисус, Мария, да вы мне этак и живот насквозь проткнёте…

Горак работал быстро, наклонив при этом голову, чтобы видеть голые груди своей партнёрши. Складывалось впечатление, что он вознамерился буквально распотрошить её, с таким напором и азартом он двигался в ней туда и обратно, а она то целовала его в коротко остриженные волосы, то зажимала его голову между грудей, то снова обращалась к нему или, задыхаясь от восторга, вскрикивала:

– Ах…ах… я этого не вынесу… на меня в любую секунду нахлынет… вот сейчас…сейчас… сейчас… так – сейчас опять подкатывает… ах, как же здорово… двигайтесь, потерпите ещё… не брызгайте… Иисус, Мария, если бы мой муж умел так сношаться… ах… как же замечательно… такого со мной ещё никто не выделывал… ах… я это даже ртом чувствую… ах… если бы я знала, что вы на такое способны, то уже давно отдалась бы!.. Ещё больше… о господи… надо было быть настоящей дурой, чтобы пройти мимо такого мужчины… ах, на меня уже снова накатывает… крепче… ещё крепче… вот так хорошо!.. Господин Горак… давайте-ка… как-нибудь попробуем совокупиться нагишом… а? Голыми… да…? В гостинице… да…?

Они ничего не ответил, а только продолжал безостановочно втыкать в её тело свой жезл, всякий раз давая ей такой толчок, что она подскакивала. Она начала жадно хватать ртом воздух, тяжело дышать, хрипеть и, наконец, издала едва слышный стон, по звуку напоминающий плач. В её дыхании появился свист, она полностью откинулась назад, так что зад её теперь завис в воздухе, свешиваясь через край бочки.

Он крепко подхватил её за ягодицы, отчаянно ввинтился в неё и, почти задыхаясь, вдруг прохрипел:

– Вот, сейчас!

С этими словами он в последний раз так глубоко вонзился в её тело, что она взвыла от восторга. Потом он больше не двигался; а спустя некоторое время медленно извлёк шлейф наружу и отпустил её.

Госпожа Райнталер встала на ноги, поправила волосы, затем обняла господина Горака за шею и поцеловала его.

– Послушайте, – сказала она, – да так, пожалуй, и вдесятером не суметь. Такого я в своей жизни ещё не встречала.

Он прикурил сигарету и спросил:

– Сколько же раз на тебя накатило?

– Точно сказать не берусь, – пожала она плечами, – но, по меньшей мере, раз пять.

Он снова взял её груди, покачал на ладонях, погладил их и потеребил соски. Она стояла перед ним в чувственной испарине.

– А сколько раз на тебя накатывает, когда ты спариваешься с мужем?.. – с улыбкой спросил он.

Она с негодованием и презрением в голосе бросила:

– На меня совсем не накатывает! Мой муженёк ни бельмеса в этом не понимает. Знаете, он совсем не умеет сдерживаться. Он просто укладывается сверху, всовывает свою колбасу и тут же брызгает. Меня это только раззадоривает попусту. И у меня всегда после того, как он меня попользует, такой аппетит разыгрывается, что потом я вынуждена рукой себе помогать.

Горак зычно расхохотался и продолжил играть её грудями.

– Почему же ты ему об этом не скажешь?

– Ах, совершенно бесполезно. Мы так часто ссорились из-за этого. Он всё время пытается убедить меня, что все мужчины совокупляются так и что по-иному просто не может быть. Ему ведь невдомёк, что я время от времени имею дело и с другими шлейфами.

Горак засмеялся, а она продолжала рассказывать:

– Поверите ли, я давно уже думала послать его к чёрту. Пока он соберётся исполнить второй номер, проходит уйма времени, и тогда я вполне могу сама себя удовлетворять. Да у него на второй раз совершенно не желает вставать. Так, иногда только, если я как следует покатаю его между пальцами и возьму в рот… – Она остановилась. – Да, да, – повторила она затем, – вот до чего тебя доводит такой мужчина. Только так он снова встаёт, я несколько раз брала его в рот. Но дьявол его забери! Как только он, наконец, встает снова, и я опять скоренько на него нанизываюсь, пиф-паф, он тут же выстреливает, все мои волнения и надежды тут же летят коту под хвост, и я, получается, опять зря старалась.

– Вы должны показать мне, – сказал Горак, – как это сношаться в рот. Я такого совершенно не знаю. – Он по-прежнему крепко держал её за сдобные, белые груди, которые мне чрезвычайно понравились.

– Не рассказывайте мне сказки, господин Горак, – игриво проговорила она, – всё вы, конечно, прекрасно знаете. Женщины исполняли вам это достаточно часто. Вы же можете поиметь любую, которая вам приглянётся.

Я в своём укрытии целиком разделяла её мнение на сей счёт, поскольку и сама сделала бы для него всё.

– Нет, – сказал он, – в рот я ещё ни с одной не сношался. Ну давайте же, покажите мне этот фокус.

Не выпуская её груди из рук, он снова прижал госпожу Райнталер к бочке. Она уселась, а он стал перед нею.

– Но в вашем случае в этом нет никакой необходимости, – заявила она. – У вас и так хорошо стоит.

– Он у меня совсем не стоит, – воскликнул господин Горак, извлекая наружу свой инструмент, который и в самом деле свисал вниз длинным, безвольным стеблем.

Она схватила его и принялась потирать ладонями, а он тем временем теребил её соски.

– Послушайте, вы опять реагируете на меня как свеженький, – отметила она, – у меня же больше нет времени, я должна идти.

Он так крепко стиснул ей грудь, что белая плоть проступила между его красными пальцами.

Внезапно она наклонилась, подняла его хобот и без предисловий взяла в рот. Он отпустил её грудь и шумно засопел. Теперь настал его черёд стонать «Мария и Иосиф». В этот момент я услышала, как кто-то спускается вниз по подвальной лестнице. Я невольно крикнула им:

– Сюда кто-то идёт!

Их точно обухом по голове ударило. Испуганно съёжившись, они оцепенело уставились на меня. Оба замерли на месте как статуи. Она с голой грудью, а он с высоко вздыбленным жезлом. Он первым пришёл в себя, резким движением спрятал в штаны свой хвост, застегнул их на все пуговицы, а потом торопливо помог госпоже Райнталер прикрыть грудь блузкой.

Я подошла к ним совсем близко, хотя бы уже потому, что сама испытывала страх перед неизвестным, который направлялся в подвал. Мы стояли, не произнося ни слова, и эти двое всё ещё с неподдельным ужасом и конфузом взирали на меня. Шаги между тем приблизились. В подвал вошел старший дворник. Завидев нас троих, он поздоровался с господином Гораком, взял метлу и снова поднялся по лестнице.

Теперь мы остались одни. Госпожа Райнталер прикрыла руками лицо, изобразив, что она бог знает как меня стесняется, а господин Горак был всерьёз так смущён, что смотрел в стену и не решался повернуться ко мне. Однако, заметив, что господин Горак не может со мной разговаривать и что я намереваюсь отсюда убраться, госпожа Райнталер кинулась ко мне и, прижавшись вплотную, прошептала мне на ухо: