Текст книги "Яванская роза"
Автор книги: Жозеф Кессель
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)
VII
Наступила ночь. После обеда я раз двадцать прошелся, прогуливаясь по липким коридорам „Яванской розы", с тем чтобы в нужный момент пройти мимо каюты Флоранс. Но всякий раз я видел сэра Арчибальда в дверях его каюты, пялившегося на дверь, за которой он запер метиску. Он демонстративно держал в руке браунинг.
Ни он, ни его оружие не пугали меня. Он так сильно дрожал, что промахнулся бы, даже стреляя в упор. Чего я опасался с его стороны, так это истерики, шума, скандала, а в присутствии Флоранс комизм сцены подобного рода лишил бы меня малейшего шанса на успех. Не говоря уж о вмешательстве Ван Бека…
Последнего во время моих прогулок я встречал чаще обычного. Он был в сопровождении то Маурициуса, то китайского писаря, то желтокожих матросов с плечами грузчиков. Все казались крайне озабоченными. Их непрерывное хождение взад-вперед осуществлялось с нижней палубы к полуюту и с полуюта на нижнюю палубу. Одни спускались со стопками пустых мешков, другие поднимались с пачками бумаги, исписанной цифрами…
Эти маневры внезапно открыли мне все то значение, какое имела для меня женщина, даже голоса которой я еще не слышал. В тщетных поисках встречи с ней я потерял счет дням. Суета штаба и экипажа „Яванской розы" напомнила мне о том, что на следующий день судно встанет на якорь у пристани в Шанхае.
Каким далеким казалось желание, высказанное мною, когда мы покидали Кобе, – прибыть как можно скорее! Теперь я говорил себе, что часы сочтены, что мне нельзя терять ни минуты, если я хотел, чтобы Флоранс стала моей, ибо пройдет ночь – и мы окажемся в огромном городе, в муравейнике, где наши пути уже не пересекутся. И эти минуты, такие драгоценные, последние минуты испытываемого мною желания ускользали, я чувствовал, одна за другой, бесплодные, бессильные.
Я возвращался к каюте метиски, снова встречал сэра Арчибальда на часах. Он смешно размахивал своим револьвером. И я поворачивал на палубу… мерил ее широкими шагами, глубоко вдыхая сырой воздух, пытаясь унять нетерпение и тоску.
Одна из таких лихорадочных прогулок столкнула меня с Бобом. Поднимаясь по лестнице, которая вела в трюм, он покачнулся сильнее, чем это обычно происходило при нашей встрече. Тотчас я решил, что это от опьянения. Но тут же понял, что ошибся.
Лоб у Боба был перевязан платком, испачканным красными пятнами.
Даже когда порываешь с товарищем, вид его крови вызывает беспокойство. Я спросил:
– Это серьезно?
– Могло быть! – ответил Боб.
– Расскажи.
– Я прогулялся в неудачном месте, вот и все.
– Где?
– В трюме.
– Зачем?
– Дай я выпью.
Мне пришлось потерпеть, пока юнга нальет Бобу одну за другой три порции коньяка. После этого Боб сказал:
– На этой помойке с вами невесело, отнюдь! Пить? Однако есть предел, если пьешь в одиночку. Когда нечем поразвлечься, стоит попробовать заняться самообразованием. Я пошел посмотреть машины, затем трюмы. Там что-то происходило. Я залег между двумя тюками с рисом, чтобы понаблюдать, не утомляясь. Рис мягок, довольно удобно. Мне было уютно. Я уснул. Меня разбудил грохот молотков: несколько китайцев открывали ящик. Другие китайцы держали мешки, любопытные мешки… прорезиненные.
Тут я вспомнил, что видел, как эти мешки переносили в трюмы судна, но, занятый преследованием Флоранс, не обратил на это внимания.
– Эти китайцы перегружали содержимое ящиков в мешки, – продолжал Боб. – А содержимое было, молодой человек, ружья и пулеметы, разобранные на части. Вот так! – Боб удовлетворенно взглянул на меня, как математик, решивший задачу, и закончил: – Они все заодно.
– Кто? – спросил я нетерпеливо.
– Ты слишком трезв. Твои мысли направлены не в ту сторону. „Они", конечно же, – это Ван Бек и Маурициус, а также таможенники, жандармы из Кобе и старая мумия, прибывшая благословить весь этот военный хлам перед отплытием, припоминаешь?
Мне оставалось склониться перед логикой подогретого алкоголем Боба: японские власти пособничали контрабанде оружия на „Яванской розе".
Тогда я имел смутное представление о тайной игре в Китае, которая впоследствии привела к трагической развязке; но было очевидно, что наше судно представляло собой малюсенькое звено в огромной операции.
Политические комбинации, даже если они должны были встряхнуть народы, мало что говорили в то время моему воображению.
Я тронул повязку, наскоро сделанную Бобом.
– А это? – спросил я.
– Ах, это… – произнес он, – да… вспомнив старого усохшего японца и то, как мы надеялись, что он наденет наручники на Маурициуса, я начал, думаю, громко смеяться. Тогда один ящик упал мне на голову, лишь задев меня, иначе я не смог бы показать, что вооружен, а они с помощью своих молотков устроили бы несчастный случай… Затаился в трюме… неудачно размещенный груз… сожаление ангелов-хранителей „Яванской розы" – и французскому консулу в Шанхае нечего было бы сказать: все в порядке.
– Тебе не больно?
– Нет. Я обработал рану коньяком. Я благоразумен. Никакой примеси… никакой примеси…
В это время юнга накрыл на стол. Стояло только два прибора.
– Для тебя и второго офицера, – сказал мне мальчик.
– Ван Бек и капитан слишком заняты, – заметил Боб.
– А сэр Арчибальд? – спросил я.
– Ест у себя в каюте, – пояснил маленький малаец.
– А… мисс Флоранс?
– Тоже.
– Я обедаю с коньяком, – заявил Боб. – В Шанхае Франция заплатит. – Он растянулся на двух стульях и вздохнул: – Римляне, принимавшие пищу лежа, умели жить.
Юнга принялся нас обслуживать.
Некоторое время я был занят рассказом Боба о том, что с ним случилось, но потом мысль о Флоранс вновь завладела мной. Метиска находилась здесь, в нескольких метрах, охраняемая марионеткой и деревянной панелью, непрочность которой я уже испробовал. Но сделать я ничего не мог. Если бы речь шла только о желании, я бы, разумеется, не очень-то страдал, но самолюбие, юношеское тщеславие жгли меня невыносимо. И к тому же из опыта я знал, что воспоминание об упущенной возможности станет для меня длительной и упорной пыткой.
Боб очень спокойно сказал:
– Надеюсь, ты воспользуешься их контрабандной деятельностью.
Я изумленно спросил:
– О чем ты? Чем я…
– Облегчается твоя задача относительно девицы, разве нет? – продолжал Боб тем же ровным голосом.
Мне потребовалось некоторое время для ответа. Его забота о моих интересах относительно Флоранс ужасно меня смущала. Я был слишком самолюбив и хотел попытать счастья один. Кроме того, желание Боба откупиться было ненормальным, чудовищным. Какого усилия, вероятно, стоило ему подобное сообщничество!
– Слушай, Боб, – сказал я. – Не напрягайся, и даже если…
Он прервал меня:
– Я напрягаюсь? Я? Но мне это ни к чему, что ты, старина!
Его интонация и взгляд были так искренни, что я не мог усомниться.
– Но… но… – произнес я глупо. – Теперь тебе все равно, если я пересплю с Флоранс?
– О! Женщины, – сказал он, – даже самые красивые…
Пожатие плечами, складка у рта и то, как он выпил новый стакан, дали мне понять лучше, чем какое-либо объяснение, смысл его слов. Я вспомнил, что рассказывают о действии опиума на некоторых людей и о презрении, которое они испытывают к плотскому вожделению в состоянии эйфории. У Боба состояние чрезмерного опьянения имело тот же эффект. Я с трудом понимал это: у меня алкоголь, напротив, вызывал эротическое возбуждение. Но следовало согласиться с тем, что у Боба чувства притуплялись. И отныне я знал, что он принялся пить инстинктивно, из чувства самосохранения. Раз он хотел откупиться от того, что я называл предательством, он избрал самые благоприятные условия, чтобы заплатить эту дань.
– Боб, ты оригинал! – сказал я.
Я произнес это холодно, равнодушно. На самом деле я был в восхищении от человека, который умел так укрощать свои наклонности.
Больше того, я готов был забыть его вероломство. Я вновь обретал товарища. Я ждал лишь одного слова, оправдательного слова, – чтобы принести свои извинения. Ибо без такой компенсации я не мог все же отказаться от привилегированного положения правдолюбца.
В то время я был очень плохим психологом. Боб также. Заплатив, он считал меня своим должником. Чтобы возобновить наши отношения, он ожидал от меня слов благодарности.
Естественно, как с одной, так и с другой стороны, слово не прозвучало.
Боб прошел со мной на палубу. Несмотря ни на что, некоторая искренность вернулась в наши отношения и мы больше не испытывали потребности избегать друг друга.
Боб прихватил с собой стакан коньяка. Я тоже. Не разговаривая, глядя в море, мы пили маленькими глотками. Моря совершенно не было видно. В нескольких метрах от нас нечто вроде водянистого, вязкого бельма сочилось с его поверхности и затягивало горизонт.
„Яванская роза" медленно продвигалась сквозь липкие потемки.
И эта медлительность постоянно напоминала мне, что мы приближались к цели.
„Мне необходимо что-то предпринять. Необходимо! Необходимо!"
Вот что я повторял про себя, как маньяк, не находя выхода моему возрастающему желанию.
Боб очень тихо произнес:
– Послушай!
Я прислушался и тоже различил странный шум. Он доносился из угла, который скрывала ведущая к полуюту лестница, отбрасывая тень, совершенно непроницаемую, особенно в такую чрезвычайно туманную погоду.
Этот шум походил то ли на скрип, то ли на стон.
Стараясь не шуметь, мы обошли лестницу, каждый со своей стороны.
Там, скрючившись под первыми ступеньками, сидел на корточках человек. По тому, как вздрагивали плечи, я узнал этого человека.
– Сэр Арчибальд! – воскликнул я.
– Молчите, во имя неба, молчите! – взмолился старый англичанин… – Я… я… – Рыдания прервали его речь.
Чтобы не напугать его, Боб прошептал ему на ухо:
– Что происходит, почтенный муж? Отчего вы плачете? Вы можете мне это сказать, я джентльмен и друг.
– Он… он… запретил мне посещать обеденный зал, – простонал сэр Арчибальд. – Он запретил мне пить. Он… он обращается со мной, как со своим рабом, это унизительно… это… это чудовищно… чудовищно для меня…
Слезы, всхлипывания снова стали душить его.
Даже в таком состоянии, раздавленный отчаянием, сэр Арчибальд не вызывал у меня жалости. Конечно, ее трудно было найти в наших сердцах, слишком молодых и уже очерствевших. Но думаю, что и любой другой человек, наделенный нормальной чувствительностью, не был бы способен испытывать к сэру Арчибальду ничего другого, кроме любопытства, смешанного с отвращением. Даже его боль, как и все прочие чувства, выглядела искусственной, пошлой, смешной.
Его рыдания напоминали звуки заржавевшего замка. Голос срывался на высоких нотах ложной патетики. Его можно было сравнить с плохим актером.
– Он наказал меня. Он осмеливается меня наказывать, скотина! – взвизгнул вдруг сэр Арчибальд.
– Да кто? – нетерпеливо спросил я.
Я очень хорошо знал, о ком говорил сэр Арчибальд, но хотел вернуть его к реальности. Мне это удалось. Он выдохнул:
– Ван Бек.
– А за какой проступок?
Этот вопрос задал Боб. Но сэр Арчибальд ответил мне.
– Разве это вас касается? – воскликнул он. – Я обязан перед вами отчитываться? По какому праву вы допрашиваете меня?
Внезапный старческий гнев заставил его подняться. Его руки вцепились в кожаный ремень моей портупеи. Я отчетливо почувствовал, что он тряс меня благодаря не силе в руках, а их спазматическому содроганию.
– Вы во всем виноваты! – продолжал сэр Арчибальд. – Во всем! Во всем! Я ненавижу вас! Вы не можете себе представить как! Так же, как я ненавижу Ван Бека!
Это имя, несмотря на возбуждение, заставило сэра Арчибальда вспомнить об осторожности. Он понизил голос до совершенно неразборчивого бормотания.
– Ну хватит. Сделайте глоток! – резко приказал Боб.
И он сунул свой полупустой стакан в зубы сэра Арчибальда, которые так сильно застучали о край стакана, что в какую-то минуту мне показалось, что он разбился. Но на „Яванской розе" посуда была толстой и прочной.
Сэр Арчибальд проглотил коньяк до последней капли.
– Дай твой! – посоветовал Боб.
Машинально я протянул свой стакан сэру Арчибальду. Он жадно выпил.
– Вам лучше? – спросил Боб.
– Да… немного… немного… Спасибо… Но этого недостаточно.
– Раздобудь еще и постарайся, чтобы маленький малаец не упрямился. Это для меня. Твое присутствие здесь необязательно. Понял?
Я понял.
Если сэр Арчибальд будет иметь достаточно спиртного, он не двинется с места.
Одним прыжком я очутился в баре и сказал юнге:
– Отнеси на палубу, под лестницу, бутылку коньяка для моего товарища, и побыстрее.
– Сделаю.
– Подожди, это не все. Мне сейчас же нужен ключ от каюты номер три. Ничего не говори, бесполезно, он мне нужен, иначе я выломаю дверь. Никто в мире не помешает сделать это. Если произойдет несчастье, так по твоей вине.
Я слышал, как мальчик что-то прошептал по-малайски. Я разобрал только:
– Amok.
Юнга дал мне ключ.
VIII
Флоранс ждала меня. Я не нахожу другого слова, чтобы определить ее поведение. Она стояла за дверью, так что, толкнув дверь, я заставил притаившуюся за ней метиску податься назад и какое-то мгновение я ее не видел.
Я решил, что каюта пуста. И сейчас еще помню, с какой яростью я захлопнул за собой дверь. И тогда я увидел Флоранс и понял, что она меня ждала.
Она не выразила ни испуга, ни удивления. Она была готова к моему приходу. Впрочем, ключ в отлаженном замке я повернул бесшумно, как вор. Это могло ее насторожить. Наверняка у нее было предчувствие.
Сколько времени она уже поджидала здесь неподвижно, сложив прелестные руки на своих плечах, словом, такой, какой я ее увидел?
Я ожидал застать ее врасплох – она меня обескуражила.
Сама ее одежда – длинный, из белого плотного шелка пеньюар – делала ее беззащитной. Однако она не сделала ни одного защитного жеста. Только одно движение: руки ее разжались и упали вдоль тела с изящной и чувственной медленностью.
В самом деле, я испугался, что Флоранс каким-либо непредвиденным образом ускользнет от меня. Кто на моем месте не стал бы опасаться подобного исчезновения, видя такую уверенность, спокойствие, молчаливость?
Но я не был создан для рефлексий и неопределенности. Во всяком случае, ситуация не оставляла времени для этого. В каждую минуту сэр Арчибальд, обеспокоенный моим отсутствием, мог появиться и всполошить экипаж.
В течение бесконечно тянувшегося дня у меня было время строить самые различные планы. Один из них, простой и быстрый для осуществления, показался мне лучшим.
Я набросил свое пальто на плечи метиски и приказал:
– Идем!
Флоранс не шевельнулась.
Я взял ее на руки и прошептал на ухо:
– Если вы крикнете, я вставлю вам кляп.
И я бы это сделал не колеблясь, доведенный собственным поведением до положения, выход из которого мог быть достигнут лишь насилием. Я был бы обесчещен в своих собственных глазах, если бы это насилие не было доведено до конца.
Флоранс меня к этому не толкала. Я не услышал от нее ни стона, ни вздоха в то время, как быстро направлялся к спасательной шлюпке, находившейся у релинга. Я опустил туда Флоранс. Сам спрыгнул следом. Метиска по-прежнему не шевелилась. Она лежала все так же неподвижно, как и тогда, когда я нес ее на руках. В этом отсутствии реакции, в этом полном безразличии было что-то нечеловеческое.
В какое-то мгновение я подумал, что рожденная и воспитанная, как рабыня, Флоранс принимала меня, как принимала сэра Арчибальда, и в это мгновение она потеряла в моих глазах всякую ценность. Тотчас же я вспомнил о ее жестокости к старому рикше, о ее отчаянной борьбе с Бобом. И вновь я не понимал эту девушку.
Теперь она находилась рядом, в маленькой шлюпке, вплотную прижатая ко мне. Мое пальто соскользнуло. В полумраке тумана лицо Флоранс и верхняя часть пеньюара слились в одно бледное пятно.
Было холодно, сыро. Я знал, что под шелком у Флоранс ничего не было, но она не дрожала. Казалось, ничто ее не волновало, ни внутренняя, ни внешняя сторона жизни.
Вдруг я услышал ее голос, голос, который до сих пор оставался мне неизвестным. Он оказался чистым, нежным, протяжным. Хриплый восточный налет едва был уловим и звучал глухим аккомпанементом невидимого инструмента. Изъясняясь по-французски, этот голос сказал мне:
– Жизнь моя, я люблю тебя.
Если бы Флоранс захотела парализовать во мне всякое желание, волю и даже мозг, она не смогла бы проделать это лучше. Звучание ее голоса… язык, на котором она заговорила… слова, которые она произнесла…
Во мне жило единственное чувство: недоуменное изумление человека, который знает, что видит сон и в то же самое время не может поверить в это.
„Я на грузовом судне „Яванская роза". А это – в моем пальто – лежит метиска Флоранс". Эту идиотскую фразу я мысленно повторил десять раз, сто раз, уцепившись за нее, как единственно реальный элемент моего существования.
– Ты мне не ответишь? – спросила Флоранс.
Она была права. Я был смешон и отвратителен.
Женщину не похищают, не бросают в сырую, липкую шлюпку, с тем чтобы молча сидеть возле. Но напрасно я подстегивал, хлестал свое самолюбие, я сумел только выдавить:
– Ты… ты не… значит, ты не знаешь английского?
Она рассмеялась и ответила:
– Я знаю английский тоже… очень хорошо… меня очень хорошо воспитали. Во французском монастыре Йокогамы. – Она помолчала, затем горячо продолжала: – Но раз я тебя люблю, то хочу говорить с тобой на языке твоей матери.
Все это было невероятно абсурдным: ее объяснение в любви, мой ответ, наше убежище, мое оцепенение – все.
Жестокий, дикий гнев встряхнул меня. Я схватил Флоранс за руки, грубо сжал и, нагнувшись к ней, крикнул:
– Ты меня любишь! Что ты несешь! Ты считаешь меня идиотом. Ты меня любишь! Не трудись лгать так грубо. Ты знаешь, я не нуждаюсь в этом. Ты меня любишь! Я не прошу тебя об этом.
Не берусь утверждать, что в этой безудержной речи Флоранс уловила оскорбления, но мне показалось, что ее руки слегка дрожали, когда она вновь заговорила. Однако голос ее оставался ровным и нежным.
– Я не умею лгать, – сказала она. – Зачем лгать? Молчать гораздо легче.
И снова мне нечего было сказать, и тогда совсем тихо, почти по-детски я спросил:
– Но возможно ли это? Ты меня, так сказать, не видела. Я никогда с тобой не говорил.
– Это произошло в Кобе, на улице с откосом, – ответила Флоранс, не меняя тона. – Это произошло, когда старый японец долго умирал, когда я почувствовала себя на грани смерти и когда ты не помог мне. Я смотрела на тебя. Но ты не двигался. В эту минуту я так любила жизнь, а ты был сама жизнь. Тогда я ощутила потребность любить тебя.
Метиска глубоко вздохнула и сложила руки на груди. Я почувствовал это движение, не видя его, так как темнота уже скрывала от меня Флоранс, оставляя лишь смутные очертания.
„Яванская роза" двигалась неуловимым ходом.
Все вокруг и внутри меня, казалось, растворилось.
– Ты рад, что я тебя люблю? – шепнула Флоранс.
Я вздрогнул, настолько ее интонация звучала с детской грустью. Еще не выйдя полностью из оцепенения, я постепенно возвращался к действительности.
– Ну да, конечно, – ответил я.
Я крепко поцеловал Флоранс в ямку на шее, в то место, где начинается плечо.
В тот же миг молниеносным движением моя рука открыла пеньюар и проскользнула к груди.
Все тело Флоранс сжалось. Она простонала:
– Нет, прошу тебя. Нет, я боюсь.
Тогда внезапно я полностью отдался во власть чувствам, то есть элементарному вожделению.
Сколько раз я слышал те же слова от женщин, которые тотчас же уступали и тонули в наслаждении. Эта ложная защита действовала на меня как эротический призыв.
Услышав стон Флоранс, я стал похож на дикого зверя.
Я сжал метиску, прижав ее к грубому сукну кителя, вдыхая, целуя, кусая сквозь шелк ее тело и, варварски лаская, стал срывать с нее одежду.
Потом я подмял ее под себя коротким и грубым рывком, так что головы наши ударились о борт шлюпки.
Она же тем временем не вырывалась, а продолжала все больше напрягаться и конвульсивно вздрагивать. И не переставала умолять уже чужим голосом:
– Перестань!.. Не надо… жизнь моя, жизнь моя! Во имя неба… я боюсь… я боюсь за тебя!
Я слышал эту мольбу, это тихое бормотание мне на ухо. Они лишь усиливали мое желание.
Опасения Флоранс… Ее горячий безумный шепот… угрозы сэра Арчибальда… моя победа над Бобом… и это судно, тихо стонущее в теплой ночи… Все эти образы и голоса – какой мощный возбудитель!
В неравной борьбе я терзал метиску, властвовал и уже чувствовал, как напряжение ее ослабевало и она сдавалась.
Тут она пронзительно вскрикнула. В то же время словно мертвая зыбь всколыхнула вдруг море. Спасательная шлюпка внезапно накренилась. Удар был таким сильным, что, отброшенный от Флоранс, я едва не вылетел на палубу.
Вспышка света осветила меня. Тогда я увидел, так как „Яванская роза" продолжала мирно и медленно двигаться, что был жертвой человеческой силы.
Я поднялся, готовый сразиться. Но мне не дали для этого времени. Чья-то ручища схватила меня сзади за ворот, и я почувствовал, что меня оторвали от земли и подняли в воздух.
Инстинктивно я пытался сопротивляться, вновь оказаться на палубе, но все мои усилия были тщетны: чудовищная хватка парализовала мои самые невероятные усилия. В этих тисках я оказался беспомощной тряпичной куклой. Мой вес, сила, импульсивность, молодость не помогали. Мешок безвольного мяса, отвратительно легкая игрушка – вот каким я ощущал себя в эту минуту. И такими словами я сравнивал себя с физической мощью Ван Бека, осознав, что только он способен был опрокинуть спасательную шлюпку и воспользоваться ею как пращой, чтобы вышвырнуть нас оттуда – Флоранс и меня – как мусор.
Никто Ван Беку не помогал. Он был один, и я был в его руках.
Я абсолютно не сомневался в том, что он собирался со мной сделать. Он поднял меня вровень со своим лицом, и я увидел, что он жаждет моей смерти. Еще ни разу такая беспощадная ненависть, такая страстная жажда убийства не проступала на его обычно невыразительном лице. Ван Бек являл собой больше чем убийцу: обнаружился палач.
Ярость и боль, застывшие в его глазах, его безобразный рот были для меня непостижимы. Однако это был единственный случай, когда я смог увидеть на его лице человеческие чувства. Ван Бек так страдал, что сама по себе смерть не могла облегчить его жгучую, невыносимую боль. Он еще не выбрал для меня длительной и мучительной пытки, чтобы уничтожить мою плоть, нервы, поэтому он приходил в себя, наслаждаясь моим бессилием.
Все это я прочел за отрезок времени, не поддающийся определению. И я испытывал страх, животный страх, с той четкостью и быстротой всякого живого существа, подвергающегося смертельной угрозе.
В меньшей степени страх перед смертью как таковой, в которую, несмотря ни на что, мой инстинкт отказывался верить, но от ужасающей маски, прижатой к моему лицу, увеличившейся в размерах из-за близкого расстояния и тумана.
Маска палача, влюбленного в свое ремесло, который лишь замешкался, выбирая орудие пытки.
Этому промедлению – истинной причине моего ужаса – я был обязан своим спасением.
Если бы Ван Бек был более импульсивен, если бы расчет не был органичным элементом всех его поступков, даже самых сильных и глубоких, мое приключение и существование, несомненно, нашли бы свой конец в глубине невидимого ночного Китайского моря.
Ван Бек мог сделать лишь шаг, протянуть руку, разжать ее – и я упал бы, как мешок, в туман.
Но не надо было мудрствовать: Ван Бек упустил главное, а именно – мою гибель.
В то время как он изрыгал неразборчивые рыкания, в которых я иногда различал „вырвать тебе глаза… язык", послышался топот быстро бегущих ног.
Ван Бек жутко выругался и метнулся к релингу. Он не успел, Флоранс была возле него, крича, обращаясь к невидимому свидетелю:
– Посмотрите! Посмотрите! Я говорила вам!
Нас охватил луч света, и голос Боба произнес четко, ясно и спокойно:
– Вам повезло, господин владелец! Сегодня это второй предотвращенный несчастный случай на вашем судне.
Я почувствовал, как рука колосса дрогнула. Причина была не в усталости. Просто его смертоносная ярость, неожиданно угасшая, судорогой сжала его мышцы.
– Ну-ну, – произнес Боб, – поставьте этого молодого человека на палубу. Вы и так уже достаточно его помучили. Французские власти отдадут вам должное в Шанхае, уверяю вас!
Мои колени и ладони неожиданно уперлись в липкое дерево: Ван Бек выпустил меня.
Я сразу же забыл об опасности, которую избежал, и о тех, кто меня спас. Я думал только об унижении находиться у ног этого животного, да еще на глазах у Флоранс.
Я вскочил на ноги и, придя в исступление от ярости и стыда, хотел броситься на Ван Бека. Две живые лианы обвились вокруг моей шеи – руки метиски.
Тут раздался истерический вопль:
– Я запрещаю тебе прикасаться к нему… ты… ты…
Сэр Арчибальд не закончил, он впился ногтями в руки Флоранс и оторвал их от меня.
Как только сэр Арчибальд вмешивался, он умудрялся придать трагической ситуации абсурдный и мелкий характер.
– Вы должны согласиться, – сказал Ван Бек, обращаясь к Бобу, – что я не превысил своих прав. Это мой долг охранять женщину, принадлежащую другу, которую он не в состоянии защитить сам.
Мне оставалось восхищаться самообладанием колосса. Беспечная поза… Спокойный, будто сонный голос… все было прекрасно наиграно.
Только я, испытавший физическое соприкосновение с гневом, доведенным до пароксизма жестокости, я единственный мог судить об усилии, которое потребовалось для подобного притворства.
– Разумеется, – ответил Боб, – и я полностью разделяю ваши чувства. Я всегда говорил своему товарищу, что следует сохранять мужество. У каждого свой черед!
Ван Бек пристально взглянул на Боба. Затем поднес два пальца ко рту и пронзительно свистнул.
Из трюма появился матрос-китаец.
Я плохо помню его лицо, но страшно изувеченное обнажившимся сухожилием его плечо до сих пор в моей памяти.
– Проводи мисс до ее каюты, – приказал Ван Бек на pidgin. – Всю ночь будешь у двери каюты: она не должна выходить, никто не должен входить к ней.
Колосс не стал слушать клятвы в послушании, высказываемые китайцем. Он развернулся и исчез в тумане.
Я хотел было догнать его. Боб меня остановил, сказав:
– Пусть идет! Твоя единственно возможная месть – отобрать Флоранс.
– Зачем? – спросил я.
Боб пожал плечами и задумчиво прошептал:
– Что этот малый – идиот, верно так же, как то, что мне хочется пить!
