Текст книги "Лев"

Автор книги: Жозеф Кессель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

III

День клонился к вечеру и животные начали выходить из своих убежищ. Но я едва замечал их. Меня отгораживал от внешнего мира Кинг, друг Патриции, гигантский лев Килиманджаро. За дым кустом, за каждым саванным пейзажем, открывающимся передо мной мне мерещились его грива, его золотистые глаза, оскал его морды, его чудовищные лапы, которыми он, разыгравшись, отбрасывал, как мячик, Патрицию.

Когда я вернулся к машине и Бого стал говорить мне про стадо и про идущих куда-то людей, я его совершенно не слушал все из-за того же моего наваждения.

Смысл сказанного моим шофером дошел до меня только тогда, когда я увидел растянувшуюся на центральной тропе колонну масаев. Благодаря им я, наконец, стал опять воспринимать окружавшую меня действительность.

Я в своей жизни не раз встречал на дорогах кочевые племена. При этом даже у самых обездоленных из них, у самых нищих всегда был какой-то багаж, хотя бы жалкий и примитивный, который тащили на себе вьючные животные, хотя бы несколько изнуренных осликов. А вот масаи шли без единого узелка, без единого тюка, без единой холстины, под которой можно было бы укрыться от дождя, без единой посудины, в которой можно было бы приготовить пищу, без единой ноши и вообще без чего бы то ни было, что могло бы стеснить их движение.

Стадо, вокруг которого группировалась колонна, состояло из сотни худых, тщедушных коров. Позвоночник и ребра выпирали у них из-под конец настолько рельефно, словно кожи этой на скелете вообще не было. На тусклых, обвислых, покрытых кровоточащими ссадинами шкурах животных сидело несметное количество мух. Но зато само племя, или, точнее, клан, все имущество которого сводилось к этим коровам, не несло на себе ни одного из привычных последствий нищеты: боязливости или отупления, уныния или угодливости. И женщины в хлопчатобумажных лохмотьях, и мужчины, скорее обнажаемые, нежели облачаемые свисающим у них с плеча – с той стороны, где они держат копье, – куском ткани, шли, не сгибаясь в спине, с прямыми затылками и гордо поднятой головой. По всей веренице, от одного к другому, неслись раскаты смеха и резкие крики. На свете не было людей богаче их, причем именно потому, что, ничего не имея, они и не желали ничего иметь.

Колонна масаев загородила собой всю дорогу. Им не составило бы труда, посторонившись вместе со стадом, пропустить нашу машину. Им это даже и в голову не пришло. Бого пришлось обгонять вереницу по бруссе. Впереди шествовали юные воины клана, три моранав своих касках из волос и красной глины. Первым шел Ориунга, самый высокий, самый красивый и самый дерзкий из всех троих.

Я высунулся из окна и крикнул ему:

–  Квахери!

Дети и женщины, следовавшие за моранами,радостно откликнулись на это ритуальное приветствие. Ориунга даже не повернул головы.

Время, оставшееся до наступления темноты, я провел один у себя в хижине. Я полностью опорожнил свои чемоданы, разложил их содержимое, расставил книги, спрятал продукты. Я не знал, сколько еще пробуду в Королевском заповеднике. Все зависело от Кинга. Ну разве я мог торговаться с судьбой из-за других дней, подобных тому, что я только что прожил?

Когда подошло время отправляться в бунгало Буллитов на ужин, я сделал это не без опаски. Я боялся обнаружить там то же, что и накануне: жеманство, деланную веселость, нервозность. Однако, войдя в дом, я сразу же понял, что мои опасения были напрасны.

Правда, Сибилла оделась, как положено одеваться для вечернего приема, и Буллит приклеил к голове свои рыжие волосы, и на Патриции были ее темно-синее платьице и лакированные туфельки, и столовая была освещена свечами. Однако все эти детали, которые накануне создавали атмосферу искусственности и дискомфорта, придали этому вечеру, непонятно даже как, легкость, непринужденность и очарование.

Сибилла воздерживалась от каких-либо намеков на случившийся с ней накануне нервный срыв. По тому, как непринужденно она себя вела, можно было подумать, что она про него просто забыла. Кроме того, у меня создалось впечатление, что условности, принятые в светских играх, Сибилле были необходимы только при первой встрече и что в дальнейшем в разговоре с ней можно было переходить на совершенно естественный тон. И у меня возникло ощущение, причем сразу, что она относится ко мне, как к другу.

Буллит с простодушной радостью поблагодарил меня за то, что я захватил с собой бутылку виски.

– А то, понимаешь, старина, у меня как раз кончились мои запасы, – сказал он мне на ухо. – Между нами, я, кажется, слегка перебираю.

Что же касается Патриции, то она, на этот раз очень кроткая и очень ласковая, не имела абсолютно ничего общего с всклокоченной, неистовой девчонкой, которая под деревом с длинными ветвями навязывала свои капризы гигантскому льву Килиманджаро.

Я запретил себе даже думать о нем. Я опасался, как бы мне из-за моей одержимости Кингом не произнести ненароком его имени. Очень уж я хорошо помнил, какой эффект это произвело на Сибиллу.

Но стоило нам сесть за стол, как она же сама его и упомянула.

– Мне сказали, – произнесла Сибилла, улыбаясь, – что Патриция продемонстрировала вам сегодня радушие нашего заповедника и представила Вам своего лучшего друга.

Мое удивление не позволило мне поверить, что речь идет о льве.

– Вы хотите сказать?… – сказал я, оставив из осторожности вопрос неоконченным.

– Ну разумеется, Кинга, – весело воскликнула Сибилла.

Потом она добавила с легкой и очень нежной насмешкой в адрес дочери:

– Надеюсь, вы нашли его прекрасным, умным и великолепным?

– Я просто не встречал ничего более удивительного, – сказал я, – чем власть вашей дочери над этим хищником..

Глаза Сибиллы светились все тем же умиротворенным светом.

– Сегодня, – сказала она, – Патриция вернулась рано и нам удалось продолжить утренние уроки.

– Я обещаю тебе, мама, – с воодушевлением ответила Патриция, – я тебе обещаю, что когда-нибудь буду такая же ученая, как ты. А еще я научусь так же хорошо одеваться, как твоя подруга Лиз.

Сибилла легонько покачала головой.

– Это будет не так-то просто, милая, – сказала она.

Патриция слегка опустила веки и ресницы ее сошлись настолько, что стало невозможно разглядеть выражение ее глаз.

– Я уже очень давно не видела тех твоих фотографий, которые были сделаны, когда ты с Лиз была в пансионе, – сказала Патриция. – Не покажешь ли ты их нам после ужина?

– Прекрасно, Пат! Просто замечательно! – воскликнул Буллит. – Посмотри, какую радость ты доставляешь матери.

Щеки Сибиллы, обычно такие блеклые, от слов дочери и в самом деле порозовели. Она сказала мне:

– Мне будет очень приятно показать вам эти старые снимки, несмотря на то, что они, скорее всего, покажутся вам скучными. Но за свое страдание вы получите компенсацию. Джон собрал целую коллекцию снимков Кинга в раннем возрасте.

В этот момент Сибилла и ее дочь не обменялись ни словом, ни взглядом. Интересно, понимали ли они сами, что на протяжении всего дня они вели между собой тайный и деликатный торг и, повинуясь инстинкту, заключили своеобразное перемирие, явившееся для них обеих счастливым компромиссом?

Когда трапеза закончилась, Буллит и его жена пошли за своими дорогими фотографиями.

Сибилла вернулась первой с большим плоским альбомом с ужасным матерчатым переплетом и золотым обрезом.

– Только не подумайте, что это я такой выбрала, – сказала Сибилла. – Меня наградили им. Я получила это в награду за хорошее поведение от пожилой дамы, начальницы нашего пансиона.

На лице молодой женщины витала умиленная полуулыбка. Она признавала, что ее альбом чудовищно безвкусен, но ей была дорога эта уродливая вещь как память о счастливых временах.

Несмотря на все мои честные старания, я был просто не в состоянии выразить что-либо выходящее за рамки шаблонной вежливости при виде этих скучных или обезоруживающе глупых фотографий. А вот Патриция проявила к ним живейший интерес. Было ли то следствием искреннего расположения к матери или своеобразной хитростью? Или же тот далекий мир, который был миром почти ее ровесниц, действительно как-то задел ее воображение и чувства?

Так или иначе, был ли интерес Патриции притворным или нет, но выглядела она вполне искренней. Она вскрикивала от удовольствия, от восторга. Она слушала, то и дело обращаясь к Сибилле за объяснениями. Непрестанно хвалила черты лица, прически, одежду, ленты одной воспитанницы, которая, как мне казалось, мало чем отличалась от других, но при этом ее звали Лиз Дарбуа.

Этот диалог прервался, когда вернулся Буллит. Он сказал, кладя на длинный узкий стол набитый фотографиями конверт из плотной бумаги:

– Я немного задержался, но, по правде сказать, никак не мог вспомнить, куда задевал это старье.

Буллит извлек из конверта несколько фотографий и разложил их, одна к другой, на столе.

– Серия первая, дамы и господа, – возвестил он. – Кинг с кормилицей.

– Не надо шутить, Джон, – сказала вполголоса Сибилла.

Она стояла, склонившись над фотографиями.

– Их так долго не извлекали из стола, – сказала молодая женщина. – Я даже успела позабыть, как это очаровательно. Вы только посмотрите!

Она протянула мне с десяток снимков. На них был изображен самый трогательный маленький зверушка, какого только можно себе представить, немного неуклюжий, с едва раскрывшимися глазами, с квадратной головой: он то лежал, свернувшись клубочком на худеньких ручках девочки, выглядевшей как младшая сестренка Патриции, то восседал у нее на плече, то спал у нее на коленях, то сосал молоко, жадно прильнув к бутылочке с соской, которую она держала в руках.

– И это в самом деле Кинг? – невольно воскликнул я.

Буллит взъерошил свои волосы, которые успели у него высохнуть и внезапно стали опять торчать в разные стороны. Он сказал, стесняясь умиления, которое делало его голос еще более хриплым:

– Даже я и то с трудом верю, что эта вот крохотуля…

– Я никогда не видела ничего более милого, более беспомощного и ласкового, – прошептала Сибилла.

Только Патриция ничего не говорила. И на фотографии она тоже не смотрела.

– В ту пору я бы с удовольствием ухаживала за ним, – продолжала Сибилла, – но Патриция никогда мне не позволяла. Когда я пыталась просто потрогать младенца-львенка, у нее тут же начинались приступы какой-то невероятной злости.

На мгновение лицо Патриции, такое спокойное в этот вечер, вдруг стало опять таким же неистовым, каким я его видел в цирке посреди бруссы, под деревом с длинными ветвями.

– Потому что Кинг был мой, – сказала она.

Я поторопился спросить:

– А здесь, что это такое?

На снимке из какого-то шерстяного свертка торчала половинка круглой мордочки с закрытыми глазами и двумя очаровательными ушками.

– Здесь он простуженный, – объяснила мне Патриция. – И я завернула его в мой свитер.

Она как будто успокоилась, но, когда я собрался снова задать ей вопрос, она сухо произнесла:

– Извините меня, я тогда была совсем маленькой. И сейчас уже все забыла.

Это было неправдой. Мне было известно это по тому, что Патриция сама же поведала мне, когда сидела между лапами Кинга. Она хранила в памяти все мельчайшие подробности детства львенка. Однако у нее не было никакого желания вспоминать о тех временах, когда он полностью зависел от нее, тогда как теперь, в этот самый момент, исполинский хищник совершенно свободный бродил вдали от нее в африканской ночи.

– Спрашивайте лучше обо всем, что вас интересует, у моего отца. Ведь фотографии делал он, – сказала Патриция.

Она снова обратила свое внимание на лимонно-желтый альбом. Сибилла составила ей компанию. Они уселись вместе в одно кресло и стали очень тихо о чем-то беседовать. А я теперь полностью сосредоточился – во исполнение единственного моего желания – на фотографиях, которые Буллит раскладывал передо мной на столе.

Они были рассортированы в хронологическом порядке. И я, переходя от одного этапа к другому, как бы смотрел в замедленном темпе фильм, и у меня было такое ощущение, словно я приобщаюсь к тайнам животной жизни, воочию наблюдаю за чудесным превращением выхаживаемого девочкой младенца-львенка в могучего, величественного зверя, чьи большие золотистые глаза под королевской гривой все еще стояли перед моим мысленным взором.

Маленький котенок. Большой кот. Совсем юный львенок. Хищник-подросток. Настоящий лев, но с еще не завершенными формами. И вот, наконец, тот Кинг, каким я увидел его несколько часов назад.

– И неужели потребовался один год для всего этого? – спросил я, посмотрев на даты, написанные на обороте каждой фотографии крупным почерком Буллита.

– Представьте себе, – ответил он. – Эти зверушки и растут быстрее нас, и силу набирают побольше нашей. Но их чувства от этого не меняются. Вот, сами можете убедиться.

Фильм продолжался, причем верить в реальность происходящего становилось все труднее и труднее.

Вот гигантский лев, сидящий в «лендровере» рядом с Буллитом или за столом между ним и Патрицией.

Вот грозный хищник, рвущий кибоко,которым его только что наказали, однако даже не пытаясь рычать на хозяина.

И он же, играющий с рейнджерами.

И он же, лижущий руки Сибилле.

Я только повторял как автомат:

– Невероятно!.. Невероятно!.. Невероятно!..

– Отчего же? – сказал наконец Буллит с некоторым раздражением в голосе. – У нас на ферме, когда я был ребенком, тоже жил лев, попавший к нам при таких же обстоятельствах, что и маленький Кинг. За пять лет он не тронул ни одного человека, будь то белый или черный, ни одного животного. А когда отца назначили на один пост в городе и нашего льва пришлось отпустить в бруссу, то прежде, чем сделать это, мы должны были научить его убивать.

– А это что? – спросил я. – И это?

На фотографии, которую я держал в руке, Кинг был изображен на поляне в компании других львов.

– Это я застал его во время одного объезда, – ответил Буллит. – Он играл с друзьями. Такое случалось с ним часто.

– Но он всегда возвращался, – сказала Патриция с кресла, где она сидела с матерью.

Голос ее прозвучал очень жестко.

Буллит небрежно собрал фотографии и как попало сунул их в конверт.

– Давайте поговорим немного с нашими дамами, – сказал он.

Сибилла расспрашивала меня о Париже, о Лондоне, о том, какие сейчас выходят книги, что показывают в театре, какие носят платья, какие в последнее время были концерты. Время от времени она вздыхала. И тогда Патриция прижималась к ней, а Сибилла гладила подстриженные в кружок волосы. И всякий раз, когда она делала этот жест, размытая тень на задернутых шторах повторяла его.

Буллит смотрел на жену, на дочь и с блаженным выражением лица затягивался дымом очень черной, привезенной из Индии сигарой.

IV

Когда я вернулся к себе в хижину, электрогенератор уже не работал. Однако один из слуг поставил на стол на веранде ветрозащитную лампу. Я устроился перед ней и стал перебирать в памяти события истекшего дня.

Нервы у меня были взвинчены. Как ни странно, но спокойный вечер, который я только что провел в бунгало, подействовал на них гораздо сильнее, чем приступы дурного настроения у Сибиллы и почти истерические сцены накануне. «Такая тишь да гладь, такая кротость, – говорил я себе, – явно не отвечают внутренней сущности этих троих людей, живущих под этой крышей. Штиль этот только кажущийся, в этой стоячей воде есть что-то нездоровое, опасное».

Как совместить это терпимое отношение Сибиллы к Кингу и неприязнь к нему, которую она продемонстрировала днем раньше?

А какой общий знаменатель можно найти для поведения Патриции перед альбомом ее матери и неистовыми играми с хищным зверем?

Лев-гигант снова завладел всеми моими мыслями. Это его грозный рев вдруг послышался мне в глубине ночной бруссы? Или это были отзвуки какой-нибудь далекой грозы? Или мне просто померещилось?

Нервы у меня были взвинчены, и поэтому, когда передо мной внезапно возник Буллит, я сразу понял ненависть Сибиллы к людям, которые перемещаются без шума, и разделил ее с ней. Увидев высокий силуэт, вдруг появившийся перед световым кругом от моей лампы, я чуть было не вскрикнул от ужаса.

Буллит снова облачился в свой рабочий костюм, надел сапоги, и волосы опять торчали растрепанной копной. Он держал в руке еще наполовину полную бутылку виски, которую я принес ему несколько часов назад.

– Я знаю, что у вас их целый ящик, – сказал он, пресекая мои протесты. – Но сегодня мы должны докончить вместе именно ее. Так хорошо мы ее начали.

Каждая черта его крупного лица светилась искренним, безоговорочным дружелюбием.

– Очень уж давно в нашем доме не было таких счастливых вечеров, – продолжил он. – Ваше присутствие успокоило Сибиллу, а дочь вас просто обожает.

Я поторопился сходить за стаканами: когда я оставался наедине с Буллитом, мне всегда очень хотелось выпить.

Мы пили молча. Я чувствовал, что отец Патриции находил, так же, как и я, эту передышку весьма благотворной. Но тут мне вдруг показалось, что отдаленный рев снова прорезал ночную тишину. Буллит не пошевельнулся. Скорее всего, я ослышался. Хотя, может быть, невозмутимость тут была связана с привычкой. Я спросил его:

– Почему Кинг ушел от вас?

– Сибилла, – ответил Буллит. – Она родилась и воспитывалась не в Восточной Африке. Ей стало невыносимо видеть все время гриву, клыки. А еще эта масса, которая одним прыжком пересекает все комнаты, чтобы положить лапы мне на плечи или лизнуть ей руку. И всякий раз, когда Пат каталась со львом по траве, Сибилла готова была упасть в обморок. Она невзлюбила Кинга. Ну а Кинг, естественно, понял это. Он перестал ласкаться к Сибилле и даже, когда она сама хотела погладить его, уходил прочь. Тогда она стала бояться его до такой степени, что поклялась, что уедет в Найроби, если я не избавлю ее от Кинга. Что касается меня, то мне было безразлично, уйдет он от нас или нет. Но была еще Пат.

Буллит остановился, и по выражению его лица я понял, что ему было очень трудно продолжать. Но мне нужно было любой ценой узнать конец этой истории, в которую я позволил втянуть себя, как в какую-нибудь западню. И я чувствовал, что в этот вечер он мне ни в чем не откажет. Поэтому я спросил настойчиво:

– И как все это произошло?

– Мы с Сибиллой поступили так, как велел нам наш долг, – ответил Буллит. – Тем же утром я отвез Кинга в машине в самый дальний угол этого заповедника и оставил его там, а Сибилла поехала с дочкой в Найроби и поместила ее в самый лучший пансион города, – тут Буллит тяжело вздохнул. – Вы ведь, наверное, знаете, что нам пришлось очень скоро забрать Патрицию обратно?

– Да, знаю.

– Так вот, – продолжал Буллит, слегка стукнув донышком стакана по столу, – так вот, когда дочь вернулась, на следующий же день Кинг уже был перед бунгало и они вместе катались по траве на поляне.

Буллит сделал очень длинную паузу, а потом продолжил:

– Сибилла умоляла меня застрелить льва. И ее тоже можно понять. Но разве я мог? Дочь и так уже едва-едва прощает мне всех тех уничтоженных животных, которых я убил, когда она еще не родилась.

Буллит поднял на меня свой хмурый взгляд и сказал:

– Если бы на моих руках была кровь Кинга… вы только представьте себе…

Великий истребитель зверей закрыл глаза и вздрогнул.

– А потом? – спросил я.

– А потом мы все пришли к компромиссу. Мы с Пат вместе присмотрели то самое дерево, к которому она привезла вас сегодня утром. И когда на следующий день Кинг пришел к бунгало, мы отправились туда втроем. И малышка объяснила Кингу, что отныне там будет место их свиданий. Она донесла до его сознания… до его чувств… В общем, вы понимаете, что я хочу сказать. Она может сделать с ним все, что хочет. Вы теперь сами убедились.

– Вполне, – сказал я.

– Меня лев тоже любил, – сказал Буллит. – Раньше, когда я возвращался из брусса, он чуял мою машину за много миль и бежал встречать меня. Даже и сейчас такое случается… Вдруг появляется где-нибудь в глухой саванне, радостно приветствует меня. Но с малышкой это совсем другое. Ощущение ее кожи пришло к нему одновременно с ощущением жизни. Он принадлежит ей навеки.

Буллит вылил себе в стакан оставшееся еще в бутылке виски, выпил и встал.

– Буквально секунду, – сказал я. – А есть у Кинга львица и львята?

Глаза Буллита были покрыты сеткой красных прожилок.

– Слишком много я пью, – сказал он, словно не услышав моего вопроса. – Спокойной ночи.

Он спустился с крыльца тяжелой, но все такой же бесшумной походкой.

Я не стал задерживаться на веранде и пошел к себе в комнату. Открыв дверь, я обнаружил Николаса, сидящего на краю моей подушки, и Патрицию в розовой хлопчатобумажной пижаме, растянувшуюся на моей постели.

Мой ошеломленный вид вызвал у нее приступ заразительного детского смеха. Она вскочила с кровати. Ее одеяние вверху слегка распахнулось. Ниже шеи кожа у нее была трогательно бледненькой и нежной.

– Я вылезла у себя из дома через окно, – пояснила девочка, – и таким же способом проникла к вам. Так нужно было. А то моим родителям хватает тех забот, которые я доставляю им днем.

Я мысленно спросил себя, не приходится ли Кихоро наблюдать за Патрицией и ночью тоже. А она тем временем продолжала:

– Поэтому я ухожу сию же минуту. Просто я хотела вам сказать, чтобы вы встали завтра утром пораньше. Мы поедем смотреть, как масаи делают свою маниатту…так называется их жилье. Это очень забавно, вот увидите.

Масаи… У меня возникло такое ощущение, что я вижу пылающую шевелюру моранаОриунги.

– Договорились? На рассвете встречаемся, да? – спросила Патриция.

Я ответил:

– Да, до встречи на рассвете.

И девочка с обезьянкой тут же выскочили в раскрытое окно.