Текст книги "Лев"

Автор книги: Жозеф Кессель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 14 страниц)

Ну и наконец, и это главное, Буллит внял изначальному, подавленному, заглушённому и оттого еще более настойчивому и алчному зову, каковым является жажда крови. На протяжении нескольких лет он обязан был подчиняться высочайшему запрету. А сегодня в его власти было нарушить это табу. Булл Буллит мог и даже был обязан, пусть всего лишь на одно мгновение, вернуться к жизни и снова познать, пусть один-единственный раз, радость убийства.

Все произошло просто и стремительно. Правое плечо Буллита само отошло назад. Ружье как бы само собой навелось как надо. В то самое мгновение, когда Кинг должен был схватить моранаклыками за горло, пуля поразила его, куда следует, под плечо, прямо в сердце. Когда его ударом приподняло вверх и отбросило назад, он взревел, причем даже больше от удивления, чем от гнева. Однако еще до того, как рев его успел стихнуть, в него вонзилась рядом с первой еще одна пуля, гарантийная, приканчивающая, то, чем когда-то особенно славился знаменитый белый охотник с красной шевелюрой, великий Булл Буллит.

И вдруг воцарилась тишина. В тени длинных, усыпанных колючками ветвей лежали две увенчанные гривами неподвижные массы: человеческое тело и тело льва. А рядом стояла без движения девочка.

Буллит побежал к этой группе. Я бросился туда же, подбежал к нему с криком:

– Как же так… Ну как же так…

Буллит ответил мне, не отдавая себе отчета, что он произносит какие-то слова:

– Со вчерашнего дня я приказал наблюдать за масаем. И мой рейнджерследил за ним. Он обнаружил вашу машину и взял ее. Я успел приехать вовремя… К счастью…

И только тут до его сознания дошло, что он говорит. Я понял это, потому что он вдруг выронил ружье. Его лицо вдруг исказила младенческая улыбка, улыбка слабоумного, а он стоял и все повторял:

– К счастью… К счастью…

Потом на лице его вновь появилось нормальное человеческое выражение и он прошептал:

– Пат, доченька моя.

А Патриция смотрела на Кинга.

Лев лежал на боку с открытыми глазами, уткнувшись головой в траву. Казалось, он ждет, чтобы Патриция опять прижалась к нему. И Патриция, которая до этого не знала, что приходит конец и самым прекрасным играм, и самым дорогим существам, Патриция склонилась над Кингом и попробовала приподнять его покровительственную лапу. Но лапа была чудовищно тяжела. Патриция выронила ее. Тогда она протянула руку к золотым глазам, к тому глазу, который обычно казался смеющимся и подмигивающим. Но теперь выражение львиного взгляда не имело ни какого-либо смысла, ни названия.

Патриция прижала ладони к вискам, как это часто делала Сибилла.

– Кинг! – закричала она ужасным голосом. – Кинг, проснись!

Глаза льва уже подернулись чем-то вроде стеклянистой пленки. А над отверстиями от пуль, над свертывающейся кровью уже роились мухи.

Буллит потянулся своей большой рукой к волосам Патриции. Она резко отпрыгнула в сторону. Ее черты выражали ненависть и отвращение.

– Не прикасайся ко мне больше никогда, – закричала она. – Это ты… это ты…

Ее взгляд упал опять на неподвижного Кинга, но она тут же отвела глаза. И снова закричала:

– Он любил тебя. Он так хорошо играл с тобой в последний раз, в саванне.

Голос Патриции вдруг сорвался. Она с такой гордостью говорила в тот день, что Буллит и Кинг смотрятся, как два льва. Тогда оба они принадлежали ей. Теперь же она потеряла и одного, и другого. Горькие, мучительные слезы подступили к глазам Патриции. Однако она не умела плакать. Слезы тут же высохли. Взгляд Патриции, пылающий, как при высокой температуре, звал на помощь. Буллит шагнул к ней.

Патриция побежала к Кихоро и обхватила своими руками его покалеченный таз. Старый чернокожий следопыт склонил к ней все шрамы своего лица.

Буллит видел это. Такая подавленность, такая удрученность были написаны у него на лице, что мне стало страшно за его рассудок.

– Пат, – прошептал он. – Пат, маленькая моя, я тебе обещаю, я клянусь тебе: Кихоро найдет тебе еще львенка. Мы возьмем одного из детей Кинга.

– И я воспитаю его, и он станет моим другом, и тогда, тогда ты застрелишь и его тоже, – сказала Патриция.

Она отчетливо произносила каждое слово, с рассчитанной, беспощадной жестокостью.

В это время из-под дерева с длинными ветвями донесся хриплый стон. Он шел из располосованной груди Ориунги. Буллит ногой перевернул окровавленное тело. Мораноткрыл глаза, увидел сраженного льва, победно усмехнулся и снова потерял сознание.

Я спросил Буллита:

– А что будет с ним?

– Это забота его соплеменников, – буркнул Буллит. – Он все равно сдохнет, неважно где, тут или рядом с маниаттой.

Патриция посмотрела на Ориунгу, лежавшего рядом со своим поломанным оружием.

– Он-то по крайней мере ничего не боялся, – прошептала девочка.

Внезапно она отодвинулась от Кихоро и шагнула к Буллиту.

– А твое ружье? – спросила она. – Ты же говорил, что никогда больше не возьмешь в руки оружия.

– Это ружье Кихоро, – прошептал Буллит.

Горячечные глаза Патриции стали огромными, а губы побелели. Она произнесла своим приглушенным, потайным голосом:

– А, так вот что, значит, ты был уверен, что встретишь здесь Кихоро? Почему?

Буллит опустил голову. Его губы дрожали, неспособные произнести ни одного звука.

– Ты все время заставлял его следить за мной, – сказала она.

Буллит потупился еще сильнее.

– Так он был заодно с тобой против меня, – добавила девочка.

Она отвернулась от Буллита и от Кихоро, словно они были бесплотными тенями, и склонилась над Кингом. Единственный искренний друг. Единственный, кто в своей нежности и при всей своей мощи никогда не сделал ей больно, никогда не обманул ее.

Ну не мог же он так вот сразу, у нее на глазах, стать недвижным, глухим, слепым и безгласным.

Он не имел права упорствовать в своей бесчувственности, в своем чудовищном безразличии, когда она страдает из-за него, страдает так, что она и представить себе не могла, что можно так страдать.

Патриция лихорадочно, неистово вцепилась в гриву Кинга, чтобы встряхнуть его, заставить его зарычать или засмеяться. Голова льва лежала без движения. Пасть оставалась открытой, но инертной. Взгляд был стеклянный. Только рой крупных мух взлетел и загудел, закружился над уже успевшей потемнеть раной.

И тут я впервые увидел, как черты Патриции внезапно исказил страх. Страх перед тем, что не укладывается в сознании, перед тем, чего просто не может быть. Патриция выпустила из рук гриву и инстинктивно подняла лицо к небу, к солнцу. Над деревом Кинга с распростертыми крыльями кружили, вытянув вперед лысые головы, большие черные тени.

Из горла Патриции вырвался сдержанный, но страшный вместившимся в нем откровением крик. Для девочки из Королевского заповедника не существовало более внятной информации, чем круги, вычерчиваемые в небе грифами. Патриция знала с самого раннего детства, что если уж они собираются вот так вместе, то это всегда лишь для того, чтобы ринуться вниз, на труп сдохшего животного. Она перевидала за свою жизнь столько мертвой плоти – антилоп, буйволов, зебр, слонов, – что до сих пор это казалось ей самой простой, самой естественной вещью, идеально отвечающей заведенному в бруссе порядку… Труп – это труп… Падаль – это падаль… И больше ничего.

Даже если это Ол Калу. Даже Ориунга.

А вот Кинг – нет! С Кингом такое было невозможно! Ведь она любила его, а он любил ее. Они были необходимы друг другу. Между тем он лежал, распростершись в своей привычной позе защитника, в позе нежного партнера по игре и с каждым мгновением уходил все дальше и дальше. Уходил как бы в самого себя, как бы погружался в глубь самого себя. Он уходил… Но куда? Куда же он ушел, уже ушел, потому что грифы кружили совсем близко и все приближались, чтобы наброситься на него, на него, всемогущего?

Все главные чувства – материнство, дружбу, власть, вкус крови, ревность и любовь – Патриция познала благодаря Кингу. А теперь вот благодаря ему же, льву-исполину, она открыла для себя еще и чувство смерти.

Девочка затуманенными от страха глазами искала человека, который помог бы ей что-то сделать с навалившимся на нее ужасом, с обрушившейся на нее тайной. И нашла только иностранца, по сути прохожего. Он, по крайней мере, еще не успел ее ранить.

– Увезите меня, увезите меня отсюда! – закричала она мне.

Я подумал, что она имела в виду только то место, где мы находились. Но девочка продолжала кричать:

– Я больше не могу видеть моего отца, не могу видеть этот заповедник!

Я постарался, чтобы мои руки как можно мягче опустились на ее узенькие плечи.

– Я сделаю все, как ты захочешь, – сказал я Патриции.

Тогда она крикнула:

– Отвезите меня в Найроби.

– А там куда?

Патриция искоса, с ненавистью посмотрела на Буллита.

– В пансион, где я уже была, – холодно произнесла она.

Поначалу я решил, что она сказала так в порыве гнева, желая отомстить, и скоро передумает. Я ошибался.

XV

Мы отправились в Найроби еще до появления на небе луны. Так потребовала Патриция. Теперь она направила граничившую с истерией страсть, которую раньше нагнетала, чтобы задержаться в Королевском заповеднике, на то, чтобы как можно быстрее покинуть этот же самый заповедник. Только теперь эта страсть обрела у нее характер яростного безмолвного наваждения. При одной только мысли о том, что ей придется задержаться дома еще на одну ночь, у девочки начинались конвульсии, которые могли нанести вред ее физическому и психическому здоровью. Пришлось уступить. Мы решили остановиться на ночь в какой-нибудь гостинице Найроби, а потом мне предстояло отвести Патрицию в тот пансион, где она находилась в прошлый раз.

Патриция не позволила никому укладывать ее вещи. Для дороги она сама выбрала легкое шерстяное платье, твидовое пальто и круглую фетровую шляпку. Она сама отобрала и сложила одежду, которую брала с собой. В ее багаже не оказалось ничего – комбинезончики, ботиночки для бруссы, – что напоминало бы ей о ее блужданиях по заповеднику.

И вот небольшой чемодан и портфель с тетрадями и учебниками уже лежат между нами на заднем сиденье машины. Бого завел ее, и мы поехали. Два вооруженных рейнджерасидели рядом с шофером. Им было поручено проводить нас до того места, где кончался заповедник. Ведь бывают опасные встречи. До сих пор ни одному посетителю не позволялось тревожить животных в ночные часы.

Исчезла из вида моя хижина. Потом – негритянская деревня. Мы поехали по средней дороге. Патриция, сжавшаяся в комок, забившаяся в угол, казалась под своей круглой шляпкой всего лишь маленькой смутной тенью. Голову она держала так, чтобы смотреть все время только внутрь машины. И сидела совершенно неподвижно. Можно было подумать, что она даже не дышит.

Больше всего меня пугало ее молчание. Необходимо было заставить ее выйти из этого ужасного одиночества. Я задал ей первый пришедший мне в голову вопрос:

– Почему ты не разрешила матери хотя бы проводить тебя?

Патриция ответила сквозь зубы, оставаясь в той же позе:

– Она хотя и плачет, хотя и переживает за меня, но все равно рада.

Это было действительно так. Хотя Сибилла и мучилась, видя, как страдает Патриция, в ее слезах угадывалась радость. Она хотела добра своей дочери, и вот это заветное желание начало осуществляться, когда она совсем было уже потеряла надежду.

– С ней остался отец, и она с удовольствием станет утешать его, – добавила Патриция голосом, который тяжело было слышать.

И это тоже было правдой. Переживания Буллита теперь чудесным образом занимали ум и сердце Сибиллы. Она с помолодевшим лицом уже начала выполнять свою задачу. Что же касается Буллита, то у него остались его любовь, его работа, его виски.

А вот у Патриции не осталось больше ничего. По ее собственной вине? В чем эта вина? У нее был лев. И был еще моран.И ей просто хотелось заставить их поиграть в ту игру, про которую ей столько раз рассказывал ее горячо любимый отец.

Фары автомобиля постоянно вырывали из темноты неровности дороги, шершавые стволы деревьев, подлесок. Внезапно дорогу нам перегородило некое подобие двигающейся скалы. Бого резко нажал на тормоза и остановил машину. Рейнджерычто-то крикнули ему. Он выключил фары. Огромный слон, еще более черный, чем сама ночь, стоял, повернувшись в нашу сторону. Хобот его медленно, смутно покачивался.

– Одиночка, наверное? – спросил я у Патриции.

Девочка не ответила. Она даже не взглянула на гигантскую массу. Она отрекалась, отказывалась от Королевского заповедника и от всех его жителей.

Слон сдвинулся с места, прошел мимо нас, углубился в колючие заросли.

Бого повез нас дальше. Патриция сидела неподвижно, наклонив немного вперед голову в круглой шляпке. Внезапно она схватилась за ручку дверцы, приоткрыла ее, собравшись было выскочить наружу. Какие бы отчаянные попытки она не предпринимала, замыкаясь в себе, она ощутила, что мы подъехали к тому месту, где от дороги отходила тропинка, ведущая к дереву с длинными ветвями.

Я не пытался удержать ее. Я все думал о том, что ожидает ее в Найроби: общая спальня, столовая, тюрьма приличного общества. Однако Патриция сама захлопнула дверцу и опять забилась в угол, еще глубже. Но теперь она дрожала.

Я хотел взять ее ладонь и через ее маленький чемоданчик протянул к ней руку. Но она спрятала ее в кармане своего пальто.

Когда мы подъехали к расположенной в центре Королевского заповедника огромной круглой поляне, представлявшей собой дно высохшего озера, луна была уже высоко. От ночного света по ее гладкой, блестящей, покрытой травой поверхности то и дело пробегали серебристые волны. И в этом лунном мираже, простиравшемся до самой стены Килиманджаро, играли дикие стада, соблазненные привольем пространства, свежестью воздуха и сиянием неба. Более тяжелые и более сильные животные вроде гну, жирафов и буйволов передвигались по краю заколдованной впадины спокойно. А вот зебры, газели Гранта, импалы, бушбоки кружились все вместе в нескончаемом хороводе посреди высохшего озера, невесомые и нематериальные. Эти бесплотные, словно нарисованные тушью на серебряном фоне ночи существа, скользили по поверхности астральной жидкости, бегали, пускались вскачь, становились на дыбы, поднимались в воздух, улетали с такой скоростью, с такой грацией и непринужденностью, каких в дневные часы в их движениях, даже самых благородных и очаровательных, не было. Это был безумный и божественный хоровод, который водил лунный свет.

Между тем дрожь, напавшая на Патрицию, не проходила, а все усиливалась. И теперь уже она сама схватила мою руку и держалась за нее, словно утопающая.

– Он там один, – жалобно протянула она. – Совсем один. И всегда будет один.

Первый всхлип дался ей тяжелее всего и походил на хрип. Потом по проторенному пути рыдание полилось более свободно.

Патриция плакала, как плакала бы любая другая девочка, как плачет вообще любое дитя человеческое.

А животные все танцевали и танцевали.