Текст книги "Год смерти Рикардо Рейса"

Автор книги: Жозе Сарамаго

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Марсенда положила левую руку на ладонь правой – а вот и неправда, ничего подобного: эту фразу можно понять так, будто левая ее рука способна повиноваться приказам мозга и накрыть собой правую, и, чтобы понять, как ей это удалось, следовало бы опять же оказаться в гостиной и своими глазами увидеть, как правая рука перевернула левую, потом подлезла под нее, обхватила ее запястье двумя пальцами – мизинцем и безымянным, и вот только после этого обе руки вместе приближаются к Рикардо Рейсу, предлагая друг друга, или взывая о помощи, или смиряясь с неизбежностью: Скажите мне, верите ли вы все же в мое исцеление? Я, право, затрудняюсь с ответом, четыре года без видимых улучшений – срок немалый, доктор, который вас пользует, осведомлен много лучше, чем я, и может оценить положение более здраво, а, кроме того, еще раз говорю – это не моя область. Что же, мне отказаться от поездок в Лиссабон, сказать отцу, что я смирилась со своей участью, и потому довольно тратить деньги впустую? Пока что у вашего отца два повода приезжать сюда, и если один исчезнет, то. То у него достанет отваги приезжать в Лиссабон одному. Однако он лишится алиби, которое получает благодаря вашему нездоровью: сейчас он видит себя отцом, мечтающим о выздоровлении дочери, а все прочее как бы выносится за скобки. Так что же мне делать? Мы с вами так недавно знакомы, что я не считаю себя вправе давать вам советы. Но я сама прошу их у вас. Тогда продолжайте ездить в Лиссабон, делайте это ради вашего отца, даже если разуверились в успехе. Я уже почти разуверилась. Отстаивайте то, что еще остается, вера в ваше выздоровление будет служить ему алиби. Но зачем? Чтобы сохранить надежду. Надежду на что? Ни на что, саму по себе, иногда подходишь к такому пределу, за которым уже нет ничего, кроме надежды, и вот тогда оказывается, что у нас есть все. Марсенда откинулась на спинку дивана, медленно потерла тыльную сторону левой ладони, она сидела спиной к окну, и лицо ее было едва различимо – в других обстоятельствах Сальвадор давно бы уже распорядился, чтобы зажгли большую люстру – гордость отеля «Браганса» – но теперь управляющий словно бы намеревался продемонстрировать всю степень своего недовольства тем, что его так высокомерно выбросили на обочину разговора, который, между прочим, он и вдохновил, поведав Рикардо Рейсу о докторе Сампайо с дочерью, а доктору Сампайо с дочерью – о Рикардо Рейсе, так что эти двое, ведущие еле слышную беседу, ему обязаны своим свиданием в полумраке гостиной, и не успел он додумать эту мысль до конца, как люстра вспыхнула по воле Рикардо Рейса, который решил, что если кто-нибудь паче чаяния войдет в гостиную, то сочтет неприличным этот тет-а-тет в потемках, пусть даже сидят там врач и больная, это, пожалуй, похуже, чем оказаться вдвоем на заднем сидении таксомотора. Вот правильно, сеньор доктор, я как раз собирался включить свет, сказал появившийся Сальвадор и улыбнулся, и ему улыбнулись в ответ, исполняя ритуал цивилизации, на треть состоящей из лицемерия, на треть – из необходимости и на треть – из глубоко запрятанного отвращения. Сальвадор удалился, и продолжительное молчание – показалось, а потом и оказалось, что при свете говорить будет трудней – нарушила Марсенда: Не сочтите за нескромность с моей стороны, но почему вы уже месяц живете в отеле? Я еще не подыскивал себе квартиру, потому что не решил окончательно, останусь ли в Португалии, не исключено, что в конце концов уеду в Рио. Сальвадор сказал, вы прожили там шестнадцать лет, и что же побудило вас вернуться? Тоска по родине. Быстро же она унялась, если вы уже собрались назад. Это не совсем так: когда я садился на пароход, мне казалось, что имеются веские основания для приезда сюда и что здесь мне предстоит решить важнейшие вопросы. А теперь больше не кажется? А теперь, начал он и не договорил, устремив взгляд на висевшее перед ним зеркало, а теперь, знаете, когда слон чувствует, что ему недолго осталось, он отправляется туда, где должен будет встретить смерть. Значит, если вы навсегда вернетесь в Бразилию, эта страна станет для слона тем местом, где он должен умереть? Эмигрант, видите ли, всегда думает о стране, где ему, быть может, суждено окончить свои дни, как о стране, где он будет жить-поживать, в том-то и разница между мной и слоном. И что же, не исключено, что через месяц вас уже здесь не будет? Может быть, к тому времени жизнь моя войдет в лиссабонскую колею. Или переместится в Рио-де-Жанейро. Вы об этом тотчас узнаете от нашего Сальвадора. Я приеду, чтобы не потерять надежды. Если не потеряете надежду, застанете меня на прежнем месте.

Марсенде – двадцать три года, и нам доподлинно неизвестно, где и чему она училась, но можно не сомневаться, что дочка нотариуса, да еще из Коимбры, окончила лицей, и лишь драматический оборот событий вынудил ее оставить юридический или филологический факультет – второе все же вероятней, ибо правоведение с его тягомотиной кодексов и уложений меньше пристало женщине, да и хватит на семью одного адвоката, вот если бы она родилась мальчиком, тогда еще может быть – чтоб было кому продолжить династию и в чьи руки передать дело – но дело-то вовсе не в том, другое поразительно: как это барышня, живущая в нашей стране в наше время, способна оказалась провести разговор на таком высоком уровне и так последовательно, а говоря про уровень, мы сравниваем ее с современными ей образцами – не сморозила ни одной глупости, не жеманилась, не мудрствовала и не пыталась доминировать, вела себя естественно и выказала незаурядный ум, развившийся в ней, быть может, как компенсация ее ущербности, от которой, впрочем, не застрахованы ни мужчины, ни женщины. Теперь она поднялась, поднесла левую руку к груди, улыбнулась: Я благодарна вам за ваше терпение. Меня не за что благодарить, мне было очень приятно поговорить с вами. Вы будете ужинать здесь? Здесь. Тогда мы еще увидимся. Тогда – до скорой встречи, Рикардо Рейс смотрел ей вслед – вероятно, благодаря тонкой и стройной фигуре она казалась ему прежде выше ростом – и слышал ее обращенные к Сальвадору слова: Пусть Лидия поднимется ко мне, как только сможет, и лишь ему одному эта просьба представляется необычной, поскольку его совесть отягощена свершаемыми им предосудительными актами классосмешения, а для всех остальных ничего нет более естественного, чем просьба прислать горничную, чтобы помогла постоялице переодеться, особенно если у той, например, рука парализована. Рикардо Рейс еще ненадолго задерживается в гостиной, включает радио как раз в ту минуту, когда передают «Спящее озеро» – конечно, это всего лишь случайное совпадение, и лишь в романе используют его, чтобы притянуть за уши аналогию между безмолвной лагуной и девушкой, которая еще хранит невинность, но еще не призналась в этом, да и как же ей объявить о своем статусе, это ведь дело такое, дело сугубо личное, огласке не подлежащее, даже и жених, буде такой сыщется, вряд ли решится спросить напрямую, девственна ли она, ибо в этом социальном слое пока что исходят из презумпции невинности, каковая будет в свое время и в должных обстоятельствах предъявлена, а если ее в конечном итоге не окажется, то это, конечно, позор и скандал. Музыка сменилась другой: заиграли что-то такое неаполитанское – серенаду или канцонету – amore mio, cuore ingrato, con tе, ia vita insieme, рег sempre, и сладкий тенор пустился доказывать превосходство своего чувства, но тут в гостиную вошли двое с брильянтовыми булавками в галстуках, узлы которых были надежно спрятаны под могучими брылами, уселись, закурили сигары и завели беседу о поставках пробки или консервированных сардин – мы бы выразились определенней, если бы Рикардо Рейс не покинул гостиную, причем он был до такой степени погружен в свои мысли, что даже не перемолвился словом с Сальвадором: дивны дела, творящиеся в этом отеле.

Позднее, к вечеру появляется доктор Сампайо. Рикардо Рейс и Марсенда не покидали своих номеров, Лидия, несколько раз замеченная на лестницах и в коридорах, невинное в сущности замечание Пименты относительно того, что приходить следует лишь в том случае, когда зовут, и нечего шастать попусту взад-вперед, приняла как-то уж чересчур близко к сердцу, но Пимента тоже не смолчал и за словом в карман не полез, дав ей достойную как по форме, так и по содержанию отповедь, и хорошо еще, что острый этот диалог происходил вдали от чужих ушей и не был услышан, например, Сальвадором, который непременно захотел бы узнать, на что намекает Пимента, утверждая, что кое-кто бродит, как лунатик, по коридорам в ночь-полночь. В полемическом запале Пимента допустил легкое преувеличение – было ровно восемь, когда доктор Сампайо постучал в дверь Рикардо Рейса: Нет, благодарю вас, не стану заходить, я пришел всего лишь пригласить вас отужинать вместе, втроем, Марсенда рассказала мне о разговоре с вами. Очень вам благодарен, сеньор нотариус – и Рикардо Рейс все же настоял, чтобы доктор Сампайо вошел и присел: Что вы, какие пустяки, я лишь выслушал ее и дал ей тот единственный совет, который мог бы дать человек, который не слишком глубоко знаком с ее болезнью – упорно лечиться и не отчаиваться. Я сам твержу ей это постоянно, но она уже пропускает мои слова мимо ушей, сами знаете: дети – они такие, «да, папа», «хорошо, папа», но я же вижу, в Лиссабон она ездит без всякой охоты, а приезжать необходимо, чтобы врач мог следить за течением болезни, а лечение, разумеется, проходит в Коимбре. Но ведь и в Коимбре есть грамотные специалисты. Их мало, да и те, по правде говоря, не хочу никого обижать, не внушают мне особого доверия, потому мы и приезжаем сюда, здесь Марсенду пользует очень опытный и знающий врач. Вероятно, подобные отлучки пагубно сказываются на вашей практике. Да, бывает и такое, но что я был бы за отец, если бы отказался пожертвовать своим временем ради – и разговор на этом не оборвался, собеседники, руководствуясь сходными намерениями, для приличия обменялись еще несколькими фразами, в равной степени являющими и скрывающими истину, как бывает в любом разговоре, в данном же случае, по причинам, нам с вами известным, – особенно, после чего нотариус счел уместным подняться: Итак, в девять, мы за вами зайдем, Что вы, зачем же затрудняться, я сам постучу к вам, и, действительно, постучал в назначенное время Рикардо Рейс в дверь номера 205, памятуя, что в соответствии с тонкостями этикета, было бы неучтиво сначала стучать к Марсенде.

Вход в ресторан был ознаменован единодушными улыбками и поклонами. Сальвадор, позабыв или дипломатически притворясь, что позабыл былые обиды, распахнул перед ними обе двери: первыми прошли Рикардо Рейс с Марсендой, как и полагается гостю; оттуда, где мы находимся, не слышно радио, а я дорого бы дал, чтобы по волшебному совпадению заиграло оно в эту минуту свадебный марш из «Лоэнгрина», или мендельсоновский, или менее известный – из «Лючии де Ламермур» Доницетти. Садятся, как и следовало ожидать, за стол нотариуса Сампайо, которого, как всегда, обслуживает официант Фелипе, но и Рамон не откажется от своих прав в пользу коллеги и земляка – оба родились в Вильягарсия-де-Ароза, и каждому смертному предначертан его неизменный жизненный маршрут: один из Галисии перебрался в Лиссабон, другой родился в Порто, сколько-то прожил в столице, эмигрировал в Бразилию и теперь вот вернулся в отчизну, а третий уже три года мотается между Коимброй и Лиссабоном, и каждый ищет исцеления, утешения, денег, спокойствия, здоровья или удовольствия, и у каждого оно свое, и потому так трудно удовлетворить всех нуждающихся. Ужин идет тихо и мирно, Марсенда сидит справа от папеньки, Рикардо Рейс – справа от Марсенды, чья левая рука по обыкновению лежит на столе рядом с тарелкой, но, против обыкновения, не прячется, а, можно даже сказать, горделиво красуется, и избавьте нас, ради Бога, от замечаний насчет того, что слова эти неуместны здесь, вы просто не слышали народной речи: вспомним, что рука эта побывала в руках у Рикардо Рейса, и как же ей не гордиться и не красоваться, ибо глаза более зоркие, чем у нас, разглядели бы даже исходящее от нее сияние, ну, а от нашей с вами слепоты средства пока не придумано. Болезнь Марсенды в беседе не затрагивается: вдосталь уж поговорили о веревке в доме этой повешенной – доктор Сампайо воспевает красоты лузитанских Афин: Там я появился на свет, там вырос, там выучился, там тружусь и не верю, что есть на свете город подобный ему. Высокий штиль беседы наверняка не сменится штормом дискуссии о сравнительных достоинствах Коимбры, Порто или Вильягарсии-де-Арозы: Рикардо Рейсу решительно все равно, где он родился, Рамон с Фелипе никогда не дерзнут встрять в разговор посетителей: у каждого из нас по две отчизны – в одной мы рождены, в другой проживаем, и нужно ли добавлять, что столь часто звучащая фраза «Знай свое место» не краеведами придумана, не к патриотизму призывает. Было, впрочем, совершенно неизбежно, что доктор Сампайо, зная, что доктор Рикардо Рейс уехал в Бразилию по политическим причинам – а любопытно, откуда бы нотариусу это знать: Сальвадор ему этого не говорил, поскольку и сам такими сведениями не располагает, Рикардо Рейс совершенно точно таких признаний не делал, но кое-что прочитывается, так сказать, между строк, угадывается в обмолвках и умолчаниях, в выражении лица, стоит, например, обронить в разговоре: Я уехал в Бразилию в девятнадцатом, как раз когда на севере восстановили монархию, да еще с соответствующими интонациями, как обостренный слух нотариуса, привыкшего ко лжи, завещаниям и долговым распискам, воспримет эту фразу в должном смысле – так вот, доктор Сампайо непременно свернет на политику. И по нехоженым тропам, ощупывая вокруг себя землю, чтобы не угодить в капкан, не наступить на мину, Рикардо Рейс, благо ничего иного предложить был не в состоянии, двинулся этим путем и, не успели еще подать десерт, как уже объявил о своем неверии в демократию и о смертельной тоске, которую на него наводят социалистические идеи, на что доктор Сампайо со смехом сказал: Разделяю ваш вкус, Марсенду же эта тема, судя по всему, не занимала нимало, о чем можно было судить по тому, что она сняла левую руку со стола и положила себе на колени, и свечение, если и было, го исчезло. Нам, дорогой мой доктор Рейс, нам, людям, заброшенным на европейскую обочину, нужно, чтобы во главе правительства и государства стоял человек с высокими помыслами и железной волей, таковы были слова доктора Сампайо, продолжившего свои речи: Ни в какое сравнение не идет та страна, которую вы покинули в 19-м году, с тем, что представляет она собой ныне, я знаю, что вы вернулись совсем недавно, но и за столь краткий срок любой непредвзятый взгляд заметит значительнейшие изменения: пополняется государственная казна, укрепляются порядок и дисциплина, появилась адекватная и внятная национальная идея, изменилось отношение со стороны других государств, которые проникаются все большим уважением к нам, к нашим героическим деяниям, к нашей многовековой славной истории, к нашей империи. Да, я видел пока немного, но осведомлен о происходящем по газетам. Ну, разумеется, газеты читать полезно, но этого недостаточно: надо своими глазами увидеть проложенные дороги, выстроенные порты, возведенные школы и вообще весь размах общественных работ, но главное, дорогой доктор, главное – дисциплина, порядок, воцарившийся наконец на улицах и в умах, умиротворенный народ, засучив рукава, берется за работу под руководством великого государственного деятеля: у него и в самом деле – железная рука в бархатной перчатке, то есть именно то, в чем мы так нуждались. Чудесный образ. Жалею, что я его не придумал, а всего лишь припомнил, но убедительная метафора стоит сотни речей, года два-три назад, точно не помню, на обложке какого-то юмористического журнала я увидел превосходно сделанный рисунок – железная рука в бархатной перчатке – чудесно, просто чудесно было нарисовано, так и видишь и бархат, и железо. Вы сказали – «юмористического»? Истина, мой дорогой доктор, места себе не выбирает. Остается узнать, примет ли место истину. Слегка озадаченный доктор Сампайо нахмурил лоб, но счел, что возникшее противоречие порождено мыслью чересчур глубокой, чтобы обсуждать ее за бутылкой «Коларес» и сыром. Марсенда рассеянно отщипывала кусочки корки и, чуть повысив голос, начала было фразу, которая, будь она закончена, увела бы разговор к недавней премьере, однако отец гнул свое: И нельзя назвать это литературным шедевром, книгой, которая останется в веках, но польза от нее несомненна, тем более, что она легко читается и способна открыть глаза очень и очень многим. А что за книга? Называется «Заговор», автор – патриотически настроенный журналист, некий Томе Виейра, не знаю, говорит ли вам что-нибудь это имя. Впервые слышу, но я ведь так долго жил вдали от родины. Она вышла несколько дней назад, прочтите ее, непременно прочтите и выскажите мне свое мнение. Разумеется, если вы ее рекомендуете, и, сказавши это, пожалел Рикардо Рейс, что поспешил провозгласить себя противником социализма, демократии да и большевиков, если уж на то пошло, и не потому пожалел, что декларации его не соответствовали убеждениям – в полной мере соответствовали – а потому, что его утомил такой преувеличенный национализм, тем более, что никак не удавалось вовлечь в разговор Марсенду, так бывает сплошь и рядом: больше всего устаешь от того, что сделать не сумел, тогда как от трудов, хоть тяжких да плодотворных, испытываешь прилив сил.

Ужин подходил к концу. Когда Марсенда поднялась, Рикардо Рейс предупредительно отодвинул ce стул, пропустил ее вместе с отцом вперед, и все трое замешкались, в их словах и движениях засквозила нерешительность – пройти ли в гостиную или нет – но Марсенда сказала, что поднимется к себе в номер, голова разболелась. Завтра, вероятно, мы с вами уже не увидимся, мы рано уезжаем, произнесла она, потом эти же слова повторил отец, и Рикардо Рейс пожелал им счастливого пути. Может быть, через месяц вас здесь еще застанем. А если нет, оставьте ваш новый адрес, добавил нотариус. Теперь, когда все сказано, Марсенда уйдет к себе – по причине или под предлогом мигрени, Рикардо Рейс еще не знает, чем займется, а доктор Сампайо куда-то собирается.

Вышел из отеля и Рикардо Рейс. Побродил по улицам, разглядывая киноафиши, посмотрел, как играют в шахматы – белые выиграли – а когда покидал кафе, пошел дождь. Вернулся на такси. Вошел в номер и увидел, что постель не раскрыта, и вторая подушка так и осталась в шкафу. У порога моей души на мгновенье останется смутное чувство вины, посмотрит на меня мельком и пойдет дальше, улыбаясь неизвестно чему, пробормотал он себе под нос.

* * *

Человек должен прочесть все, или немногое, или сколько сможет, а большего от него с учетом быстротечности жизни и присущего миру многословия и не требуется. Начать следует с тех книг, которые никого не должны миновать – в просторечии именуются они учебниками, словно не все книги чему-нибудь да учат – и свод их меняется в зависимости от того, к какому источнику познания намерены мы припасть, и от того, кто поставлен следить за течением его, так что в этом смысле в чем-то сходимся мы с Рикардо Рейсом, выучеником иезуитов, хоть учили нас разные учителя в разное время. За ними следуют склонности отрочества, настольные книги, внушающие страсть пылкую, но мимолетную, юный Вертер, склоняющий к самоубийству или помогающий убежать от него, затем – серьезное чтение зрелых лет, и можно сказать, что мы все по достижении определенного возраста читаем приблизительно одно и то же, но отправной пункт никогда не потеряет своего значения, и есть одно огромное преимущество, распространяющееся на всех живых, на всех, кто пока еще пребывает в мире сем: мы можем почерпнуть из книг то, чего до срока скончавшимся узнать не довелось и не доведется никогда. Вот лишь один пример: бедному Алберто Каэйро, упокоившемуся в девятьсот пятнадцатом, не суждено было прочесть ни «Псевдоним» – одному Богу известно, велика ли потеря – ни творения Фернандо Пессоа, ни оды Рикардо Рейса, который тоже переселится в мир иной, не дождавшись, пока Алмада Негрейрос [23]  [23] Португальский литературовед, занимавшийся изучением творчества Ф. Пессоа.


[Закрыть] опубликует свой труд. И как тут не вспомнить забавное происшествие с месье Лапалисом, который еще за четверть часа до смерти был жив-здоров, как бойко уверяет шутейная французская песенка, не давая себе труда на минутку задуматься и загрустить при мысли о том, что уже через четверть часа после смерти был он совершенно мертв. Но – не будем отвлекаться! Всем воспользуется человек – нарекаю его Заговором – и никакого ущерба

не причинит ему то, что время от времени придется ему спускаться с заоблачных высот, на которых привык он пребывать, спускаться, дабы посмотреть, как вырабатывается общественное мнение, как мнет оно общество, ибо расхожими понятиями, а никак не воззрениями Цицерона или Спинозы, живет народ в повседневности своей. И тем более, тем гораздо более, что имеется у нас рекомендация Коимбры, настоятельный совет: Прочтите «Заговор», мой друг, там содержатся здравые мысли, а плодотворная доктрина с лихвой окупает огрехи языка и слабости композиции, а Коимбра плохого не посоветует, этот город всем городам профессор, там плюнешь – в бакалавра попадешь. На следующий же день Рикардо Рейс приобрел упомянутую книжицу, принес ее в отель и развернул покупку лишь в номере, где никто не мог его над ней увидеть, но заметим, что не всякая тайная и скрытная деятельность заслуживает названия «подпольной»: порою она проистекает всего лишь от того, что человек, стесняясь иных своих действий, не желает предаваться порочным усладам, ковырять в носу, вычесывать перхоть при посторонних, и сказанное в равной степени относится и к бранию в руки этой книги, на переплете которой изображена женщина в плаще и берете, идущая по улице, где стоит тюрьма, как явствует со всей очевидностью из решеток на окнах и караульной будки, для того и помещенных на обложку, чтобы ясно было, какая участь ждет заговорщиков. Ну, стало быть, сидит Рикардо Рейс у себя в номере, удобно устроившись на диване, а на улице и в мире льет дождь, словно бы небо сделалось морем, бесчисленными капельками изливающимся на землю: повсюду лужи, разрушение, голод, однако книжица эта расскажет, как устремилась душа женщины в благородный крестовый поход, взывая к разуму и национальному чувству всех, кого затронули тлетворные (sic!) идеи. Женщины щедро наделены этими дарованиями: может быть, высшие силы надеялись уравновесить таким образом иные, противоположные и более свойственные слабому полу, которыми он прельщают, смущают и губят наивные души потомков Адама» Уже прочитано семь глав, перечислим их поименно, для вашего сведения – «В канун выборов», «Революция без выстрелов», «Легенда о любви», «Праздник Царицы Небесной», «Студенческая забастовка», «Заговор», «Дочь сенатора», и на последней – на главе, а не на дочери – остановимся поподробней: рассказывается в ней, как некий юноша-студент, крестьянский сын, за мальчишеский проступок угодил в тюрьму, и тогда вышеупомянутая дочка сенатора, движимая патриотическим порывом, объятая жаром самоотречения, горы свернула ради того, чтобы вызволить его из заключения, что, впрочем, не стоило ей такого уж труда, ибо она пользовалась большим уважением и влиянием в высших правительственных сферах, к вящему удивлению того, кто подарил ей жизнь – сенатора от демократической партии, ныне ставшего посмешищем: не дано отцам знать, к чему готовят они своих дочерей. Эта же дочка, уподобясь Жанне д'Арк – ну, чуть пожиже, разумеется, – говорит так: Два дня назад вас, папа, арестовали, я дала честное слово, что вы, папа, не будете уклоняться от ответственности, и гарантировала, кроме того, что вы, папа, больше не будет принимать участие в заговорах, вот она, дочерняя любовь, до слез трогает, до костей пробирает, в такой короткой фразе трижды встречается слово «папа», и преданная девица продолжает: Завтра можете прийти на тайную сходку, никто вас не тронет, ручаюсь вам, потому что знаю, знает о вашем сборище и полиция, но теперь это уже не имеет никакого значения. Благородная, милосердная полиция у нас в Португалии.

Рикардо Рейс захлопнул книгу, прочитанную так быстро – нет уроков лучше тех, которые формулируются кратко, усваиваются крепко и разят как удар молнии: Чушь собачья! – сказал он, за все отплатив этим восклицанием доктору Сампайо, и в это мгновение ему стало нестерпимо тошно, опротивел весь мир – нескончаемый дождь, отель, брошенная на пол книга, нотариус, Марсенда – но Марсенду он тотчас, сам не зная почему, исключил из этого синодика, может быть, просто приятно спасти что-нибудь, так иногда на развалинах мы, привлеченные формой деревянного или каменного обломка, подбираем его с земли, а потом нам не хватает мужества отшвырнуть его, и мы суем его в карман, так просто, ни для чего, или же от смутного сознания своей ответственности, Бог весть, из чего возникшей и на что направленной.

Мы, люди здешние, люди местные, живем-поживаем в точности как на тех лучезарных картинках, что были предъявлены вам ранее. А вот у братьев-испанцев все как-то наперекосяк пошло, свары раздирают семью иберийских народов: на выборах одни голосуют за Хиля Роблеса, другие – за Ларго Кабальеро, а Фаланга уже известила всех, что в случае чего для отпора красной диктатуре выведет своих сторонников на улицы. Мы, пребывающие в оазисе мира и спокойствия, сокрушенно поглядываем на Европу, объятую хаосом и яростью, глохнущую от воплей и криков, бьющуюся в нескончаемых политических корчах, которые, если верить романной Марилии, ни к чему хорошему не приведут: вот, пожалуйста, Сарро во Франции сформировал республиканское по преимуществу правительство, и правые тут же обрушили на него потоки обвинений, хулы и клеветы, выдержанные в стиле отборной площадной брани, а ведь культурная, казалось бы, страна, образец учтивости, светоч западной цивилизации. И еще слава Богу, что на этом несчастном континенте нашлось кому возвысить свой звучный голос, призвать к умиротворению и согласию – это мы о Гитлере, который провозгласил, выступая перед своими сподвижниками в коричневых рубашках: Германия озабочена лишь тем, чтобы мирно трудиться, – и, дабы окончательно заткнуть глотку маловерам и скептикам, рискнул фюрер германского народа пойти дальше, заявив с полнейшей и исчерпывающей определенностью: Пусть все государства знают, что Германия будет хранить и любить мир, как никто и никогда еще не любил его. Ну, готовы занять Рейнскую область двести пятьдесят тысяч германских солдат, ну, вторглись несколько дней назад германские войска на территорию Чехословакии, все так, но если Юнона является порой в облике облака, не стоит из этого делать вывод, будто всякое облако – Юнона, а политика государства строится в конечном итоге на том, чтобы побольше лаять и лишь изредка – кусаться, и вот увидите, что с Божьей помощью все образуется и во всем воцарится благолепие и гармония. Но вот решительно не можем мы согласиться с утверждением Ллойд-Джорджа, что, мол, колониальные владения Португалии чересчур обширны по сравнению с тем, что принадлежит Германии и Италии. Нет, вы подумайте, мы облачились в глубокий траур по случаю кончины пятого Георга Ихнего, повязали черный галстук, нацепили креповую повязку на рукав, на жен напялили траурные вуали, а этот, видишь ли, позволяет себе утверждать, будто у нас слишком много колоний, тогда как на самом деле у нас их всего ничего, да хоть на карту гляньте, как мало там закрашено розовым цветом, да если бы по справедливости -никто бы и рядом не стоял, и никакой чересполосицы бы не было, и над всем пространством от Анголы до самого восточного побережья реял бы исключительно наш португальский флаг. А ведь это англичане нам подгадили, коварный, как говорится, Альбион, натура у них такая, и впрямь засомневаешься, способны ли они по-другому себя вести, видно, у них в крови стремление напакостить, впрочем, нет на свете такого народа, которому не на что было бы жаловаться. И когда в следующий раз появится здесь Фернандо Пессоа, Рикардо Рейс не забудет обрисовать ему эту волнующую коллизию – нужны нам колонии или не нужны – но не с точки зрения Ллойд-Джорджа, озабоченного тем, как бы унять Германию, бросив ей кусок, другими – и с такими трудами! – добытый, а относительно его, Фернандо Пессоа, собственного пророчества о том, что суждено нам в грядущем стать Пятой Империей, и как тогда разрешить возникающее противоречие: эти колонии не нужны Португалии для ее имперской судьбы, но без них уменьшится она тысячекратно в собственных глазах и в глазах всего остального мира, претерпит сильнейший моральный и материальный ущерб, впадет в ничтожество, а, с другой стороны, если, как предлагает Ллойд-Джордж передать наши колонии Германии и Италии, и если останется под нашей властью один только Мыс, да и тот Зеленый, что же это будет за Пятая Империя, и что мы, обманутые и обобранные, будем за императоры и кто нас таковыми признает? – нет, станем мы тогда народом-страдальцем и сами протянем руки – вяжите нас, дескать – ибо истинная тюрьма начинается с того, что сам признаешь себя узником – либо за подаянием, благодаря которому мы до сей поры и живы. И скорей всего, скажет Фернандо Пессоа то же, что и раньше говорил: Вам отлично известно, что у меня нет принципов, что сегодня я отстаиваю одно, а завтра – другое и не верю в то, что защищаю сегодня, как не поверю в то, что буду отстаивать завтра, и, быть может, добавит еще, словно бы оправдываясь: Для меня, видите ли, уже не существуют ни «сегодня», ни «завтра», во что же я должен, по-вашему, верить, и неужто вы надеетесь, что другие смогут поверить, а если поверят, узнают ли, спрошу я, во что на самом деле они верят, и если Пятая Империя бродила во мне смутным прозрением, как же смогла она превратиться в вашу определенность, поразительно, с какой легкостью поверили люди моим словам, я же никогда не скрывал и не таил своих сомнений, я сам был при жизни воплощенным сомнением, так что лучше будет, если я помолчу и погляжу на все это со стороны. Именно так я всегда поступал, скажет ему Рикардо Рейс, а Фернандо Пессоа ответит: Глядеть со стороны можно лишь тому, кто уже умер, а мы ведь и в этом не можем быть уверены до конца: я вот – мертв, однако брожу по городу, сворачиваю за угол, и те, кто смог бы меня увидеть – немного таких – подумали бы, что только увидеть меня и можно: если я дотронусь до них, они не почувствуют моих прикосновений, а если упадут – не смогу помочь им подняться, и, кроме того, я не ощущаю, будто смотрю на все со стороны или что вообще смотрю и присутствую при всем этом, и если да, то какой частью: все слова мои, все деяния живы по-прежнему, вот они идут из-за угла, в котором я стою, я вижу, как они покидают меня, улетают оттуда, откуда я не могу и шагу сделать, я вижу их, слова и деяния, но не властен над ними, а если есть в них ошибка, не могу исправить ее, не в силах свести в единое деяние и в одно слово все то, что было мною когда-то и исходило из меня, даже если ради этого пришлось бы на место сомнения поставить отрицание, тьмою заменить полумрак, взамен «да» вымолвить «нет», но хуже всего, пожалуй, не то, что сказал или сделал, нет, самое скверное, ибо это уж совершенно непоправимо, это движение, которого я не сделал, слово, которое не произнес, вы понимаете, то, что могло бы придать смысл и значение сказанному и сделанному. Если покойник столь беспокоен, значит, смерть не дарует покой. В мире вообще нет покоя – ни для живых, ни для мертвых. Так в чем же тогда разница между ними? В том лишь, что у живых еще есть время, пусть и неумолимо истекающее, время, чтобы произнести слово, сделать движение. Какое слово, какое движение? Не знаю, но люди умирают не от болезни, а от того, что не успели сказать слово, сделать дело, и потому так трудно мертвецу принять свою смерть, примириться с небытием. Дорогой мой Фернандо Пессоа, вы читаете эту книгу с конца. Дорогой мой Рикардо Рейс, я вообще уже никак не читаю. Этот вдвойне неправдоподобный разговор передан так, словно он имел место, но как еще, скажите, можно было сделать его достоянием гласности?