Текст книги "Город Ильеус"

Автор книги: Жоржи Амаду

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

8

Чтобы лучше разобраться в своих собственных мыслях, Сержио Моура прочел Жоакиму отрывок из статьи, напечатанной в американском справочнике, полученном Ассоциацией из Соединенных Штатов. Он неважно знал английский и переводил с трудом, но Жоаким слушал внимательно и серьезно.

«Дерево какао в естественном состоянии встречается в районе Амазонки. Его выращивают в штатах Баия, Пара, Амазонас и Эспирито Санто. Пара был первым штатом, где начали сажать деревья какао. Первое дерево было посажено в 1677 году, а в 1836 первый саженец какао был привезен в штат Баия, где положил начало будущим огромным плантациям. По производству какао Бразилия занимает второе место в мире после Золотого Берега, причём большая часть производства бразильского какао (98 %) падает на штат Баия. Зона какао в штате Баия представляет собою узкую прибрежную полосу протяжением в 500 километров, местами ширина её доходит до 150 километров. Почти весь урожай какао собирается с площади в 20000 квадратных километров, от Бельмонте на, юге до Сантарема на севере штата. Благодаря очень плодородной почве на юге штата для дерева какао были созданы более благоприятные условия, чем на его родине – в районе Амазонии.

Из Бразилии какао экспортируется через порты Ильеус и Баия в штате Баия, Белем в штате Пара, Витория в штате Эспирито Санто, Итакоатиара и Манаус в штате Амазонас. Какао экспортируется преимущественно в Соединенные Штаты, являющиеся самым большим рынком сбыта бразильского какао. В 19… году Соединенные Штаты закупили 88202 тонны, Германия 19228 тонн, Италия 6541 тонну бразильского какао. Какао экспортировалось также в меньших количествах в Аргентину, Швецию, Голландию, Колумбию, Данию, Норвегию, Уругвай, Бельгию, Францию и другие страны. Потребление какао в Бразилии незначительно, оно потребляется главным образом в холодных странах. Поэтому бразильская продукция в основном экспортируется.

Какао занимает большое место в экспорте Бразилии, самое большое после кофе и хлопка. Рынок США, поглощающий более 40 % мировой продукции какао для производства шоколада, сластей, сухого какао, какаового масла и фармацевтических продуктов, в последние годы отдает предпочтение бразильскому какао».

Затем шли цифровые данные об урожае за последние десять лет – многозначные цифры, свидетельствующие о постоянном росте производства какао. Жоаким поднял руку, указывая на улицу за окном, и посмотрел вдаль, словно хотел охватить взглядом не только эту комнату Коммерческой ассоциации, но весь город Ильеус, весь муниципальный округ, всю зону какао, с её бесконечными рядами деревьев, неподвижно застывших в ожидании дождя, который отягчит их ветви плодами цвета золота.

– Это империализм, товарищ Сержио, это империализм. Он хочет поглотить всё это…

И в безумной фантазии поэта трагический жест Жоакима вызвал страшное виденье: гигантский дракон о ста головах с жадно разинутой пастью пожирал всё и всех – порт Ильеус вместе с грузчиками, шоколадную фабрику вместе с рабочими, фазенды вместе с помещиками и работниками плантаций, маленькие фермы мелких землевладельцев, автобусы вместе с пассажирами, Жульету, птиц и мясистые, чувственные лепестки орхидей.

А голос Жоакима, дополняя его трагический жест, звучал грозно, как пророчество:

– Это империализм. Он поглотит все…

Вечер умирал в мягких сумерках над крышей Коммерческой ассоциации, над пышными садами, над розами, гвоздиками и фиалками. Из подъезда префектуры вышел сеньор префект, толстый и улыбающийся, и сел в правительственную машину, намереваясь ехать куда-то. Вечерний ветер, легкий и нежный, колыхал желто-зеленый национальный флаг Бразилии, укрепленный на высоком шесте, на крыше многоэтажного здания префектуры. А перед глазами поэта Сержио Моура плыл над городом фантастический дракон, вызванный к жизни трагическим жестом Жоакима, огромный ненасытный дракон, пролетевший над вечерним садом и превратившийся в чёрную тучу на вечно голубом небе города какао. И эта туча росла и росла, пока не заволокла всё – величественное здание префектуры, красные розы в саду, роскошные особняки плантаторов, бедные рабочие кварталы на холме, птиц на деревьях. И ползла дальше, в сторону какаовых плантаций, а национальное знамя Бразилии тоже скрылось за тучей. Словно во власти какой-то страшной галлюцинации, поэт ясно видел эту тучу своими зоркими глазами, глазами провидца. Страшный дракон, чёрная туча на ясном синем небе…

Какой-то человек быстро прошел по улице, крикнул другому, показавшемуся у выхода на площадь:

– Кум! Сегодня ночью будет дождь! – голос его весело отозвался в полутьме.

– Хвала богу, мы спасены!

Где-то запела птица, прощаясь с уходящим днём.

9

В ильеусских сумерках, когда в конторах спешно заканчиваются дела и замыкаются железные двери складов какао, когда колокола церквей наперебой звонят к вечерне, печальный голос Лолы Эспинола пел танго про вино и измены, про муки любви. Пепе слушал, и перед его полузакрытыми глазами снова вставали знакомые картины: предместья Буэнос-Айреса, портовые кабаки, женщины, дрожащие от холода на предрассветных улицах, мужчины с циничной улыбкой на лице. Ночи старых времен снова оживали в словах танго – вечные измены, пьянство, пьянство без конца, чтоб всё забыть, душераздирающие трагедии деклассированных, жалкие в своей нищей печали. Грязная любовь альфонсов и сутенеров, любовь с привкусом денег, заработанных в постели; трагедии, происходящие в залах кабаре, становящихся часто местом траура, несмотря на объявления о том, что здесь всем продается веселье по общедоступным ценам. Голос Лолы звенит протяжно и мягко, словно смоченный дешевым вином, словно омытый печалью:

 
В эту ночь я напьюсь допьяна,
напьюсь допьяна,
чтоб всё забыть…
 

Полковник Фредерико Пинто беспокойно задвигался на стуле и улыбнулся ей. Он нарочно выбрал это место: сидя здесь, можно было улыбаться, подмигивать и посылать воздушные поцелуи, не боясь, что кто-нибудь заметит. Он сидел спиной к Пепе и Руи Дантасу, примостившемуся сзади, на софе. Полковнику слова этого танго ничего не говорили, он даже не совсем понимал этот искаженный испанский язык, с какими-то обрывками слов, язык аргентинских борделей. Но эта музыка, тягучая и чувственная, вызывала у него воспоминания о ночах любви, о ласках, которых он не знал и не мог вообразить себе раньше. В его отношениях с женой всегда существовала какая-то скучная стыдливость. Они спали вместе, рожали детей. Это было основное: рожать детей. Но в действительности Фредерико даже не знал, какое тело у его жены, а с годами это тело становилось все более бесформенным, пока не превратилось в отвратительную груду мяса. Он с какой-то гадливостью вспоминал, как она тихонько всхлипывала в постели… Эти всхлипывания такой огромной, непомерно толстой женщины были ему до глубины души противны. Он всё больше начинал избегать её близости и во время своих поездок в город и в поселки всё чаще ходил к проституткам, телосложение которых было более пропорциональным, чем у его жены. Они немного обучили его любовному искусству. Но они делали это так холодно, так профессионально, что шокировали даже такого человека, как полковник Фредерико Пинто. Лола была открытием, с ней он узнал любовь, жизнь, ласку. Для этого маленького, нервного, очень богатого человека, проведшего большую часть жизни среди деревьев какао на плантациях и диких зверей в лесу, Лола была лучшим в мире сокровищем, чем-то невиданно прекрасным, нежданным воплощением всех мечтаний. У Фредерико Пинто были жена, дети и фазенды какао. Его ценили по всей округе, он был одним из хозяев этой земли. Но он с наслаждением бросил бы всё – землю, фазенды, жену и детей, чтобы следовать за Лолой по большим дорогам. Близость с белокурой аргентинкой родила в нём множество новых ощущений, он чувствовал себя юношей, только вступающим в жизнь. Вероятно, многие смеялись над ним, но он даже не думал об этом. Он словно жил не на земле, а в каком-то другом мире, созданном его фантазией. В тонкостях чувственной любви, которым учила его Лола, он не распознал профессиональных ласк опытной проститутки. Он считал её чистой и благородной. Долгие поцелуи её наученных губ, движенья её опытных рук, познавших всю науку прикосновений, – во всём этом он видел только любовь, большую любовь. Он не сумел рассмотреть порока. И в этом танго, которое она пела сейчас, тоже не было, как казалось Фредерико, ничего порочного… только печаль. Мелодический голос пел только о любви, и слова этой песни были обращены к нему. И полковник раскрывал и снова сжимал губы, посылая певице смешные воздушные поцелуи.

А Руи Дантасу хотелось казаться зрелым мужчиной. Он встал в романтической позе у софы, не отрывая глаз от певицы, и взгляд этих глаз был тяжелый и страстный. Лола была старше Руи, и ему ужасно не хотелось выглядеть едва окончившим студентом: пусть она чувствует, что он мужчина, что он способен покорить её, подчинить себе. Он смотрел на неё надменно, но сердце у него в груди замирало. Он тут же принялся сочинять сонет, в котором сравнивал себя самого с мотыльком, вьющимся вокруг прекрасной розы. Но – увы! – у розы есть шипы, и бедный мотылёк поранил о них свои крылышки. Эти шипы – равнодушие. Заключительные строки были уже верхом банальности: крылья мотылька означали, оказывается, сердце Руи Дантаса. Но сам Руи был удовлетворен своими стихами и уверен, что они помогут ему завоевать любовь Лолы, которую так трудно завоевать. И он смотрел на неё мрачно-романтическим взглядом. Глядя на него со стороны, можно было подумать, что он гипнотизирует Лолу.

А голос Лолы раздавался всё звонче, в то время как взгляд её переходил с Пепе на Руи, с Руи на Фредерико, с Фредерико опять на Пепе. И в каждом из трех мужчин этот взгляд вызывал одни и те же чувства и мысли. Пепе знал, что эти печальные песни Буэнос-Айреса она поет для него, Руи Дантас думал, что к нему обращены эти грустные нежные слова, а полковник считал, что это его призывает она к любви своей песней на чужом языке.

Но Лола поёт только для себя, поёт о том единственном, чего ей хочется сегодня, этой ночью, сейчас:

 
В эту ночь я напьюсь допьяна,
напьюсь допьяна,
чтоб все забыть…
 

Эта жизнь – скучная и грязная. Только пить, пить без конца, целыми бутылками, пока не упадешь в изнеможении, чтоб больше не думать, чтоб забыть всё, всё, всё. Пепе избил бы её, если б она сказала ему, о чём думает, Фредерико подарил бы ей кольцо, ожерелье, браслет или что-нибудь в этом роде, а Руи предложил бы выйти за него замуж. И всё это не имеет никакого смысла. Пусто и грустно, ничего этого ей не надо. Только пить, пить, чтоб ни о чём не думать. Пить до тех пор, пока не упадешь и не уснешь, пока не забудешь обо всём на свете. Её голос звенит всё громче, а взгляд переходит с Пепе на Фредерико, с Фредерико на Руи, с Руи опять на Пепе. Это не песня, а рыданье, хотя никто не понимает этого:

 
…чтоб всё забыть…
 

Она бесконечно устала.

10

Жульета Зуде тоже очень устала. Кровавые полосы заката над морем словно давят на душу. Что это с ней? Болезнь какая-то… Словно всё тело нарывает, все мускулы и нервы порвались как будто. Усталость. От всего и от всех. Она подошла к окну и села на подоконник. По улице прошел какой-то мужчина и нескромно посмотрел на её голую коленку, высунувшуюся из окна: платье задралось. Жульета оправила платье, сняла ногу с подоконника и даже не улыбнулась. Незнакомец отошёл. В другой раз это, наверно, позабавило бы её… Пятна крови там и сям упали на темное, зеленое море. Тишина на пустынном побережье. Неподалеку мальчишки играют в футбол. Беспризорники. Жульета несколько минут наблюдает за ними: и как они не устанут целый день в футбол играть? С утра они уже на пляже со своим тряпичным мячом, весело кричат, лукавые глаза сияют. Сейчас уже вечер, а они всё играют. Бегают, кричат и смеются. «Какие счастливые», – подумала Жульета.

И почему она сегодня целый вечер смотрит на это море, словно выпачканное кровью? Похоже на чью-то картину. Жульета вспомнила картины на выставке в Рио-де-Жанейро. Но это было что-то неподвижное, искусственное и не нагоняло тоску, а вот настоящие сумерки почему-то нагоняют тоску. Жены друзей, образованные женщины из Рио приходили в восторг от каждой картины на выставке («Посмотрите, как великолепно написаны сумерки!»), а она молчала: картины совершенно её не трогали. Она думала о том, что вечером встретится с Отавио в казино. Но теперь это умирающее солнце, окрашивающее кровью морские волны, эта тишина пустынного, погруженного в темноту побережья давят ей на сердце. Устало потягиваясь и зевая, Жульета сошла с подоконника.

– Это всё нервы…

Так ей сказал Отавио в один из последних дней её пребывания в Рио. Когда она жаловалась на усталость, уверяла, что её гнетет какой-то тайный недуг, он смеялся, брал её на руки и говорил:

– Это всё нервы, девочка. Неврастения… Болезнь миллионерш, таких, как ты… Тех, кому нечего делать…

Но что б это ни было, это было ужасно. Словно какая-то страшная боль медленно подкрадывалась, разливалась по всему телу. Боль, грусть, безразличие ко всему. Ей хотелось умереть в такие минуты. Болезнь «тех, кому нечего делать»… Жульете казалось, что во всём виноват этот город, в котором ей приходилось жить, Ильеус. Она часто приставала к Карлосу с упрёками, требовала, чтоб он повёз её в Рио. Но где бы она ни находилась, в этом маленьком городе или в столице, странная болезнь возвращалась, преследовала её. Словно какой-то камень давил ей на сердце. Иногда это случалось в самый разгар весёлого праздника. Все кругом веселились, а она становилась серьёзной, замыкалась в себе, теряла интерес ко всему. Она попробовала пить, но от вина ей становилось ещё хуже, ещё горше на душе. Она впадала в полное отчаяние, ей хотелось плакать. Мадам Лисбоа, добрая, ласковая женщина, с которой Жульета поделилась своим горем, когда первый раз была в Рио, погладила её по голове, поцеловала по-матерински нежно, хотя между ними была совсем небольшая разница в годах, и сказала:

– Вам нужна любовь, деточка. Со мною было то же самое. Я тоже нервничала, тосковала, всё мне наскучило. А потом я поняла, что мне просто наскучил Жеронимо. Я завела любовника, и мне сразу полегчало…

Мадам Лисбоа умела давать советы! Это она познакомила Жульету с Отавио. Отавио был врач, и они пошли к нему на приём. Он принял их в своём кабинете, который гораздо больше походил на будуар, чем на кабинет врача. Когда в другой раз Жульета пришла к нему одна, они сошлись. Это был первый любовник Жульеты, и, по правде сказать, хотя ему было только тридцать лет, любовник этот был ужасно похож на её мужа: те же разговоры, те же честолюбивые замыслы. И такой же невероятный эгоист, как Карлос. Даже любили одинаково… Она снова погрузилась в свою тоску, ничто её в жизни не привлекало.

Мать Жульеты была красивая и образованная женщина. От неё Жульета унаследовала любовь к чтению. И она стала искать утешения в книгах. Читала французские адюльтерные романы, толстые детективы – всё, что под руку попадётся. А потом познакомилась с Джеком. Он был англичанин и приехал сюда работать на железной дороге. Карлос тогда начал водить знакомство с иностранцами, англичанами и шведами, и часто принимал их в своём особняке. Жульета зевала от скуки в обществе Гунн и мистера Брауна. Но вот как-то раз они привели с собой Джека. Он тогда только что приехал в Ильеус. Порывистый, легкомысленный и задорный, он сразу покорил Жульету своим мальчишеским сумасбродством, своей безудержной весёлостью. С неделю она мечтала о нём и упивалась этими мечтами. В первые дни их связи, когда она ломала голову, придумывая тысячи способов, как незаметно провести его к себе, или ходила к нему в маленький домик за железной дорогой, она была счастлива. Джек не напоминал ей мужа, как Отавио. Это был жадный ребёнок, грубый зверёныш, Жульете приходилось учить его тонкостям любви, и это забавляло её. И всё же связь их продлилась недолго. Жульета скоро устала от неё. Что мог дать ей этот мальчик? Обнимал, целовал как безумный, а потом даже и не знал, о чём с ней говорить. Делал пируэты, чтобы понравиться ей, выкидывал какие-то ребяческие фокусы, и Жульета чувствовала себя старой с ним. Наскучил он ей. Она порвала с ним, и Джек просто с ума сошел – бушевал, угрожал, а в последний раз чуть не избил её. В конце концов он уехал, мрачный и разочарованный. Жульета его не жалела, ей было жаль только себя. Какая скука!..

А теперь этот Сержио Моура… Зачем она к нему пошла? Зачем навязывалась, как уличная женщина? Ведь она и раньше сколько раз видела его, кланялась и проходила мимо. Никогда она не обращала внимания на этого человека с ироническим взглядом, похожего на большую птицу. Но о нём столько говорили и всегда так таинственно, что ей вдруг захотелось узнать его поближе. И вот в это утро, после ночи, проведенной с Карлосом (ведь надо же было чем-то заплатить ему за чудесное ожерелье…), она пошла в Коммерческую ассоциацию. Вернулась она в хорошем настроении: поэт показался ей и робким и насмешливым, словно он боялся её, но её посещение его развлекало…

Вытянувшись на постели, Жульета задумалась. Так было с Отавио, потом с Джеком. Но тоска всегда возвращалась и сжимала грудь, разливаясь непонятной болью по всему телу. Ей хотелось заплакать, комок стоял в горле. Она подошла к окну. Что это, в самом деле?

– Как-нибудь возьму и отравлюсь…

Темнота давила на душу. Вот и мальчишки ушли с пляжа, надоело, видно, играть. Они пошли спать – под мостом, на скамейках в саду, в каком-нибудь заброшенном доме. «Ох, хорошо бы пойти с ними…» Болезнь богатых, сказал Отавио. Жульета, как ни старалась, сама не могла понять, что с ней творится. Ужасно хочется любить. В момент страсти Жульета совершенно забывалась, теряла всякую меру и всякий стыд, для неё не было ничего низкого. Из мужчин, которых она встречала на своем пути, ей нравились многие, и она не сходилась с ними только потому, что не было реальной возможности. Но как только первый порыв проходил, мужчина – будь то Карлос, Отавио или Джек – совершенно переставал интересовать её. Или, может быть, она переставала интересовать мужчину? Ведь она ничем не могла привлечь его, кроме чисто физической страсти, а этого недостаточно. Карлос, тот ещё заботился о ней, да и то только о том, чтоб ей хорошо жилось. Ему и в голову не приходило, что ей может быть грустно, что ей иногда хочется умереть, покончить с собой…

Устала она, от всего устала: от Карлоса, от праздников и коктейлей, от путешествий и подарков. Устала от жизни. И как утопающий протягивает руки, чувствуя, что сейчас глаза его закроются, чтобы никогда больше не открыться, так и ей казалось, что настал последний миг её жизни, и хотелось протянуть вперёд руки, взывая о помощи. Сумерки давили ей на душу.

– Какая ужасная болезнь…

Ничто в этом мире не стоит труда… А Сержио стоит труда? Может быть, все они одинаковые? Если бы можно было умереть тихо, без боли, без страданья… Хорошо, наверно, умереть… Как она устала!

На побережье зажглись огни. По улице, гудя, проехала машина Карлоса. «Пора начать притворяться», – подумала Жульета.

Устала она притворяться.

11

Даже в Рио-де-Жанейро заговорили о быстром росте города Ильеуса. В столичных газетах его называли «Король Юга». Город богатства и прогресса, он резко выделялся на фоне бедных городов внутренних районов страны, где единственным важным центром являлась обычно столица штата. Среди ста пятидесяти тысяч жителей Ильеусского муниципального округа было много обладателей крупных богатств, гораздо больше, чем в других городах. Ильеус был покрыт садами, полными цветов, большие красивые дома украшали его улицы. На берегу океана расположились жилые кварталы, пересеченные широкими проспектами, один из которых опоясывал береговую линию подобно пляжу Копакабана в Рио-де-Жанейро. Здесь возвышались особняки самых богатых полковников, огромные, роскошно обставленные и обычно очень уродливые в своей тяжеловесной прочности – символ прочности богатства их хозяев, завоевавших эту землю. Из ворот этих особняков выезжали дорогие автомобили, почти все американские, иногда европейские.

У реки раскинулся торговый район города, начинающий приобретать всё большее значение, со своими высокими зданиями экспортных фирм, банков, больших отелей, с огромными портовыми складами. Теперь в городе было уже четыре моста со стороны гавани, и рядом с ними стояли на якоре корабли – маленькие суда Баийской навигационной компании, более крупные – компаний «Ллойд Бразилейро» и «Костейра», огромные черные грузовые пароходы шведской компании, легкие яхты «Рибейро и K°». В порту всегда было большое движение, и каждый горожанин с гордостью повторял истину, которую не уставали провозглашать коммерческие ежегодники: Ильеус – пятый экспортный порт страны. Сюда по железным дорогам и по шоссе привозилось всё какао, собранное в Ильеусском округе и в соседних округах Итабуна и Итапира. На кораблях Баийской компании прибывало какао из более южных мест – из Бельмонте, Канавиейрас и Рио-де-Контас, а также с севера, из Уна и Порто Сегуро. Всё это какао попадало в огромные склады Ильеусского порта, а оттуда отправлялось в Соединенные Штаты или Европу на больших шведских кораблях, где белокурые матросы пели чужие песни, оставляя за собою тоску в сердцах ильеусских мулаток, а иногда и маленького метиса о темной кожей и светлыми волосами.

В лучах ильеусского солнца выросли города Итабуна и Итапира, первый из которых стал крупным торговым городом, местом скрещения всей огромной сети дорог, сердцем зоны какао. Итапира была немного меньше, но тоже росла с каждым днём. И росли не только эти города, но и многочисленные посёлки, возникшие по дорогам какао: Пиранжи и Агуа Прета, Палестина и Гуараси, Агуа Бранка и Рио-до-Брасо. Особенно Пиранжи и Агуа Прета – они стали настоящими городами и требовали независимости, что было вполне справедливым требованием, так как немногие города внутренних районов страны могли похвастаться такой оживленной торговлей и таким быстрым ростом, как эти посёлки.

Но Ильеус был центром всего этого процветания, в его порт стекались все богатства зоны, все богатства, выражаемые одним словом – какао. Гордый, богатый город, «Король Юга». Гордость звучала в каждом слове его обитателей. Они называли себя не «баийцами», а «ильеусцами». Говорили, что когда-нибудь юг Баии станет отдельным штатом и столицей его будет Ильеус. Утверждали, что в городе Баии нет такого театра, как «Кинотеатр Ильеуса», недавно построенный; что ильеусские автобусы лучше столичных; что жизнь в Ильеусе гораздо интереснее, чем в Баии. Упоминали о пяти кино, двух очень хороших – «Ильеус» и «Сан Жоржи» и трех поменьше – на холме Витория и на острове Понталь. О кабаре: их три, но скоро будет пять. Ссылались на библиотеку Ассоциации торговых служащих, говорили, что только Публичная библиотека столицы лучше. В пылу споров называли даже имя поэта Сержио Моура; в Баии нет такого поэта!

Уже не существовало двух еженедельных газет, правительственной и оппозиционной, как тридцать лет назад. Теперь ежедневно выходили две газеты, одна из которых, «Жорналь да Тарде», отражала политику правительства, а другая, «Диарио де Ильеус», объявила себя независимой, но в действительности отвечала интересам оппозиции. Обе время от времени посвящали целые столбцы объявлениям «Экспортной» и других фирм и единодушно отмечали на первой странице день рождения Карбанкса, крупных помещиков и экспортеров. Язык газет был уже не таким резким и задиристым, как тридцать лет назад. Корреспонденты одной обращались к корреспондентам другой вежливо: «уважаемый друг», «ученый коллега». А если возникала полемика – то с газетами Итабуны, потому что между обоими городами существовало вечное соперничество. Да и в этих случаях крепкие слова употреблялись редко.

На месте прежней маленькой церкви Сан Себастьяна начали строить новый собор (уродливый и величественный, как в больших столицах), хотя, впрочем, жители Ильеуса остались такими же безбожниками, как раньше. А на холме, напротив монастырской школы, высилась над городом новая красивая церковь. Невдалеке от неё находился дворец епископа, более богатый, как утверждали местные жители, чем дворец архиепископа в Баии.

Дворец, квадратный, уродливый и непропорциональный, был окрашен в грязно-серый цвет. Мимо него весенними вечерами, после конца занятий, проходили ученицы монастырской школы. Тут же, неподалеку от епископского дворца, их ждали кавалеры, и влюбленные расходились отсюда в разные стороны, парами, взявшись за руки.

Если монастырская школа, которую секретариат народного образования официально признал педагогическим учебным заведением, привлекала в Ильеус дочерей богатых плантаторов из других городов Юга, то смелое начинание одного из префектов – Ильеусская муниципальная гимназия, лучшая, чем гимназии севера страны, как утверждали газеты, позволяла целым поколениям мальчиков юга Баии получать полное среднее образование не уезжая в столицу. Существовала еще Коммерческая академия, и жители Ильеуса мечтали о юридическом институте. Отцы церкви поговаривали о необходимости открыть духовную семинарию – может быть, тогда в этой зоне, где так мало верующих, больше людей захочет посвятить себя духовной карьере. Частных школ начального обучения было несколько, не считая начальной школы, находящейся в ведении префектуры и расположенной невдалеке от побережья. На острове Понталь находилась другая такая школа, и одна воспитательница, получившая образование в Швейцарии, открыла детский сад.

Давно уже врачи поняли, что таинственная болезнь, убивавшая даже обезьян, – не что иное, как тиф. И хотя по всей зоне его ещё не удалось победить, в городе он исчез почти начисто. Кроме прежнего Святого приюта, теперь открылись две большие больницы и поликлиника. По совести сказать (жители Ильеуса признавали это только в разговорах с близкими друзьями), частная клиника Итабуны была лучше всех ильеусских больниц, Но она была единственной в городе, а в Ильеусе больной мог выбрать, куда ему обратиться.

Центр муниципального округа и всей зоны, где выращивалась одна культура – какао, Ильеус был городом высоких цен на товары, пожалуй, самых высоких во всей Бразилии. Овощи стоили уйму денег, цены на мясо были просто невероятные, все продукты, даже самые необходимые, привозились из других мест, кроме уксуса (из мякоти плодов какао) и шоколада, выделывавшихся на месте. Плата за жилье тоже была непомерно высока: как бы молниеносно ни прокладывались новые улицы, но домов не хватало – слишком много людей. Жизнь здесь была дорогая, но зато деньги здесь лились потоком.

Маленькая шоколадная фабрика и перегонные заводы, изготовляющие уксус из сока плодов какао, были единственными промышленными предприятиями Ильеуса. Рабочих на шоколадной фабрике было не особенно много, но в городе встречался и другой рабочий люд – портовые грузчики, сапожники, ремесленники, которые шили мешки для экспортных фирм. На перегонных заводах работали главным образом земледельцы, часть времени занятые уборкой урожая, а другую часть – изготовлением уксуса. В областную организацию коммунистической партии, центром которой являлся Ильеус, входили, кроме шоферов, одного агронома, одного торгового служащего, одного сапожника и одного учителя, рабочие шоколадной фабрики, порта, железной и шоссейной дорог. Партийные ячейки были крепкими, оперативными, боевыми, но ещё не удалось привлечь к работе батраков с плантаций, людей настолько тёмных, что многие даже не знали: что сейчас – республика или монархия? А некоторые считали, что Педро II всё ещё правит Бразилией. Крестьянских партийных ячеек не существовало, и создать их было страстной мечтой руководства партии. Один из партийных работников провёл как-то шесть месяцев на плантациях, рыл мотыгой землю, и ему лишь с трудом удалось сколотить маленькую группу из четырех-пяти человек. Но, едва он уехал, и эта группа распалась. Эти люди, не умеющие ни читать, ни писать, выросшие в борьбе за покорение земли, полукрестьяне, полубандиты, относились с какой-то апатией к нищете, превращающей их в рабов. Только одно слово возбуждало в их душах живой отклик – земля.

Кроме коммунистической партии (которая не принималась в расчёт, когда говорилось о политических партиях, так как работала в строгой тайне), существовали правительственная и оппозиционная партии, во всем одинаковые, с той только разницей, что одна была у власти, а другая стремилась к власти, и «Союз интегралистов», фашистская партия, существовавшая, по слухам, на средства экспортных фирм. Ильеусская организация была одним из опорных пунктов «Союза интегралистов».

Случаи насильственной смерти давно уже стали редкостью в Ильеусе, иногда лишь проносился слух, что где-то кого-то убили. Местные ораторы в своих речах упоминали о временах борьбы за землю, когда людей убивали на дорогах, как о временах бесконечно далёких, канувших в прошлое, почти легендарных. Правда, некоторые из полковников, принимавших участие в этой борьбе, ещё бродили по улицам Ильеуса, вспоминая «добрые старые времена». Но в городе уже не раздавались по ночам выстрелы, уже не росли кресты вдоль дорог, по которым проносились теперь стремительные автомобили. От тех времен остался лишь культ храбрости, – жители Ильеуса презирали трусов. И они искренне верили, что времена жестоких битв за землю канули в вечность и никогда не вернутся.

Старый рынок исчез, и на месте его высились чистенькие павильоны нового базара, куда люди ходили за продуктами. Одно только не изменилось: по-прежнему в порту, невдалеке от базарной площади, лепились дощатые бараки, появлявшиеся каждый раз, когда какой-нибудь корабль привозил новых иммигрантов. Это были всё те же истощенные люди с печальными лицами, приезжающие в поисках работы из бедных земель Севера в богатые земли какао. Фраза, сказанная когда-то старым доктором Руи, которого здесь ещё помнили (он умер от запоя на улице в день карнавала, в тот момент, когда произносил речь перед толпой ряженых), считалась в Ильеусе классическим изречением, и её часто употребляли, говоря о той части порта, где иммигранты строили свои бараки в ожидании найма на работу: «Это невольничий рынок». Потом они набивались в вагоны, поезда уносили их в Итапиру, Итабуну, Пиранжи и Агуа Прета, и лица их, худые и печальные, светились слабой надеждой на лучшую долю в этой новой жизни. Они мечтали вернуться на родину через год или два., скопив немного денег, чтобы можно было засеять свой участок земли там, дома, в лучшие времена, когда кончится засуха и начнутся дожди. Но они уж никогда не возвращались в родные края и проводили остаток жизни с серпом на плече, с ножом за поясом, срезая плоды какао, ухаживая за деревьями на плантациях, просушивая зёрна на баркасах и в печах, работая без жалованья, потому что их долг за продукты и инструменты, купленные в лавке при фазенде, всё рос и рос. Иногда кому-нибудь из них удавалось бежать, но его ловили и передавали городским властям Ильеуса или Итабуны. Никогда не бывало, чтобы суд оправдал беглеца, несмотря на агитацию коммунистов, усилившуюся в последнее время в связи с несколькими недавними случаями. Обычно беглецов приговаривали к двум годам тюрьмы, из которой они возвращались на работу уже в другую фазенду, навсегда оставив мысль о побеге, а вместе с ней и все свои надежды. Случалось, что работники плантаций убивали помещиков. Таких приговаривали к тридцати годам заключения и отправляли в Баию, в исправительную тюрьму.