Текст книги "Три комнаты на Манхэттене. Стриптиз. Тюрьма. Ноябрь"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 34 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

10

Она, наверное, не поймет, не сможет понять. Пока в течение часа он ожидал ее прилета в аэропорту «Ла Гуардия», он все время спрашивал себя без всякой рисовки, просто потому, что знал состояние своих нервов, выдержит ли он все это. Заранее сказать это было невозможно.

Все, что он делал в эти сутки, и то, что он чувствовал сейчас, неизбежно будет новым для нее. Ему придется заново, если можно так выразиться, приручать ее. Его мучил тревожный вопрос: а будет ли она в состоянии все это воспринять и проявит ли готовность следовать за ним дальше?

Вот почему он ничего не сделал с утра из того, что собирался сделать к ее приезду. Он не стал себя ничем утруждать, не соизволил даже сменить наволочку на подушке, на которой лежала Джун, и не проверил, остались ли там следы от губной помады.

К чему? Он так был далек от всего этого! Все это казалось ему таким незначительным!

Не заказал изысканного ужина у итальянца-ресторатора и не посмотрел, есть ли что-нибудь в холодильнике.

Что же он делал в этот день? Она бы ни за что не догадалась. Он раздвинул занавески, придвинул кресло к окну и сидел там все утро. На улице было совсем светло, но безрадостно. На небо, покрытое облаками, было больно смотреть.

Так и должно было быть. Дождь, ливший почти неделю, сделал отвратительным цвет кирпичных домов напротив. Занавески и сами окна поражали своей удручающей банальностью.

Да и смотрел ли он на них? Позже он с удивлением отметил, что не обратил даже внимания, чем занимался еврей-портной, их своеобразный фетиш.

Он чувствовал себя очень усталым. Ему приходила в голову мысль поспать несколько часов, но он так и остался сидеть, расстегнув ворот, вытянув ноги, не выпуская изо рта трубки. Пепел из нее он выбивал прямо на пол.

Просидев так, почти не двигаясь, до полудня, Франсуа встал, направился к телефону и впервые заказал междугородный разговор. Он звонил в Голливуд:

– Алло! Это вы, Ульстайн?

Этот человек не был ему другом. Его друзьями были там французские режиссеры и артисты, но он не счел нужным обращаться к ним сегодня.

– Говорит Комб. Да, Франсуа Комб… Как? Нет, я говорю из Нью-Йорка… Я знаю, старина, что, если у вас было бы что мне предложить, вы бы мне написали или телеграфировали… Я вам звоню совсем не по этому поводу… Алло… Не прерывайте, барышня…

Ужасный тип! Он знавал его еще в Париже, но не в «Фуке», а рядом с рестораном, у входа в который тот обычно бродил, чтобы подумали, что он только что оттуда вышел.

– Помните о нашем разговоре? Вы мне сказали тогда, что если я соглашусь на средние роли, будем точны, речь идет, естественно, о мелких ролях, то вам будет нетрудно обеспечить меня материалом… Как?

Он горько усмехнулся, представив себе, как тот раздувается от самодовольства и гордости.

– Давайте уточним, Ульстайн… И не будем говорить о моей карьере… Сколько за неделю?.. Да, я согласен на любую роль… Ну, черт возьми, вас это не касается! Это мое дело… Отвечайте только на мой вопрос и плюньте на все остальное.

Незастеленная кровать, а с другой стороны серый прямоугольник окна. Яркая белизна и холодная серость. И он говорит резким голосом:

– Сколько? Шестьсот долларов?.. Это в удачные недели?.. Хорошо, значит, пятьсот… Вы уверены в том, что говорите?.. Вы готовы подписать со мной контракт, например, на шесть месяцев по этому тарифу? Нет, я не могу ответить сразу… Вероятно, завтра. Впрочем, нет… Я сам вам позвоню.

Она не знает все это, Кэй. Она ожидает, может быть, найти квартиру, утопающую в цветах. Ей неизвестно, что он уже думал об этом, но отогнал эту мысль, пожав пренебрежительно плечами.

Разве не прав он был, опасаясь, что она может и не понять?

Уж очень он быстро двинулся вперед. У него было ощущение, что будто за короткий срок проделан невероятный, огромный, головокружительный путь. Людям нужны года, а то и вся жизнь, чтобы пройти его!

Звонили колокола, когда он выходил из дома. Должно быть, было ровно двенадцать часов дня. Он вышел на улицу в бежевом плаще и тронулся в путь, засунув руки в карманы.

Кэй даже и не подозревает, что сейчас уже восемь часов вечера, а он на ногах с полудня, кроме каких-нибудь четверти часа, когда куда-то заходил съесть hot dog[9]9
  Сосиски (англ.).


[Закрыть], особенно не разбираясь, где и что он ест. Это и не имело никакого значения.

Он пересек Гринвич-Вилэдж и направился в сторону доков Бруклинского моста. Впервые он прошел мешком весь этот огромный железный мост.

Было холодно. Морозило. На небе низко висели плотные серые облака. На Ист-Риверс ему бросились в глаза яростно бьющиеся волны с белыми гребнями, сердито свистящие буксиры, уродливого вида коричневатые пароходики с плоской широкой палубой, перевозящие, подобно трамваям, кучу пассажиров, следуя по одному и тому же маршруту.

Вряд ли бы она ему поверила, если бы Франсуа ей сказал, что пришел в аэропорт пешком. Останавливался он только два или три раза в дешевых барах, плечи его trench-coat[10]10
  Плащ (англ.).


[Закрыть] были сырыми, руки по-прежнему засунуты в карманы, со шляпы стекала вода. Он ни разу не дотронулся до музыкального автомата. В этом не было необходимости.

И все, что он видел вокруг во время своего паломничества в мир обыденности, – темные фигуры людей, снующих под ярким электрическим светом, магазины, кинотеатры с их гирляндами лампочек, сосисочные и кондитерские с их унылой продукцией, музыкальные автоматы, электробильярды и многое другое, что огромный город смог изобрести, дабы люди могли скрасить свое одиночество, – все это он был способен отныне созерцать без отвращения и без паники.

Она будет здесь. Она вот-вот будет здесь.

И только одно, последнее чувство какой-то тревоги щемило душу, пока он шел от одного блока домов к другому, мимо кирпичных кубов, вдоль которых тянулись железные лестницы, установленные на случай пожара. При виде этих домов невольно возникал вопрос даже не о том, где черпают люди мужество, чтобы в них жить – на этот вопрос не так уж трудно ответить, – но о том, как они находят мужество, чтобы умирать в этих домах.

Мимо с грохотом проходили трамваи: в них были видны бледные и замкнутые лица. Дети – темные фигурки в сером, возвращались из школы. Они тоже пытались развеселить себя.

И все, что он видел в витринах, было печальным. Деревянные или восковые манекены стояли в страдальческих позах, протягивали свои розовые руки в беспомощной мольбе.

Кэй ничего об этом не знает. Она вообще ничего не знает. И то, что он ровно полтора часа мерил шагами холл аэропорта среди людей, которые ожидали, как и он. Одни раздраженные и тревожные, другие веселые, или равнодушные, или довольные собой. Он же спрашивал себя, выдержит ли он до конца, до последней минуты.

Он думал именно об этой минуте, о том моменте, когда он ее увидит. Ему хотелось знать, будет ли она такой же, какой была, будет ли похожа на ту Кэй, которую он любил?

Но все это более тонко и глубоко. Он обещал себе, что сразу же, с первой секунды, он просто посмотрит пристально, не отрываясь, ей в глаза и заявит:

– Кончено, Кэй.

Она, вероятно, не поймет. Получается вроде какой-то игры слов. «Кончено» – это означает, что хватит непрестанно ходить, преследовать, гоняться. Хватит бегать вдогонку друг за другом, то принимать, то отказываться.

Кончено. Так он решил, и вот почему его сегодняшний день был таким значительным и вместе с тем глубоко тревожным.

Ибо существовала, несмотря ни на что, вероятность, что она не сможет следовать за ним, что она еще не дошла до его уровня. У него же не было больше времени ждать.

Кончено. Этим словом, как ему казалось, было все сказано. У него складывалось впечатление, что он прошел полный цикл, сделал круг, прибыл туда, куда пожелала его привести Судьба или, иначе говоря, туда, где его настигла Судьба.

…В той сосисочной, когда они еще ничего не знали друг о друге, тем не менее уже там все было решено помимо них.

Вместо того чтобы искать на ощупь, вслепую, напрягаться, бунтуя и протестуя, он теперь говорил со спокойной покорностью и без всякого стыда:

– Я принимаю.

Да, он все принимал. Всю их любовь и все ее возможные последствия. Кэй такую, какая она есть, какая была и будет.

Неужели она будет в состоянии все это понять, когда увидит его среди прочих за серым барьером аэропорта?

Она, вся дрожа, бросилась к нему, вытянув губы для поцелуя. Она же не знала, что совсем не губы сейчас ему были нужны.

Она воскликнула:

– Ну наконец-то, Франсуа!

Потом чисто по-женски:

– Ты же совсем вымок.

Она не могла понять, почему он смотрел на нее так пристально, с таким отрешенным видом, почему он пел ее сквозь толпу, так яростно расталкивая всех.

Она чуть было не спросила его:

«Ты не рад, что я здесь?»

Но она вспомнила о своем чемодане.

– Мы должны пройти за багажом, Франсуа.

– Я попрошу его прислать домой.

– Там есть вещи, которые мне понадобятся.

Он на это кратко ответил:

– Тем хуже.

И направился к окошечку, чтобы оставить адрес, и этим ограничился.

– Было бы совсем несложно доставить его на такси. У меня же там для тебя сувенир.

– Пошли.

– Хорошо, Франсуа.

В глазах ее было что-то вроде страха и покорности.

– По направлению к Вашингтон-сквер, – бросил он шоферу.

– Но…

Он даже не выразил беспокойства о том, хочет ли она поесть и отдохнуть. Он также не заметил, что у нее под пальто было новое платье.

Она соединила их руки, но он продолжал оставаться равнодушным, скорее, напряженным, что ее очень поразило.

– Франсуа…

– Что?

Ты меня еще так и не поцеловал по-настоящему. Дело в том, что не мог он ее целовать прямо здесь и не имело это никакого смысла. Однако он это сделал. И она почувствовала, что только из снисхождения к ней… Ей стало страшно.

– Послушай, Франсуа!

– Да.

– Этой ночью…

Он ждал. Он знал, что она сейчас скажет:

– Я чуть было не позвонила тебе второй раз. Прости, если я ошибалась. Но у меня впечатление, что кто-то находился в комнате.

Они не смотрели друг на друга. Это ему напоминало вчерашнюю поездку в такси.

– Ответь. Я не буду сердиться. Хотя, конечно… В нашей комнате…

Он проронил почти сухо:

– Да, кое-кто находился.

– Я это знала. Вот почему я не решилась позвонить еще раз, Франсуа.

Нет! Он не хотел сцены. Он был сейчас настолько выше всего этого! И этой руки, судорожно сжимающей его руку, и этих всхлипываний, которые вот-вот разразятся потоком слез.

Он терял терпение. Ему хотелось поскорее прийти к концу. В общем, это как во сне: идешь, идешь по нескончаемой дороге, и все время кажется, что вот она, уже совсем близка цель, а оказывается, что нужно еще одолеть один, может быть, последний подъем.

Хватит ли у него силы духа?

Она должна замолчать. Надо, чтобы кто-нибудь вместо него сказал ей, чтобы она замолчала. Он этого не мог сделать. Ей представляется, что она-то уже достигла цели и сочла, что того, что есть, вполне достаточно, а он, пока ее здесь не было, проделал огромный и долгий путь.

Она прошептала:

– И ты мог так поступить, Франсуа?

– Да.

Ответил он зло, потому что сердился на нее за то, что она не может ждать и дожидаться того чудесного мгновения, которое он ей подготовил.

– Никогда бы не поверила, что я еще способна ревновать. Я знаю, конечно, что не имею на это права…

Он заметил ярко освещенные стекла той сосисочной, в которой они встретились, и приказал шоферу остановиться.

Разве такой прием она ожидала по возвращении? Он понимал, что она разочарована и готова расплакаться, но не в силах был поступить иначе и повторил:

– Пошли.

Она последовала за ним, покорная, встревоженная, заинтригованная новой тайной, которую она чувствовала в нем. Он тогда сказал:

– Мы перекусим здесь и вернемся домой.

Он заказал, не спрашивая ее, яичницу с беконом и, не дожидаясь, пока она достанет свой портсигар, потребовал для нее пачку ее любимых сигарет.

Начала ли она наконец понимать, что он пока еще не мог ничего сказать?

– Мне, Франсуа, особенно неприятно то, что это было в ту самую ночь, когда я была так счастлива, сообщая тебе о моем приезде…

Ей могло показаться, что он смотрит на нее очень холодно, что никогда еще не смотрел на нее так холодно, даже в первый день, правильнее сказать, в первую ночь, когда они встретились на этом самом месте.

– Но почему ты так поступил?

– Не знаю. Из-за тебя.

– Что ты этим хочешь сказать?

– Ничего. Это слишком сложно объяснить.

И он оставался холодным, даже, казалось, чужим. Она испытывала потребность все время говорить, как бы боялась замолчать.

– Я должна тебе сразу же сказать – хотя, может, тебе это и неприятно, – что сделал Ларски. Но имей в виду, что я еще ничего не решила. Я хотела бы сперва поговорить с тобой.

Он знал заранее. Если бы кто-нибудь посмотрел на них со стороны, то принял бы его в этот вечер за самого равнодушного человека в мире. Но что это могло значить по сравнению с тем решением, которое он принял, по сравнению с той великой человеческой истиной, которая ему наконец открылась!

Она стала лихорадочно, нервно рыться в своей сумке. Но он не сердился на нее за это.

– Посмотри.

Это был чек, чек на предъявителя на пять тысяч долларов.

– Я хотела бы, чтобы ты правильно понял.

Да. Он понимал.

– Он дал эти деньги совсем не потому, почему ты подумал. По сути дела, я имею на них право. Это предусмотрено в одном из пунктов документа о разводе. Я просто никогда не поднимала вопроса о деньгах, как и не требовала никогда, чтобы мне отдавали дочь на столько-то недель в году.

– Ешь.

– Тебе неприятно, что я об этом говорю?

И он ответил искренне:

– Нет.

Мог ли он это предвидеть? Почти мог. Но он ушел далеко вперед и вынужден поджидать ее как человек, сделавший подъем раньше других.

– Официант, соль!

И снова, как тогда, она принялась требовать соли, перцу, английского соуса. Потом потребует огня для сигареты. Потом… Но его это больше не выводило из терпения. Он не улыбался, оставался серьезным, каким был в аэропорту, и это сбивало ее с толку.

– Если бы ты знал его и особенно его семейство, ты бы не удивлялся.

А разве он удивлялся? Чему?

– Эти люди уже несколько веков подряд владеют землями на территории размером не меньше какого-нибудь французского департамента. Были времена, когда эти земли приносили огромные доходы. Я не знаю, как сейчас обстоят дела, но они очень богаты. Они сохранили кое-какие странные привычки. Я помню, например, одного из их семьи. Это был сумасшедший, эксцентричный, а может, просто хитрый человек, затрудняюсь сказать. Жил он в течение десяти мет в одном из их замков под предлогом, что составляет каталог библиотеки. Целыми днями читал книги. Время от времени что-то записывал на клочке бумаги и бросал его в ящик. А ящик этот на десятом году работы сгорел. Я убеждена, что он сам поджег.

В том замке находились по меньшей мере три кормилицы, три старые женщины. Я не знаю, чьи это были кормилицы, коль скоро Ларски был единственным ребенком. Жили в служебных помещениях припеваючи и ничего не делали.

И таких историй я могу рассказать множество. Но что с тобой?

– Ничего.

Он просто только что увидел ее в зеркале, как и в первую ночь, в чуть скошенном и немного деформированном виде. Это было последним экзаменом, последним колебанием.

– Ты считаешь, что я должна это принять?

– Посмотрим.

– Видишь ли, это ради тебя… Я хочу сказать… Ты только не сердись… Ну чтобы я не была целиком на твоем иждивении, понимаешь?

– Да, конечно, моя дорогая.

Он чуть было не рассмеялся. Она так отстала со своей жалкой любовью, что даже представить себе не может размеров той любви, которую он собирается ей предложить.

Она так напугалась! Кажется такой растерянной! Ела она, как и тогда, с нарочитой медлительностью из страха перед чем-то неизвестным, что ее ожидает. Потом закурила свою неизбежную сигарету.

– Бедная моя Кэй!

– Что? Почему ты говоришь «бедная»?

– Потому что я тебе причинил боль, хотя и довольно случайно. Но думаю, что это было даже необходимо. Я хочу добавить, что сделал это без злого умысла, но только лишь потому, что я мужчина. Это может еще когда-нибудь случиться.

– В нашей комнате?

– Нет.

Она бросила ему признательный взгляд. Она неправильно его поняла, ибо еще не знала, что эта комната для него уже как бы ушла в прошлое.

– Пошли.

Когда он ее вел, она шагала с ним в ногу. Джун вчера тоже удалось приладить свой шаг к его шагу так, что их бедра составляли как бы единое целое, когда они шли.

– Знаешь, ты мне сделал очень больно… Я не сержусь на тебя, но…

Он поцеловал ее как раз под фонарем. В первый раз он целовал ее из милости, потому что еще не наступил нужный момент, к которому он готовился.

– Ты не хочешь пойти выпить виски в нашем маленьком баре?

– Нет.

– Ну а здесь – неподалеку, в баре номер один?

– Нет.

– Хорошо.

Она поспешно пошла за ним, может быть, не очень убежденная в его правоте. Они подошли к дому.

– Никогда бы не поверила, что ты окажешься способным привести ее сюда.

– Придется поверить.

Он спешил покончить с этим и даже подталкивал ее, чтобы она шла быстрее, как он это делал вчера с той, другой. Но кто лучше него понимал, что не может быть и речи ни о каком сравнении. Мех Кэй колыхался перед его глазами. Ее ноги в светлых чулках замерли на лестничной площадке.

Он наконец открыл дверь, повернул выключатель. Комната была пустой, неубранной, не подготовленной для приема Кэй и казалась холодной. Он понимал, что она готова заплакать. Может быть, он даже хотел увидеть ее плачущей от досады? Потом снял свой плащ, шляпу и перчатки. Помог ей снять пальто.

И в тот самый момент, когда у нее уже выступила вперед нижняя губа и она сделала горестную гримасу, он ей объявил:

– Видишь ли, Кэй, я принял важное решение.

Она испугалась еще сильнее и посмотрела на него взглядом перепуганной маленькой девочки, что вызвало у него желание расхохотаться. Не странно ли в таком состоянии духа произносить те слова, которые он собирался произнести?

– Теперь я знаю, что люблю тебя. Не имеет никакого значения для меня все, что произойдет, буду ли я счастлив или несчастлив, но я все принимаю заранее. Вот что я хотел тебе сказать, Кэй. Вот что я собирался прокричать тебе в телефон, и не только в первую ночь, но и в эту ночь, вопреки всему. Я люблю тебя, что бы ни случилось, чего бы ни предстояло мне вынести, что бы я…

Но теперь пришел его черед быть сбитым с толку, потому что вместо того, чтобы броситься к нему в объятия, как он предполагал, она замерла посреди комнаты с бледным и застывшим лицом.

Может быть, он был прав, когда опасался, что она пока еще не может его понять.

Он позвал ее, будто она находилась где-то далеко:

– Кэй!

Она не смотрела на него, оставалась неподвижной.

– Кэй!

Она так и не двинулась в его сторону. Ее первое движение было направлено вовсе не к нему. Она резко повернулась и стремительно исчезла в ванной, заперев за собой дверь.

– Кэй…

Он застыл в полной растерянности среди хаоса, царящего в неубранной комнате. Руки его, протянутые было навстречу любви, бессильно повисли.

11

Он молчал и сидел, не двигаясь, забившись в кресло, не спуская глаз с двери, за которой не было слышно никакого шума. По мере того как проходило время, его нетерпение проходило, сменяясь мягким и убаюкивающим состоянием покоя, в которое он начал погружаться.

Очень нескоро, совсем нескоро открылась дверь, так тихо, что он не услышал даже ее предупреждающего скрипа; сперва он увидел, как поворачивается дверная ручка, потом распахнулась створка, и появились Кэй.

Он смотрел на нее. Она смотрела на него. Что-то изменилось в ней, и он был не в состоянии угадать, что именно. Ее лицо, ее волосы стали какими-то другими. По-прежнему лишенная косметики, кожа выглядела совсем свежей; она весь день была в пути, а с лица, казалось, было смыто напряжение.

Она улыбалась и медленно приближалась к нему. Улыбка ее была еще робкой и какой-то нерешительной. У него возникло ощущение почти кощунственного присутствия при рождении счастья.

Подойдя к его креслу, она протянула ему обе руки, чтобы он поднялся, потому что было в этом мгновении нечто торжественное, что требовало, чтобы они оба стояли.

Они не обнялись, не прижались друг к другу, встали щека к щеке и долго молчали. Вокруг них застыла трепетная тишина, которую она наконец нарушила, выдохнув еле слышно:

– Ну, вот ты и пришел.

Тогда ему стало стыдно, потому что он уже начал догадываться, как в действительности обстояло дело у нее.

– Я уже не верила, что ты придешь, Франсуа. И не осмеливалась желать этого. Мне случалось даже желать обратного. Ты помнишь – на вокзале, в нашем такси, когда шел дождь, то, что тогда я сказала тебе и что ты, я думаю, наверное, так и не понял?

– …Это был не отъезд… Это был приезд… Приезд для меня.

– …Ну а теперь…

Он почувствовал, как она замерла без сил в его объятиях, да и сам он ощутил себя ослабевшим и неуклюжим перед чудом, происходящим с ними.

Испугавшись ее неожиданной слабости, он хотел было подойти с ней к кровати, но она стала протестовать слабым голосом:

– Нет…

Там им было не место в такую ночь. Они расположились оба в глубоком большом потертом кресле, и каждый из них слышал биение пульса и ощущал близкое дыхание другого.

– Ничего не говори, Франсуа. Завтра…

Потому что завтра взойдет заря и у них еще будет время, чтобы войти в жизнь вместе и навсегда.

Завтра они уже не будут больше одинокими, никогда больше не будут одинокими. И когда она вдруг вздрогнула, а он почти в то же время почувствовал, как к горлу подступала уже почти забытая тревога, они оба поняли, что одновременно, не сговариваясь, Просили последний взгляд на их прежнее одиночество.

И оба задались вопросом: как они могли его переносить?

– Завтра… – повторила она.

Не будет больше комнаты на Манхэттене. Она им теперь не нужна. Они могут отныне отправиться куда угодно. Не будет нужды и в пластинке из маленького бара.

Почему она улыбнулась с какой-то нежной насмешливостью, когда зажглась висящая на проводе лампочка у маленького портного напротив?

Вместо вопроса он молча пожал ей руку, поскольку и в словах они также больше не нуждались.

Поглаживая его по лицу, она говорила:

– Ты думал, что обогнал меня, не так ли? Ты считал, что ты ушел далеко вперед, а на самом деле, бедняжка ты мой, ты оставался позади.

Завтра придет новый день, и этот день уже занимался, слышны были первые отдельные шумы пробуждающегося города.

К чему им теперь куда-то спешить? Этот день принадлежит им, как и все последующие, и город – (тот или какой-либо другой – не сможет больше внушать им страх.

Через несколько часов эта комната не будет больше существовать для них. Через несколько часов в ней будут укладывать чемоданы, а кресло, в которое они забились, снова примет свой обычный невзрачный вид предмета небогатой меблировки.

Они могли теперь оглянуться назад. Даже след головы Джун на подушке не был чем-то ужасным.

Решать будет Кэй. Они могут поехать во Францию оба, если у нее возникнет такое желание, и он спокойно вернется на свое прежнее место. Или же они направятся в Голливуд, и он все начнет сначала.

Ему было все равно. Разве же не начинают они оба с нуля!

– Я понимаю теперь, – призналась она, – что ты никак не мог меня дождаться.

Он хотел обнять ее, раздвинул руки, чтобы обхватить ее, но она проворно выскользнула. В свете рождающегося дня он увидел, как она стоит на коленях на ковре и взволнованно прикладывает свои губы в его рукам, тихо говоря при этом:

– Спасибо.

Они теперь должны встать, раздвинуть занавески, впустив в комнату резкий утренний свет, оглянуться на бедную наготу помещения.

Наступал новый день, и спокойно, без страха и без вызова, хотя еще и не очень умело, ибо все для них было в новинку, они начинали жить.

Каким образом они оказались посреди комнаты на расстоянии метра один от другого и оба улыбались?

Он произнес так, как будто вкладывал в эти слова все счастье, переполнявшее его:

– Здравствуй, Кэй!

Она ответила едва заметным дрожанием губ:

– Здравствуй, Франсуа!

И, в конце концов, после долгой паузы:

– Прощай, наш маленький портной.

И они заперли дверь на ключ, когда уходили.

26 января 1946 г.