Текст книги "Смерть Беллы"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Жорж Сименон
«Смерть Беллы»

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Бывает так: сидишь себе дома, занимаешься привычными, каждодневными делами, не заботишься о выражении лица – ведь ты же один, но вдруг поднимаешь глаза и спохватываешься: шторы не задернуты, и снаружи за тобой кто-то следит.

Вот так получилось со Спенсером Эшби. Так, да не совсем: на самом деле в тот вечер никто не обратил на него внимания. Он любил одиночество, особенно такое: плотное, ни звука извне, да еще снег, который валит хлопьями, словно воплощая собой тишину.

Разве мог он, да и кто угодно другой, предвидеть, что потом этот вечер будут изучать чуть ли не через лупу, что его. Спенсера, поместят под лупу, как насекомое, и заставят повторить все, шаг за шагом.

Что было на обед? Не суп, не яйца и, кажется, не бифштексы; одно из тех блюд, которые Кристина стряпает из всяких остатков – подруги просят у нее рецепты этих блюд, желая ей угодить. На сей раз угадывались разные кусочки мяса, в том числе ветчина, горошек, и все это под слоем обжаренных макарон.

– Так ты не едешь со мной к Митчелам?

В столовой было очень жарко. В доме сильно топили – так им нравилось. Он вспомнил, что за едой у жены выступили пятна румянца на скулах. Она часто краснеет во время еды. Впрочем, это ее не портит. Ей совсем недавно перевалило за сорок, но он слышал, как она толковала подруге, что наступает критический возраст.

Почему в память ему запали именно красные пятна на щеках, а все прочее тонет в вязком тумане, сквозь который ничего больше не разглядеть? Белла, конечно, была, тут же. Он знает, что она сидела за столом. Но не помнит, какого цвета было на ней платье, о чем говорили – если только она вообще принимала участие в разговоре. Сам-то он молчал, значит, женщины болтали между собой; кстати, когда на столе появились яблоки, прозвучало слово «кино», а потом Белла исчезла.

Пошла в кино пешком? Возможно. До кино полмили ходу.

Он всегда любил ходить по снегу, особенно по первому выпавшему снежку, и весело было думать, что отныне на несколько месяцев резиновые сапоги выстроятся в линейку справа от входной двери, под навесом, рядышком с широкой лопатой для расчистки снега.

Он слышал, как Кристина складывала тарелки, вилки и ножи в посудомоечную машину. Он в это время стоял у камина, набивая трубку. Несмотря на горячие батареи, Кристина по случаю снегопада подложила в огонь два полена, но не ради мужа – он все равно в гостиной не останется, – а ради подруг, которых в тот вечер поила чаем.

– Если ляжешь, не дождавшись меня, запри дверь.

Ключ у меня с собой.

– А как же Белла?

– Она пошла на первый сеанс, вернется самое позднее в полдесятого.

Все настолько обычно, что в этой обычности есть даже нечто нереальное. Голос Кристины доносился из спальни. Подойдя к дверям, он увидел, что она сидит на кровати и натягивает красные шерстяные рейтузы джерси, она достала их только что, и они еще припахивали нафталином, потому что она надевала их лишь зимой, на улицу. Почему он отвернулся, словно стесняясь, при виде задранного платья? И почему она сделала такое движение, словно хотела одернуть подол?

Она уехала: он слышал, как удаляется машина. Живут они в двух шагах от поселка, но все равно, куда бы ни направлялись, приходится пользоваться машиной.

Первым делом он снял пиджак, развязал галстук, расстегнул ворот рубашки. Потом присел на кровать, на то самое место, где недавно сидела жена, – оно еще было теплое, и переобулся в домашние туфли.

Не странно ли, что все это, оказывается, так трудно вспомнить! Даже приходится самого себя уговаривать:

«Ну же! Я стоял там-то и там-то. Что делал потом? Что я обычно делаю в это время?» Он мог бы забыть, что пошел в кухню, открыл холодильник, достал бутылку содовой. Потом с бутылкой в руке прошел через гостиную, нагнулся сперва за «Нью-Йорк тайме», лежавшей на круглом столике, потом за портфелем, который был на полочке под вешалкой. Вечно у него полны руки, когда он идет к себе в закуток, и каждый раз он бьется над одной и той же задачей: как открыть, а потом закрыть дверь, ничего при этом не уронив?

Бог его знает, что было в этой комнатке до того, как дом перестроили. Прачечная, что ли? Чулан для хранения инструментов? Ему как раз нравится, что она непохожа на обычные комнаты: во-первых, потолком, скошенным в том месте, где проходит лестница, во-вторых, тем, что при входе надо спуститься на три ступеньки вниз, а пол сложен из широких, неровных каменных плит и, наконец, единственным окошком – оно такое высокое, что открывается с помощью веревочки и блока. Он все устроил своими руками: покрасил, смастерил вдоль стен стеллажи, провел сложную систему освещения, выискал на распродаже коврик, которым прикрыл плиты там, где кончалась лестница.

Кристина играет в бридж у Митчелов. Почему он в мыслях называет ее «мамаша» – ведь она всего-то на два года старше его? Наверно, из-за друзей: у кого есть дети, те часто при них называют жен «мамами». Но ему бывает не по себе, если это слово срывается у него с языка в разговоре с ней, и он испытывает смутное чувство вины. Если она не играет в бридж, то спорит о политике, вернее, о долге перед общественностью поселка и об усовершенствованиях в нем.

В сущности, работа, которой он, Спенсер, занимается, тоже общественная: сидит один у себя в закутке и проверяет работы по истории, написанные его учениками.

Правда, «Крествью скул» – школа не местного масштаба. Даже напротив: больше всего учеников поступает из Нью-Йорка, Чикаго, с Юга и из самого Сан-Франциско. Солидная школа, дающая подготовку для университета. Она не входит в число тех трех или четырех, которые приплетают к разговору всякие снобы, но все же заведение серьезное.

Так ли уж не права Кристина с ее страстью к общественной работе? Зря только она об этом так много говорит, да еще таким непререкаемым тоном, зря навязывает эти заботы всем и каждому. В ее представлении две с небольшим тысячи жителей их деревушки, несомненно, представляют собой единое целое; их связывает не зыбкое чувство солидарности или долга, а те же тесные, запутанные узы, которыми объединены родственники в большой семье.

А разве он не из той же семьи? Родился он не в Коннектикуте, а севернее, в Новой Англии, в Вермонте, сюда приехал учительствовать, когда ему было уже двадцать четыре, с тех пор он завоевал себе положение. Если бы сегодня он поехал с женой, каждый протянул бы ему руку для пожатия:

– Привет, Спенсер!

В общем, его любят. Он тоже более или менее всех любит. Ему нравится проверять работы по истории – больше, пожалуй, чем по естествознанию. Перед тем как взяться за дело, он достал из стенного шкафа бутылку шотландского виски и стакан, а из ящика – открывалку.

Движения его были машинальны, а мысли витали Бог знает где. Если бы его этим вечером внезапно сфотографировали – какое выражение лица зафиксировала бы фотография? А ведь с ним проделали кое-что похуже!

Виски он всегда разбавляет одинаково – ни крепче, ни слабей, и стакана хватает ему примерно на полчаса. Одна из работ была написана Бобом Митчелом – к его родителям Кристина поехала на бридж. Его отец Дэн, архитектор, намерен добиваться места на государственной службе, поэтому ему приходится принимать официальных лиц. На сей раз Боб Митчел заслужил по истории «6»[1]1
  По двенадцатибалльной системе оценок.


[Закрыть], не больше, и Спенсер подчеркнул эту цифру красным карандашом. Время от времени он слышал, как на холм метрах в трехстах от дома взбирается грузовик. Это был единственный шум. В закутке нет настенных часов.

Смотреть на ручные Спенсеру было совершенно ни к чему. На проверку работ он вряд ли потратил намного больше сорока минут, тетради сложил в портфель, отнес его в гостиную: старая привычка – все, что завтра понадобится, готовить с вечера. Он даже бреется перед сном, если утром надо уйти пораньше.

На окнах нет ставен, только жалюзи – они были подняты. Иногда их опускают перед самым сном, иногда вообще на всю ночь оставляют неопущенными. С минуту Спенсер загляделся на снег, падавший за окном, заметил, что у Кацев горит свет, увидел м-с Кац за роялем. На ней было легкое домашнее платье, играла она с чувством, но он ничего не слышал. Он дернул за шнурок и спустил жалюзи. Эго дело для него непривычное. Как правило, с жалюзи управляется Кристина. Чуть зайдет в спальню, первым делом идет к окну и хватается за шнурок, а потом сразу же слышится треск падающих реек.

В спальню Спенсер пошел, собственно говоря, чтобы переодеть брюки и рубашку; серые фланелевые брюки, которые он достал из стенного шкафа, были усеяны мелкими опилками. Заходил ли он еще раз в кухню?

Газированная вода не могла ему понадобиться: на вечер хватает одной бутылки. Ему смутно кажется, будто он поворошил дрова в гостиной, потом пошел в уборную.

Зато ему хорошо запомнился тот час, который он провел после этого за токарным станком, обрабатывая фигурную ножку для лампы. Его закуток – скорее мастерская, чем кабинет. Одолев много разных премудростей, Спенсер уже выточил несколько штуковин из дерева помимо ножек для ламп; Кристина одарила ими чуть не всех своих подружек. Кроме того, она пускает в ход его поделки во время каждой лотереи, каждого благотворительного базара. Не так давно он увлекся ножками для ламп; вот эта, если она у него получится, будет рождественским подарком жене. Токарный станок ему подарила Кристина – ровно четыре года назад, к Рождеству. Живут они дружно.

Он смешал себе вторую порцию виски. Поглощенный работой, он еле-еле попыхивал трубкой, так что со стороны могло показаться, что она потухла, и время от времени ему приходилось раскуривать ее несколькими энергичными затяжками. Он любил запах дерева, когда оно крошится под резцом, любил жужжание моторчика.

Дверь закутка пришлось закрыть. Он всегда закрывает за собой двери с таким видом, словно юркнул в комнату, как в постель, под одеяло. В какой-то момент он поднял голову от работающего станка и увидел Беллу: она стояла на верхней из трех ступенек; как не слышал он, когда играла м-с Кац, так ничего не услышал и сейчас: Белла шевелила губами, но ее слова перекрывал шум токарного станка.

Он покивал ей, чтобы она минутку подождала, так как не мог прерваться. У Беллы на волосах цвета красного дерева сидел темный беретик. Она была еще в пальто. На ногах – резиновые сапоги. Ему показалось, что она не в духе, что лицо у нее бледное. Все произошло очень быстро. Она не поняла, что он ничего не слышит, и резко повернулась. Он лишь угадал по движению ее губ последние слова:

– Спокойной ночи!

Она закрыла дверь сперва неплотно – язычок замка был довольно тугой, – потом возвратилась и повернула ручку. Он чуть было ее не окликнул. Что она там ему говорила, кроме «спокойной ночи»? Он сообразил, что она нарушила домашнее правило – прошла через гостиную прямо в резиновых сапогах; не собралась ли она опять уходить? Вполне возможно. Ей восемнадцать. Она свободна. Иногда вечерами молодые люди приглашают ее в Торрингтон или в Хартфорд; кто-нибудь из них, вероятно, привез ее из кино на машине. Не занимайся он как раз в ту минуту самой тонкой операцией, все бы, возможно, обернулось по-другому. Он не то чтобы верил в интуицию, но как бы то ни было через несколько минут все-таки поднял голову, остановил станок и вслушался в тишину, гадая, ждала ли Беллу машина и не услышит ли он, как она отъезжает. Разумеется, время было давно упущено: если машина и приезжала, она уже была далеко.

Почему же он забеспокоился? В чем тут дело – в освещении закутка или в том, что она так неожиданно возникла на верхней ступеньке, и ему показалось, что она бледна, а может быть, и расстроена? Спенсер мог бы сходить наверх, убедиться, что она у себя в комнате, а уж если он боялся показаться навязчивым, то глянуть, видна ли полоска света у нее под дверью. Вместо этого он тщательнейшим образом выбил трубку в пепельницу, которую сам выточил два года назад, снова ее набил – горшочек для табака он тоже выточил сам, это была, кстати, первая его сложная поделка – и, глотнув виски, опять принялся за работу. Он забыл о Белле и обо всем на свете, как вдруг зазвонил телефон. Несколько месяцев назад к нему в комнатку специально для таких случаев поставили аппарат.

– Спенсер?

– Это я.

Голос Кристины слышался в трубке на фоне гула чужих голосов. Спенсеру даже приблизительно не удалось бы сказать, в котором часу это было.

– Ты еще работаешь?

– Осталось дела минут на десять.

– Дома все в порядке? Белла вернулась?

– Да.

– Тебе в самом деле не хочется сыграть в бридж?

Кто-нибудь заехал бы за тобой на машине.

– Не стоит.

– Ну, тогда не жди меня и ложись. Вернусь поздно, может быть, совсем поздно: Мэриан и Оливия приехали с мужьями, и мы сейчас начнем партию.

Она чуть помолчала. Там звякали стаканы. Он знал этот дом, гостиную с огромными красными полукруглыми кушетками, складные столы для бриджа и кухню, куда каждый по очереди ходит за льдом.

– Ты твердо решил, что не выберешься сюда? Все были бы в восторге.

Голос Дэна Митчела рявкнул в трубку:

– Приезжай, бездельник!

Дэн что-то жевал.

– Что мне им сказать? Ты слышал Дэна?

– Благодарю. Я посижу дома.

– Ну, тогда спокойной ночи. Постараюсь не разбудить тебя, когда вернусь.

Спенсер привел в порядок станок. У него в закутке никто ничего не трогает, раз в неделю он сам здесь прибирает. В углу стоит кожаное кресло, очень старое, очень низкое – такого фасона нигде теперь не встретишь.

Он устроился в этом кресле, вытянув ноги, и стал проглядывать «Нью-Йорк тайме».

В кухне есть электрические часы; прежде чем лечь, он отнес туда бутылку содовой и пустой стакан, выключил свет. На часы он не посмотрел. Он не думал о времени.

В коридоре он ни разу не взглянул на дверь в комнату Беллы. Девушка его мало заботила – или вообще не заботила. Она жила с ними недавно, все это было временное; в их доме она была чужая.

Жалюзи в спальне были слегка раздвинуты, он их закрыл, затворил дверь, разделся, складывая вещи одну за другой на место, лег, так и не зная, который час, протянул руку и выключил последнюю лампу.

Пожалуй, все это время в нем было что-то общее с букашкой, которая под лампой натуралиста деловито ведет свое убогое существование. Да так оно и есть.

Он жил, погруженный в повседневные дела, обычные для любого человека, – любого члена общества, как сказала бы Кристина, – и это не мешало ему думать о своем. Даже перед самым сном мысли не оставили его; он помнил, где он и что его окружает, помнил о доме, о камине, догорающем в гостиной, о снеге – завтра расчистить дорожку до самого гаража! – помнил о тех же Кацах и о других людях, живущих в других домах, свет в которых ему виден, и о ста восьмидесяти учениках «Крествью скул», спящих в большом кирпичном здании на вершине холма. Если бы он дал себе труд повернуть ручку радио, что обычно делала, раздеваясь, жена, в комнату ворвался бы весь мир с музыкой, голосами, катастрофами и метеорологическими сводками.

Он ничего не слышал, ничего не видел. В семь часов зазвонил будильник; он почувствовал, как рядом зашевелилась Кристина, – она встала первая и пошла на кухню ставить воду для кофе. У них не было постоянной прислуги, а приходящая появлялась два раза в неделю.

В ванну потекла вода: это для него. Спенсер раздвинул жалюзи и выглянул, но было еще темно. Только небо было не такое черное, как ночью, снег еще более пронзительно белый, и все краски, даже розовый цвет кирпича, из которого построен новенький дом Кацев, казались грубыми и кричащими. Снегопад прекратился. С крыши капало» словно уже начало таять, и если так оно и есть, то будет грязь и слякоть, не говоря уж о том, что школьники повесят носы: они ведь загодя приготовили и коньки, и лыжи.

Спенсер неизменно входит в кухню в половине восьмого. К завтраку накрывают маленький белый столик, за которым едят только по утрам. Кристина успевает к этому времени уложить волосы. Кажется ему или в самом деле ее белокурые волосы по утрам еще светлее, еще бесцветнее?

Ему по душе запах бекона, кофе и яиц с примесью того втайне любимого им запаха, который исходит по утрам от жены. Это тоже составляет атмосферу начинающегося дня – он узнал бы этот запах из тысячи.

– Ты в выигрыше?

– Шесть долларов пятьдесят. Мэриан с мужем, как водится, все спустили: выложили вдвоем тридцать долларов с лишним.

Стол был накрыт на троих, но Белла редко завтракала с ними. Ее не будили. Часто она появлялась к самому концу, в халате и домашних туфлях; еще чаще Спенсер по утрам ее не видел.

– У Мэриан это в голове не укладывается, а я ей говорю…

Болтовня еще более бессмысленная, чем накануне: ни запоминающегося слова, ни меткого замечания – так, мурлыканье, пересыпанное знакомыми именами, настолько привычными, что в воображении не возникает от них никакого образа. Впрочем, эго было уже не важно, но он этого еще не знал, и никто не знал. Жизнь в поселке начиналась, как всегда по утрам, с ванных, с кухонь, с крылечек, где отцы семейства натягивали поверх ботинок резиновые сапоги, с гаражей, где заводили машины.

Спенсер не забыл портфель. Он вообще ничего не забывал. Закурив первую трубку, расположился за рулем машины и заметил, что в одном из окон маячит розовый пеньюар миниатюрной м-с Кац. Дома соседей рассеяны по склону холма, окружены лужайками, которые теперь спрятались под снегом. Несколько домов новенькие, например у Кацев, но большей частью это прекрасные старинные деревянные здания, типичные для Новой Англии, некоторые с портиками в колониальном стиле, и все выкрашены в белый цвет. Главную улицу составляют почта, три бакалейные лавочки, несколько магазинов, располагающихся ниже по склону, да на каждом углу торчит по заправочной станции; снегоуборочная машина уже проехала, оставив между тротуарами широкую черную полосу.

Эшби остановился купить газету и услышал, как кто-то сказал:

– С минуты на минуту начнется снегопад, а к ночи, вероятно, будет пурга.

На почте ему повторили слово в слово то же самое – вероятно, так было сказано в метеосводке.

Переехав реку, он повел машину вверх по дороге, которая, петляя, вела к школе. Их заведению принадлежит весь холм; местами он порос лесом, а наверху высится около десятка корпусов, не считая учительских домиков. Они бы тоже жили в одном из них, не будь у Кристины собственного дома; пока Эшби не женился, он и жил годами в самом большом из этих домов, под зеленой крышей, предназначенной для холостых учителей.

Он завел машину в гараж, где и без того уже стояло семь автомобилей; когда он поднимался по ступеням крыльца, дверь распахнулась, и ему навстречу бросилась мисс Коул, секретарша; казалось, она хочет преградить ему дорогу.

– Только что звонила ваша жена. Просила, чтобы вы немедленно вернулись домой.

– С ней что-нибудь случилось?

– Не с ней. Я не знаю. Она просила только передать вам, чтобы вы не волновались, чтобы ехали назад, не теряя ни минуты: это очень важно.

Спенсер хотел войти, решив было, что позвонит домой из канцелярии.

– Она сказала, чтобы вы не тратили времени на телефонный звонок.

Он нахмурился, крайне озадаченный; лицо его помрачнело, но, по правде говоря, он не особенно встревожился. У него даже появилось искушение не посчитаться с распоряжением Кристины и набрать номер дома. Так бы он и сделал, но мисс Коул по-прежнему загораживала ему проход.

– Ну что ж! Тогда передайте директору…

– Уже предупредила.

– Надеюсь, к концу первого урока вернусь…

Все это его раздражало, вот именно – раздражало.

Особенно потому, что было непохоже на Кристину.

У нее, как у всех, есть свои недостатки, но ей совсем не свойственно терять голову по пустякам, тем более отрывать его от школьных дел. Кристина – женщина практичная: если в трубе загорится сажа, она вызовет скорее не его, а пожарных; если заболеет или поранится – обратится к врачу.

Спускаясь с холма, Спенсер разминулся с Дэном Митчелом, который перед работой вез в школу сына. На мгновение он задумался, почему это Дэн глянул на него с удивлением. Только потом до него дошло, что людям непонятно, с какой стати он в этот час спускается с холма вместо того, чтобы ехать наверх.

На Главной улице все было как обычно, вокруг их дома тоже ни малейшего оживления – верного признака происшествия. И только подъехав к самому дому, он заметил перед воротами гаража машину доктора Уилберна. Спенсеру надо было пройти по снегу не больше пяти шагов; машинально он сунул трубку в карман. На пороге потянулся к звонку, но дверь неожиданно для него распахнулась сама собой, как до того в школе. Глазам его предстало зрелище, которого он меньше всего ожидал и которое не имело ничего общего с той жизнью, какой он жил до сих пор.

Уилберну лет шестьдесят пять, он занимает также должность школьного врача; на многих он производит впечатление: у него такой вид, точно он всегда надо всеми насмехается. Он слывет человеком недобрым. Во всяком случае, никому не старается понравиться и неприятные известия сообщает всегда с характерной усмешкой.

Он-то и отворил Спенсеру, а теперь молча стоял перед ним и, наклонив голову, рассматривал его поверх очков; Кристина, стоявшая в той части комнаты, где было темнее, тоже повернулась к двери.

Почему, не зная за собой никакой вины. Спенсер вдруг почувствовал себя виноватым? То ли в освещении было дело, то ли в уже пожухшем снеге, то ли в затянутом тучами небе, но ему стало не по себе, когда доктор, хитро глянув на него, взялся за дверную ручку, чтобы ввести Эшби в его собственный дом, словно в какое-то сумрачное судилище. Эшби не смолчал и услышал свой собственный голос:

– Что происходит?

– Войдите.

Он подчинился, прошел в гостиную, снял сапоги, стоя на циновке; ему по-прежнему не отвечали, его не удостаивали ответом, словно он не человек вовсе.

– Кристина, кто заболел? – И прибавил, потому что она машинально посмотрела в сторону коридора:

– Белла?

Тут Эшби ясно увидел, как они переглянулись. Позже он сумеет перевести эти взгляды на язык слов. Кристина глазами говорила доктору: «Сами видите. Он, судя по всему, действительно ничего не знает. Что вы об этом думаете?» А Уилберн, к которому Спенсер никогда не питал неприязни, казалось, отвечал глазами же: «Разумеется. Возможно, вы и правы. Все возможно, не правда ли? В сущности, это дело ваше».

– Несчастье, Спенсер, – сказала Кристина вслух, сделала два шага по направлению к коридору и обернулась:

– Ты уверен, что не уходил вчера вечером?

– Безусловно.

– Даже ненадолго?

– Я не выходил из дома.

Новый взгляд, адресованный доктору. Еще два шага.

– Ты ничего такого не слышал вечером?

– Ничего. Я работал на токарном станке. А что?

Что за околичности, в конце-то концов? Ему чуть не стало стыдно, наверно, за то, что он сам словно испугался и отвечает, как виноватый.

– Белла умерла, – сказала Кристина, протянув руку к двери.

Ему сдавило желудок – может быть, из-за всего, что предшествовало этим словам, и он ощутил смутный позыв к рвоте. Уилберн стоял у него за спиной; казалось, в его обязанности входит следить за реакцией Спенсера и, если понадобится, отрезать ему путь к отступлению.

Он понял: речь идет о насильственной смерти – иначе они не ходили бы вокруг да около. Но почему он не смеет спросить напрямик? Почему играет в нарастающее удивление? Даже голос его отказывался звучать на обычных нотах!

– От чего она умерла?

Он чувствовал, им обоим хочется, чтобы он заглянул к ней в спальню. Для них это будет чем-то вроде улики, и ему трудно было бы объяснить, почему он не решается туда зайти и тем более не смеет признаться в своем страхе. Прямо в глаза ему был устремлен холодный и светлый взгляд Кристины; подчиняясь этому отчужденному взгляду, он решился и, опустив голову, шагнул вперед; в затылок ему дышал Уилберн.