Текст книги "Кот"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 8 страниц)

Через некоторое время, когда горчичники начнут действовать, она примется нервно сновать между ванной и спальней, до тех пор пока жжение не станет нестерпимым. Маргарита способна держать их безумно долго. Кажется, будто она назначила себе наказание: когда она снимала горчичники, кожа у нее была красная, как от ожога.

Ну что, со всеми делами она покончила? Нет, еще зашла обменять книжку в платную библиотеку, где за каждый взятый на прочтение томик надо платить пятьдесят сантимов. Маргарита неизменно берет романы начала века, где описываются разные грустные истории, соответствующие ее меланхолическому настроению. Буэн ухитрялся, когда она отсутствовала в гостиной, пробежать несколько строчек. Там всегда действовал гордый и мужественный герой, жертва обстоятельств, на которого градом сыпались несчастья, но он все равно не вешал носа.

“Бедная женщина…”

Мысленно он часто называл ее так. Порой даже сам начинал считать себя скотиной, но тут же принимался перебирать воспоминания последних трех лет, и кончалось тем, что он писал на клочке бумаги: “Кот”.

Вне всяких сомнений, это она подсыпала зверьку крысиный яд. Воспользовалась тем, что Буэн слег в постель с гриппом. Вечером Буэн, удивленный, что кот до сих пор не вспрыгнул к нему на кровать, спросил:

– Ты кота не видела?

– С самого полдня – нет.

– Выпускала его?

– Да, когда он попросился, часов в пять.

– И не вышла с ним на улицу?

Было это в разгар зимы. Каменная мостовая в тупике была покрыта снежной коркой. Дома напротив еще не снесли, и они стояли, как во времена Себастьена Дуаза, который их построил.

– А он потом не скребся в дверь?

– Не слышала…

Эмиль уже спустил с кровати ноги.

– Хочешь, я схожу поищу его?

– Нет, лучше я сам.

– Ты собираешься выйти на улицу? У тебя же температура!

Буэну почудилась в голосе жены какая-то фальшивая нота. До сих пор он считал, что Маргарита многое усложняет, что у нее масса навязчивых идей, порой глупых, но ему и в голову не приходило, что она может быть злой.

Злоба жены была направлена на кота, только на кота. Стоило ему коснуться ее, и она с криком отскакивала в сторону. Буэн был убежден, что она ломает комедию. С первых же дней их супружеской жизни она внушала, что он должен избавиться от кота – отдать, скажем, кому-нибудь из приятелей.

– Я всю жизнь боялась кошек. Может быть, я смогла бы привыкнуть к собаке. Папа, когда я была маленькая, держал собаку, так она всюду ходила за мной, всегда готова была защитить. А кошки – предатели. Никогда не знаешь, что у них на уме.

– Ну, Жозеф не такой.

Кота, которого Буэн подобрал на улице, он назвал Жозефом.

Маргарита возмущалась:

– Не понимаю, как можно называть животное именем святого!

– Крестить его заново уже поздно.

– Как ты мог произнести это слово! Разве животных крестят?

– А почему бы нет?

Это была их первая ссора. Потом были и другие, и все из-за Жозефа, который слушал так, словно понимал, что является причиной перепалки.

– Он же беспородный…

– Я тоже.

Ну, Буэн сказал так, чтобы “завести” ее. Это было в его характере и привычках. На стройке, например, все поддразнивали друг друга и переругивались, что не мешало им после гудка идти вместе в бистро. С Анжелой он тоже не стеснялся в выражениях, а порой так и перехватывал:

– Иди-ка сюда, ослиная башка!

– Чего это ты зовешь меня ослиной башкой?

– Потому что ты как все женщины. Глядя на тебя, можно подумать, что ты в лепешку расшибешься, лишь бы мне угодить, что для тебя главное – я. На самом-то деле ты, как осел, делаешь все по-своему.

– Вот уж не правда. Я всегда тебя слушаюсь.

– В определенном смысле – да. Когда тебе чего-нибудь хочется, ты убеждаешь меня, что этого хочу я. Да-да, милая моя. Я же тебя знаю как облупленную. Ты такая же потаскуха, как все.

– И тебе не стыдно?

– Ни капельки.

Кончалось это тем, что они начинали смеяться или, чаще всего, падали на кровать.

С Маргаритой все было по-другому. Не могло быть и речи насчет того, чтобы упасть с нею на кровать или сказать ей грубое слово. Услышав ругань, она вздрагивала и замыкалась в осуждающем молчании. Тогда еще она каждое утро ходила причащаться, а бывало, и в конце дня на миг преклоняла колени в полутемной церкви рядом с исповедальней.

– Что, помолиться зашла?

– Я молилась за тебя, Эмиль.

Нет, он не сердился на нее. Это она была вправе сердиться, оттого что вышла за него замуж, а он отнюдь не тот человек, который может сделать ее счастливой.

Как вообще эта мысль могла прийти ему в голову? Впоследствии он часто задумывался над этим. Кто, собственно, сделал первый шаг – он или она? Буэн жил тогда в доме напротив, на месте которого сейчас возвышается подъемный кран. Снимал комнату на втором этаже у молодой пары, для которой дом был чересчур велик, а квартирная плата чересчур высока.

По той же, пожалуй, причине он переехал с Шарантонской набережной. В квартире, которую он делил с женой, Буэн чувствовал себя потерянным. Ел он, по большей части, в ресторанах. Ему вполне хватало большой комнаты и ванной. Кресло свое он поставил у окна, где было слышно, как журчит вода в фонтане. Вечером, если оставался дома, смотрел телевизор.

Он завел приятелей в кафе на площади Данфер-Рошро и ходил туда играть в карты. Что же касается женщин, то у него была Нелли, хотя это и представляло определенные неудобства. Он, в общем-то не придавал сексу большого значения. Достаточно того, что Нелли избавляет его от мысли о таких вещах.

Утром Буэн видел, как из дома напротив выходит за покупками дама невысокого роста. Она казалась ему очень изящной, похожей на тех женщин, чьи портреты печатались в старинных календарях, и улыбка у нее была такая же добрая и отрешенная, как у них. Ему было известно только, что она – владелица домов на другой стороне тупика. Но даже если бы он знал ее фамилию, то все равно не связал бы ее с галетами Дуаза, которые ел в детстве.

И вот теперь они возвращались: она – под зонтиком и с сеткой, которой иногда задевала прохожих, он – не выпуская изо рта сигары, и лицо у него было все в капельках измороси. Сейчас они придут и окажутся в четырех стенах, каждый со своими мыслями, каждый со своими свертками, и будут дожидаться, когда настанет время готовить обед.

На площади Сен-Жак Буэн остановился, пропустил Маргариту вперед и зашел в бар выпить стаканчик красного. За стойкой стояла хозяйка, такая же старая, как Маргарита, с неряшливой накладкой на затылке и с большой дряблой грудью, свисающей на толстый живот.

– Похоже, снег собирается, – приглядываясь к туману, заметила она.

Глава 3

Буэн накинул на пижаму шерстяной халат, сунул босые ноги в шлепанцы и спустился. Он искал всюду; из-за высокой температуры у него болела голова, когда он нагибался, чтобы заглянуть под стул или кровать.

Время от времени он тихонько посвистывал – кот привык прибегать на свист, – а то принимался звать ласковым голосом, в котором сквозила тревога:

– Жозеф… Жозеф…

Потом он натянул сапоги, накинул поверх халата старую кожаную куртку – первое, что подвернулось под руку на вешалке. Вид у него стал, как у пугала, но ему было все равно.

– Эмиль! – кричала жена с верхней площадки лестницы. – Не выходи! Простудишься!

Тем не менее он прошел весь тупик, в потемках, по хрустящему снегу, несколько раз чуть не поскользнулся и не грохнулся на тротуар. Из освещенного окна второго по счету дома за ним следил какой-то ребенок, прижав лицо к стеклу так, что нос расплющился; потом малыш обернулся и позвал мать, видневшуюся сквозь отворенную дверь кухни.

Вырядился так, что дети пугаются! Буэн дошел до улицы Санте. Когда кота выпускали погулять одного, он никогда не переступал невидимой границы, отделявшей улицу от тупика.

– Жозеф!

Ему хотелось заплакать. Он никогда бы не подумал, что исчезновение кота может настолько разволновать его и расстроить.

На улице жили две собаки – коричневая такса, принадлежавшая одинокой даме, и шпиц, которого всегда водила на поводке девочка лет двенадцати-тринадцати. До сих пор у Жозефа не бывало с ними конфликтов. При встрече с собаками кот презрительно смотрел в сторону, а если требовалось, сходил с тротуара, уступая им дорогу.

Дверь Буэн оставил незапертой. Он толкнул ее, стащил с себя кожаную куртку и сапоги, поднялся в спальню и уже ложился в постель, как вдруг взгляд его стал жестким, лицо застыло: он вспомнил о подвале и пошел туда.

Маргарита, явно волнуясь, спустилась за ним по пятам на первый этаж.

– Ты за дровами? – спросил он.

– Надо бы затопить.

Он еще не обвинял ее, но у него уже зародились подозрения. В подвале он включил подслеповатую лампочку под потолком и начал шарить между старых ящиков, бутылок и дров.

– Жозеф!

Он нашел кота в самой глубине, у сырой стены, за кучей хвороста. Зверек закоченел, открытые глаза были неподвижны, туловище скрючено. Он казался гораздо более тощим, чем при жизни. На мордочке застыла пена, на утоптанном земляном полу виднелась зеленоватая рвота. Эмиль взял его на руки, безуспешно попытался закрыть ему глаза. От прикосновения к почти ледяному тельцу по спине у него пробежал странный холодок.

Буэн не был вспыльчив. Изредка ему приходилось драться, чаще в кафе, как-то раз – на стройке, и он никогда не терял при этом головы. Однако в тот день лицо его стало злым. Держа на руках кота, он озирался по сторонам с таким видом, словно что-то искал. И действительно, нашел.

В переулке было много крыс. Иногда из окон второго этажа было видно, как они рыщут ночью вокруг мусорных бачков, и Маргарита ужасно их боялась.

– Как тебе кажется, у нас в подвале есть крысы?

– Возможно.

– Если я узнаю наверняка, что у нас крысы, у меня не хватит духу спуститься в подвал.

Он купил препарат, содержащий мышьяк, – им торгуют во всех москательных лавках. Иногда по вечерам он смачивал этим снадобьем куски хлеба и раскладывал их в углу подвала. За все время он только раз обнаружил труп крысы – правда, огромной, чуть не с Жозефа. Вероятно, другие уходили умирать куда-нибудь подальше.

Металлическая бутылка с крысиным ядом стояла на грубо сколоченной этажерке, куда совали всякую рухлядь, не имевшую своего места.

Буэн положил кота, чиркнул спичкой и увидел круглый след, оставшийся на пыльном дереве от донышка. Рядом был другой такой же след. Он снова взял мертвого кота и пошел наверх, медленно, так медленно и тяжело, что Маргарита, оставшаяся на первом этаже, почувствовала, должно быть, некую угрозу.

Сперва она хотела спастись бегством на второй этаж, но Эмиль преградил ей путь, и она бросилась в гостиную. Попыталась запереться на ключ, тогда он выбросил ногу вперед, толкнул дверь, все так же медленно надвигаясь на жену, левой рукой сгреб ее за волосы, а правой поднес труп Жозефа к ее испуганному лицу:

– Смотри, мерзавка! Смотри хорошенько! Ее била дрожь, глаза вылезли из орбит, она пронзительно закричала, зовя на помощь. Она не владела собой, вид у нее был совершенно безумный:

– Эмиль! Эмиль! Умоляю, возьми себя в руки! Мне страшно…

Он все тыкал мохнатым зверьком ей в лицо, пока она не упала на пол – сперва на колени, затем ничком, словно потеряв сознание.

– Я же прекрасно вижу: ты ломаешь комедию. Все, что ты делаешь, – комедия, все пакость! Взять бы ту отраву да и влить насильно тебе в глотку!

Эмиль тяжело дышал. У него кружилась голова. Должно быть, он побагровел и был страшен. Маргарита не шевелилась. Чтоб дать выход напряжению, он одним махом смел с рояля все безделушки и фотографии.

Потом, не глядя больше на жену и по-прежнему держа кота на руках, поднялся по лестнице и тихонько положил его на комод.

У него наверняка поднялась температура. Голова кружилась. Он лег, выключил свет и замер с открытыми глазами.

Сперва в доме все стихло. Так длилось с четверть часа. Потом послышались неясные шорохи, поскребывание, осторожно приоткрылась одна дверь, другая. Маргарита прошла через столовую, направляясь на кухню: видимо, ей понадобился добрый глоток ее хваленого укрепляющего. Позднее он обнаружил возле раковины стакан.

Она медлила не меньше часа – боялась подняться наверх, потом постояла за дверью, прислушиваясь. Наконец вошла в спальню, поколебалась и прилегла, не раздеваясь, на свою кровать.

Оба они так и не заснули. Эмиль дышал с трудом. Несколько раз погружался в дрему, но его будили кошмары, которые он потом тщетно пытался припомнить.

В шесть утра Буэн окончательно проснулся, хотя и с больной головой, и чуть было не остался лежать в постели. Он сильно пропотел: пижама и подушка были мокры. Жена спала. Ей оказалось не под силу караулить до утра; она скрючилась на кровати, так же как кот в подвале.

Он чувствовал, что опустошен, не способен думать. Машинально накинул халат, взял кота за передние лапки, словно кролика, и вышел на лестницу.

Жозеф уже не друг ему, не живое существо, с которым они прожили часть жизни и столько раз смотрели друг на друга. Теперь это просто трупик, неподвижный и начинающий попахивать.

Буэн постоял в коридоре, наконец отворил дверь и сделал три шага по направлению к мусорному бачку. Мусорщики еще не приезжали. Он приподнял крышку и положил утратившее прежнюю окоченелость тельце поверх мусора. Затем вымыл на кухне руки и сварил себе кофе.

Он не сомневался в виновности Маргариты. Иначе почему она так перепугалась, когда он пошел в подвал?

Он сделал всего несколько глотков. Его воротило от кофе. Он встал, открыл шкаф, схватил початую бутылку вина. Это было, как всегда, красное высшего качества. Он выпил, глоток за глотком, два стакана, облокотившись на покрытый клеенкой стол. До рассвета было еще далеко. Стоял декабрь, накануне вечером небо было тяжелое, готовое разразиться снегопадом.

Сперва он решил, что уйдет. Но куда? Снять меблированную комнату, пока не подыщется другая квартира? Тогда надо забирать мебель, сдавать на хранение.

Из старой обстановки у Эмиля оставались кровать, его кресло в гостиной, телевизор, а на втором этаже бюро с откидной крышкой, рождественский подарок Анжелы за год с небольшим до несчастного случая. Теперь опять близилось Рождество.

Он больше не примет подарков от Маргариты – она обычно дарила ему домашние туфли, рубашки, носки. И сам ей ничего больше не подарит. Между ними все кончено. Она показала, какова она на самом деле; он-то уже не раз подозревал, что кроется за ее слащавыми манерами.

Буэн налил себе третий стакан. Ему не хотелось оказаться наверху вместе с ней. Пускай себе спит. Пускай исходит злостью. Он ей больше ни слова не скажет. Оба они старики, хотя в повседневной жизни и не сознают этого. Через несколько лет им умирать. Так неужели из-за кота, подобранного однажды вечером на улице…

Ну-ну, не разнеживаться! Дело не только в Жозефе. Она метила не в кота, а в него, Эмиля. Как только он вошел в этот дом, вернее, сразу же после свадьбы, он понял: Маргарита решила, что все должно идти по-старому.

Когда-то Дуаз-дед (звали его Артюр, он носил бакенбарды, редингот и непомерно высокие воротнички, как на фотографиях в альбоме) основал кондитерскую фабрику Дуаза на улице Епасьер и мало-помалу довел ее до процветания.

У него был только один сын, Себастьен, и дочь Элеонора: ее пожелтевшее фото также хранилось в синем кожаном альбоме с медными уголками и цветком из медной проволоки и эмали на переплете. Элеонора умерла в тринадцать лет от туберкулеза, который позже свел в могилу и мать Маргариты. Себастьен женился, когда ему было уже под сорок и у него наметилось брюшко; он тоже носил редингот и часы на двойной цепочке с брелоками.

Постепенно выработался дуазовский образ мыслей, установилась дуазовская атмосфера, сложились семейные ритуалы. Тупик был застроен в те времена, когда на дома смотрели как на самое надежное помещение капитала, и в Париже и его окрестностях повсюду как из-под земли поднимались целые улицы. Позже Себастьен заказан фонтан, и слово “тупик” было изъято из употребления; теперь на бело-синей табличке, а также на почтовой бумаге и визитных карточках можно было прочесть:

“Сквер Себастьена Дуаза”.

Старый Артюр умер. Жена Себастьена тоже. В доме осталась только его дочь Маргарита, и отец вывозил ее, наряженную в платье с вышивками и кружевами, на Елисейские поля, в Булонский лес. Сохранилась фотография, на которой они запечатлены в наемном ландо. В отличие от старика Артюра Себастьена не все время посвящал кондитерской фабрике. Он бывал в клубах, днем охотно ездил на скачки – с биноклем через плечо, в сером котелке.

У Маргариты была гувернантка, м-ль Пике. В доме держали кухарку и прислугу, приходившую несколько раз в неделю. К девочке-подростку ходил Фредерик Шармуа, молодой человек, учивший ее играть на рояле; в конце концов она вышла за него замуж.

Словом, жизнь устоялась, и дом казался надежно защищен от всякого вторжения извне. Однако на улице Гласьер работал некий Виктор Салънав, начинавший бухгалтером у Артюра. Со смертью старика его влияние стало расти, и вскоре он ввел в дело своего сына Рауля.

Что там, собственно, произошло? Маргарита говорила о тех событиях туманно, сплошными намеками. Эмиль с трудом вытянул из нее признание в том, что в семье у них две женщины умерли от туберкулеза. Когда же он спросил, не был ли ее отец игроком, она ответила с невинным видом:

– Игроком? С какой стати?

Дуазы и после смерти должны были оставаться безупречными. Все семейные рассказы окрашивались в пастельные или акварельные тона. Все было прозрачно, изящно, как поэтический профиль мужа-скрипача.

Так или иначе, а Себастьен Дуаз оказался под угрозой банкротства, что звучало еще омерзительней, чем туберкулез.

Чтобы избежать скандала, несмываемого позора, он предпочел передать предприятие отцу и сыну Сальнавам, так что теперь Рауль Сальнав, отец которого умер, царил на улице Гласьер и на набережных Иври, где возвел новые корпуса.

И каким только ветром занесло в этот дом сына шарантонского каменщика, мужлана, командовавшего рабочими на стройке? Разве Маргарита то и дело не давала ему понять, какая непроходимая пропасть их разделяет?

Она вышла за него, боясь одиночества, боясь, что некому будет в случае надобности о ней позаботиться, и потому, что в доме нужен мужчина – должен же кто-нибудь колоть и носить дрова, выносить мусорный бачок! А может быть, ее, стареющую вдову, волновала близость мужчины, который чуть не каждый день приходил к ней на чашку чая?

С этим ничего не вышло. Она вся напряглась в первый же раз, когда он сил искать с ней близости, и две кровати стали символом их неудавшегося союза.

В сущности, Эмиль оказался самозванцем, и в глубине души Маргарита, наверно, винила его за то, что он втерся к ней в дом хитростью. Как будто она не позвала его сама!

Однажды жарким августовским утром Буэн сидел у окна. При Анжеле он, бывало, брал отпуск, ехал с ней к морю или в деревню. Овдовев, он редко уезжал из Парижа. Что ему делать одному вне дома?

Внезапно через дорогу от него Маргарита драматическим жестом распахнула дверь. Было десять утра. По всему тупику проветривались на подоконниках одеяла, простыни, матрасы. Она тревожно озиралась, искала, к кому бы обратиться, и видно было, что она совсем растерялась.

– Мсье! – окликнула она его с тротуара. Он встал.

– Вы не могли бы спуститься? Скорее, а то весь дом затопит.

Он, в чем был, без пиджака, спустился и перешел дорогу:

– Что случилось?

– У меня в ванной хлещет вода! Я ничего в этом не смыслю.

Эмиль поднялся по лестнице – дом был ему незнаком, но похож на тот, из которого он вышел. В ванной прорвало трубу, откуда бил гейзер почти кипящей воды.

– Инструмент у вас найдется? Шведский ключ?

– Вряд ли… Нет… Я никогда этим не занималась. В подвале были какие-то инструменты, но они заржавели, и я от них избавилась.

– Сейчас вернусь.

Дома он взял все, что требовалось.

– Где водомер?

– Под лестницей. Господи, сейчас протечет на потолок!

Через пять минут вода перестала течь.

– Дайте ведро и тряпку.

Ванная на несколько сантиметров была затоплена, и, не слушая возражений женщины, он тщательно собрал воду.

– Прошу вас, не надо! Мне неудобно, что я вас позвала… Это не мужская работа!

– Вам тоже хочется вымокнуть? Он работал быстро, без суеты, как человек, всю жизнь все делавший своими руками.

– А у вас есть чистое полотенце? Он навел порядок, и, когда закончил, ванная выглядела так, словно ничего и не случилось.

– Труба старая, прохудилась. Стоит с тех пор, как построен дом, а это не вчера было. Уж не обиделась ли она?

– Я не знала. Что же теперь делать?

– Я мог бы ее запаять, но это все равно ненадолго. Лучше сменить ее до самого стояка. Постойте-ка… Три метра. Три с половиной… У вас есть водопроводчик?

– Помнится, у меня никогда не было в нем надобности, во всяком случае, с тех пор как умер муж. А раньше всем этим занимался он.

Одна во всем доме, она казалась такой беспомощной, такой растерявшейся, что он предложил:

– Хотите, я этим займусь?

– Вы водопроводчик?

– Не совсем, но немного разбираюсь.

– А дорого это мне обойдется?

– Ровно столько, сколько стоят три с половиной метра труб.

Он спустился за ней на первый этаж.

– Чем бы мне вас угостить? Не откажетесь выпить стаканчик?

В тот день он впервые столкнулся с ее хваленым укрепляющим.

– Вам такое не по вкусу?

– Да нет, недурно.

– В молодости я принимала это от анемии. По рюмке перед завтраком. Я никогда не могла похвастать отменным здоровьем…

Это его развеселило. Он пошел к себе, переоделся, потом купил в скобяной лавке кусок трубы. Когда он позвонил у ее дверей, она уже успела переодеться в бледно-розовое платье и поправить прическу.

– Уже? Я причиняю вам такое беспокойство… У вас правда нет сейчас более важных дел?

– Я целыми днями бездельничаю.

– Верно, я часто вижу, как вы сидите у окна. Вы тоже один живете?

– С тех пор, как овдовел.

– И не работаете? Раньше вы уходили рано утром, а возвращались вечером.

– Я уже полгода на пенсии.

Она постеснялась спросить, что у него была за работа. Он принес паяльник, ящик с инструментами и провозился чуть больше часа.

– До чего же это любезно с вашей стороны! Одинокая женщина, чуть что не так, становится как без рук и совершенно теряется.

– Если у вас опять случится протечка или еще что-нибудь, обращайтесь ко мне не задумываясь.

– Сколько я вам должна?

Он вытащил из кармана счет от торговца скобяным товаром – пятнадцать франков и несколько сантимов.

– А за работу?

– Не возьму. Мне было очень приятно оказать вам эту пустяковую услугу.

– Выпьете еще стаканчик?

– Откровенно говоря, я пью только вино.

– А его-то у меня и нет! Знаете что? Приходите сегодня вечерком, я припасу бутылочку.

– С меня хватит и разливного. Я к бутылочному не привык.

Солнце сияло. На пороге они оба улыбнулись.

Вспоминать об этом Буэн не любил.

Он сидел жалкий, в халате, в шлепанцах на босу ногу. В кухне было холодно. Из носу у него текло, он то и дело сморкался.

Он пошел в гостиную за итальянской сигарой, но у табака оказался неприятный вкус. Он не курил все три дня, что лежал в постели. И почти не ел.

Маргарита приносила ему горячий лимонад с медом, он пил его, кружка за кружкой. Она пекла ему пирожные с кремом. Хотела налепить на грудь и на спину жгучие горчичники и расстроилась, когда он о г них отказался.

А теперь? Он услышал, как у него над головой потекла из крана вода, и сделал из этого вывод, что жена встала и чистит зубы. Боится, наверно. Он гадал, отважится ли она сойти вниз, когда оденется Сколько стаканов вина он выпил? Бутылка опустела. Он встал, пошел к буфету и достал новую бутылку; тогда еще у них был общий буфет. Обычно он не злоупотреблял спиртным: случаи, когда он напился, можно было пересчитать по пальцам.

Но этим утром лицо его налилось кровью – наверно, он был красен как рак. Ему казалось, что произошло нечто очень важное и он еще не в состоянии взвесить все последствия. Если уж дошло до того, что Маргарита отравила его кота, значит, все вранье: он и раньше это подозревал, да не хотелось верить Он перебирал разные случаи, вспоминал обрывки фраз, взгляды Они никогда не произносили слова “любовь”. Это было им не по годам. Любил ли он Анжелу, свою первую жену? Неужели Маргарита – такая ломака! – в самом деле любила первого мужа?

Теперь трудно уж было установить, кому из них первому пришла мысль соединить их жизни. Их разделяла только ширина тупика. Ни ему, ни ей не пришлось испытать долгих лет одиночества. Напротив, оба привыкли к жизни в браке. Эмиль жил один в комнате, под ним – молодая семья, муж и жена, у которых недавно родился ребенок. Маргарита тоже была совсем одна у себя в доме и чувствовала себя как-то потерянно, неуверенно.

Когда он навещал ее под вечер, она притворялась обаятельной, беззаботной. Быть может, чуть больше, чем следовало, распространялась о счастливых временах их семьи и о золотой поре детства. Тем не менее казалось, что она с веселым благодушием взирает на все человечество, за исключением отца и сына Сальнавов, представлявшихся ей сущими злодеями из мелодрамы. Их обогатило состояние, которое должно было достаться ей. Рауль Сальнав занимает просторную квартиру на бульваре Распайль, выстроил виллу на берегу Сены, на краю леса Фонтенбло.

Бисквиты Дуазов! Деньги Дуазов! Честность Дуазов, побудившая их продать дома по одной стороне сквера, носящего их имя!

В то время уже поговаривали, что следует все пустить на снос и выстроить доходные многоквартирные дома; к Маргарите то и дело обращались с подобными предложениями.

– Я, конечно, отказалась. Уж лучше голодать!

Ему бы заподозрить неладное, а он слушал и улыбался. Его самого она расспрашивала мало, и это тоже должно было его насторожить. В сущности, единственной живой душой, которая его интересовала, была она, со всеми ее покойниками, по-прежнему окружавшими ее защитным ореолом.

Сегодня он понял. Маргарита не хотела нанять прислугу, женщину, которая помогала бы ей по хозяйству, потому что не вынесла бы присутствия в доме особы одного с нею пола. Но все же она нуждалась в помощи. Ей могла понадобиться чья-то поддержка. Вдруг заболеет или ногу сломает… А у нее даже телефона нет, чтобы позвать на подмогу: она сама попросила, чтобы его сняли:

– Никто не станет мне звонить. Я только трясусь со страху всякий раз, как кто-нибудь ошибется номером.

Эмиль подозревал, что она скупа. Теперь он был убежден в ее скупости, которая тоже сыграла роль в их браке: плохо ли день и ночь иметь в своем распоряжении человека, которому не нужно платить?

Буэн получал пенсию. Однажды он упомянул к слову, что, женись он, после его смерти половину его пенсии будут выплачивать вдове.

Маргарита никогда не распространялась о своем состоянии. Дома по одной стороне тупика по-прежнему принадлежали ей. Три раза в год жильцы приносили ей квартирную плату. Они по очереди входили в гостиную. Буэн понятия не имел, сколько жена с них брала, что делала с деньгами. Может быть, клала в банк? Занимался ли кто-нибудь помещением ее капитала? Она упоминала только о расходах, о том, что от нее требуют ремонта, что крыши протекают, а окна и двери пора чинить.

– Можно подумать, что жильцы находят какое-то злобное удовольствие в том, чтобы портить все и вся! В сущности, квартирная плата не покрывает расходов на содержание домов.

Маргарита относилась к нему без всякой нежности и доказала это тем, что у него в объятиях оставалась напряженной и бесчувственной. Он был для нее чем-то вроде слуги.

Он сгущает краски? Возможно. У него есть право сгущать краски после всего, что она ему сделала. И право на выпивку у него тоже есть. И на сигары.

Что бывало всякий раз, стоило ему после обеда закурить в гостиной перед телевизором? Жена бежала к окну, распахивала его пошире и укутывалась в самую теплую шаль, что не мешало ей дрожать от холода: пусть он чувствует, что из-за него она рискует подхватить воспаление легких.

Это, конечно, всего одна подробность, но их было сотни. Тысячи. Например, как только они поженились, Буэн предложил ей разделить расходы по хозяйству. Он думал, что будет каждый месяц выдавать ей определенную сумму, которую они установят по обоюдному согласию. А она всякий раз, когда ходила за покупками, приносила чеки от продавцов и складывала их в ящик вместе со счетами за воду, за свет, канализацию, уборку мусора.

В первый раз он был поражен, когда в конце месяца она объявила:

– Я подбила итог…

Водрузив на нос очки, она потребовала, чтобы он вместе с ней сверил все счета из магазинов, прачечной и тому подобное:

– Погляди-ка… Здесь у меня все указано. Сумму она разделила пополам:

– Будем делать так же каждый месяц. Чтобы не было поводов для споров.

Он пошел к себе в комнату за деньгами. Они хранились у него в ящике комода. Ключа от ящика не было, и это его не заботило.

Что же это за любовь, если с ним так обходятся? Где уж тут нежность, где доверие?

Если им случалось сходить в кино, каждый платил за себя.

– Так справедливей!

Маргарита следила, как он ест, и на лице у нее обозначалась брезгливая гримаса, стоило ему, например, воспользоваться спичкой вместо зубочистки. Каждый изъян в его манерах она подчеркивала нарочито небрежным словцом, многозначительным взглядом. Ее раздражало в нем все. Не только кот, спавший по ночам у него в ногах.

– У моего первого мужа кожа была гладкая, словно у женщины, – уронила она однажды, когда он, голый до пояса, расхаживал по спальне.

Это означало, что густые черные волосы, которыми было покрыто его тело, вызывали у нее отвращение.

“Она всегда меня ненавидела!”

Ненавидела так же, как Сальнавов. Может быть, просто потому, что ей надо было кого-нибудь ненавидеть, чтобы заполнить свою пустую жизнь.

Он все время чувствовал, как она украдкой маячит у него за спиной.

– Постой-ка, ты сегодня пил не вино, а что-то Другое.

Она не ошиблась. В тот день он действительно встретил старинного приятеля и пропустил с ним две-три рюмки аперитива.

Она знала все. Хотела знать все. Улучала удобный момент, чтобы задать безобидный по видимости вопрос. На самом деле ни один из ее вопросов не был безобидным. Иногда эти вопросы касались событий, со времени которых прошло уже несколько месяцев, – она ничего не забывала. Сопоставляла теперешние его слова с предыдущим ответом:

– Постой-ка, ты же говорил…

Временами ему казалось, что он снова в школе и перед ним учительница, которая ожесточенно ищет, на чем бы его подловить, и не успокоится, пока не вгонит его в краску и не заставит сознаться.

– Правда, что твоя первая жена не была ревнива?

– Правда.

– Значит, она тебя не любила.

– По-моему, любила. Мы жили дружно.

– И хорошо тебе было с ней?

– Во всяком случае, неплохо.

Анжела вопросов не задавала. У них не было заведено никаких правил. Не было определенных часов для еды. Если обеда нет – шли обедать в ресторан. Ссоры, редкие, смахивающие скорей на игру, тоже вспыхивали вне расписания.