Текст книги "Кот"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

– Ты этим пользовался?

– Чем – этим?

– Тем, что она тебя не ревновала.

– Иногда.

– А теперь?

– До сих пор не приходилось. Он лгал. Она это чувствовала. Нюх у нее был поразительный.

– Но ты надеешься, что еще придется?

– Ни на что я не надеюсь. Я вперед не заглядываю.

– Твоя первая жена была не слишком-то гордая.

– Это почему же?

– А сам ты не понимаешь?

– Нет.

– Смотреть на то, как муж возвращается домой, измаравшись близостью с другой женщиной, которую он почти не знает, – может, она его наградила дурной болезнью. Спать с ним в одной спальне, пользоваться общей с ним ванной…

Он не находил, что ответить, и смотрел на нее, должно быть, с дурацким выражением лица.

– Я бы такого не потерпела! Я сказала бы: “Всего хорошего, друг мой!”

Как какому-нибудь лакею!

Приходилось ли Маргарите выслеживать его на улицах, когда он шел под вечер пройтись? Он подозревал, что так оно и было. Иногда внезапно оборачивался на ходу. Дважды – правда, за несколько месяцев – видел ее: в первый раз она входила в магазин, во второй резко повернула в другую сторону. Дома он ее ни о чем не спрашивал: предпочитал не думать об этих не слишком-то приятных материях, чтобы не портить себе кровь.

Если она мало-помалу его невзлюбила – тем хуже для нее. Буэн старался заполнить свою жизнь маленькими радостями, у него был верный товарищ, Жозеф, который иногда словно упрекал хозяина за то, что он поселился в другом доме, навязал коту общество чужой женщины и, в сущности, предал его.

Уж не осмеливалась ли она колотить кота, когда муж не видит? Эмиль сомневался в этом: уж очень она боялась Жозефа. Но ей наверняка бы от этого полегчало. Она нашла выход получше. Расправилась с ним. Она метила не только в Жозефа, но и в него, в Эмиля, – он сам был ей так же немил, как кот, и запах его так же ненавистен, как запах Жозефа.

Годами она ждала удобного случая. У нее не хватило терпения подождать еще год-другой, пока кот умрет своей смертью.

Буэн пил, но чувствовал, что рассуждает вполне хладнокровно; он был убежден, что судит обо всем более здраво, более объективно, чем когда бы то ни было.

Сволочь она. Сюит только посмотреть на фотографии, где изображен ее нелепый муж, знаменитая первая скрипка в Опере, и сразу ясно: сущая тряпка, человек, более тридцати лег позволявший морочить себя. Что до ее отца, слабоумною Старикашки, увешанного брелоками, то за ним водилось предостаточно собственных грешков, поэтому дома он все и прощал дочери.

Она была дрянью уже в те времена, когда ездила на прогулки в Булонский лес в запряженном парой ландо. Дрянью была, когда выходила замуж за Фредерика Шармуа. Фотография, запечатлевшая их бракосочетание, тоже, разумеется, сохранилась. Альбом лопался от фотографий. Кондитерская фабрика, вид с улицы. Все служащие Дуаза во дворе фабрики – групповой снимок, Себастьян посредине. Старый Артюр Дуаз в кресле. Он же у себя в кабинете. Его сестра, причесанная под императрицу Евгению. Прочие Дуазы – больше всего стариков, несколько младенцев на медвежьих шкурах, сама Маргарита: жених сфотографировал ее на берегу у самой воды, в огромной шляпе, с остроконечным зонтиком.

Альбом постоянно красовался на рояле, словно невесть какое сокровище. Буэну туда доступа не было. Ни разу она не попросила у него фотографию. С тех пор как они поженились, ни разу не предлагала ему сходить к фотографу.

На весь альбом – один-единственный пес с ухоженной шерсткой, породистый, в изысканности не уступающий мужу-скрипачу. Больше никаких животных. Для них места не нашлось, кроме попугая, – Маргарита купила его через несколько недель после смерти мужа, в качестве замены.

Попугай был неговорящий. Но так оно, наверно, и лучше. Разве Шармуа разговаривал? Он давал уроки скрипки. Вечерами облачался во фрак, надевал белый галстук, шел на станцию метро Данфер-Рошро и ехал в Оперу, куда гордо вступал через служебный вход.

– К чертям!

Эмиль бесился. Ему было тошно. Маргарита попала в самое уязвимое место, и он не находил никакого средства ей отомстить. Он ее ненавидел. Презирал.

– Гадина, сущая гадина.

Он жалел об Анжеле, готов был плакать по Анжеле, говорить с ней, просить у нее утешения. Анжела была женщиной, настоящей женщиной, бабой, а не порождением мерзких бисквитов. Его передергивало при одной мысли о бисквитах Дуаза, особенно о тех, которые именовались “французскими деликатесами”. Напыщенное, слащавое название, прекрасно обрисовывающее характер этой семейки!

На самом деле на улице Гласьер изготовляли дешевку, сласти, каких никто для себя не купит: таким угощением запасаются, когда идут в гости и не знают, какой бы другой подарок принести детям. “Французские деликатесы” пекли из обычного теста. На вкус они напоминали песок. Но их покрывали слоем разноцветного сахара, на котором были выложены, опять-таки из сахара, цветы и узоры.

Когда Эмилю шел не то пятый, не то шестой и он играл на улице, старуха соседка обожала звать его из окна:

– Иди сюда, малыш! У меня есть для тебя что-то вкусненькое!

Она шла за коробкой бисквитов Дуаза, открывала ее, словно ларец с драгоценностями, и приговаривала, ожидая, что малыш придет в восхищение:

– Выбери себе штучку!

Она жила одна. В квартале ее считали малость помешанной, поговаривали, что в прошлом она была актрисой. Она красилась – одна на всей улице, и Эмиль почти боялся ее подведенных глаз.

– Шлюха!

Буэн был не пьян. Маргарита боялась спуститься вниз. Время от времени он слышал над головой легкие шаги. Шаги эти словно притворялись. Все в ней притворное.

– Будь любезен, Эмиль, выйди! Коко пора немного поразмяться.

Попугая, разумеется, звали Коко. Глупая, злая птица. Он тоже не прощал Буэну, что тот захватил дом да еще привел с собой непонятного зверя.

Эмиль пережевывал свои обиды. Вино подстегивало его. От вина ему легчало. Как подкидывают в очаг чурку за чуркой, так он припоминал все новые оскорбления и наконец встал, решив показать ей, что он за человек.

Была ли у него определенная цель, когда он нетвердой походкой входил в гостиную? Начал с того, что поднял ставни, к которым сегодня с утра еще не притрагивались. Снег уже подтаивал, хотя еще лежал пятнами на тротуарах, по обе стороны мостовой. Какой-то мальчишка пробовал прокатиться по нему, и Буэн удивился, что снаружи, как в любой другой день, продолжается жизнь.

Канализационный рабочий у люка хлопал в ладоши, чтобы согреться. Он заметил за шторой Буэна и, наверно, позавидовал ему, как будто и сам в свое время не доживет до шестидесяти пяти лет и пенсии. А потом? Что с ним будет потом?

Спустится ли наконец Маргарита? Она слышала стук ставен. Эмиль представлял себе, как она прижимает ухо к двери спальни. Она всего опасается, а его – в особенности.

Попугай в клетке испустил один из своих пронзительных воплей. Буэн обернулся, взгляд у него стал жестоким и злым. Пора и ему стать злым. Жена должна быть к этому готова: не зря же она вечно рассуждает о справедливости.

Пристально глядя на птицу, внимательно смотревшую на него, он шагнул к клетке. Открыл ее, осторожно протянул руку. Попугай расправил крылья. Эмиль исхитрился поймать его за одно крыло, но попугай ударом клюва раскровенил ему палец. Насильно вытащить птицу через узкую дверцу было невозможно. Для этого надо было ее задушить. Он уже было ухватил ее за шейку, но это было не то, чего он хотел. Он протиснул в клетку вторую руку и вырвал из хвоста самое длинное перо огненно-красного цвета. Тянуть пришлось с силой. Он и не думал, что перья так крепко сидят в птичьем теле. Вырвал второе, третье, четвертое…

– Ты на это полюбуешься, старая…

Пятое…

Он словно ощипывал семью Дуазов.

Шестое…

Буэн принялся за перья поменьше, они выдирались легче, пучками. Из пальца и из птичьей гузки текла кровь.

Наконец, обессиленный, он остановился, резко захлопнул клетку и, нагнувшись, собрал с полу перья. Ему было противно, он устал. Хотелось только одного: лечь в постель и уснуть.

Эмиль посмотрел на зажатые в руке разноцветные перья – они напоминали букет. На рояле стояла ваза, а в ней испокон веку букет бессмертников. Он вынул цветы, вставил на их место перья и не удержался от злобной ухмылки.

Проходя мимо входной двери, он приоткрыл ее, выбросил бессмертники, и они рассыпались по пыльному снегу.

Маргарита столкнулась с Эмилем на лестнице. Она, по-видимому, заметила, что из руки у него идет кровь, и, убыстряя шаг, пошла в гостиную. Коротко вскрикнула. Он уже поднялся по лестнице. Обернулся, услышал шум, словно упало что-то мягкое, но и тогда ему не пришло в голову спуститься.

Глава 4

Вина была не его, и Маргарита знала это так же хорошо, как в тот день, когда Эмиль, бросив ей на колени записку, напомнил про смерть кота, а она не посмела ответить: “Попугай”.

Буэна лихорадило, он чувствовал, что у него подскочила температура. Из-за удара, который нанесла ему Маргарита, он выпил больше, чем следовало, и последние полчаса жил в каком-то кошмарном тумане. С секунду он еще стоял в нерешительности у распахнутой двери спальни. Постель жены была убрана. В комнате полный порядок, на его постели постланы свежие простыни, на подушках чистые наволочки – короче, хоть сейчас ложись.

Не вздумала ли Маргарита тем самым показать ему, что она – прекрасная жена, знающая свои обязанности, что во всем виноват он, а она – невинная жертва? И вот доказательство: несмотря на его бесчеловечные поступки, она беспокоится о нем и заботится о его удобствах – вчера предложила поставить горчичники, сегодня сменила белье, хотя срок еще не наступил.

Интересно, она все еще лежит в обмороке на полу в гостиной или уже пришла в себя? Небось надеется, что он испугается, сбежит вниз, засуетится, попросит прощения, может быть, даже вызовет врача. Поколебавшись, Буэн с мрачным лицом направился к кровати, но дверь на всякий случай оставил открытой.

Он лежал и прислушивался. Лихорадка перенесла его назад, в детство, в те дни, когда он болел ангиной или сильной простудой. В его ощущениях и мыслях, то зыбких, то на удивление четких, в возникающих образах, похожих на сновидения, было что-то ребяческое. Да разве он не вел себя там, внизу, как злой ребенок?

На миг ему стало от этого легче. Впрочем, стало ли? Ведь пытался же он дойти до конца в своих действиях, в исполнении внезапно пришедшей в голову чудовищной мысли.

Ему было стыдно. Но себе он в этом не признавался. Нет, он не желает чувствовать себя виноватым по отношению к жене. Как когда-то в детстве, у него было одно-единственное желание – заболеть по-настоящему, серьезно, чтобы жизнь его оказалась в опасности и к нему по три раза в день приходил доктор, тревожно склоняясь над его кроватью. Вот тогда-то, несмотря ни на что, Маргарита перепугается. Раздираемая противоречивыми чувствами, в конце концов осознает свою вину, и стыдно будет не ему, а ей.

Нет, не надо никакой болезни. Достаточно хорошего похмелья. Он будет кашлять, сморкаться, обливаться потом в постели, и пусть его никто не жалеет. Никто не смеет думать, будто он ищет чьей-то жалости. Он не выносит, когда его жалеют. Он мужчина и не нуждается ни в чьем сочувствии.

Да только так ли это? Буэн плутовал, отгоняя те смутные мысли, которые, оформившись, могли бы оказаться неприятными, и при этом упорно прислушивался. Он все никак не мог решить, стоит ли подняться и сходить вниз.

“Что, голубушка, теперь понимаешь, что на этот раз по-твоему не будет?”

Забавно. На миг Маргарита слилась для Буэна с его матерью.

Маргарита внизу зашевелилась. Буэн жадно ловил малейший шум, даже шорох одежды. Должно быть, жена медленно поднималась и тоже прислушивалась. Вот она встала на ноги и сейчас, видимо, смотрит на клетку и на птицу с вырванным хвостом – недаром же она плачет. В перерывах между всхлипываниями она что-то говорила, но Буэн не разбирал слов. Потом она прошла в коридор.

Там справа, наверно еще со времен Себастьена Дуаза, стоит бамбуковая вешалка. На ней висит кожаная куртка и старое зеленое пальто Маргариты. Вот, наверное, она его надевает, натягивает ботинки… Входная дверь открылась, закрылась, из тупика донеслись отрывистые звуки шагов.

Буэн кинулся к окошку и увидел, как Маргарита торопливо направляется к улице Санте. Она, чувствуется, возбуждена и хотя не жестикулирует, но, вероятно, безмолвно шевелит губами, продолжая свой драматический монолог.

Куда это она? Уж не в полицейский ли комиссариат подать на него жалобу – засомневался Буэн, но, снова улегшись, тут же задремал. Даже во сне он понимал, в каком оказался положении. Скверная получилась история. Вся его оставшаяся жизнь может пойти кувырком. Ну, что будет, то будет, а все предвидеть невозможно.

Тем хуже! Тем хуже! Когда-то это должно было случиться. Взрыв должен был произойти. Слишком долго он терпел замаскированные выпады этой старухи. Себя Буэн стариком не чувствовал, а вот то, что Маргарита старая, видел. Куда более старая, чем его мать: та умерла в пятьдесят восемь лет.

Теперь у Маргариты появилась возможность сделать так, чтобы последнее слово осталось за нею. Кто знает, не взбрело ли ей в голову пойти искать адвоката?

Прошло с полчаса, и всякий раз, стоило в тупике раздаться шуму, Буэн вздрагивал.

Маргарита все время жила в ожидании несчастий и заранее выстрадывала их, даже если они не наступали. К примеру, причиной ее скупости был болезненный страх перед будущим, воспоминание о том, как разорился ее отец и кондитерская фабрика перешла в чужие руки.

Или еще: она может заболеть, оказаться беспомощной. Если бы она могла рассчитывать на то, что за нею будет ухаживать муж, тогда другое дело, но сейчас об этом и речи нет. Короче, ей понадобится сиделка. А будет ли она в состоянии в течение нескольких лет оплачивать ее? Слово “больница” вызывало у Маргариты ужас. Она впадала в панику при одной мысли, что может попасть туда на попечение неведомо кого, оказаться в общей палате под любопытными взглядами десятка больных. Ей нужны были деньги, чтобы в случае необходимости оплатить место в частной клинике.

Об этом она думала уже во времена Фредерика Шармуа, а может, еще при жизни отца.

Маргарита боялась всего – ветра, молнии, но, главное, нищеты, в борьбе с которой изводила себя.

“Она еще меня похоронит…”

Эта мысль не раз приходила Буэну. Он даже высказывал ее Маргарите.

– Надеюсь, да… – буркнула она однажды и тут же холодно пояснила:

– Женщине не так трудно остаться в одиночестве, как мужчине. Мужчины не способны позаботиться о себе. Они куда изнеженней нас.

Что касается его, Буэна, тут она оказалась права. Пожалуйста, доказательство: пока она мужественно идет сквозь холод и снег бог знает куда, он валяется в постели и скулит от отвращения к себе.

Шаги… Подошли двое. Один, похоже, мужчина. В замке повернулся ключ.

– Входите, доктор…

Буэн не мог взять в толк, зачем Маргарита привела врача, тем более что захворал он, а не она. А вдруг жена задумала отправить его в сумасшедший дом и сходила за психиатром?

Маргарита и врач прошли в гостиную, дверь за ними захлопнулась, и до Буэна доносилось только невнятное бормотание. Пробыли они там довольно долго. Как Буэн ни напрягал слух, он все равно ничего не услышал. А ведь, пожалуй, тот, кого она назвала доктором, на самом деле ветеринар. Да, так оно и есть. Буэн не ошибся. Она привела ветеринара, чтобы тот занялся попугаем. Наконец хлопнула дверь гостиной, затем входная; Буэн бросился к окошку и увидел со спины мужчину с клеткой, накрытой платком, тем самым, каким ее накрывали на ночь.

Буэн лег в постель и через некоторое время заснул. Сквозь сон он слышал привычные звуки, но только где-то далеко-далеко, словно в ином мире. Он узнал старческую походку жены, потом о мраморную доску ночного столика звякнула не то тарелка, не то чашка.

Буэн не открыл глаз. Шаги удалялись. Маргарита спускалась по лестнице. А он все так же лежал, не двигаясь, ощущая кожей, как по лбу медленно катятся капельки пота. Незаметно он принялся играть сам с собой в странную игру: пытался угадать, какая капля куда доползет – до виска, до бровей? Одна потихоньку-потихоньку добралась чуть ли не до верхней губы.

Разлепив веки, Буэн обнаружил на столике чашку; над ней еще поднимался парок. Есть ему не хотелось. И вообще, он не прикоснется к еде, которую то ли из чувства долга, то ли из жалости принесла жена. Да и кто знает, не собирается ли она избавиться от него тем же способом, что от кота?

Такая мысль, еще совсем туманная, мелькнула у него впервые, и поначалу он даже не поверил в ее реальность. Она – следствие высокой температуры, да и выпитое сыграло здесь не последнюю роль.

“А ведь это было бы выгодно Маргарите. Унаследует мою пенсию, а терпеть меня в доме больше будет не нужно…”

Правда, тут было одно противоречие, но Буэн предпочитал не замечать его. Если Маргарита вышла за него, чтобы не остаться в одиночестве и иметь в случае нужды бесплатный уход, то какой ей смысл избавляться от него? Но разве она думает, прежде чем что-то сделать? Разве не заскорузла в ненависти к нему? В ненависти, которая родилась не сегодняшним утром, не из-за попугая, а давным-давно, может быть, даже, как это ни глупо звучит, задолго до знакомства с ним.

Буэну припомнился ее холодный, тяжелый взгляд, когда наконец, после долгих колебаний, он решился овладеть ею. И в тот момент, когда он, не без усилий, соединился с ней, все ее тело вдруг напряглось, словно инстинктивно выталкивая его из себя. С минуту Буэн еще надеялся, что Маргарита расслабится, но этого не произошло, и он, смущенно бормоча извинения, улегся рядом.

– Почему? – спросила она каким-то бесцветным голосом.

– Почему я извиняюсь?

– Почему ты прекратил, не получив удовольствия? Я твоя жена. Мой долг терпеть и это.

Слово “и это” много раз всплывало в памяти Буэна. Что, в сущности, оно значило? Что еще терпела она в своем христианском смирении? Его сигары? Его неотесанность? Необходимость спать с ним в одной комнате?

На втором этаже были две нежилые комнаты; одна служила кладовкой, вторая, бывшая девическая комната Маргариты, сохранялась в неприкосновенности вместе со всей обстановкой, оставшейся на тех же самых местах. Маргарита относилась к комнате как к святыне. Всего лишь раз показала ее Буэну, да и то с порога: он не имел права входить туда; дверь всегда была заперта на ключ, и Маргарита, так по крайней мере он предполагал, бывала там только в его отсутствие.

Сейчас Маргарита находилась в кухне. Обедала, несмотря на горе. С трудом сбросив охватившую его вялость, Буэн приподнялся на локте и взял чашку; в ней оказался овощной отвар, уже остывший. Буэн недоверчиво понюхал его, попробовал на язык: вкус у отвара какой-то непривычный.

Может быть, он тоже ломает комедию? Если даже Маргарита решила отравить его, она вряд ли станет это делать сразу после смерти кота и случая с попугаем.

И все-таки Буэн встал, босиком прошел в уборную и вылил содержимое чашки, а вернувшись, съел бисквит, лежавший на тарелке. Голода он не испытывал. Вот грязным себя чувствовал: он ведь не побрился, не принял душ.

Уже после, покопавшись в памяти, Буэн решил, что это самый тяжелый день в его жизни. Он засыпал, просыпался – в последний раз, когда совсем стемнело и в тупике загорелся фонарь.

Буэн напряг слух – в доме было тихо. С четверть часа он прислушивался, пока не понял, что остался один. Почувствовал, что Маргариты нет и он предоставлен сам себе. Тут его охватило беспокойство. В конце концов он решил встать и на цыпочках спустился вниз. Свет в гостиной не горел, камин не топился. Было холодно. Отсутствие клетки подчеркивало пустоту комнаты: она казалась гораздо больше, а рояль вообще огромным. Темно было и в кухне, и в столовой, но всюду прибрано и чисто.

Буэн выпил стакан вина – из чувства противоречия. Жажды он не испытывал. Вино показалось ему горьким. После этого, испугавшись, как бы жена не застала его на первом этаже, он торопливо поднялся наверх. Никогда он не придавал большого значения поведению и действиям Маргариты, но сейчас они оказались для него безумно важными.

Буэн опять задремал, но сквозь сон все-таки услышал: пришла. Оба они так сжились с этим домом, так свыклись с его звуками, с каждым сквознячком! Маргарита не стала растапливать в гостиной камин. Видимо, в подвале не было колотых дров: их запас кончился дня три назад. Она долго пробыла в кухне. Потом поднялась наверх, подошла к кровати и при свете зажженной на площадке лампочки долго смотрела на Буэна. Он притворился спящим. Маргарита забрала чашку и тарелку. Вскоре Буэну захотелось в уборную, и он, чтобы не выдать, что проснулся, не спустил воду.

Потом он снова спал. Она, видно, тоже легла, потому что, проснувшись среди ночи, Буэн услышал ее размеренное дыхание.

Следующий день прошел точно так же. Маргарита дважды выходила: в первый раз за продуктами, во второй, очевидно, к ветеринару – ни дать ни взять поход в больницу навестить больного.

А что, если Коко подохнет? Буэн вовсе не желал этого, хотя с ужасом думал, как они с Маргаритой будут сидеть в гостиной, а рядом в клетке бесхвостый попугай.

Пользуясь отсутствием жены, Буэн спустился в кухню и съел ломоть хлеба. Во второй половине дня почувствовал себя совсем плохо; словно в тумане увидел Маргариту, которая стояла над ним с непроницаемым лицом и такими же холодными глазами, как в тот момент, когда он простодушно попытался овладеть ею.

– Вызвать доктора? Буэн отрицательно качнул головой.

– Тебе что-нибудь нужно?

Он опять качнул головой. Нет, Буэн не ломал комедию. Сейчас он пребывал в каком-то туманном, нереальном мире, далеко от жены.

Около пяти Маргарита опять ушла из дома, и тогда Буэн спустился в кухню перекусить. Ноги были как ватные. Голова кружилась. Он цеплялся за перила, словно тяжелобольной, боящийся рухнуть вниз. В холодильнике нашел ломтик ветчины и стоя съел его, затем прикончил кусок сыра. Это был ужин Маргариты, но Буэн знал, что она может пойти и купить себе что-нибудь взамен.

Назавтра по тишине, царившей в доме, он догадался, что наступило воскресенье. Мир словно застыл, и лишь издалека доносился колокольный звон. Маргарита пошла к мессе. Буэн уже не казался себе больным, и ему страшно хотелось есть. Но, главное, он испытывал потребность избавиться от запаха пота и побриться.

Он принял душ, хотя был еще очень слаб. Когда он скреб бритвой щеки, рука у него дрожала. Потом он выпил два яйца. Чтобы их приготовить, понадобилась бы кастрюлька или сковородка, а у него не хватило бы сил потом их помыть. Интересно, как будет у них с Маргаритой теперь, когда им нет никакого резона спать вместе?

Надев чистую пижаму и халат, Буэн спустился в подвал, наколол дров, принес в гостиную и растопил камин. И, как бы желая продемонстрировать жене, что он поднялся, открыл ставни. Подходя к дому, она увидит это, и у нее будет время решить, как себя вести. Решать ей, а не ему. Ей принадлежит дом. Почти вся мебель тоже. Большая часть обстановки стояла здесь на тех же самых местах еще до ее рождения. Фредерик Шармуа, хотя и прожил с нею более тридцати лет, не оставил тут никаких следов, если не считать нескольких фотографий да запертой в шкафу скрипки.

Буэн мог бы, пока Маргариты нет, уйти и увезти свои вещи. Ему вполне хватило бы ручной тележки. Однажды он уже думал над этим. И задумался бы снова, будь у него чуть больше сил. Чувствовал он себя тревожно. Медленно ползли минуты, секунды. И тут раздался знакомый звук: звякнул ключ, входя в замок. Если за несколько лет Буэн так привык к шорохам, запахам, вибрациям воздуха в этом доме, то как же тогда должна была реагировать на любую, самую ничтожную перемену Маргарита, прожившая здесь семьдесят один год?

Она прошла в столовую, где они так ни разу и не пообедали, но где когда-то, давным-давно, вся семья собиралась за овальным столом под керосиновой лампой, которую впоследствии приспособили под газ, а еще позже под электричество. Потом Маргарита направилась на кухню. Пробыла там недолго, но холодильник открывала и, значит, увидела, что Буэн съел два яйца.

Поднявшись по лестнице, она зашла в бывшую свою девическую комнату. Буэн выходил из себя, злясь, что она держит его в напряжении. А может, жена делает это намеренно, чтобы наказать его?

В той комнате стояла мебель с кретоновой в цветочек обивкой. В углу было небольшое горбатое бюро, за которым пятьдесят пять лет назад Маргарита, возможно, доверяла дневнику свои девичьи мысли и чувства.

Познакомься они в то время… Но тогда он был всего лишь неотесанным подручным каменщика, и она вряд ли удостоила бы его даже взглядом.

Хлопнула дверь; это сосед-инженер, заводивший на улице машину, пошел домой за семейством. В это время года за город они не ездят. Вероятней всего, воскресный день проведут у его или ее родителей, а может быть, где-нибудь в предместье у родственников.

У каждого человека имеется более или менее обширный круг связей. Их же с Маргаритой круг ограничивается четырьмя стенами, внутри которых они бродят, как сонные мухи. Вот когда Буэн жил с Анжелой, такого ощущения у него никогда не возникало, возможно, потому, что у себя они проводили очень мало времени, приходили только есть, заниматься любовью да спать. Друзей у них, однако, было не много. Они просто уходили из дому, смешивались с толпой, брели, куда глаза глядят, и не чувствовали себя одинокими.

Разве, живя в доме напротив и довольствуясь одной комнатой и ванной, Буэн ощущал одиночество? У него ни разу и мысли такой не возникало. Он не был удручен, не тосковал и никогда не испытывал пугающего чувства пустоты вокруг.

А ту он порой задавал себе вопрос: да реальны ли эти вещи, мебель, безделушки? Весь этот хлам, расставленный по своим местам незыблемо, навечно?

Когда Маргарита сидела у телевизора, Буэн, случалось, смотрел на ее лицо, и оно было таким неподвижным, что он порой удивлялся, слыша ее дыхание. Он ведь понадобился ей, потому что она испытывала страх перед этой неподвижностью, этим безмолвием. Когда в первый раз они зашли на кухню выпить по рюмочке ее отвратительной наливки, Маргарита вдруг поняла, что в доме нечто изменилось, в нем затрепетала жизнь.

Но чтобы мужчина остался с нею, чтобы они могли быть вместе, не совершая греха, ей надо было выйти за него замуж, и вот в одно прекрасное утро они стали супругами.

Замшелые старики новобрачные. Интересно, не казались ли они видевшим их соседям и торговцам жалкими, а то и карикатурными? А что бы подумали эти люди, если бы увидели его и Маргариту дома?

Дверь закрылась. Шаги. Еще одна дверь. Буэн ждал, что Маргарита сойдет вниз. Но она вошла в коридор и в нерешительности остановилась.

Наконец, напряженная, с бесстрастным лицом, она вошла в гостиную и остановилась напротив Буэна. Их взгляды встретились, но глаза у обоих были холодны, и никакого контакта не возникло. Маргарита протянула Буэну листок, и ее худые пальцы, сжимавшие эту бумажку, дрожали.

Буэн принял записку, но даже не глянул в нее; читать он стал, только когда Маргарита подошла к своему креслу, взяла с сиденья вязание и села.

“Я все обдумала. Я католичка, развод для меня невозможен. Господь сделал нас мужем и женой, и мы должны жить под одной крышей. Но отныне ничто не заставит меня сказать вам хоть слово, и я настоятельно прошу вас воздержаться от разговоров со мной”.

Прямым, четким почерком, приобретенным в монастырской школе, она подписалась: “Маргарита Буэн”. Так началась их игра.

На следующий день Буэн впервые, после того как поселился в этом доме, сам убрал свою постель; Маргарита в это время застилала свою.

Сделал он это вовсе не назло Маргарите. Он уже выздоровел, и голова у него была светлая. Но поскольку они теперь не разговаривали и ничто их не соединяло, кроме подписей, сделанных в мэрии и церкви, для него было естественным ничего не принимать от жены. Возможно, это ребячество, но он так решил, и потому, когда увидел, что она собирается идти за едой, написал на клочке бумаги: “Пообедаю в городе”.

Решив никогда больше не есть ничего приготовленного женой, он счел долгом порядочности освободить ее от необходимости стряпать на двоих.

Пообедал он в ближнем ресторанчике, в разговоры ни с кем не вдавался и решил не заглядывать в кафе на площади Данфер-Рошро, где мог бы встретить знакомых.

Буэн не признавался себе в том, что ему не терпится поскорей вернуться и посмотреть, чем занята жена. Но когда он пришел в тупик Себастьена Дуаза, оказалось, что дома никого нет, и Эмиль растерялся. Он был сбит с толку. Прежде он не спрашивал себя, чем ему заняться.

Было три часа дня. Решив полюбопытствовать, что ела жена, Буэн открыл холодильник и обнаружил остатки паштета, две по отдельности завернутые картофелины и мисочку со стручковой фасолью. Два предыдущих дня Маргарита позже выходила из дому. Не означает ли это, что сегодня она отправилась куда-то в другое место?

Испытывая беспричинное беспокойство, Буэн пошел на второй этаж, отворил платяной шкаф и убедился, что жена ушла не в пальто, а в каракулевой шубе, которую обыкновенно надевала по воскресеньям. Спросить, куда она ходила, он не сможет, так что остается лишь высматривать да строить догадки.

А может, попугай уже подох? Из-за попугая Буэн ел себя поедом, хотя твердо решил никогда не признаваться в этом. Разве она корила себя, когда отравила его кота?

Затопив камин, Буэн сидел и читал газету, и тут возвратилась она, поднялась наверх, а затем спустилась в кухню. В гостиную она заглянула лишь на минутку – взять вязанье. Она что, решила расположиться в столовой или в не слишком теплой кухне?

Тянулись бесцветные часы, в которых не было ни света, ни тени, – часы, заполненные только размышлениями, какими вряд ли можно гордиться, бесплодными, если не нелепыми вопросами.

“Не попытается ли она отравить меня?”

Внезапно Буэн задумался: “Буду я горевать, если она умрет?”

Нет! Он не будет горевать. Даже не опечалится. Ну, может, ему будет ее не хватать. Буэн не любил смотреть, как умирают люди. И не потому что испытывал к умирающим какие-то чувства, а просто смерть внушала ему ужас.

А много ли шансов у них, в их возрасте, на долгую жизнь?

Бывало, засыпая на спине, Буэн складывал руки на груди, но если замечал это, прежде чем погрузиться в сон, тут же менял позу: такое положение придают покойникам, перед тем как вложить им в руки четки.

А где, интересно, поставят гроб? В спальне? В гостиной? И Буэн очень живо, в подробностях представил себе, как вносят гроб, еще пахнущий свежим деревом.

Умирать первым ему не хотелось. Но и Маргарите он не желал смерти. Лучше об этом не думать. Несмотря на холод и северный ветер, Буэн решил пойти побродить по улицам. После снегопада задул ветер и быстро разогнал тучи на небе.