Текст книги "Дело Фершо"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 18 страниц)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Старик из Пальмы

1

Все началось довольно банально, в третьем часу дня.

Достаточным оказалось одного взгляда. Квартира на третьем этаже над кафе-молочной Вуольто, где, как, утверждали некоторые, изготовлялось лучшее в Колоне мороженое, располагалась под углом, выходя одновременно на улицу и бульвар. Дом был новый – из кирпича и бетона. Фершо снимал три комнаты, но в них фактически никто не жил, так как день и ночь они проводили на веранде, опоясывавшей квартиру.

Наступил час, когда солнце изо всех сил палило со стороны бульвара. Жалюзи были спущены, и проникавший через них свет отбрасывал на все вокруг тонкие полосы, делая белые, как мел, стены не такими голыми.

Фершо лежал с полуоткрытым ртом и смеженными веками на брезентовом шезлонге. Расстегнутая пижама открывала худую грудь с седой растительностью.

Мишель рассеянно стучал на портативной машинке, буква «е» в которой все время западала, мешая ровному стрекоту с почти регулярными интервалами и невольно наводя на мысль о походке хромого, того же Фершо например.

Только постороннему могло показаться, что Фершо спит. Ошибались и мухи, время от времени садившиеся ему на лицо, Мишелю же это лицо за три года, что они жили вместе – с утра до вечера и с вечера до утра, – было знакомо до отвращения.

Где-то далеко в бухте раздался пароходный гудок. Он прозвучал слабо, смешавшись с городским шумом и грохотом порта. Никто так не прислушивался к этому гудку, как Мишель.

Зато от слуха Фершо не ускользнул треск заводившегося грузовичка Дика Уэллера. Машина стояла во дворе соседнего дома, но стены тут были такими тонкими, что казалось, будто она дрожит как раз под ними.

Фершо был не глупее Мишеля. Они достаточно давно жили у самого входа в Панамский канал, чтобы безошибочно разбираться в такого рода звуках. И оба знали, что прибывшее судно запросило лоцмана, а раз Дик Уэллер заводит свой грузовичок, чтобы ехать на пирс, значит, оно скоро пришвартуется к набережной.

Через несколько минут огромный черно-белый пакетбот бесшумно заскользит по шелковой глади водоема с бесчисленными головами пассажиров вдоль борта, напоминающими мишени на стрельбищах. Обгоняя Дика Уэллера, Мишель уже мчался в мыслях ему навстречу, расталкивая полицейского и таможенника, вдыхая красноватую пыль набережной и запах пряностей и мазута, ничего не упуская из виду – ни бросившихся за чалкамя негров и индейцев, ни торговцев сувенирами, ни гидов, стремящихся первыми взойти на борт, ни строгого вида пассажира в колониальном шлеме, фотографирующего пеликанов, ни стайки девиц в белом, вереницей, словно школьницы, идущих вдоль кают.

Но вот в бортовой части открылся трап, и Дик Уэллер, веселый и сильный, с протянутыми руками устремился по палубе на кухню.

Послеобеденный сон Фершо должен был закончиться уже пятнадцать минут назад. Но это не была сиеста в полном смысле слова. Старик утверждал, что практически не спит ночью. Устроившись в своем шезлонге, скрестив руки на животе, с открытыми или закрытыми глазами, он иногда приподнимался, чтобы сплюнуть, покряхтеть, проглотить одно из лекарств, лежавших в тюбиках и коробочках на стуле у изголовья.

Он знал, что Мишель ждет, что лишь для виду стучит на машинке, что у него и потом хватит времени, чтобы перепечатать – в который раз! – первые странички рукописи.

Так отчего же он лежал неподвижно, притворяясь спящим? Просто он знал: прибыл корабль «Санта-Клара», принадлежащий компании «Грейс Лайн» и осуществлявший рейсы на линии Нью-Йорк – Чили, что вторым помощником капитана на нем служит молодой человек тех же лет, что и Мишель, что они познакомились во время последней стоянки и подружились.

Этого было вполне достаточно. Сколько времени у него обычно уходило на диктовку во второй половине дня? Около двух часов. Если только это вообще можно было назвать диктовкой. Он вставал, садился, прижимался спиной к стене, что-то бормотал себе под нос, наклонялся, чтобы прочитать напечатанное. Неужели он, считавший себя таким пройдохой, был столь наивен, что надеялся, будто начатый им огромный труд имеет хоть какое-то значение, что найдется издатель, чтобы его напечатать, и читатель, чтобы прочесть?

В течение целого года он каждый день писал мемуары, стремясь вставить в них все, что с ним было, начиная с событий в молодости и вплоть до философских размышлений, пришедших ему когда-то в голову во время пребывания в джунглях, не лишенные интереса наблюдения за жизнью животных и туземными нравами и подробности распри со своим врагом Аронделем.

Ему вечно казалось, что он что-то забыл. Поэтому, едва закончив абзац, он уже недовольно, ворчал, что пропустил важные вещи, буквально истязал себя, пытаясь все припомнить. Именно с тех пор как он начал писать свои мемуары, Фершо так боялся умереть.

Было уже больше трех часов, а он все еще не начинал диктовку. Не мог же он не слышать, что Дик Уэллер вышел к себе во двор, что его служащие лихорадочно загружают грузовичок свежими продуктами – мясом, молоком, сыром, фруктами, овощами и рыбой, предназначенными для корабельной кухни. Обычно «Санта-Клара», прежде чем войти в шлюзы, стояла в порту не более трех часов.

Фершо поступал так нарочно. И внезапно Мишель увидел доказательство этого в его глазах: в какой-то момент, когда старик думал, что за ним не наблюдают, он приподнял веки, и оттуда блеснул холодно-серый взгляд – жесткий и одновременно торжествующий.

Он ликовал! Безобразно-грязный, расцвеченный полосами света, худой и больной, с кучей лекарств рядом с шезлонгом, этот человек, с тех пор как прилег и притворялся спящим, все силы вкладывал в то, чтобы придумать, как бы помешать Мишелю встретиться с другом.

Все было именно так – неумолимая и мерзкая правда, Мишель ничего не придумывал.

Действительно, Фершо жил теперь только тем, чтобы мешать своему компаньону получать удовольствие от жизни. Так, он мог часами придумывать, как бы воспрепятствовать Мишелю выйти из дому.

На какое-то мгновение взгляды их встретились. У Мишеля взгляд был тяжелый, полный злобы и презрения.

Веки старика захлопнулись, как створки раковины, но он не пошевелился, сдержался, всецело занятый обдумыванием своей грязной и мелкой махинации.

Фершо был уродлив. Никогда прежде он не выглядел таким уродом. В тот период, когда с ними была Лина, он отрастил бороду и казался даже красивым.

Теперь же он не следил за собой – во всяком случае, меньше, чем когда жил в дюнах, целый день валялся в сомнительной чистоты пижаме, на которой всегда не хватало пуговицы, и, если бы Мишеля спросили, что, по его мнению, самое уродливое в мире, он бы сразу ответил – вид бледной, покрытой белой шерстью груди старика.

Фершо был теперь неестественно худ, челюсть его выступала еще больше, а нога, когда он стоял в полотняных брюках, казалась не толще деревяшки, которой он стал пользоваться снова.

Они могли бы прекрасно поселиться на другой стороне канала, в Панаме, где жизнь была почти такой же, как в любой европейской столице, и где в дипломатическом квартале легко можно было снять удобную виллу.

Даже в Колоне имелось несколько современных зданий.

Фершо же выбрал пограничную точку между кварталом белых и негритянским районом. Когда солнце склонится еще больше на запад и будут подняты жалюзи, перед глазами на другой стороне бульвара предстанут деревянные домики, кишащие цветным населением.

Делал ли он это нарочно? Ведь они могли нанять белую прислугу, которая бы вела их хозяйство и готовила еду. У них же в услужении находился негр Эли, который не ночевал в доме, и которого никогда не было под рукой, когда он был нужен.

Фершо вообще перестал есть. Он вбил себе в голову, что у него рак желудка, и теперь питался одним молоком, бутылки от которого валялись по всей квартире.

Эта мания хоть давала Мишелю возможное по два раза в день выходить поесть в ближайший ресторан.

Мишель решил проделать опыт. Он перестал печатать, сложил листки в папку, встал и с видом человека, знающего, чего он хочет, направился в свою комнату.

И тотчас Фершо выглянул из своего шезлонга:

– Вы куда?

Значит, он следил за ним!

– Никуда. Жду, когда вы начнете диктовать продолжение.

– Который час?

– Сами знаете. Полчетвертого.

– Я, кажется, уснул.

– Нет.

Им не раз случалось смотреть друг на друга с ненавистью, разговаривать с видом людей, готовых укусить друг друга, подошедших к самому краю разрыва. Затем Мишель по привычке принимался за работу, а Фершо робко окружал его знаками внимания и даже нежности, не пытаясь скрыть своего унижения.

– Я думаю, самое время поработать, Мишель.

– Почему?

Он знал, что ответит старик. Это был еще один его трюк: вызвать сочувствие.

– Потому, что я долго не протяну. Сердце стало барахлить. Временами оно колотится с такой силой, то среди ночи я вскакиваю в постели, словно от звона будильника.

С карандашом в руке Мишель равнодушно смотрел на него. Нет, ему не было жаль старика. Он испытывал только отвращение. В течение многих лет Фершо жил один в джунглях, не боясь смерти. А теперь был одержим манией и страхами, присущими дряхлому шарику. Был ли он искренен? Не стремился ли вызвать у Мишеля жалость, чтобы удержать его рядом с собой?

– Вы будете диктовать?

– На чем мы остановились?

– На лиане.

– Что вы сказали?

– Говорю вам, на лиане. Вы причалили к ней н? лодке и стали размышлять о…

– Я хотел бы, Мишель, чтобы вы разговаривали со мной другим тоном.

– Говорю как умею.

– Вы не находите, что иногда ведете себя гадко? Вы злоупотребляете моей добротой.

– Ваша доброта заключается лишь в том, чтобы приковать меня цепями к углу веранды.

– Почему вы так говорите?

– Потому, что это правда, и вы сами это знаете.

Истинная причина этой сцены была понятна им обоим. Она гроша ломаного не стоила. Мишель жаждал сбегать к «Санта-Кларе» повидаться с приятелем, Биллом Лигетом. Но и это был лишь предлог. Точно так же его тянули к себе любые суда, причаливавшие к Кристобалю. Не будь кораблей, его потянуло бы что-то другое – просто жизнь, которая текла на любой улице любого города мира.

Ему надо было немного потерпеть, не закусывать удила. Фершо, вероятно, быстро устанет от диктовки, и тогда Мишель сможет уйти задолго до того, как отчалит «Санта-Клара».

Все это он отлично знал, но справиться с собой не мог.

Старик тоже чувствовал свою не правоту. Ему было стыдно, и тем не менее в течение двух часов он с трудом надиктовал несколько с границ, которые наверняка разорвет на другой день.

Он остановился только тогда, когда действительно устал. И, тщетно пытаясь удержать Мишеля, стал разыгрывать комедию – схватился за грудь, принял пилюлю, прошептав:

– Я плохо выгляжу сегодня?

– Как обычно.

– Пощупайте мой пульс, Мишель.

– Что вы еще придумали? Ваше сердце бьется, как мое, только тише. Это нормально.

– Я уверен, что сегодня вечером будет припадок.

– Надеюсь, вы позволите мне сходить поесть?

Он отправился в свою комнату, где не было ничего, кроме постели, умывальника да вешалки, прибитой к стене. Ни обоев, ни штор.

Мишель тщательно умылся, надушился, напомадил волосы и надел свежий белый костюм, еще потрескивающий от крахмала.

– Мишель! – позвали его, когда он направился к двери.

Но он, как мальчишка, в надежде, что его не услышат, бросил:

– А пошел ты!..

Так случилось, что «Санта-Кларе» предстояло ждать своей очереди для входа в канал до трех утра. Пассажиры высыпали на набережную. В этот вечер все кабаре – «Атлантик» с его сиреневыми огнями, «Мулен Руж», «Тропик», другие заведения – были забиты до отказа.

Негры-зазывалы старались изо всех сил. Шоферы такси подбирали пассажиров, подкатывая к тротуарам. До позднего вечера оставались открыты два универмага.

Мишелю не удалось повидаться с Биллом Лигетом, который, видимо, был на вахте и не смог покинуть корабль. Он уже собирался подняться к нему на борт, когда его внимание было отвлечено совсем по другим причинам.

В конце концов он увязался за молодой, рыжей, плотной женщиной в белом платье, вышедшей из «Базар Паризьен», и в час ночи сидел с ней за столиком в дальнем углу «Атлантика», подальше от оркестра и танцевальной площадки.

Она оказалась вдовой, американкой, была богата, судя по крупным драгоценностям. Под их столом уже валялись три или четыре бутылки из-под шампанского.

Сидевшая между беспрерывно хохотавшим маленьким лысым человеком и другим, казавшимся меланхоликом, Рене поглядывала в сторону Мишеля, и они обменивались улыбками людей, понимающих друг друга.

Она же взглядом указала ему на дверь, отделявшую кабаре от бара.

Там, рядом с красной драпировкой, стоял Фершо, разговаривая с рассыльным.

Они увидели друг друга. Старик жестом позвал его, но Мишель повернулся к американке.

С этого, в общем, все и началось. Но развязал все последующие события, конечно же, взгляд Фершо из-под полуопущенных век, когда он лежал на веранде в полосатом от жалюзи свете, а Мишель бессмысленно стучал на машинке, предаваясь своим горьким мыслям.

Конечно, Фершо мог бы тотчас закрыть глаза, притвориться спящим. Но было уже поздно. Этот взгляд, со всем тем, что он содержал, оказался зафиксирован навсегда.

2

Целая цепь случайностей и совпадений сделала этот день в Колоне совершенно необыкновенным – такой бывает лишь раз в несколько месяцев. Случайностью, скажем, было то, что «Санта-Клара», задержавшись из-за сильной волны в Карибском море, пришла с опозданием на час, всего через несколько минут после того, как место в шлюзе занял огромный японский танкер. И теперь между капитаном и властями канала шли переговоры.

Приход «Стеллы Поларис» еще более осложнил ситуацию. Эта роскошная яхта, в прошлом принадлежавшая норвежскому королю, совершала кругосветное путешествие с двумястами богатейшими пассажирами. «Санта-Клара» прибыла, стало быть, с опозданием, а «Стелла Поларис» раньше времени, поэтому им обеим, вместо того чтобы пробыть на стоянке обычные три-четыре часа, предстояло задержаться до глубокой ночи.

Все это и привело к тому, что город оказался наводнен американскими пассажирами, космополитической публикой со «Стеллы Поларис», к которым добавилась к шести часам толпа с «W», направлявшегося вниз по каналу из Сан-Франциско во Францию.

Обо всем этом Мишель узнал, заскочив к Жефу. Его заведение, в котором он чаще всего столовался, находилось на полпути от дома Вуольто до порта. И хотя Жеф был бельгийцем, даже фламандцем, заведение, с его мраморными столиками, скамьями, обитыми красным молескином, металлическими, тщательно начищенными шарами и рекламами французских аперитивов на зеркалах, считалось самым французским в Колоне и во всем Кристобале.

В этот час кафе было пусто. Отодвинув бамбуковую занавеску, Мишель направился к стойке, за которой огромный, заплывший жиром Жеф беседовал с посетителем.

– Привет, юноша! Старый кайман дал тебе отпуск?

Что будешь пить?

– Маленькую рюмку перно. Значит, пассажира «Санта-Клары» еще на берегу?

Только теперь Мишель узнал клиента, раньше стоявшего к нему спиной, а теперь смотревшего прямо на него.

Это был Суска, которого все называли Голландцем, хотя в его жилах голландской крови было не больше, чем, например, индейской. Он протянул Мишелю широкую влажную и мягкую руку, которую тот с отвращением пожал. Затем эта рука, как всегда, погрузилась в огромный карман и вынула оттуда мумифицированную головку индейца племени хиваро, уменьшенную до размеров детского кулачка, которые обычно служат для оккультных церемоний.

– Может, продашь одну?

Суска был такого же огромного роста, как и Жеф, которого вполне можно было назвать колоссом. Такой же широкий в плечах, но весь какой-то дряблый, так что смотреть на него было неприятно. Кожа его напоминала поверхность гриба. Голова была слишком широкая, а лицо лунообразное с двумя крохотными щелками для глаз, щелью побольше для рта и многочисленными оспинами.

– Сколько их у тебя? – спросил Жеф.

Голландец осторожно достал из бездонных карманов три головки. Каждая была завернута в грязную вату.

Губы на этих человеческих головках были сжаты кусками веревки. От них пахло формалином, а из одной головки сочилась какая-то влага.

– Ты без труда до ночи продашь все три тем, кто сейчас бродит по берегу, – сказал Жеф.

И, обращаясь к Мишелю, обронил:

– Рене только что ушла.

Находясь у Жефа, вы попадали за кулисы Колона.

В ста метрах отсюда, на углу улицы, начиналось представление: без устали скрипели вращающиеся двери трех и четырехэтажных магазинов, по которым в сопровождении местных жителей бродили пассажиры, занятые подсчетом курса валюты.

Здесь, конечно, все было организованно. Мишелю был знаком хозяин самого большого магазина «Парижский базар» Ник Врондас, который почти каждый вечер играл у Жефа в покер и которого он фамильярно называл Ником.

Все это действительно напоминало театр. Едва раздавались пароходные гудки, заменявшие свисток помрежа, как все старались занять свое место на сцене, начиная с голых негритят, нырявших в воду за монетами, кончая Ником Врондасом, надушенным, одетым с иголочки, приветствующим покупателей при входе в свой «базар» ослепительной белозубой улыбкой.

Весь город, вплоть до дальнего негритянского квартала, уже знал, что в порту стоят три корабля – «Санта-Клара», «W» и норвежская яхта, зафрахтованная компанией «Доллар Лайн». Засуетились официанты в питейных заведениях, заиграли оркестры в кабаре, открытые такси и фиакры с белыми тентами устремились в порт, чтобы вернуться назад набитыми до предела.

Прежде чем добраться до самого центра, Мишелю предстояло миновать особый квартал, точнее говоря, улицу, но не темную неказистую улочку, а широкую, обсаженную домами, двери которых вели в более или менее кокетливые салоны.

С каким презрением говорил ему Фершо в самом начале, видя, что Мишель не может устоять перед искушением два-три раза в неделю пройтись по этому району:

– Неужели вам все это нравится? И голая шлюха, и горланящий негр, и музыка в баре?

Старик был прав, Мишель это знал. Его влекло к себе все, что дышало жизнью. И он невольно вспоминал утро в Кальвадосе, когда на остановке закопченного местного поезда он предпочел сбегать в дешевый кабачок, полный рыбаков и корзин с их уловом, чтобы выпить вина, вместо того чтобы позвонить по телефону жене, которая ничего о нем не знала.

В этом особом квартале города обитали всего несколько француженок. Большинство же женщин были цветными. Мишель знал их всех, в том числе и нубийку – глупую, но идеально сложенную. Вероятно поэтому Жеф слегка презирал его, точнее – не принимал всерьез.

Одна из женщин из предпоследнего заведения была бретонкой лет сорока, с суровыми, мужскими чертами лица. Румяна образовали на ее лице корку, похожую на глазурь. Всякий раз, завидев Мишеля, она зазывно поглядывала в его сторону. Уверенный, что та страстно влюблена в него, он краснел и быстро, не смея улыбнуться, проходил мимо.

Почему он не взял одну из головок у Голландца? Ему удалось бы без труда сбыть ее за сотню долларов. Суска считал, что цена на товар меняется в зависимости от того, кто его продает И охотно отдавал на продажу свои изделия белым которые имели доступ в первый класс, а в дансинга? садились за одни столики, с пассажирами.

Мишель вышел на самые оживленные улицы. Он пересек невидимую границу между Колоном и Кристобалем.

Машины, мужчины в белом и женщины в легких платьях – все стремились туда. Солнце стало клониться к заходу, и лампы успешно соперничали с дневным светом.

– Please, sir… – произнес кто-то сзади.

Он живо обернулся. Обращались не к нему, и он уже был готов продолжать свой путь в порт, чтобы повидаться с Биллом Лигетом. Сзади него какая-то женщина с сильным американским акцентом спросила прохожего:

– Не скажете, где здесь самый примечательный ресторан?

Любой негритенок, любая босоногая девчонка, слепой на углу улицы – все участники «массовки» могли ответить на этот вопрос. По чистой случайности она обратилась к молодому человеку в очках, тоже пассажиру со стоящего в порту судна. А так как Мишель на секунду задержался, она взглянула на него.

– Вы позволите вам помочь, мадам?

С первого взгляда женщина лет тридцати, под сорок, не показалась ему красивой. Но было в ней что-то притягательное, какая-то сразу поразившая его непринужденность, как он потом понял – непринужденность богатой женщины.

– Объясните, что вы понимаете под словом «примечательный»? Хотите попробовать местную кухню?

Поужинать в веселом местечке с музыкой и танцами?

Или…

Она улыбнулась ему, успев рассмотреть с ног до головы и не скрывая, что он ей нравится.

– Вы гид?

– Нет, мадам, и впервые жалею об этом. Но мне было бы приятно…

Так самым простейшим образом началось это приключение. Сначала Мишель угостил ее на террасе ресторана, и его спутница вытащила из сумочки золотоплатиновый портсигар, богато украшенный бриллиантами, предоставив возможность полюбоваться своими кольцами.

Это была крепкая женщина, с резкими жестами и прямым взглядом. Возможно, она уже решила, что они проведут ночь вместе, но пока ей хотелось развлечься, не утруждая себя никакими сантиментами.

Ни разу в жизни Мишель не имел дела с женщиной такого рода и несколько растерялся. Ее звали м-с Лэмпсон, она была вдовой промышленника из Детройта и направлялась в Лиму, для того чтобы уладить какие-то дела. Вернется ли она тем же теплоходом? Возможно, если ей не захочется совершить путешествие в Латинскую Америку.

Они поели в укромном уголке центрального ресторана Кристобаля.

Мишель совершенно забыл про Фершо. А тот в это время лежал на своей раскладушке, придвинутой к самому краю веранды. Неподалеку, возле скопища домов, находилась спокойная и бесшумная зона, тишину которой нарушали лишь фиакры с клиентами отеля «Вашингтон».

Глядя в сторону южной части бульвара, можно было увидеть в небе красно-фиолетовые отблески, подобные тем, которые обозначают разгар сельского праздника, где много музыки и смеха. Подчас оттуда доносились пронзительные звуки – крики, ржанье лошадей, клаксоны такси.

В проезжавших мимо фиакрах люди спокойно разговаривали кто о чем, даже о любовных делах, не догадываясь, что ночь звонко разглашает их откровения сотням людей, ожидающих прихода сна на верандах.

Минуту спустя он услышал из одного фиакра строгий голос француженки:

– Ты неисправим, Жан! Не вижу ничего постыдного спросить о цене вещи. Ты же снимаешь номер в отеле, даже не интересуясь его стоимостью. Куда более богатые люди, чем мы, не стесняются…

Грузовичок Дика Уэллера сновал взад и вперед. Фершо и не пытался уснуть. Когда вернется Мишель? Что он там делает? Он ушел надолго и не придет раньше, чем в городе не стихнет оживление. Это было сильнее его. Он словно цеплялся за последний огонек, за последний открытый бар.

Фершо чувствовал приближение приступа, и ему было страшно. Он находился один в квартире, а обращаться за помощью к Вуольтам, занимавшим второй этаж, ему не хотелось.

Приступ всегда начинался одинаково: стоило только о нем подумать. Сердце его было здоровым, как утверждали врачи. Но в груди все вдруг приходило в движение.

Казалось, внутренние органы сжимаются, как губка.

Одиночество становилось невыносимым. Тем более что он знал: что-то жило в нем теперь своей, независимой от остального организма, жизнью. Казалось, сердце, внезапно обретя независимость, начинало биться с невероятной быстротой.

Мишелю никогда не понять ту боль, которую он ему причиняет. Он незлой человек. Это не его вина.

Устоит ли Фершо от искушения встать и выйти на улицу? Обычно это случалось не сразу. Ему было стыдно.

Сколько уж раз он тащился, как нищий, до порта, к Жефу. Сколько раз заглядывал там в дверь, чтобы спросить:

– Вы здесь, Мишель?

Ну, да. Он был здесь. Играл в карты с Ником Врондасом, Жефом и одним из сутенеров.

В первое время Мишель вставал и шел за ним. При этом Фершо извинялся:

– Я не хотел вас беспокоить. Но я уверен – приближается приступ.

Теперь тот просто кричал ему со своего места:

– В чем дело? Я что, не имею права сыграть партию?

Нет! Фершо не сиделось на месте. Он был уверен, что сердце его в конце концов выскочит из груди.

Он поспешно стал кое-как одеваться в темноте. Вуольты наверняка услышат его шаги и станут посмеиваться:

– Старик снова отправился на поиски своего секретаря.

Он тоже миновал особый квартал, заглядывая в подвальчики. Его здесь знали, но даже не утруждались спросить, кого он ищет. Только бретонка бросила ему мимоходом:

– Ищете Мишеля? Он только что проехал на фиакре с американкой.

Все было именно так. Мишель пригласил свою спутницу прокатиться по городу. И пока фиакр вез их вдоль пляжа, он наклонился к ней и нежно сжал руку, которую та у него не отняла. Потом губы его слегка коснулись ее полуоткрытых губ. Губы тоже не отстранились. М-с Лэмпсон спокойно приняв поцелуй, сказала:

– А теперь тихо! Потом.

Несомненно, она сдержит свое обещание. Но сначала ей хотелось выполнить всю намеченную программу вечера.

Как раз в эту минуту, пошатываясь, Фершо вошел к Жефу, который бросил ему из-за стойки:

– Он заходил сюда три-четыре часа назад.

Что бы сказал Жеф, если бы знал, что заглянувший в дверь старик не какой-нибудь бедняк, а Дьедонне Фершо, великий Фершо из Убанги? В какое сравнение все они тут могли идти с этим человеком!

Жеф был каторжником и так этим гордился, что вот уже в течение двадцати лет брился наголо. Что он такого необыкновенного совершил? Кем был? Как и многие, приехал на строительство канала. Возможно, убил человека, но наверняка этого никто не знал. Теперь у него было кафе-отель; и как всякий владелец отеля, он каждый вечер подсчитывал выручку и относил ее в банк.

Самым, однако, необыкновенным в их маленьком кружке было то, что все называли его главарем. Среди сводников, обслуживавших своих дам в особом квартале, и среди портовых спекулянтов он разыгрывал из себя главаря банды. К нему привозили пассажиров, которые считали за честь чокнуться с убийцей!

Самым богатым среди них был хозяин «Парижского базара» Ник Врондас, левантинец с матовой кожей, напомаженной головой и ухоженными руками, унаследовавший дело от своего дяди Эфраима.

Что ответят ему все эти подонки, если он им скажет:

«Я – Дьедонне Фершо»? И надо же, чтобы теперь он, Фершо, бегал по улицам, стуча деревяшкой, в поисках маленького негодяя по имени Мишель!

Совсем позабыв о своем приступе, он думал о том, кем был и кем стал. О том, что если не удастся провернуть дело в Монтевидео, то через четыре-пять лет, если только он будет жив, его ждет полная нищета. Тогда Мишель его бросит, и он останется совсем один, на улице.

Фершо вздрагивал всякий раз, когда ему казалось, что он видит знакомую фигуру Мишеля. Он заглядывал в бары. У него осталось несколько сот тысяч франков.

Бриллианты были украдены на испанском судне. Дельцы Уругвая и Аргентины, у которых он рассчитывал получить крупные суммы, переведенные ему братом, обобрали его, отдав лишь незначительную часть его сбережений.

На прошлой неделе Мишель проиграл в покер Нику, Жефу и сутенерам двести долларов. В этих случаях он плакал, просил прощения, обещал…

Толпа толкала Фершо. Для всех он был г-ном Луи, слегка безумным, но наверняка очень богатым стариком, который только и делал, что искал своего секретаря.

– Вы не видели Мишеля?

– Он только что был здесь с дамой.

…Колон жил словно в лихорадке. Были открыты двери всех заведений. В одном из баров, куда они на минуту заглянули, его спутница увидела в руках у соседа мумифицированную головку индейца.

– Что это такое?

Мишель пояснил.

– Я хочу точно такую же. Да! Непременно!

Тогда он пустился на поиски Голландца. Тысячи людей точно так же разыскивали друг друга. Пассажиры, высадившиеся на берег компаниями, не могли найти своих товарищей и с радостными криками бросались навстречу знакомым.

– Вы не видели Голландца?

Они обнаружили его, слегка пьяного, в убогом подвальчике. Но он уже все продал. Американка пришла в еще большее волнение:

– Узнайте, кому он их продал. Я готова перекупить.

Они зашли к Жефу.

– Только что тут был старик… Он ищет тебя.

– Да пошел он!..

Обычно в порту стоял один корабль. Оживление в городе продолжалось около трех часов. Между двумя представлениями можно было отдохнуть.

В этот раз царило настоящее столпотворение. Различить людей с разных судов можно было только по языку. Когда в порту раздавался гудок, все думали, что это касается их, и официанты и бармены бросались за ними вдогонку, чтобы задержать.

– Это уходит «Стелла Поларис». Другие еще стоят.

У Ника продавщица, увидев Мишеля с богатой покупательницей, хотела сунуть ему комиссионные. Он еще ни разу не пользовался этим источником дохода. Но так поступали здесь все. Завсегдатаи Жефа не могли понять его отвращения.

– Если бы он только захотел, то давно бы перестал жить за счет Фершо, который становился все более слабоумным. Разве не предлагала ему Рене работать с ней?

Она не жила в особом квартале. Это была красивая, здоровая двадцатишестилетняя девушка, певица и танцовщица, выступавшая в «Атлантике». Конечно, она была на содержании. Конечно, ей приходилось часть ночи проводить с клиентами.

Мишель знал ее любовника. Но это был не вульгарный сутенер, а бухгалтер из компании «Френч Лайн».

Четыре года назад он погиб на пирсе. В ту минуту, когда он собирался подняться на борт, где его ждали друзья, лебедка размозжила ему голову.

С тех пор Рене жила одна. Снимала комнату у Жефа.

Кормилась у него. Нередко они с Мишелем садились за один столик. Но каждый платил за себя. На этом настаивала Рене.

Однажды, зайдя к Жефу, чтобы выпить, ему вздумалось подняться к ней. Ее комната выходила на внутреннюю галерею, нависавшую над двором.

– Это ты? – прошептала она, еще не придя в себя от сна… – Что ты тут делаешь?..

Впрочем, отношения их после этого не изменились.

Они оставались друзьями. Заходя к Жефу и узнав, что она еще не вставала, он шел наверх.

Как-то утром, увидев, как он спускается от нее, Жеф сказал:

– Ты разве не понимаешь?

– Не понимаю чего?

– Что этой славной девушке нужен кто-то! Вместо того чтобы возиться со старым кайманом…

В полночь Мишель решил похвастаться перед Рене своим трофеем. Не для того, чтобы вызвать ее ревность.

Он был уверен, что она не снизойдет до этого. Просто ему надо было, чтобы она разделила его радость, его гордость.

Они с американкой много выпили, фамильярничали, как старые знакомые. Курили одну сигарету на двоих, он, не стесняясь, доставал деньги из ее сумочки.

Уже два-три раза Мишель подумывал о том, чтобы отвести свою спутницу в более укромное место. Сначала она сделала вид, что шокирована, что не понимает его, потом рассмеялась: