Текст книги "Черный шар"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Глава 7

Хиггинс чуть не проскочил мимо города, где родился и прожил тридцать пять лет: шоссе, когда-то пересекавшее железную дорогу близ газового завода, перенесли, и оно шло теперь по дамбе через болото.

Он провел три часа за рулем, не в состоянии ни о чем думать. Глаза его были прикованы к разделительным линиям, разматывавшимся перед автомобилем, в ушах стоял неотвязный шум – шуршание тысяч шин по асфальту.

До въезда в Нью-Йорк он ехал по Меррит-Паркуэй.

Мимо мчались машины по две, а то и по три в ряд в обе стороны, и в этом движении было что-то неумолимое, напоминавшее бегство; насупленные, взвинченные водители очертя голову рвались вперед, как будто на карту была поставлена вся их жизнь; часто на задних сиденьях виднелись целые семьи; и большинство этих людей ехало не зная куда, подчиняясь ритму моторов и ожесточенно. транжиря бесполезные часы.

Иногда на перекрестках попадались яркие дощатые киоски – там торговали едой и питьем: сосисками, мороженым, виски, кофе. Дети в машинах держали брикетики мороженого, мужчины спешили промочить горло бутылкой пива.

Хиггинс, как и собирался, обогнул Нью-Йорк, переехал через мост Вашингтона и очутился в штате Нью-Джерси.

Небоскребы остались позади и высились теперь пирамидами, розовея в лучах заката на фоне светлого неба, гладь которого разрывал порой тяжелый четырехмоторный самолет.

Хиггинсу ни разу не пришло в голову, что мать умерла или вот-вот умрет. Перед глазами у него невольно вставало то, что он видел, уезжая из Уильямсона: полуоткрытая дверь кухни, а за ней, у стола, – четверо детей вокруг блюда с курицей.

Он свернул с шоссе, которое шло теперь в объезд Олдбриджа. Добравшись до Линкольн-стрит, он начал узнавать местность. В последние шесть лет здесь строили больше, чем в Уильямсоне, и на месте пустыря, где Хиггинс играл в детстве, выросли рабочие кварталы: тротуары были еще не доделаны, а вдоль улиц, только что обсаженных деревьями, тянулись возведенные по единому стандарту дома.

На прямоугольном поле, обнесенном зеленой изгородью, парни не старше Дейва сражались в бейсбол, на скамьях расположились кучками человек сто болельщиков. Среди игроков суетился судья в темно-синей форме, в каскетке с коротким козырьком: он, видно, очень серьезно воспринимал свои обязанности.

Линкольн-стрит не изменилась, но магазины по случаю воскресенья не работали, на тротуарах не было ни души, только несколько пустых машин стояли на обочине, распространяя вокруг запах нагретого солнцем железа. Площадь перед муниципалитетом, на которую выходили фасады двух кинотеатров, была почти сплошь забита автомобилями. Если не считать тех, кто сейчас спит или, распахнув окно, сидит перед телевизором, все население городка, должно быть, собралось сейчас здесь, перед экранами, по которым мечутся не правдоподобно огромные киногерои. Остальные жители еще в дороге – как все, кого Хиггинс встречал, начиная с Уильямсона.

Город показался Хиггинсу вымершим, и сердце ему сдавила смутная тревога. Налево, еще раз налево, впритирку к тротуарам, исхоженным им когда-то вдоль и поперек, и, наконец, по-прежнему не видя вокруг ни души, он затормозил на площади перед больницей.

Больница тоже уже не та. На месте старых кирпичных зданий с окнами, забранными решеткой, и стенами, покрытыми копотью от проходивших внизу поездов, выросло современное строение из бетона и розового кирпича, с козырьком над широким входом – впору первоклассной гостинице.

В холле с белыми стенами и выложенным белой плиткой полом стояли новенькие кресла и висели электрические часы, показывавшие половину четвертого. Налево, в стеклянной перегородке регистратуры, было окошечко.

По шуму в коридорах, где сновали окруженные женами и детьми больные – некоторые из них передвигались в креслах на колесиках, – Хиггинс понял, что сейчас время посещений. Он заметил пожилую даму, сидевшую за столом и вручавшую посетителям розовые талончики.

Это было единственное, что не изменилось с тех пор, когда он ходил к Луизе в больницу. Дамы из городского благотворительного комитета носили больным книги и выполняли часть обязанностей персонала, например, контролировали приход и уход родственников в часы посещений.

Женщину, сидевшую сейчас за столом, он видел тут еще лет двенадцать – тринадцать назад, и, как тогда, на ней было фиолетовое с белым платье и бархатная шляпка с прозрачной вуалеткой. Хиггинсу показалось даже, что он узнает исходивший от нее приторный запах.

Он не знал, как ее зовут. Видимо, это ее черный лимузин с шофером в светло-коричневой ливрее стоял у подъезда, и Хиггинс готов был поклясться, что женщина ничуть не постарела. Можно подумать, она никогда не покидала своего места в вестибюле.

– Вы к кому? – обратилась она к Хиггинсу с прямо-таки сахарной улыбкой.

– К миссис Хиггинс. К Луизе Хиггинс.

Чтобы заглянуть в лежавший перед ней список, даме пришлось прибегнуть к пенсне с толстыми стеклами, болтавшемуся на ленточке у нее на шее.

– А вы не перепутали фамилию?

– Нет, если только она не указала девичью. Тогда надо искать Луизу Фукс.

– Вам сказали, что она здесь?

– Мне позвонили сегодня утром из больницы домой, в Коннектикут, и сообщили об этом.

– Вам следует справиться в регистратуре: в списке я ее не вижу. Очень сожалею, что не могу вам помочь.

Три негритенка чинно восседали в креслах, у двоих ноги болтались, не доставая до полу. Все трое были похожи – те же черные глаза с блестящими белками, и Хиггинсу подумалось, что их мама наверняка родила им только что братика или сестренку, а в родильное отделение их не пускают, чтобы не занесли инфекцию.

Он постучал в закрытое окошечко. Девушка, читавшая иллюстрированный журнал, подняла стекло.

– Я приехал навестить мать, миссис Хиггинс. Может быть, она записана под девичьей фамилией Фукс.

– Давно поступила?

– Сегодня утром.

– Подождите, пожалуйста.

Девушка тоже поискала в каком-то списке, потом в картотеке, удивилась, сняла телефонную трубку и обратилась к кому-то невидимому:

– Есть у вас некая Хиггинс или Фукс? Поступила сегодня утром.

Потом повернулась к Хиггинсу и покачала головой.

– Такой фамилии в списке поступивших нет. А вы уверены, что она у нас в больнице?

– А разве в Олдбридже есть другая?

– Есть частная клиника, в западном районе, возле парка.

Эту клинику он знал. Лечиться в ней – дорогое удовольствие, жертву дорожного происшествия туда не повезут.

– Мне звонили сегодня утром, – продолжал он настаивать.

– Кто? Вы знаете, кто звонил?

– Какая-то женщина. Насколько я понял, медсестра.

Подавленный всей этой белизной и чистотой, Хиггинс говорил смиренно, без раздражения. Служащая объяснила:

– Вообще-то регистратура по воскресеньям закрыта.

Директора нет. Я одна дежурю, а медсестра, которая звонила утром, уже ушла. В котором часу вам звонили?

– В самом начале первого.

– А я пришла в час.

Руки Хиггинса вспотели, и он чувствовал, что ему необходимо высморкаться.

– Речь шла об операции?

– Думаю, что да. Мне сказали, произошел несчастный случай.

В этот момент, не обращая на Хиггинса внимания, в регистратуру вошла другая сестра. Сквозь халат и нейлоновое белье у нее просвечивало тело, особенно когда она оказывалась перед окном.

– У тебя есть сигареты, крошка?

– Возьми пачку из сумочки: у меня в ящике лежит другая. Ты не слышала, поступал сегодня утром кто-нибудь после несчастного случая?

– А, эта старая…

Сестра заметила Хиггинса и поперхнулась словцом, которое чуть не сорвалось у нее с языка.

– Та, которую сбил автобус? – поправилась она.

– Вот именно, – поспешно вставил Хиггинс.

– Она у нас? – удивилась регистраторша. – Почему же ее нет в списке поступивших?

– А уж это, крошка, не мое дело. Я знаю одно: ее привезла «скорая помощь».

– В какую палату ее положили?

Для них это был самый заурядный повседневный разговор. Сестра снова повернулась к Хиггинсу и, поколебавшись, объявила:

– Не думаю, что она в палате. Ее доставили в срочную хирургию.

Вторая пояснила:

– В таком случае вы ее сейчас не сможете повидать: в это отделение посетителей не пускают.

– Но мне ведь позвонили…

– Знаю…

Может быть, она здесь новенькая или замещает кого-нибудь: ей явно не хочется брать на себя ответственность.

Ее подруга в халате, рыжая, как Флоренс, наклонилась к ней и что-то зашептала.

– Ты думаешь?

Потом сестра вышла из застекленного помещения регистратуры, не забыв сунуть сигареты в карман халата, и обратилась к Хиггинсу:

– Пойдемте. Это нарушение правил, но, может быть, старшая сестра и разрешит.

– Это не она мне звонила?

– Нет, конечно, не миссис Браун: она, как все, заступила на дежурство только в час. Идите за мной.

Она объяснилась с пожилой дамой в фиолетовом платье, та не стала возражать, и они пошли по коридорам. Сквозь полуоткрытые двери были видны больные и те, кто пришел их навестить, принес цветы, фрукты, конфеты. По дороге им попался мальчуган лет пяти, ростом с Изабеллу. Он ковылял на костылях, вытянув правую ногу почти горизонтально вперед.

Они миновали место, где пересекались два коридора. Там стоял письменный стол, над ним висела доска, испещренная пометками о состоянии больных. За столом врач просматривал медицинские карты, и две сестры, разливавшие фруктовый сок, ставили стаканы на огромные подносы.

– Вот сюда…

Она распахнула дверь с табличкой «Вход воспрещен».

За дверью стояла тишина. Ни в коридоре, где они очутились, ни в прилегающих помещениях, казалось, не было ни души. Хиггинс увидел лишь множество странных приборов и аппаратов.

– Миссис Браун! – вполголоса окликнула сестра.

Не получив ответа, она повторила:

– Миссис Браун!

Потом бросила Хиггинсу:

– Подождите здесь.

Хиггинс прождал минут десять, не меньше. Он вспотел так, что рубашка прилипла к телу, но снять пальто не решился.

Он по-прежнему ни о чем не думал и чувствовал себя отрезанным от внешнего мира, от жизни. Здесь рождение, боль, смерть означали совсем иное, чем там. Он заметил, что длинные ноги сестры просвечивают сквозь халат, и это его шокировало, как если бы он увидел нечто подобное в церкви. Покоробило Хиггинса и то, что она не забыла прихватить с собой сигареты.

Неожиданно перед ним вырос человечек неопределенного возраста, небритый, в полосатом хлопчатобумажном одеянии, с ведром и щеткой в руках. Он, должно быть, поднялся по лестнице, которую Хиггинс сперва не заметил. Человек смерил его подозрительным взглядом.

– Вы новый доктор?

– Нет.

– А что вам здесь надо?

– Мне сестра велела подождать. Она пошла вон в ту комнату.

Он кивнул на дверь под красной лампочкой, и человечек ушел, покачивая головой и что-то бормоча.

Стула в коридоре не было, сесть было не на что, да еще пахло эфиром, и у Хиггинса стали слабеть ноги. На часы он не смотрел – зачем? Время не имело теперь никакого значения.

Наконец дверь отворилась. Женщина лет пятидесяти, с жестким, словно каменным лицом, посмотрела на него с порога испытующим взглядом. Вслед за ней появилась и молодая сестра. Она кивнула Хиггинсу и вышла тем же путем, каким они проникли сюда.

– Вы Уолтер Дж. Хиггинс? – спросила старшая сестра, заглянув в карточку, которую держала в руке.

– Да.

– Луиза Фукс – ваша мать? Это вам моя коллега звонила сегодня утром в Уильямсон, штат Коннектикут?

– Да.

Он был так подавлен, что не смел задавать вопросы.

– Полагаю, вы жили с матерью врозь?

– Да.

– Она жила одна?

– Нет, в санатории в Глендейле.

– У доктора Андерсена?

– Да.

– Душевнобольная?

– Врачи рекомендовали поместить ее в этот санаторий.

– Сбежала?

Они по-прежнему стояли в коридоре. Хиггинс попытался представить себе, что происходит там, за притворенной дверью.

– Сейчас вам придется пройти со мной в регистратуру и оформить документы. Из полиции тоже просили, чтобы вы зашли – нужны кое-какие данные.

Он спросил, удивляясь, как естественно звучит его голос:

– Она умерла?

– Вы этого не знали?

Хиггинс покачал головой, сам не понимая, взволнован он этим известием или нет. Ему хотелось одного – хоть на минутку присесть.

– Я думала, вам звонили.

– Звонили, да, но о смерти не сказали. Предупредили, что пока еще не ясно…

– Смерть наступила в двенадцать двадцать пять.

Как раз в это время, бросив последний взгляд на детей за столом, он вышел из дома.

– Она что-нибудь говорила?

– Меня здесь не было. Если хотите, дождитесь доктора Хатчинсона. Он сегодня дежурный и скоро выйдет из операционной. Да вот и он…

Высокий, еще совсем молодой человек в белом колпаке, резиновых перчатках и бахилах из красной резины вышел в коридор, опустил маску, закрывавшую нижнюю часть лица. По лбу у него катился пот, глаза покраснели от усталости.

– Ну что? – спросила сестра.

– У нее есть шанс выкарабкаться. Через час посмотрю ее снова.

Речь шла не о Луизе, а о девушке, которую в этот момент провезли мимо них на каталке. Она была без сознания. Хиггинс успел заметить только, что волосы у нее темные и шелковистые, как у Норы, нос заострился, тело под простыней кажется не правдоподобно худым.

Каталку втолкнули в лифт. Миссис Браун указала врачу на Хиггинса:

– Это сын той женщины, что умерла в двенадцать двадцать пять.

Доктор Хатчинсон прошел в ванную, стянул перчатки, вымыл руки, обтер лицо влажным полотенцем. Потом закурил сигарету, сделал несколько жадных затяжек и с любопытством посмотрел на Хиггинса.

– Она, кажется, сбежала из санатория в Глендейле, – сказала сестра.

– Она пила? – спросил врач у Хиггинса»

– Да.

– Я так и подумал. От нее страшно несло спиртным.

Наверно, переходя улицу, она была в полном затмении, иначе это происшествие объяснить трудно – разве что самоубийством.

– Почему? – непроизвольно вырвалось у Хиггинса.

– Полиция установила, что на Тридцать второй Восточной улице, кроме того автобуса, вообще не было машин. А улица довольно широкая.

Медсестра, звонившая утром, ошиблась, сказав, что несчастный случай произошел при въезде в город. А может быть, город начинался для нее только с деловых кварталов и фешенебельных районов. На 32-й Восточной улице в том самом похожем на казарму доме, где жили Луиза с мужем, когда поженились, и родился Хиггинс.

– Она очень мучилась? – спросил Хиггинс, сам не понимая что говорит.

– Когда ее привезли, она, разумеется, страдала, но виду не показывала. Не то чтобы улыбалась, конечно, но…

Это похоже на Луизу – до самого конца держаться с вызовом.

– Я сразу ввел ей снотворное.

– Она была в сознании?

– Да. Полицейскому, который ее привез, она дала адрес…

– Мой адрес.

– Конечно, ваш, раз вы здесь.

Хиггинсу показалось, что врач смотрит на него как-то странно – холодно и неприязненно.

– Какие у нее были повреждения?

– Перелом черепа, левого плеча и таза. Она потеряла много крови. Я решился на переливание. Во время переливания она и скончалась.

– И ничего не сказала перед смертью?

– Ничего, кроме вашей фамилии и адреса. Если угодно, администрация вернет вам одежду покойной. А если у нее было что-нибудь с собой – сумочка или другие личные вещи, вам отдадут их в полицейском участке. Вы, наверно, понадобитесь нашей старшей сестре, не так ли, миссис Браун?

– Да, доктор.

– Могу я ее увидеть? – спросил Хиггинс.

Врач переглянулся с сестрой и слегка пожал плечами.

– Пойдемте, – бросила женщина.

Они спустились по лестнице в залитый электричеством подвал. Вдоль коридора виднелись двери, такие же, как этажом выше. Миссис Браун открыла одну из них и отступила. В узком помещении с голыми стенами на столе, который показался Хиггинсу мраморным, лежало покрытое белой простыней тело. Здесь было холодней, чем в коридоре.

Старшая сестра подошла к краю стола, приподняла простыню и откинула ее настолько, что обнажилась голова и прядки седых волос, выбившихся из-под повязки.

Другая повязка, удерживавшая челюсти в сомкнутом положении, почти скрывала лицо – виднелись лишь глубоко запавшие глазницы, узкий заострившийся нос да бескровные губы.

Хиггинс не мог ни молиться, ни плакать, ни прикоснуться к покойнице. Его охватил внезапный холод, как в детстве, когда он оставался ночами один, напрасно пытаясь согреться. И еще ему стало страшно, безотчетно страшно, и он оглянулся на сестру, словно ища у нее поддержки.

– Это она?

Хиггинс кивнул. Язык ему не повиновался. Хотелось поскорее уйти, но ноги словно приросли к полу.

– Теперь пройдемте в регистратуру. Там вы сообщите, что намерены делать дальше.

Выходя, сестра выключила свет, и Хиггинс вздрогнул.

– Нам сюда.

В регистратуре сидела все та же девушка, а в кресле в холле по-прежнему ожидали трое негритят.

– Тело вы забираете?

Хиггинс кивнул.

– Элинор, приготовьте форму С, – бросила девушке миссис Браун и спросила у Хиггинса:

– Вы, вероятно, желаете перевезти тело в Уильямсон?

Он покачал головой, стыдясь, что в этом могут усмотреть равнодушие или цинизм.

– Мне бы хотелось похоронить ее в Олдбридже – здесь она провела большую часть жизни.

– Вам виднее. Похороны на ваш счет, разумеется?

– Да, на мой.

– В таком случае вам следует обратиться в похоронное бюро. Вы знаете, где оно?

– Я здешний уроженец.

Старшая сестра наморщила лоб, словно роясь в памяти, но лицо Хиггинса было ей незнакомо, да и он ее не помнил: они наверняка жили в разных кварталах.

Он ответил на все заданные ему вопросы. Люди ходили взад и вперед, телефон звонил. Наконец приготовили счет, и Хиггинс подписал чек на сумму, которую был должен больнице.

Он вышел на площадь, и солнце так ослепило его, что ему не сразу удалось разыскать свою машину на стоянке.

Ему не пришло в голову позвонить Hope и сказать, что мать умерла. Он вообще не думал об Уильямсоне, словно никогда там не бывал, не вспомнил и о детях. Мир, в котором он теперь очутился, существовал одновременно и в минувшем, и в настоящем: все вокруг стало неузнаваемо.

Дорогу к полицейскому участку Хиггинс нашел, повинуясь чутью. Дверь ничуть не изменилась, а вот стены внутри были выкрашены в другой цвет. Двое полицейских, оба младше Хиггинса, были ему незнакомы, но сержанта он вроде бы вспомнил – в штатском, без пиджака, с зеленым козырьком над глазами, тот печатал на машинке, посасывая сигару.

Хиггинс назвался, объяснил, зачем пришел. Вся троица смотрела на него молча, не перебивая. Потом сержант вставил в пишущую машинку бланк и начал задавать вопросы: фамилия, имя, адрес, место работы, фамилия матери, год ее рождения…

– Как пишется «Альтона»?

Хиггинс сказал по буквам.

– Для вас, вероятно, не новость, что у нас на нее довольно обширное дело?

– Знаю.

– Чем вы занимаетесь?

– Управляющий супермаркета «Ферфакс» в Уильямсоне.

– Та же фирма, что здесь у нас?

– Я начинал в олдбриджском филиале.

– Тело забираете?

– Да. О похоронах позабочусь.

– Хоронить думаете в Уильямсоне?

– Здесь.

Их тоже почему-то удивило, но почему – Хиггинс не понимал.

– Вам придется оплатить один счетец. В хозяйственной сумке у нее обнаружились две початые бутылки с этикетками от Баумана. Я повидался с Бауманом.

Бутылки у него украдены.

– Я заплачу.

– Должен заметить, что вы не обязаны платить, но так оно будет лучше. Сама сумка – новая: тоже, наверно, украдена, но пока жалоб не поступило. Сегодня магазины закрыты – воскресенье. Дай сумку, Фред.

Один из полицейских принес черную клеенчатую сумку и достал оттуда полупустую бутылку с джином. Вторая бутылка разбилась, осколки ее виднелись на дне сумки, еще пахнувшей алкоголем. Там же лежали два апельсина, раздавленные бананы и пакет размокших бисквитов.

– Вот все, что мы нашли. Ни бумажника, ни кошелька. Денег тоже не было.

– Вы не знаете, как она добралась сюда из Глендейла?

– Во всяком случае, не пешком. Либо у нее была мелочь на автобус, либо ее подвезли на попутных машинах.

– В котором часу произошел несчастный случай?

– В десять.

– В магазин Баумана она могла попасть только вчера.

– По субботам у него открыто до десяти вечера.

– Знаю. Мне хотелось бы выяснить, где она ночевала.

Сержант пожал плечами, давая понять, что это его не касается.

– Подпишите здесь, слева, внизу страницы. Вот квитанция на восемь долларов шестьдесят центов – я вручу их Бауману.

Хиггинс знал, что позади канцелярии находится коридор, перегороженный решеткой. За этой решеткой мать ночевала много раз, но последнюю ночь она провела не здесь.

– Идете в похоронное бюро? Они работают и по воскресеньям. Вы в какое?

– К Оварду и Тернеру, если оно еще существует.

С сыном Тернера он когда-то учился в школе, но тот был тремя годами младше, и они не общались.

– Она, наверно, ничего не сказала полицейскому, который ее подобрал?

– Того, который доставил ее в больницу, сейчас нет.

Но в донесении он не упоминает, чтобы она делала какие-нибудь заявления.

– Благодарю.

– Не за что.

Почему-то Хиггинс был убежден, что, как только он выйдет, все трое расхохочутся. Он чувствовал, что и походка, и голос у него изменились, что он вообще стал другим человеком, неузнаваемо старым и ко всему равнодушным.

Контора Оварда и Тернера переехала и находилась теперь на холме посреди жилого квартала, который хотя и разросся, но не утратил своего прежнего облика.

Бывают такие кварталы – старые, небогатые, их не изменить никакими ухищрениями; улочки и лавки там сохраняют свое лицо, а дома с каждым годом все больше оседают, съеживаются, как старички, и все та же детвора копошится на узких тротуарах.

Хиггинса спросили, на какое число назначить похороны, и он не нашелся что ответить. Ему не приходило в голову, что надо будет еще вернуться в Олдбридж.

И о том, что пора уезжать, он тоже не подумал. Хиггинс чувствовал, что его сорвало с якорей. В будущем была сплошная неопределенность. Он как бы парил в каком-то пустом и необычном мире.

– Вторник вам подходит?

Он согласился на вторник – только бы ни о чем не думать.

– Десять часов?

Почему бы и нет? Ему показали альбомы с фотографиями гробов, надгробий, потом план ближайшего кладбища – то, которое он помнил, уже переполнено, и теперь хоронят на новом, в шести милях от города.

– Полагаю, вас не затруднит уплатить сразу? У нас, как правило…

Он подписал еще один чек. Какое это имеет значение?

– Будьте добры, оставьте номер вашего телефона на случай, если понадобится с вами связаться.

Он назвал уильямсонский номер и сам удивился этому не меньше, чем другие удивлялись его поведению.

Позабыв про машину, Хиггинс двинулся было по улочке, которая отлого спускалась вниз. Отсюда видны были городские крыши. По этой улице он часто ходил когда-то, но теперь она стала ему такой же чужой, как и весь Олдбридж. А ведь он мог бы назвать владельца почти каждого дома – он развозил им покупки на своем грузовичке. Некоторые клиенты давали на чай, другие делали подарки к Рождеству; чаще всего, не зная, что он некурящий, дарили сигареты.

Пожалуй, надо возвращаться в Коннектикут. Он уже ничего не в состоянии решить сам. Посоветоваться бы с кем-нибудь, кто поймет, что с ним творится, – он, Хиггинс, на это не способен. Он повел машину по отлогой улочке, пересек торговый квартал, миновал супермаркет «Ферфакс». Реклама извещала, что завтра состоится выставка-продажа, та самая, которая уже прошла у них в Уильямсоне. Ни с того ни с сего Хиггинс остановил машину на углу 32-й улицы.

Метрах в пяти отсюда, среди облезлых, облупленных зданий будет дом, где он родился и прожил первые годы жизни. Пускай лавчонки стоят с закрытыми ставнями – он их узнает, да и фамилии владельцев на вывесках не изменились с тех пор, как он был ребенком.

Из открытых окон верхних этажей доносится музыка.

Кое-где жильцы облокотились на подоконники и выглядывают на улицу; у одного окна стоит в обнимку молодая пара, позади них в полумраке виднеется широкая медная кровать.

Хиггинсу не сказали, в каком именно месте произошел несчастный случай, а спросить он постеснялся. Не об этом ли он сейчас подумал? Нет смысла допытываться у толстухи в красном платье, что сидит на стульчике у порога: чуть подальше, у самого тротуара Хиггинс уже приметил осколки стекла. Когда автобус затормозил, в нем, наверно, разбилось окно. Может быть, кто-нибудь из пассажиров от толчка ударился о стекло?

Подойдя ближе, Хиггинс увидел на мостовой бурые пятна; там, где еще не просохло, алели редкие капельки.

Он заметил, что стоит напротив дома № 67 – той самой трущобы, где прошло его раннее детство. Теперь в окнах почти не видать занавесок, как будто все жильцы сбежали отсюда. За дверью начинается темный холодный коридор.

Хиггинс отыскал взглядом два окна на четвертом этаже, и на него снова накатил страх. Он почувствовал надвигающуюся опасность. Им овладело сумасшедшее желание бежать отсюда сломя голову – куда глаза глядят.

Взгляд его скользил все ниже и ниже по фасаду, как вдруг в окне второго этажа Хиггинс заметил мужчину в рубашке с засученными рукавами, который курил сигарету и смотрел прямо на него.

Глаза их встретились. Оба одновременно нахмурили брови, что-то припоминая. Теперь Хиггинс не смел уйти: тот, другой, обрамленный квадратом серой штукатурки, внезапно зашевелился, как ожившая фигура на картине, и замахал ему рукой:

– Эй! Уолтер!

Хиггинс тоже узнал его. Это был его ровесник. Мальчишками они вместе жили в этом доме, а потом ходили в одну школу. За длинное туловище и короткие ножки этот парень получил кличку Коротышка. Хиггинс не сразу припомнил его настоящую фамилию и, словно это было невесть как важно, судорожно напрягал память, злясь на свою забывчивость.

– Это ты, что ли? – кричал Коротышка. Он почти полысел, зато отпустил куцые белесые усики. – Давай поднимайся! Дорогу-то помнишь?

Фамилия иностранная – Радер. А имени Хиггинс так и не мог вспомнить: его всегда называли просто Коротышкой.

Хиггинс не посмел отказаться от приглашения. За спиной его старинного дружка возникла женщина и посмотрела в сторону гостя, потом что-то шепотом спросила у мужа, а он ответил ей, тоже понизив голос.

Хиггинс кивнул, что идет, и, опустив голову, пересек улицу в том самом месте, где утром ее перешла мать.

Но автобуса поблизости не было, он благополучно оказался на другой стороне и, смирившись со своей участью, вступил под своды парадного.