Текст книги "Часовщик из Эвертона"

Автор книги: Жорж Сименон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

– У нас был по крайней мере какой-то шанс доказать, что заранее обдуманное намерение отсутствовало и напасть на водителя он решил, когда уже ехал с ним в машине.

Дейв не вслушивался, его окружала и отгораживала от внешнего мира зона пустоты.

– Но ваш сын объяснил прокурору, что, напротив, он еще три недели назад детально подготовил преступление. Субботу он, видите ли, выбрал именно потому, что по субботам вы всегда проводите вечер у соседа. Оказывается, побег был назначен еще на прошлую субботу, но его пришлось отложить, потому что вы простудились и остались дома. Так и было?

– Да.

– Адвокату Лилиан Хоукинс повезло не больше. Ваш сын снова попытался взять все на себя. А из ее показаний следует, что она не только с ним вместе разработала план действий, но чуть ли не была зачинщицей. Это она дала в «олдсмобиле» Бену сигнал стрелять.

Адвокат явно был не в духе.

– Одного не могу понять, как это вы шестнадцать лет прожили бок о бок с таким парнем и ничего не замечали.

Дейву хотелось чуть не прощения просить. Что он может поделать? Если вину возлагают на него, тем лучше. Пусть виновным считают его, Дейва. Это будет только справедливо.

– Вы собираетесь последовать его совету?

– Совету? Какому?

– Уехать в Эвертон.

Гэллоуэй помотал головой. Он останется с сыном до конца, даже если придется видеть его только издали, изредка.

– Ваше дело. Я пригласил для экспертизы доктора Хассбергера. И он, и психиатр, приглашенный окружным прокурором, оба приедут завтра утром. Но предупреждаю вас: с этой минуты рассчитывать на чудеса не приходится.

Адвокат стоял перед ним в полутемном коридоре – безупречный синий костюм, седина. Прощаясь, он покровительственно похлопал Дейва по плечу.

– Идите отдыхайте. Не отлучайтесь из номера – вы можете мне понадобиться.

В номере стояла двуспальная кровать, обои были в широкую темно-зеленую полосу по салатному фону. Из кресла выпирала пружина. Большую часть дня Дейв провел у окна. Он следил за всеми, кто входил или выходил из суда, но Бена либо не приводили, либо провели через задние двери. Зато около пяти он заметил Уилбера Лейна: тот шел из суда вместе с секретаршей, которую Гэллоуэй видел у окружного прокурора.

После обеда он хотел позвонить Мьюзеку, да так и не набрался духу. Дейв не понимал, за что Лейн на него сердится. Но и в присутствии окружного прокурора он тоже испытывал неловкость.

В конце концов он уснул, а проснувшись, с изумлением обнаружил, что на часах восемь утра. До десяти он ждал, не сообщит ли адвокат какие-нибудь новости, потом, не выдержав, позвонил к нему в контору. Лейн долго не брал трубку, и Дейву показалось, что, разговаривая с ним, адвокат продолжает слушать какого-то посетителя.

– Я обещал вам позвонить, если будут новости. Сейчас мне вам нечего сказать... Нет... Доктор Хассбергер прибыл в восемь утра и до сих пор обследует в тюрьме вашего сына. Вот именно... Я вам позвоню...

В полдень звонка все еще не было. Адвокат позвонил только в час.

– Суд состоится в четверг в десять утра, – жестко отчеканил он.

– Что это значит?

– Это значит, что, по мнению Хассбергера, ваш сын во всех отношениях здоров и на все сто процентов ответствен за свои действия. Если уж таково мнение нашего эксперта, то от эксперта, приглашенного обвинением, тем более не приходится ждать ничего хорошего. Вероятно, я привлеку вас как свидетеля; в таком случае мне придется с вами побеседовать – возможно, даже сегодня ближе к вечеру.

В этот день он больше не объявлялся. Назавтра, протомившись в неизвестности до четырех дня, Дейв отправился в адвокатскую контору. Напрасный труд. Секретарша сообщила, что Лейн не может его принять: занят, беседует с клиентом.

Гэллоуэй, к своему удивлению, уже не только не терзался от мелких уколов, вроде этого отказа, но даже перестал обращать на них внимание. С тех пор как выяснилось, что делать ничего не нужно, время потеряло всякое значение. Дейв часами не вставал с кресла или простаивал у окна; чтобы прибрать у него в номере, горничной приходилось дожидаться, когда он спустится поесть.

Однажды в дверь постучали, и какой-то человек, судя по виду – полицейский в штатском, вручил Дейву повестку явиться на следующий день в суд в качестве свидетеля.

Пришел он на полчаса раньше, и ему показалось, что Уилбер Лейн, который разглагольствовал, окруженный несколькими слушателями, нарочито не замечает его.

В зале суда на светлых деревянных скамьях уже сидело человек тридцать, главным образом женщины. Прочие слонялись по коридору, болтали, курили.

Дейв заметил доктора Ван Хорна с Джимми, но доктор, отвернувшись от него, поспешил навстречу адвокату и заговорил с ним запросто, как со старым знакомым. Была здесь и Изабелла Хоукинс, на этот раз вместе со своим сыном Стивом. Ни Изабелла, ни Стив с ним не поздоровались.

Какой-то молодой репортер весело спросил у него:

– Волнуетесь?

В ответ Дейв натянуто улыбнулся. Он надеялся увидеть, как приведут сына, не зная, что Бен уже полчаса находится в кабинете окружного прокурора.

За несколько секунд до того, как в коридоре зазвонил колокольчик судебного исполнителя, Лейн наконец удосужился заметить Гэллоуэя.

– Я вызвал вас на всякий случай. Задам два-три ничего не значащих вопроса. А может быть, ваши показания мне и вовсе не понадобятся. В любом случае, наберитесь терпения.

– В зал мне нельзя?

– Только после дачи показаний.

А что, если Лейн нарочно объявил его свидетелем, чтобы удалить из зала на время судебного разбирательства? Свидетелям устроили перекличку, затем провели в комнату, где вдоль стен стояли скамьи со спинками, медные плевательницы и бачок для питьевой воды с запасом картонных стаканчиков. Дейв увидел лейтенанта, допрашивавшего его воскресным утром; тот был свежевыбрит и дружески помахал ему рукой. На одной из скамей сидела Изабелла Хоукинс, рядом, разговаривая вполголоса с Джимми Ван Хорном, примостился ее сын Стив.

Были еще какие-то незнакомые люди, и Дейв отметил женщину лет тридцати, одетую в черное, – он все время чувствовал на себе ее взгляд. Первым вызвали не лейтенанта, а другого полицейского в форме – наверняка того самого, что обнаружил на обочине пикап. Комнату свидетелей отделяли от зала суда две двери, причем одна обитая кожей, поэтому невозможно было разобрать, о чем говорят по соседству Лишь иногда доносился гул голосов и отчетливо слышался стук председательского молотка по столу.

В зал вызвали второго полицейского, затем наступил черед лейтенанта, которого допрашивали дольше, чем первых свидетелей. Те, кто дал показания, в свидетельскую комнату не возвращались. Наверно, оставались в зале, а может, уходили. Дейв понятия не имел, как все происходит: он ни разу в жизни не бывал в суде. Вдруг он услышал, как в коридоре кто-то внушительным голосом заявил, что суд не затянется и, вообще, заседание – это сплошная формальность, поскольку молодые люди и не думают запираться.

Четвертый свидетель смахивал на врача; наверно, это он осматривал труп Чарлза Рэлстона. Если Дейв правильно понял, свидетелей вызывали в таком порядке, чтобы их показания помогали суду установить последовательность событий. Следующей пригласили женщину а трауре, затем объявили перерыв. Должно быть, все высыпали в коридор покурить: слышно было, как за стеной ходят взад и вперед. Свидетели не имели права выходить: у дверей сидел полицейский и никого не выпускал.

В дверях снова появился судебный исполнитель, и Изабелла Хоукинс собралась было встать, решив, что настала ее очередь, но вызвали Гэллоуэя. В зале оказалось куда светлей, чем в тесной комнатке для свидетелей. Из-за жары два больших выходивших в сад окна были распахнуты, и в помещение доносился уличный шум. На скамьях сидело человек сто – сто пятьдесят; Дейв узнал эвертонского механика из гаража, парикмахера и даже старую миссис Пинч. Механик, единственный из всех, приветственно помахал Дейву рукой.

Дейв повернулся и только тогда увидел судью: тот один сидел за столом на возвышении, у подножия которого за одинаковыми столами разместились окружной прокурор со своими помощниками и журналисты.

Бен сидел рядом с Лилиан на скамье слева, напротив присяжных. Оба внимательно наблюдали за залом: то и дело, заметив новое лицо, они наклонялись друг к другу и обменивались впечатлениями. Гэллоуэй прослушал присягу, поднял руку, объявил:

– Клянусь.

Потом его усадили лицом к присяжным и публике. К нему приблизился Уилбер Лейн.

– Прежде всего, мне хотелось бы спросить у свидетеля, сколько лет было его сыну, когда миссис Гэллоуэй покинула семейный кров. Отвечайте.

– Полгода.

– С тех пор сын с вами не расставался?

– Ни разу.

– Не появлялось ли у вас намерение вступить в новый брак?

– Нет.

– Может быть, у вас есть сестра или другая родственница, которая могла бы жить с вами или часто вас навещать?

Дейву показалось, что на губах у Бена мелькнула усмешка, точно он предвидел, куда клонит адвокат.

– Прислуги у вас тоже нет?

Гэллоуэй покачал головой...

– Бывало ли, что к вам в дом приходили друзья с женами?

Ему снова пришлось ответить отрицательно; теперь уже не только Бен, но и многие в публике улыбались, видя его смущение.

– Значит, если я верно понял, за все детские и отроческие годы ваш сын не видел в доме ни одной женщины?

Дейв был поражен, раньше это никогда не приходило ему в голову.

– Да, верно. Вот только приходящая прислуга бывала два раза в неделю.

Но тут же он спохватился и добавил:

– Ах, да, она же ходила в часы, когда Бен. бывал в школе.

В зале засмеялись. Судья пожилой мужчина с невыразительной внешностью, стукнул молотком.

– У меня все, мистер Гэллоуэй, – объявил Лейн.

Он повернулся к прокурору.

– Если угодно, можете допросить свидетеля.

Темпл заколебался, переговорил с молодым человеком, сидевшим по левую руку от него.

– У меня только один вопрос к свидетелю. Правда ли, что в позапрошлую субботу, седьмого мая, он был простужен и потому не. пошел в гости к другу, которого всегда навещает по субботам?

– Да, это так.

– У меня все, – сообщил прокурор и что-то записал на листе бумаги.

Дейв не знал, что делать дальше. Подумал, не следует ли уйти из зала, но, заметив в первом ряду свободное место, сел. Он. оказался прямо напротив сына, их– разделяло метров пять. Но Бен, как бы ненароком, смотрел все время в другую сторону, и взгляды их ни разу не встретились.

Бену было не до отца, его заботила только Лилиан, и время от времени он подбадривал девушку улыбкой. Публика тоже была ему небезразлична: он то и дело поглядывал в зал. Дейв безуспешно пытался привлечь его внимание – даже нарочито громко закашлялся, за что и был наказан укоризненным взглядом судьи. Ему было необходимо, чтобы сын посмотрел на него.

Гэллоуэй сам ощущал, что в нем произошла перемена. Напряжение покинуло его, черты лица прояснились. На губах проступила легкая улыбка, такая же, как у сына. Она была словно послание Бену, но тот упорно не замечал ее. Тем временем на стул, который только что занимал Гэллоуэй, опустилась Изабелла Хоукинс, положила на колени сумочку, и Кэвено, подойдя к ней, начал задавать вопросы, но держался он куда проще, чем Лейн.

– С какого времени ваша дочь начала постоянно встречаться с Беном Гэллоуэем?

– Сдается, месяца три будет.

– Громче! – послышалось из публики.

Она повторила во весь голос:

– Сдается, месяца три будет.

– Он бывал у вас в доме постоянно?

– Он и раньше ходил к моему сыну Стиву, но на дочку сперва не обращал внимания.

– Что произошло в эту субботу?

– Сами знаете. Она сбежала с ним.

– Вы видели, как она уезжала?

– Видела, так не отпустила бы.

– Что вы предприняли после этого?

– Пошла к мистеру Гэллоуэю. Боялась, что если муж к нему сам пойдет, без меня, то наделает глупостей.

– Знал ли мистер Гэллоуэй, что его сын уехал с Лилиан?

– Что уехал – знал, а с кем – нет.

– Он очень удивился?

– Да нет, не больно.

Кажется, ее спрашивали еще о чем-то, но Дейв не прислушивался. Лицо его хранило все то же выражение – послание, которое он тщетно пытался передать сыну.

Окружной прокурор, допрашивая свидетельницу, спросил:

– Вы ничего больше не обнаружили после того, как узнали, что ваша дочь убежала?

– Из коробки пропало жалованье мужа.

Затем давал показания Джимми Ван Хорн. Шаря глазами по залу в поисках отца, он твердил:

– Да, ваша честь... Нет, ваша честь... Да, ваша честь...

Да, Бен как-то раз пришел к нему, а он показал отцовский пистолет, а Бен попросил продать ему этот пистолет...

– Он купил его у вас за пять долларов?

– Да, ваша честь.

– И заплатил все пять долларов?

– Нет, ваша честь, только три. Сказал, остальное отдаст на будущей неделе.

В зале снова засмеялись. Большинство присяжных сидели прямо и неподвижно, как на семейной фотографии. Среди них были две женщины.

Гэллоуэй не сразу понял, почему судья встает и, что-то невнятно бормоча, надевает шляпу. Оказалось, объявляется новый перерыв на целый час, чтобы все успели подкрепиться. Только присяжные да свидетели, не успевшие еще предстать перед судом, не имели права покидать помещение.

К Дейву подошел адвокат.

– Полагаю, уговаривать вас, чтобы вы не приходили на вечернее заседание, бесполезно?

Гэллоуэй кивнул. С какой стати ему пропускать заседание, на котором он увидит Бена, побудет рядом с ним?

– Сначала заслушают обоих психиатров. Если их показания не слишком затянутся, есть шанс, что окружной прокурор еще сегодня произнесет обвинительную речь, а может быть, успею выступить и я, тогда вечером все кончится.

Дейв промолчал. Теперь ему казалось, что все происходящее не имеет к нему никакого отношения. Сына вывели из зала суда, поэтому он тоже решился уйти и проглотил сандвич в ресторане, похожем на кафетерий «Перекусим у Мака». Здесь оказалась почти вся публика из зала суда, но на него никто не обращал внимания, только механик подошел, пожал руку и сказал:

– Ну и жарища в суде!

Один из психиатров, пожилой, говорил с иностранным акцентом, второй выглядел помоложе. Уилбер Лейн лез вон из кожи и, задавая врачам вопросы, употреблял множество специальных терминов; заметно было, что он привык ими оперировать.

Несколько раз Дейв чувствовал на себе взгляд судьи, но скорее всего это было чистой случайностью: судья часами сидит лицом к публике – надо же ему куда-то смотреть! Объявили последний перерыв, всего на несколько минут, и Бена с Лилиан не стали уводить из зала. Воспользовавшись этим, Изабелла Хоукинс подошла поговорить с дочерью; полицейский не стал ей мешать. Дейв не смел приблизиться к сыну: боялся, что тому это придется не по душе. А Дейву так хотелось, чтобы Бен взглянул на отца, увидел, какие в нем произошли перемены.

Окружной прокурор монотонно говорил минут двадцать. Потом настала очередь Кэвено – его выступление оказалось еще короче. И наконец взял слово Уилбер Лейн. Присяжные совещались меньше получаса. Перед самым их возвращением ввели Бена и Лилиан – оба по-прежнему не падали духом, а Лилиан даже помахала рукой кому-то в зале.

Минут через пять все было кончено. Присяжные единогласно признали подсудимых виновными: Бена Гэллоуэя – в убийстве при отягчающих обстоятельствах, Лилиан Хоукинс – в соучастии – и передали их дело в ведение верховного суда округа.

Во время чтения приговора Дейв напряженно впивался взглядом в лицо сына. Он был почти уверен, что подметил, как у Бена легонько дрогнули губы и ноздри, но через секунду он опять заулыбался и обернулся к Лилиан, а она улыбнулась ему в ответ.

На отца он не смотрел. В наступившей суматохе Дейв попытался попасться ему на глаза, но его оттерли в сторону, а потом он и вовсе потерял сына из виду Тут до его сознания, дошел голос Лейна, который с обидой говорил ему:

– Я сделал все, что в человеческих силах. Он сам этого добивался.

Гэллоуэй не сердился на него. Лейн ему не нравился, как не нравился Масселмен, но никаких личных претензий к адвокату у него не было.

– Благодарю вас, сэр, – вежливо сказал он Лейну.

Удивленный его мягкостью, адвокат продолжал:

– Верховный суд соберется не раньше чем через месяц. Может быть, за это время мне удастся вооружиться новыми аргументами.

Обмениваясь с адвокатом рукопожатием, Дейв безотчетно улыбнулся ему тою же улыбкой, которая весь день не сходила с лица его сына.

На улице светило солнце. Механик повел парикмахера и старую миссис Пинч к своей машине.

Через день в обычное время он открыл свою мастерскую, в субботу пошел к Мьюзеку, ничего ему не рассказывал, смотрел на бейсболистов, освещенных лучами заката, потом играл со столяром в кости, а тот, как всегда, попыхивал своей чиненой трубкой.

Видимо, такое же ощущение испытывают первое время вдовцы – Дейв то оборачивался, чтобы заговорить с Беном, то нетерпеливо взглядывал на часы, удивляясь, почему сын запаздывает домой, а однажды утром поймал себя на том, что жарит яичницу на двоих.

Однако это быстро прошло. Бен по-прежнему был с ним: не только дома, но и в мастерской, на улице – повсюду, куда бы он ни пошел, но Гэллоуэй уже не так мучительно нуждался в его физическом присутствии.

Может быть, совершившиеся в Дейве перемены начались задолго до сессии суда или. даже в тот субботний вечер, когда, сидя в зеленом кресле, он ждал Бена и еще не до конца верил в то, что произошло? А может, все началось еще раньше?

Он наблюдал за сыном всю жизнь, но так ничего и не понял, пока не увидел его, беспечного, усмехающегося, на скамье подсудимых.

Как-то посреди недели Дейв повесил утром на стеклянную дверь табличку и отправился в мастерскую к Мьюзеку. Смущаясь, словно речь шла о заветной тайне, он вытащил из конверта три фотографии.

–Не сделаете ли мне рамку для этих трех снимков? – сказал он, выложив их по порядку на верстак. – Совсем простую: тонкую, деревянную, без лака.

На первой фотографии был его отец в возрасте тридцати восьми лет, точно такой, каким Дейв его запомнил: усы подчеркивают чуть насмешливое выражение лица. Вторая запечатлела самого Гэллоуэя, когда он, двадцатидвухлетний, только что поступил на завод в Уотербери. Шея у него на этом снимке худая и длинная, не то что сейчас. Дейв снят в полупрофиль, уголки рта слегка приподняты. С третьего фото смотрят Бен, снимок сделан месяц назад кем-то из его приятелей. Та же худая шея, сигарета во рту: это первая фотография, на которой Бен курит.

В тот же день к вечеру Мьюзек принес рамку, и Дейв сразу повесил ее на стену. Ему казалось, что в этих трех портретах кроется объяснение всего, что произошло, но в то же время он чувствовал: это объяснение понятно ему одному, и попытайся он поделиться своими ощущениями с другими, скажем с тем же Уилбером Лейном, – ответом ему будет лишь недоумение.

И все-таки во взглядах троих мужчин угадывается одна и та же подспудная, тайная жизнь. Все трое смотрят робко, чуть ли не покорно, но одинаково приподнятые уголки рта свидетельствуют о потаенном бунте.

Они все трое – одной породы, нет у них ничего общего с такими, как Лейн, и Масселмен, и мать Дейва. Ему представлялось, что все люди в мире делятся на два сорта: одни покоряются, другие – нет. Еще в детстве он образно делил человечество на тех, кого секут, и тех, кто сечет.

Отец Дейва всю жизнь гнул шею, лез из кожи вон, добиваясь банковских ссуд; он и умер-то в вестибюле банка. Вполне возможно, что эта ирония судьбы вызвала у него перед смертью ту же усмешку.

Но у отца тоже был в жизни поступок, отдававший бунтом: до конца дней он платился за него; годы прошли, а мать все поминала отцовскую выходку, бросая Дейву:

– Настоящий Гэллоуэй, весь в их породу!

А случилось это еще до рождения Дейва. Никто, кроме отца, не знает, что там произошло на самом деле. Просто как-то вечером, 4 июля, он не пришел домой. Мать звонила в клуб, друзьям – никто ничего не знал. Отец вернулся в восемь утра и попытался незаметно проскользнуть к себе в спальню: видимо, надеялся смыть с воротника рубашки следы губной помады.

Всю жизнь его попрекали тем случаем, а он только голову опускал. И все-таки Дейв убежден, что отец не жалел о том, что произошло. Когда мать принималась его пилить, отец, бывало, украдкой подмигивал Дейву, словно ребенок уже мог его понять.

Не потому ли ни дня не проходило у отца без нескольких порций виски – он не пьянел от них, просто они чуть-чуть сдвигали реальность. Дейв никогда не пил. Он жил помаленьку, не слишком много требуя от жизни, но был и у него свой бунт, пожалуй, более яростный, чем у отца. Женившись на Рут, он бросил вызов, не зная толком, против кого и чего восстает, – он бунтовал против всего света, против всех Масселменов и Лейнов мира. Он нарочно выбрал ее – такую. А возьми он ее с панели, было бы еще лучше.

Когда-нибудь он смог бы рассказать Бену о виргинском бунте отца, но о своем, увы, – никогда. Кто знает, может быть, сын со временем поймет сам? И когда Дейв всматривался в младенческое еще лицо сына, не искал ли он у него в глазах примет и предвестий того же мятежа? Тогда он этого боялся. Ему почти не хотелось, чтобы сын оказался не таким, как он сам.

Но у Бена тот же взгляд, что у них с отцом и у всех людей их породы. Некоторым, правда, удается подавить в себе протест, не дать ему пробиться на поверхность. Другие бунтуют. О Бене судили два психиатра, но откуда им было знать, что дед его раз в жизни провел ночь вне дома, а отец женился на девке, которая переспала со всеми его приятелями! В шестнадцать лет Бен ощутил потребность поставить завершающую точку.

Не случайно Дейв поместил все три фотографии в общую рамку. Трое мужчин оказались едины. Каждый из них, в некотором смысле, был этапом общей эволюции. И прежде редкий день проходил у Гэллоуэя без мыслей об отце. А теперь отец постоянно присутствовал в доме, почти так же, как Бен.

Мать не написала Дейву, не приехала к нему. Она наверняка узнала о случившемся из газет. Возможно, сказала своему Масселмену:

– Я всегда говорила, что добром это не кончится!

Что правда, то правда. Уилбер Лейн тоже заранее предупреждал, что Бена признают виновным и передадут его дело в верховный суд. Эти люди всегда кругом правы.

Отныне цикл завершен. Дейв по привычке работал, так же педантично открывал и закрывал мастерскую, убирал на ночь с витрины в сейф часы и украшения, делал покупки в универмаге «Первый национальный» и готовил себе дома еду.

Жители городка уже утолили свое любопытство. Иногда Гэллоуэй вызывал их удивление, а может быть, и негодование, когда заговаривал с ними о своем Бене, как будто ничего не случилось. Куда бы он ни шел, чем бы ни занимался, Бен всегда был с ним.

За весь месяц не выпало ни капли дождя, и мужчины ходили без пиджаков. Из полиции доставили пикап, и при надобности Дейв в нем ездил.

Уилбер Лейн на один день приезжал в Эвертон, беседовал с учителями, приятелями Бена, продавцами, но к Дейву заглянул только мельком.

– На будущую среду назначен суд.

– Как там Бен?

Адвокат нахмурился.

– К сожалению, все такой же!

На этот раз дело было обставлено куда внушительней. Суд заседал три дня. Дейв остановился в том же номере с обоями в темно-зеленую полосу. Гостиница ломилась от постояльцев. Из Нью-Йорка и других городов понаехала толпа репортеров; кроме фотографов, явились кино-и телеоператоры. Судья на первом же заседании запретил вносить фотоаппараты и кинокамеры в зал суда, поэтому вся эта техника валялась в вестибюле, в коридорах, а также в холле гостиницы, где остановилось большинство свидетелей.

Бен не похудел и даже казался не таким угловатым, как раньше. Весь первый день Дейву снова пришлось просидеть взаперти в комнате для свидетелей. Он твердо решил, что при малейшей возможности попытается высказать, пусть для одного Бена, то, что понял в последнее время. Пусть не все, но хотя бы самое главное. Лейну о своем намерении он не обмолвился ни словом.

Вероятно, адвокат все же что-то заподозрил: он задал Гэллоуэю всего несколько невинных, вопросов, прерывая его при каждой попытке ответить подробнее. И только уже покидая место для свидетелей, Дейв успел торопливо проговорить:

– Я заодно с сыном.

Никто ничего не понял. Ему даже показалось, что от его слов всем в зале стало неловко, словно он допустил бестактность.

Взглянув немного погодя на Бена, он убедился, что тот тоже не понял. Во время заседания сын несколько раз с любопытством посматривал на Дейва. Теперь он сидел отдельно от Лилиан: их разделяли охранник и надзирательница. Зал на этот раз был просторнее и торжественнее, но в перерывах публика точно так же устремлялась к выходу – покурить, выпить кока-колы. В последний день Дейв обнаружил в зале человек тридцать эвертонцев: они приехали автобусом. Дверь оставили открытой, чтобы было слышно тем, кто теснился в коридоре.

Дейву оставляли место во втором ряду, каждый раз одно и то же, между молодым адвокатом из Покипси и женой одного из судей. Выступление Уилбера Лейна длилось два с половиной часа, и около пяти присяжные удалились на совещание.

Почти вся публика покинула зал. И в шесть, и в семь, перед зданием суда на каменных ступенях у подножия белых колони было не протолкнуться. Мужчины возвращались из ближайшего бара, от них попахивало спиртным.

Проходя мимо Дейва, многие кивали ему, как знакомому. Кое-кто, вероятно, удивлялся его спокойствию. Он знал: они не посмеют убить его сына. Пройдет время, он получит право навещать Бена в тюрьме, и мало-помалу, не спеша ему удастся убедить мальчика в том, что они – единое целое. Разве у него самого не ушли годы на постижение этой истины?

В наступивших сумерках вспыхнули разом все фонари, по обе стороны Главной улицы засияли неоновые вывески, над головами зароилась мошкара. Знатоки шныряли в здание и возвращались с известиями:

– Никак не придут к согласию. Спорят насчет девушки. Вызвали председательствующего.

Наконец в половине одиннадцатого толпа зашевелилась и хлынула в зал суда, который при электрическом свете напоминал скорее конференц-зал или методистскую церковь. Еще минут пятнадцать места подсудимых пустовали: затем ввели Бена и Лилиан, и Дейву показалось, что лица у обоих осунулись, но, возможно, дело было в освещении. Вошел суд, затем присяжные. Председательствующий встал и в полной тишине начал читать приговор. Подсудимые Бен Гэллоуэй, шестнадцати лет, и Лилиан Хоукинс, пятнадцати с половиной лет, оба проживающие в Эвертоне, штат Нью-Йорк, признаны виновными в убийстве при отягчающих обстоятельствах и приговариваются к смертной казни. Но, учитывая их возраст, казнь, по предложению присяжных, заменяется пожизненным заключением. В зале раздалось не то рыдание, не то сдавленный крик. Это заплакала Изабелла Хоукинс. Рядом с ней сидел ее муж, трезвый, одетый, как на свадьбу.

Бен, когда его уводили, кого-то искал глазами в зале – уж не Дейва ли? Взгляды отца и сына встретились, губы у Бена задрожали, один уголок рта вздернулся в усмешке – как на тех трех фотографиях.

Дейв силился выразить взглядом все, что было у него в душе, раствориться в сыне, но за Беном уже захлопнулась крашенная лаком дверца. Посмотреть на Лилиан Дейв не успел. Несколько дней спустя газеты и радио сообщили, что Бен Гэллоуэй отправлен в Синг-Синг, а Лилиан поместили в женскую исправительную тюрьму.

Потом пришло письмо от Уилбера Лейна, в котором он сообщал сумму гонорара и расходов. Кроме того, Лейн извещал Дейва, что он имеет право писать сыну каждые две недели и, если поведение сына будет удовлетворительным, раз в месяц его посещать.

Тюрьма оказалась близко, милях в двадцати трех, на берегу Гудзона. После расчета с адвокатом от сбережений Дейва почти ничего не осталось. Но это уже не имело значения. Так было даже лучше. На что ему теперь деньги?

Первое посещение прошло впустую: Бен дичился, по-прежнему не желал видеть в отце человека той же породы, что он сам. Дейв готов был к тому, что понадобится немало времени, прежде чем сын поймет: у каждого из троих был в жизни свой бунт, все трое в ответе за то, что произошло, и, если не считать тюрьмы, Дейву пришлось заплатить цену не меньшую, чем Бену.

А ведь все трое думали освободиться!

– Ты хорошо ешь? – спрашивал Дейв.

– Нормально.

– Кормят сносно?

Слова не имели значения, они были вроде заклинаний, как то негритянское «да, сэр» под виргинским солнцем.

– Работа тяжелая?

Бен работал в переплетной мастерской, пальцы у него были все исколоты, некоторые ранки гноились. Через два месяца газеты вновь вспомнили об этом деле: поступило сообщение, что Лилиан Хоукинс беременна и в должный срок ее переведут в другую тюрьму, где она сможет ухаживать за младенцем.

Когда Дейв снова увиделся с сыном, тот не сказал об этом ни слова, но у него был покорный и печальный взгляд Гэллоуэев, хотя проницательный человек заметил бы в глубине его глаз затаенное пламя.

Кто знает, быть может, теперь заклятье будет снято и начнется другой цикл? Дома, в мастерской и даже на улице Дейв часто говорил вполголоса то со своим отцом, то с Беном – оба они были всегда рядом с ним. Недалек уже тот день, когда он будет говорить с внуком и откроет ему тайну взрослых мужчин.