Текст книги "Прекрасные господа из Буа-Доре"

Автор книги: Жорж Санд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 34 страниц)

Глава тридцать вторая

По мере того, как убеждение входило в его сознание, Гийом вновь обретал экспансивность и дружелюбие по отношению к маркизу, равно как из чувства врожденной справедливости, которое сочеталось с природной легкостью предаваться целиком и полностью своему последнему впечатлению.

– По-моему, – говорил он ему, когда они были неподалеку от города, – вы поступили как мужественный человек, и удар, которым вы его наградили, так, что пригвоздили к земле, – один из самых удачных ударов шпагой, о каком я когда-либо слышал. Я никогда не видел ничего подобного, а когда вы мне докажете, что этот бедняга Скьярра был к тому же большим негодяем, как вы утверждаете, я не стану больше сердиться, что увидел подобное. Если бы я не был так огорчен, то выразил бы вам свое восхищение. Но в любом случае, к сожалению или удовольствию, которое я испытывал бы от этой смерти, я признаю, что вы отлично владеете клинком, и что я желал бы обладать вашей силой в подобном поединке.

Наши два всадника были уже на мосту Скабина, направляясь к воротам равелина, когда Адамас, который уже совсем совладал со своими чувствами и сделал определенные выводы, решил приблизиться к ним и попросить выслушать его.

– Не думаете ли вы, господа, – спросил он их, – что появление покойника наделает много шума в городе?

– Ну ладно, – перебил его маркиз, – ты подумал, что я желал бы укрыться от того, что отмстил за мою честь и смерть моего брата?

– Да, господин, вы должны гордиться столь прекрасным поступком, но лишь тогда, когда тело будет предано земле; ибо начнется ужасный шум из-за пустяка среди мелких обывателей, кроме того, вид дворянина, перекинутого через седло его коня, заставит широко раскрыть глаза этих мещан из Шатра. У вас есть враги, господин, а сейчас появился еще один, господин де Конде – ярый католик. Если до него дойдет, что этот испанец был погребен по обряду и с четками, если его исповедовал господин Пулен, чья гувернантка восхваляла его уже в городке Бриант как истинного христианина…

– Посмотрим, куда ты клонишь со своими историями для сплетниц, мой дорогой Адамас, – нетерпеливо произнес маркиз.

Гийом взял слово.

– Мой кузен, – сказал он, – Адамас прав. Законы против дуэли никем не уважаются; но люди злонамеренные могли бы, между тем, на них сослаться. Этот д'Альвимар имел кое-каких влиятельных друзей в Париже; и могли быть злобные доносы, время от времени, и все это можно обернуть против вас и против меня, тем более, что вы не считаетесь правоверным католиком. Подумайте еще и обо мне, не будем входить в город и постараемся избавиться от этого покойника. Вы уверены в своих людях, а я отвечаю за моих. У нас нет даже доверенных лиц ни среди служителей церкви, ни среди обывателей этого маленького городка, все самые злые языки в этой местности направлены против тех, кто сражался с лигой и служил покойному королю.

– В том, что вы говорите, есть здравый смысл, – ответил Буа-Доре, – но мне внушает отвращение повесить камень на шею покойного и бросить его в реку, как собаку.

– Э! Господин, – сказал Адамас, – да этот человек стоит того!

– Это правда, мой друг: таким образом я думал уже час; но теперь уже не питаю больше ненависти к трупу!

– Итак, господин, – сказал Адамас, – мне пришла в голову мысль, которая уладит все к лучшему: если мы повернем назад, мы обнаружим, в ста шагах отсюда, вдоль луга Шамбон, дом садовницы.

– Вот как? Мари-творожницы?

– Она очень предана господину и говорят, что не всегда была безобразной и рябой.

– Продолжай же, продолжай, Адамас, не время шутить!

– Я не шучу, господин, и я утверждаю, что эта старая дева хорошо сохранит тайну.

– А ты хочешь доставить ей неприятности и вручить покойника? Да от этого она умрет со страху!

– Нет, господин, известно, что она вовсе не одна в своем уединенном домишке. Я готов поклясться, что там мы найдем доброго кармелита, который похоронит достойно и по-христиански господина испанца в какой-нибудь яме за оградой садовницы.

– Вы слишком гугенот, Адамас, – упрекнул его д'Арс. – Кармелиты совсем не так развратны, как вы это утверждаете.

– Я же не говорю худого обо всех, мессир: я говорю о единственном, кого я знаю, и который, по крайней мере, облачен в монашескую одежду и носит четки. Это Хромой Жан, который служил господину маркизу на войне и которому господин маркиз дал возможность поступить в монастырь в качестве послушника с определенным капиталом.

– Ну! Признаюсь, совет хорош! – сказал маркиз. – Хромой Жан – человек верный и тот, кто повидал слишком много мертвенно-бледных лиц, уткнувшихся в землю на полях сражений, чтобы испугаться из-за неприятного дела, которое мы ему поручим.

– Итак, поспешим же, – сказал господин д'Арс, – потому что вы ведь знаете, что мой управляющий умирает и я хотел бы увидеть его еще раз, если еще успею.

– Езжайте, мой кузен, – разрешил маркиз, – займитесь вашими делами; а дела, оставшиеся здесь, могут быть улажены только мной!

Они обменялись рукопожатием.

Гийом присоединился к своим людям и отправился по дороге к своему поместью: маркиз и Адамас остановились в доме Творожницы, где действительно находился Хромой Жан. Он с радостью встретил своего покровителя, которого называл своим полководцем.

Известно, что послушник был доблестным воином на службе королю или сеньору провинции, и тем, о ком монастырь был вынужден позаботиться.

Большинство религиозных общин были вынуждены, по соглашению, принимать и содержать тех немногих уцелевших жертв войны, порой слишком подвижных для набожных отшельников, но порой не менее испорченных, чем они сами.

То, что он оказался среди кармелитов Шатра, историю которого мы не смогли здесь разыскать; брат-мирянин Хромой Жан с огромным трудом заставлял себя следовать установленному в монастыре порядку, но, если же он неукоснительно соблюдал часы каждодневного пропитания, то пренебрегал ими, возвращаясь на покой.

Пока маркиз объяснял ему то, что ожидал получить от его преданности и скромности, Адамас вносил тело в уединенный домик, а четверть часа спустя Буа-Доре и его люди вновь направлялись по дороге в Ла Рошаль.

Они встретили там Аристандра и его товарищей, расстроенных тем, что так и не смогли обнаружить, куда подевался Санчо.

– Итак, господин, – промолвил Адамас, – быть может, Господь так благоволит к нему! Этот преступник ни в коем случае не появится в стране, где, как известно, он был уличен и подвергся бы новым неприятностям из-за вас.

– Признаюсь, трезво рассудив, я не имею желания вершить расправу, – отвечал маркиз, – и хотел бы, чтоб он держался подальше от меня. Выдав его правосудию, я был бы вынужден рассказать, каким образом я обошелся с его хозяином, а потому мы должны в настоящий момент молчать об этом, таким образом, все и к лучшему. Я полагаю, что смерть моего дорогого Флоримона отомщена в должной мере, Мерседес даже не видела, чей удар, хозяина или слуги, оборвал его бедную жизнь; но в подобных случаях, Адамас, главный виновник и, быть может, единственный виновник тот, кто приказывает. В любом случае лакей верил, что его долг – подчиняться злонамеренному приказу, и он не мог даже действовать по своему усмотрению или воспользоваться вещами моего брата, так как он оставался лакеем, как и прежде.

Адамас не разделял потребности в отпущении грехов тому, кто своими насильственными действиями причинил страдания маркизу. Он ненавидел Санчо гораздо больше, чем д'Альвимара.

Он не считал себя очень способным, чтобы дать совет и совершить преступление; но именно он больше всего опасался увидеть графа преследуемым, и это поддерживало его мнение о нужности преследования, от которого он чуть было не отказался.

Когда они приблизились к воротам поместья Бриантов, то услышали неровный топот копыт лошади, скакавшей без узды.

Это была лошадь Санчо, которая вернулась к своему последнему ночлегу, рядом была лошадь д'Альвимара, приведенная назад в поводу. Они жалобно заржали, почти рыдающе.

– Эти бедные животные чувствуют, как в том нас уверяют люди; несчастные, вернувшиеся к своим хозяевам, – сказал маркиз Адамасу, – это разумные существа и они живут в неведении. Я вовсе не собираюсь убивать их здесь; ибо совсем не желаю иметь в своем доме ничего, что бы принадлежало этому д'Альвимару и чтоб получить хоть малейшую выгоду от вещей, оставшихся после покойного, которая осквернила бы мои руки, пусть отведут этих лошадей на десять или двенадцать лье отсюда и пусть их там выпустят на волю. И пускай этим воспользуется тот, кто захочет.

– И таким образом, – возразил Адамас, – никто не узнает, откуда они пришли. Вы могли бы отставить это на попечение Аристандра, господин. Он даже не даст соблазнить себя желанием их продать ради собственной выгоды, и сели вы мне в этом поверите, он отправится в путь в тот же час, не дав им переступить порога поместья. Это совсем ни к чему, чтоб кто-то увидел этих лошадей на вашей конюшне.

– Делай, что хочешь, Адамас, – ответил маркиз. – Это заставило меня подумать, что этот злосчастный плут должен был иметь деньги при себе, и что я должен бы подумать о том, чтобы взять их на пожертвование нищим.

– Оставьте это на попечение послушника, господин, – сказал благоразумный Адамас, – вдобавок он поищет их в карманах покойника, к тому же вы будете уверены в его молчании.

Было одиннадцать часов вечера, когда маркиз вернулся в свою гостиную.

Жовлен бросился ему в объятия. Его выразительные черты лица говорили достаточно о пережитых ужасах беспокойства.

– Мой добрый друг, – сказал ему Буа-Доре, – я обманул вас; но радуйтесь, этого человека больше нет; и я вернулся к себе домой с легким сердцем. Мое дитя, несомненно, спит в этот час: не станем будить его. Я расскажу вам…

– Ребенок не спит, – ответил немой, воспользовавшись карандашом. – Он догадался о моих страхах: он плакал, он просил и метался на своей постели.

– Пойдем успокоим это бедное сердечко! – воскликнул Буа-Доре, – но сначала, друг мой, взгляните, нет ли на моей одежде хоть малейшей капли этой злодейской крови. Я не хочу, чтоб это дитя узнало страх или ненависть в том возрасте, когда еще нет спокойствия силы.

Люсилио снял с маркиза плащ, шлем и забрал оружие, а когда они поднялись наверх, то обнаружили босого Марио на пороге комнаты.

– Ах! – воскликнул ребенок, горячо прижимаясь к огромным ногам своего дядюшки и болтая с ним с той бесцеремонностью, в которой он еще не сознавал ничего противного обычаям знати, – вот ты и вернулся? С тобой все в порядке, мой дорогой друг? Скажи, тебе не сделали ничего плохого? Я подумал, что этот злодей хотел убить тебя, и я так хотел, чтоб меня отпустили побежать за тобой! Я был так огорчен, вот! В другой раз, когда ты отправишься сражаться, мне нужно следовать за тобой, потому что я – твой племянник.

– Мой племянник! мой племянник! Этого недостаточно, – говорил маркиз, относя его в постель. – Я хочу быть твоим отцом. Тебе бы хотелось быть моим сыном? – И заодно он наклонился, чтобы принять ласки маленького Флориаля, который хорошо понимал и разделял опасения Жовлена и Марио. – Вот он, маленький друг, который больше не принадлежит мне. Знайте же, Марио, вы так хотели этого! Я дарю его вам, чтобы утешить вас в горе сегодня вечером.

– Да, – проговорил Марио, положив Флориаля на свою подушку, – я так люблю его, но ставлю условие, пусть он принадлежит нам обоим и пусть он любит нас одинаково, как одного, так и другого… Но скажи мне еще, отец: этот злой человек поплатился за все, что совершил?..

– Да, сын мой, за все, что совершил.

– А король его покарает за то, что он убил твоего брата?

– Да, сын мой, он будет наказан.

– А что же с ним сделают? – спросил Марио задумчиво.

– Я расскажу вам позже, мой сын. Подумайте только, какое счастье, что мы уже вместе.

– И никто не разлучит меня с тобой, никогда?

– Никогда!

Затем, обращаясь к немому:

– Почтенный Жовлен, разве не грустно даже помыслить изменить нежную речь этого ребенка, которая так мелодично звучит в моих ушах? Давайте позволим ему говорить мне «ты» наедине, ибо сама эта фамильярность в его устах идет от любви.

– А разве нужно было бы, что я тебе говорил «вы»? – возразил изумленный Марио.

– Да, дитя мое, по крайней мере, всегда на людях. Таков обычай.

– Ах! да, так я говорил господину аббату Анжоррану! Но ведь я люблю тебя гораздо больше, чем его…

– Ты меня уже любишь, Марио? Я так доволен этим! Но как это объяснить? Ты ведь совсем меня не знаешь.

– Все равно, я тебя люблю.

– А ты не знаешь, почему?

– Конечно! я тебя люблю, потому что люблю.

– Друг мой, – обратился маркиз к Люсилио, – нет ничего прекраснее и приятнее, чем детство! Оно лепечет, как, должно быть, ангелы говорят между собой, и их доводы, какими бы они ни были, стоят дороже, чем вся мудрость старых голов. Вы будете обучать этого херувима для меня. Вы сделаете его ум столь же прекрасным и добрым, как ваш; хотя я и не невежда, но я хочу, чтоб он знал гораздо больше, чем я. Времена уже не таковы, как на гражданской войне в годы моей ранней юности, но я верю, что дворяне должны подниматься в просвещении разума. Но постарайтесь все же сохранить те простодушные привычки, которые дала ему жизнь среди пастухов. Во истину, он представляется по натуре одним из добросердечных детей, которые должны были бегать среди цветов, очарованных рек Линьона с их светлыми водами.

Маркиз, приняв из рук Адамаса укрепляющее средство, чтобы снять усталость этого вечера, улегся и уснул счастливейшим из людей.

Во времена, когда каждый вершил правосудие сам, за неимением упорядоченной законности, и когда понятие о прощении было бы воспринято как преступная и заслуживающая презрения слабость, маркиз, хотя бы в виде исключения склонный к огромной доброте, полагал, что исполнил самый священный свой долг, и в этом он следовал мыслям и обычаям самой разумной части рыцарства.

Разумеется, в те времена никто не нашел бы и одного па тысячу дворянина, который не осудил бы или не высмеял чрезмерной романтической терпимости, которую Буа-Доре проявил во время этой дуэли.

Буа-Доре это хорошо знал, но не особенно тревожился об этом. У него было три побудительных причины, чтобы стать тем, кем он стал: врожденное чувство, затем образцы гуманности Генриха IV, того, кто одним из первых в ту эпоху питал отвращение к проливаемой без особой надобности крови. Генрих III, смертельно раненный шпагой Жака Клемана, был столь выдержан в проявлении гнева и мщения, что, готовый ответить на удар шпагой своему убийце и с радостью увидеть его мертвым, выбросил ее в окно; а Генрих IV, лично оскорбленный Шастелем, первым делом произнес: «Отпустите этого человека!» Наконец, Буа-Доре имел в качестве неукоснительного свода правил кодекса чести дела и поступки героев «Астреи».

Он находил образец для подражания в этой идеальной: поэме, в которой благородный рыцарь мстил за любовь, честь или дружбу, избегая в конце концов неприятностей. Нет необходимости слишком иронизировать над «Астреей», а следовало бы с интересом приглядеться к причинам популярности этой книги. Здесь, несмотря на множество бесчеловечных мерзостей вежливых раздоров, звучит крик о человечности, песнь невинности, мечта о доблести, которые поднимают к небесам.

Глава тридцать третья

Первой мыслью маркиза при его пробуждении была мысль о его наследнике, которого мы назовем его сыном.

Ему еще вспомнились довольно беспорядочно тяжкие события этой беспокойной ночи; но он уже позвал дорогого Марио, чтобы возобновить с ним беседу, начатую со слова «сокровище». Но он не получил ответа и уже начал тревожиться, когда ребенок, оживленный и проснувшийся до рассвета, весь напоенный прохладным ароматом утра, бросился ему на шею.

– И откуда вы идете так рано, мой милейший друг? – сказал ему старик.

– Отец, – весело ответил Марио, – я пришел от Адамаса, он запретил мне раскрывать секрет, который знаем только мы двое. Не спрашивай меня пока о нем, это сюрприз, который мы хотели тебе преподнести.

– В добрый час, сын мой. Я больше не стану спрашивать, я хочу получить сюрприз! Но не позавтракать ли нам вместе, тут, на этом маленьком столике, около моей постели?

– О! У меня нет времени, мой папочка! Мне нужно вернуться к Адамасу, который просил тебя поспать еще часок, если ты не хочешь все проспать.

Маркиз прилагал все усилия, чтобы снова заснуть, но все напрасно. Его слишком многое тревожило. Мадам де Бевр должна была приехать в этот день рано утром со своим отцом; Гийом тоже собирался быть, в случае, если его управляющему станет лучше. Распорядились ли надлежащим образом насчет обеда? Прилично ли будет представить Марио даме в его одеянии пастуха с гор? А это бедное дитя, которое не умеет ни толком поклониться, ни поцеловать руку и вымолвить три любезных словца! Все его очарование, все обаяние – не воспримут ли их с насмешкой и презрением те люди, которых голос крови делает слепыми?

Впрочем, ничего не было приготовлено, когда он договаривался об охоте. Тогда было слишком много волнений и забот, чтобы заняться этим.

– Если бы Адамас был там, ведь он – тот, кого никогда нельзя застать врасплох, он бы дал мне совет, – думал маркиз.

Он оставался в постели почти до девяти часов, и никто не приходил ему на помощь, и, наконец, голод и беспокойство всерьез охватили его.

– О чем только думает Адамас? – пробормотал он, решив подняться сам. – Мои сотрапезники должны уже приехать. Не думает ли он, что меня застанут в халате и с таким бледным лицом?

Наконец, вошел Адамас.

– О! Господин, успокойтесь! – воскликнул он. – Не думаете же вы, что я способен забыть о вас? Торопиться некуда. До двух часов пополудни у вас не будет посетителей, мадам де Бевр только что сказала мне об этом.

– Тебе, Адамас?

– Да, господин, мне, тому, кто постарался послать нарочного; чтобы дать знать, что вы готовите им огромный сюрприз, который еще не готов; я взял на себя эту небрежность, и я смиренно умолял их не приезжать до часа, который вы назначили, добавив, что вы хотели бы задержать ее у себя в доме сегодня вечером вместе с господином ее отцом и ему только завтра выпадет удовольствие охотиться.

– Что же ты наделал, несчастный! Она решит, что я был безумен или неучтив.

– Вовсе нет, господин; она все хорошо поняла, сказав, что с вашей стороны, все случившееся стало еще одним доказательством вашей мудрости или учтивости.

– Итак, мой друг, нам придется позаботиться о…

– Ни о чем, господин, совсем ни о чем, я вам клянусь в том. Вы достаточно сделали вашим умом и вашей шпагой в прошлую ночь, но для чего же Господь оставил беднягу Адамаса на земле, если не для того, чтоб уберечь вас от мелочной суеты пустяковых дел?

– Увы, мой друг, это будет не столь просто, едва ли даже возможно в столь краткий срок сделать моего наследника представительным!

– Вы так думаете, господин? – спросил Адамас с невыразимой улыбкой удовлетворения. – Я хотел бы увидеть хоть что-то, что вы пожелали бы и что было бы невозможно! Да, действительно, это так, хотел бы я это увидеть! Но позвольте, господин, я спрошу вас, каким образом я должен буду доложить о вашем наследнике, когда он предстанет перед обществом в салоне.

– Вот это довольно затруднительно, мой друг; я уже размышлял об имени и о титуле, которые должно носить это дорогое дитя. Его отец, так же, как и мой, не имел титула; но, я так хочу, чтоб по наследству, а, если понадобится, то с разрешения короля, он унаследует мой титул, а также мое имущество, я думаю хорошо позаботиться до того времени и называть его так, как будто он является моим собственным сыном. Таким образом, в моем доме его следует называть «господин граф».

– Это несомненно, господин! Но его имя. Не хотите же вы обращаться к нему просто Бурон, к этому бедному ребенку, который достоин носить более славное имя?

– Знайте же, Адамас, что я никогда не краснел за имя своего отца, и что это имя, которое носил мой брат, мне будет всегда дорого. Но, как я хочу передать ему то, что дал мне мой король, я хочу, чтоб Марио носил его в равной степени и назывался Бурон де Буа-Доре; то, которое, согласно обычаю и в сокращенном виде, превратится в краткое – Буа-Доре.

– Как хорошо, что я услышал об этом! А теперь, господин, одевайтесь, поешьте здесь, в вашей комнате, с мальчиком; потому что зал внизу находится в распоряжении моих декораторов; а я мог бы помочь завершить ваш туалет. Только нужно сегодня подобрать одежду, которую вы прикажете подавать.

– Делай, как знаешь, Адамас, потому что ты ответствен за все!

Все время смеясь, беседуя за завтраком со своим наследником, добрый Сильвен вдруг ощутил приступ острой печали. Он старался скрыть ее от ребенка. Но, когда Адамас, объявив, что все полностью улажено, явился, чтобы его переодеть, он раскрыл ему свое сердце, пока ребенок играл и бегал по дому.

– Мой бедный друг, – обратился он к нему, – я поражаюсь тому, что избранныеоткровения, какие так по-родственному Беллинда расточает на меня в последние дни, могут ввести меня в ужасные неприятности.

– Что за неприятности, сударь?

– Стоит ли напоминать еще раз, Адамас, что я отдал свое сердце и свою жизнь некой прекрасной обольстительнице, именно утром того же дня, когда я вновь обрел Марио? Однако, хотя она не отказала, а только отсрочила мое предложение, но в результате всего этого я рискую… по-твоему, получить других наследников; в то время как есть это дитя, которому я хотел бы посвятить все мои дни и оставить все состояние.

– Черт возьми, господин, да я и не помыслил о таком! Но вы даже не огорчайтесь! Как я, так и вы, мы вбили себе в голову этот роковой план, но именно я сумею найти для вас выход, чтобы избежать интрига. Я об этом подумаю, господин, я подумаю об этом! А вы подумайте лучше о том, как вас приодеть и развеселить сегодня.

– Я так хочу этого. Но какой костюм ты мне принесешь теперь, мой друг?

– Ваш костюм в крестьянском стиле, монсеньор; это один из ваших самых галантных.

– Именно самый, я полагаю, галантный; мне непросто прикидываться столь доблестным, когда мой бедный Марио…

– Сударь, сударь! Позвольте мне все уладить; наш Марио будет выглядеть очень достойно.

Платье «по-крестьянски» для маркиза было сшито все из бархата и белого сатина, со щедростью украшенного золотыми галунами и восхитительными кружевами.

Белое было в те времена цветом крестьян, которые в любое время года были одеты в полотно или грубую бумазею, которые отбеливались полностью, и говорилось, что парадная одежда была в крестьянском стиле и это было в моде у самых изысканных.

Маркиз был довольно приятен в этом облачении, но это не выглядело, как стремление выглядеть молодым человеком, он был, с головы до ног, украшен такими прелестными вещицами и такими забавными безделицами, его духи были так изысканны, но, несмотря на это, во всем чувствовалась благородность старинной грации и приятной добротности в их покрое, что никто не увидел бы попытки, недостойной и надуманной, не сообразной его годам, любой испытывал лишь удовлетворение от того, что он имел приятный вид и удовольствие от того, что он умеет сохранить здравый смысл.

К двум часам мальчик на побегушках, одетый по старинной феодальной моде, предназначенной для данных обстоятельств, и поставленный на угловой сторожевой башне при въезде, затрубил в старинный рог, возвестив о приближении кавалькады.

Маркиз, сопровождаемый Люсилио, направился к той башне, чтобы приветствовать даму своих мечтаний; он страстно желал бы видеть рядом с собой своего наследника, но появление ребенка решили задержать до окончательного деликатного объяснения с мадам де Бевр.