Текст книги "Исповедь молодой девушки (сборник)"

Автор книги: Жорж Санд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 44 страниц)

XL

Прошло два месяца, и я уже начала думать, что обо мне забыли или почему-то пощадили меня. Я жила вместе с Женни в печальном уединении. Я запретила себе куда-нибудь выезжать. Мне казалось, что мой траур не должен отныне видеть солнца, даже если мне придется прервать свое одиночество. Чувство какой-то необъяснимой сдержанности заставляло Женни и меня оставаться в этом безмолвном и замкнутом доме, где мы продолжали верить, что нечто от дорогого для нас и навеки исчезнувшего существа все еще нуждается в наших заботах. Мы не строили планов на дальнейшее, мы чувствовали, что еще не имеем права их строить. И если бы даже мое будущее определилось, мы упрекали бы себя в том, что не постарались прожить как можно дольше в думах об оплакиваемом нами прошлом.

Все же однажды Женни пришла в беспокойство о моем здоровье, которое немного пострадало от этого заточения. Несмотря на свой небольшой рост, я была полна неуемной энергии и чувствовала себя хорошо только тогда, когда много двигалась и много была на свежем воздухе в любое время года.

– Поезжайте верхом, вам это необходимо, – сказала она, – съездите в Помме. Почти всю неделю на этой дороге ни души не встретишь. Фрюманс прислал известие, что гробница нашей дорогой госпожи закончена и уже установлена. Вот возьмите и свезите ей этот букет, который я собрала для нее сегодня утром. Это цветы, которые она любила. Поезжайте, моя милочка, Мишель поедет с вами.

– Почему ты не едешь со мной, Женни?

– Я отвечу вам откровенно. Фрюманс считает, что теперь я могу и должна выйти за него замуж. Он говорит, что ему было бы приличнее заниматься устройством ваших дел, если бы мы с ним были мужем и женой.

– Стало быть, ты получила какое-то известие, устраняющее препятствия, о которых я ничего не знаю, но о наличии которых ты мне говорила.

– Да, я уже знаю, что я вдова. Мой муж умер на чужбине. Мне об этом написали, даже прислали свидетельство о его смерти, и, по-видимому, оно в полном порядке.

– Так почему же тебе не выйти за этого твоего замечательного друга, который так тебя любит?

– Потому что ваша судьба еще не устроена. А кроме того, Фрюманс не должен оставлять одиноким своего дядюшку. Если вы будете разорены или даже просто будете нуждаться, то как смогу я вам помочь, засев в такой глуши, как Помме, где нельзя заработать ни одного су?

– Милая Женни, значит, ты думаешь, что я дальше буду жить твоими трудами? И ты полагаешь, что я на это соглашусь?

– А что же станется с вами? Ну хорошо, что вы умеете делать? Если бы вы хотели учиться музыке и живописи… Ну, тогда я могла бы представить себе, что это даст какой-то заработок. Но вы не любили этого. Вы желали быть ученой женщиной. Конечно, не надо было чинить вам препятствий, надо уважать стремления юной души… Но что может сделать женщина, знающая латынь, греческий и все высокие материи, которые Фрюманс вбил вам в голову? Вы прекрасно могли бы воспитывать мальчиков, и если бы вам пришлось выйти за вашего кузена, это был бы превосходный случай обучить ваших сыновей тому, чего Мариус и знать не хотел. Но если речь пойдет о том, чтобы стать гувернанткой или компаньонкой, вам же не доверят молоденьких девушек, чтобы вы сделали из них старых дев.

– Тем лучше, Женни! Очутиться в положении мисс Эйгер и Галатеи? Надеюсь, что это со мной никогда не случится!

– Хорошо, вы исполнены гордости, я знаю это, но всегда от самого человека зависит, чтобы его не унижали другие. Разве меня унижали здесь, меня, которая никогда никому не прислуживала?

– Ты права, Женни, я просто идиотка. Я могла бы, как ты, быть где-нибудь экономкой… вместе с тобой!

– О, бедное дитя, как вы наивны! Двух экономок в один дом не берут. А кроме того, вы не знаете ничего из того, что надо знать, в вас больше ума, чем следует, но у вас не хватило бы терпения!

– Мы станем белошвейками или портнихами, ладно? Мы будем работать у себя дома.

– Да, каждая из нас заработает по шести су в день, а сверх того, придется расходовать еще по двадцати на каждую, чтобы хоть как-нибудь прокормиться и снять себе плохонькую комнатушку.

– Что же ты предполагала сделать для меня, когда только что говорила мне…

– Это моя тайна. У меня есть источник средств, пусть очень маленький, но зато верный. Например, может быть, нам придется покинуть эту местность, вот почему я и не хочу выходить за Фрюманса. Ну вот, вы опять впали в задумчивость! Все, о чем мы сейчас говорим, – это наихудший из возможных вариантов, а обычно ведь получается не то, что мы предполагаем. Кроме того, до сих пор у вас нет оснований ожидать чего-то плохого. Так вот, не думайте об этом и поезжайте подышать воздухом, вам это необходимо.

Я уселась на лошадь и в сопровождении Мишеля приехала в Помме. Дома я застала только аббата Костеля. Он повел меня к гробнице, которую я хотела украсить цветами. Это тоже была работа Фрюманса. Он выбрал великолепный камень, один из тех, что по своей белизне и благородству напоминают мрамор. Он велел вытесать его по моим чертежам и сам выгравировал на нем надпись и орнамент. Я возложила на могилу букет, который мне дала Женни, и, несмотря на то, что твердо решила не плакать, мне пришлось сделать огромное усилие, чтобы побороть себя, когда я думала о той, которая лежала здесь и не могла уже больше защищать меня.

Я уже собралась было опять сесть в седло, когда вдруг увидела Фрюманса с каким-то незнакомцем, человеком лет сорока, среднего роста, с лицом скорее тонким, чем правильным, но излучающим ум и доброту. Держался он очень свободно, а его одежда, простая, но изысканная, выдавала в нем представителя самой современной цивилизации.

Однако когда Фрюманс подошел ко мне и представил вновь прибывшего, в его взоре я прочла беспокойство, а какая-то необычная печаль, отразившаяся на его благородном лице, как бы возвестила мне, что час испытаний наступил.

– Господин Мак-Аллан, – сказал он, – адвокат из Англии, поверенный в делах семьи вашего отца, покойного маркиза де Валанжи, приехал сюда, чтобы поговорить с вами.

Я почувствовала, что бледнею, и еле сумела пролепетать несколько слов. Мое волнение возросло еще больше, когда я увидела, что иностранец заметил мое смущение и жалеет меня. Это меня оскорбляло и в то же время приводило в негодование, ибо я отнюдь того не заслуживала. Но все это было лишь началом длинной цепи предстоявших мне тяжелых испытаний.

XLI

Англичанин, поклонившись весьма любезно с точки зрения обычаев своей страны, но недостаточно галантно для нашей, смотрел на меня с любопытством, в котором, конечно, не было ничего оскорбительного, но которое все-таки меня глубоко задело. Я подняла голову.

– Не будучи хорошо знакома с обычаями страны этого господина, – обратилась я к Фрюмансу, – я вижу, что ему достаточно быть представленным мне одним из моих друзей, чтобы иметь право спрашивать меня и давать объяснения. Но мне кажется, что в сложившихся обстоятельствах ему следовало бы представиться мне у меня дома.

– Вы совершенно правы, мадемуазель, – сказал Мак-Аллан на превосходном французском языке, но с легким акцентом, скорее приятным, чем неправильным. – Я приехал сюда, чтобы попросить господина Костеля привести меня к вам, и если я позволяю себе представиться вам у него, то лишь для того, чтобы вы знали, кто я такой, и разрешили мне прибыть в замок Бельомбр вместе с господами Костелем и Бартезом.

– Вы можете это сделать в любое время, когда вам всем будет угодно, – ответила я. – Я не собираюсь назначать ни дня, ни часа, так как вопрос, по-видимому, деловой и я не имею права что-нибудь предлагать.

– Мадемуазель Люсьена, – сказал адвокат, – не соизволите ли вы, против обыкновения, разрешить мне поговорить с вами здесь? Раз это происходит в доме и в присутствии кюре и господина Фрюманса, одного из ваших друзей, то здесь нет, как мне кажется, ничего нарушающего приличия, и я уверен, что эти предварительные сообщения, которые вас ничем не связывают и на которые вы даже не обязаны ответить мне сегодня, могут как-то успокоить вас, а мне сберечь много времени.

– Что вы об этом думаете? – спросила я аббата Костеля.

Он сказал, что видит господина Мак-Аллана впервые, и полагает, что с этим вопросом надо обратиться к Фрюмансу, который уже говорил с ним и, конечно, знает, с какой целью тот сюда явился. Фрюманс, в свою очередь, ответил, что считает своим долгом посоветовать мне выслушать Мак-Аллана с полным доверием, и мы все четверо заняли места за большим столом, где, как всегда, в беспорядке были навалены книги Фрюманса.

В мгновение ока адвокат оценил обстановку. Он увидел, что аббат Костель ничего не смыслит ни в моих делах, ни вообще в каких-нибудь практических вопросах. Но он уже понял, что Фрюманс вполне заслужил тот моральный авторитет, которым удостаивали его бабушка и я. Поэтому, обращаясь главным образом к нему и ко мне, а не к аббату, он сказал:

– Прежде всего я должен объяснить, кто я такой и какую роль призван здесь сыграть. Я не оратор, а законовед, нечто вроде того, что вы во Франции называете юристом-консультантом. Я в достаточной степени изучил французское законодательство, чтобы вести дела, и поэтому леди Вудклиф, маркиза де Валанжи уполномочила меня действовать от имени ее малолетних детей, оспаривая и поддерживая их интересы во Франции. Следовательно, я приехал во Францию отнюдь не для того, чтобы выступать против вас, мадемуазель Люсьена, а для того, чтобы поговорить с вами и передать вам предложения госпожи маркизы.

– Если вы приехали сюда говорить с мадемуазель де Валанжи, – возразил Фрюманс, увидев на моем лице волнение, – ей было бы желательно, чтобы это происходило в терминологии высочайшего взаимного уважения, и я позволю себе заметить, что во Франции, за исключением случаев семейной близости или серьезного чувства, не принято называть молодую девушку просто по имени.

На губах Мак-Аллана появилась тонкая улыбка, и я заметила на его лице столь частое несоответствие между ироническим ртом и ясным, открытым и доброжелательным взглядом. Я никак не могла решить, что вызывал во мне этот человек – страх или симпатию. Он колебался несколько мгновений, прежде чем ответить, как бы подготавливая меня к удару, который он собирался нанести, а затем принял решение, как человек, у которого сняли с плеч огромную тяжесть, вызвав на откровенность.

– Вы движетесь стремительно, сударь, – сказал он, – но вы движетесь прямо к цели, и мне не на что тут жаловаться, ибо и я стремлюсь к тому же. Вы затронули самую суть вопроса, и, прежде чем перейти в наступление, я умоляю присутствующую здесь мадемуазель не усматривать никакой непочтительности в моем сдержанном отношении к имени, которое она носит. Вы уже знаете, сударь, что мое намерение состоит лишь в том, чтобы достигнуть соглашения, и я не принял бы поручения, которое могло бы явиться для меня тягостным, если бы мне не было поручено прежде всего предложить условия мира.

– Стало быть, я нахожусь в состоянии войны с семьей моего отца? – спросила я, сделав над собой усилие.

– К счастью, пока еще нет, но от вас и ваших советников будет зависеть, объявить ее или нет.

На мгновение он умолк, потом пристально взглянул на меня и, поднявшись с места, произнес с некоторой подчеркнутостью в своем приятном произношении:

– Мадемуазель Люсьена, увы! Вас, может быть, даже и не зовут Люсьена: это крестное имя дочери маркиза де Валанжи от первого брака, и ничто не доказывает, ничто, быть может, никогда и не докажет, что именно вы и есть эта дочь. Тайна, которую я считаю непроницаемой, окружает ваше существование. Семья, интересы которой я представляю, не видит и не хочет видеть в вас ничего иного, кроме как подкинутого ребенка. Мое личное мнение в этом отношении почти совпадает с ее мнением, однако, если вы потребуете, я клянусь вам, что со всей беспристрастностью и искренностью проведу любые, какие представится возможным, поиски истины. Я честный человек; вы об этом ничего не знаете и не обязаны верить мне на слово, но вам придется узнать это, если мне придется стать вашим противником. Не будем пока вступать на путь борьбы. Мы можем избежать этого… Я вкратце повторю вам сейчас то, что я уже более подробно излагал господину Фрюмансу. Сегодня утром в Тулоне я видел господина Бартеза, который в данный момент, вероятно, находится в Бельомбре, чтобы проконсультироваться с госпожой Женни, вашей доверенной подругой и советчицей. Вы, конечно, застанете его там и сможете с ним посоветоваться. Господин Бартез, которого я уважаю и на слово которого вполне полагаюсь, по-видимому, не особенно-то рассчитывает на доказательства, которые может представить вышеозначенная госпожа Женни. А я, не веря в эти доказательства, хочу сделать вам серьезное предложение. Откажитесь от наследства, которое вы можете удержать лишь ценой тяжелой и длительной борьбы, а она, вероятнее всего, закончится для вас катастрофой. Сохраните имя Люсьена, прибавьте к нему, если вам угодно, «де» в начале, и станьте мадемуазель де Люсьен, если не последует никаких возражений от однофамильцев. Но откажитесь от имени де Валанжи и от наследства вашей благодетельницы, весьма спорного по всем пунктам. Согласитесь принять двойную пенсию по сравнению с тем, что дает вам земля Бельомбр. Покиньте Прованс или, если угодно, Францию и живите там, где вам заблагорассудится, свободная и богатая. Никто никогда не потребует у вас отчета в ваших поступках, в расходовании ваших средств или в условиях вашей жизни. Подумайте об этом. Вот мое поручение и выполнено.

Сказав это, Мак-Аллан сел, как будто не ожидал на свои слова ответа, но по его взгляду я поняла, что ему было желательно, чтобы я ответила тут же, под влиянием первого порыва. И я, может быть, и сделала бы это, если бы Фрюманс не опередил меня:

– Прежде чем мадемуазель де Валанжи выскажет свое мнение по поводу этого необычайного предложения, она должна поговорить со своими друзьями. Она только что достигла совершеннолетия, и ее бабушка, предвидя свою близкую смерть, назначила ее опекуном господина Бартеза, мнение которого еще будет ей полезным.

– Я отнюдь не ожидаю, – возразил Мак-Аллан, – что мадемуазель решит этот вопрос сегодня. Что до ее совершеннолетия, то я готов согласиться, что оно наступило. Но вам так же трудно будет установить возраст мадемуазель Люсьены, как и ее положение в обществе. Здесь все происходит совершенно как в романе, но это не ваша и не моя вина. Так как это наверняка чья-то вина, может быть тех лиц, которых мадемуазель Люсьена не захочет вмешивать в эту историю из-за возможной клеветы, я не боюсь, что она будет потом раскаиваться, избрав тот образ действий, который я ей рекомендую.

– Умоляю вас, объяснитесь! – воскликнула я. – Я вас не понимаю.

– Господину Мак-Аллану, должно быть, неприятно давать вам объяснения здесь, – вмешался Фрюманс. – Мадемуазель де Валанжи, я полагаю, что наступил момент безотлагательно представить доказательства, о коих было говорено выше, и то лицо, которое с полным основанием надеется рассеять его сомнения. Мой совет – немедленно вернуться в Бельомбр, а мы через несколько минут последуем за вами, ибо должны встретиться там с господином Бартезом, а может быть, и с господами де Малавалем, Мариусом де Валанжи и доктором Реппом. Я знаю, что они сегодня собирались нанести вам визит. Вы не должны принимать никаких решений, прежде чем не посоветуетесь со своими родственниками и друзьями.

А я спешила посоветоваться с Женни. Неужели ее обвиняли в причастности к темной истории моего похищения? Вся дрожа, я пожала руку Фрюманса и поклонилась Мак-Аллану, чей ясный и спокойный взор, казалось, властно подчинял себе все чувства, волновавшие мое сердце, и все неясности моей будущей судьбы. Не сказав ни слова, я опять села на лошадь и уехала.

Не успела я проехать шагов сто, как почувствовала, что вот-вот упаду в обморок. Это ужасное и странное видение, которое с самого детства и особенно в последнее время смутно возникало в моем воображении, предстало передо мной во всей своей жестокой реальности. Итак, у меня не было теперь ни имени, ни возраста, ни семьи, ни прошлого, ни будущего, ни защиты, ни ответственности! Я не могла отдать себе отчет в положении, в котором вдруг оказалась. По тому ужасу, который овладел мною, я поняла, что меня предупреждали совершенно напрасно: ничего подобного я даже не могла себе представить.

И сейчас еще я не понимала, что произойдет дальше. Я пыталась понять, но темное облако как бы застилало мой взор. Равнина, вся сверкающая от солнечных лучей, показалась мне серой и тусклой. Морской ветерок, раскаленный как самум, бил мне в грудь, как зимний вихрь. Стремясь преодолеть этот внезапный упадок сил, я пришпорила лошадь и натянула поводья. Бедный Зани, который давно уже не переходил в галоп, помчался как ураган. Он пересек Дарденну, перескакивая с одного скользкого уступа на другой с ловкостью горной козы. Я почти бессознательно доверилась его отваге. Мне нужно было повидать Женни, мое единственное утешение. Я и не думала о том, чтобы обернуться: я увидела бы за собой на горе Мак-Аллана, который ехал вдали вместе с Фрюмансом, делясь с ним своими мыслями о моем бурном и неистовом характере.

XLII

Я застала Женни, как мне уже сообщили, за разговором с господином Бартезом, который, повидавшись утром в Тулоне с Мак-Алланом, рассказывал Женни то, что собиралась ей рассказать я.

– Итак, мое бедное дитя, – сказал он, беря меня за руки, – война объявлена! Нам посылают полномочного посла, очень вежливого и очень осторожного, но который тем не менее очень точен и тверд. Хотят, чтобы вы отказались от всего, и предлагают вам денежную компенсацию на лучших условиях…

– Которую я никогда не приму! – воскликнула я. – Это предложение оскорбительно для памяти моих родственников: ведь моя бабушка признала меня, и моя мать от меня не отреклась. Я или их ребенок, или ничей, и я ни в коем случае не могу принять милостыни.

– Люсьена права, – сказала Женни и поцеловала меня. – Я была уверена, что она именно так и ответит.

– Не будем так спешить, – возразил Бартез. – Я только что перечитал сие знаменитое доказательство. Оно внушает полное доверие и не вызывает во мне никаких сомнений. Но с юридической точки зрения оно не является неоспоримым, не надо закрывать на это глаза. Господин Мак-Аллан уже давно знаком с этим делом, и мы можем демаскировать наши батареи. Сомневаюсь только, что они его так уж сильно напугают.

Женни сжимала в руках сложенную бумагу и невольно мяла ее. У нее был скорее удивленный, чем ошеломленный вид. Она всегда верила этому доказательству, сомнения Бартеза не укладывались в ее уме, а стало быть, и в моем. Я хорошо знала характер нашего друга: обычно доверчивый, он иногда впадал в робость. Я старалась заставить себя поступить иначе, не так, как он.

Но времени уже не оставалось – Мак-Аллан должен был прибыть с минуты на минуту. Я сказала Бартезу, что он приедет вместе с Фрюмансом, и спросила, не может ли скомпрометировать кого-нибудь борьба, в которую мне предстояло вступить.

– Да, конечно, – ответил он, – и притом весьма серьезно.

– Но никого из живых! – воскликнула Женни, и я была поражена тем, с какой печалью она это сказала.

– Простите, именно из живых, – возразил Бартез, – существо весьма уважаемое, которое, клянусь вам, никогда не вызовет у меня никаких сомнений. Но обстоятельства могут сложиться против…

– Против кого же? – воскликнула я в свою очередь. – Скажите же, господин Бартез, вы должны это сказать!

Бартез подмигнул мне и сделал быстрый знак рукой. Он указал на Женни, которая как раз подошла к окну, услышав, что подъехали всадники, и не подозревая, что разговор идет о ней. Она обернулась к Бартезу, спросив его с нетерпеливым спокойствием:

– Итак, против кого же?

– Сейчас об этом говорить бесполезно, – ответил Бартез. – Может быть, эта мысль и не придет в голову нашему противнику. А вот он и сам идет, не так ли? Я должен посоветовать вам обеим быть крайне осторожными. Никаких излишних порывов, никаких необдуманных решений, никаких вызывающих поступков! Полное спокойствие, безупречная вежливость, что бы нам ни говорили, и в особенности сегодня воздержимся от определенных ответов, пока мы все вместе как следует все не обсудим.

Мак-Аллан с Фрюмансом вошли в сад. Я спустилась вниз встретить их. Аббат Костель шел за ними. Подождали, когда он придет, и разговор, сначала бессодержательный и натянутый, вскоре перешел прямо к самой сути.

– Прежде чем продемонстрировать вам наши вооруженные силы, – сказал Бартез, – нам хотелось бы знать причину, по которой нам объявлена война. Я знаю, сударь, что вы любезно собираетесь принести нам мир. Но под вашими любезными предложениями, безусловно, скрывается угроза, и ваша честность не позволит вам утаить от нас ее причину. Я в какой-то степени готов понять, что удар наносят по завещанию, составленному в пользу мадемуазель де Валанжи в ущерб ее единокровным братьям и сестрам. Но то, что атака ведется на ее имя, это уже доказательство личной враждебности, не имеющей никаких оснований, и вы должны ее нам объяснить.

– Это именно то, что я сейчас не хотел бы делать, – возразил Мак-Аллан мягким тоном, отнюдь не смягчившим, впрочем, твердость его ответа. – Если и существуют мотивы враждебности, с чем я не могу согласиться, то я не буду доискиваться причины их вместе с вами до тех пор, пока не буду вынужден сделать это. Повторяю, сударь, что я приехал сюда в роли примирителя, чтобы изучить положение, которое я могу и хочу спасти для блага обеих сторон, если мне окажут доверие, каковое я постараюсь оправдать. Я имею неограниченные полномочия для заключения мира, и я хочу заключить мир. Я имею также неограниченные полномочия вести войну; не знаю, может быть, я ими не воспользуюсь. Я сохраняю за собой полную свободу действий; быть может, наступит момент, когда мне придется передать другим заботу о ведении войны, и тогда вам захочется, чтобы я не уступал никому этой заботы и этого права. Не будем же заниматься бесцельной дипломатией. Дайте мне взглянуть на ваше оружие, и я покажу вам свое. Мадемуазель Люсьена, примите мой совет, не отвергая советов господина Бартеза. Взвесьте то и другое на одних весах. Реальную истину вы увидите в той или другой чаше, но чистосердечие и честность намерений будут одинаково весить в обеих, я ручаюсь вам в этом.

Мак-Аллан обладал даром неотразимого убеждения. Был ли это профессиональный навык, привычное красноречие? Не скрывалась ли под этой уверенностью в себе неумолимая беспощадность? По лицу Бартеза я видела, что он лишь отчасти доверял ему, а по лицу Женни видно было, что она доверяла ему полностью. Фрюманс слушал внимательно, ни единым жестом или словом не выдавая своих мыслей. Что до Мак-Аллана, то если он и играл какую-то роль, то играл ее хорошо. Он так легко и свободно чувствовал себя среди нас, как будто был одним из членов нашей семьи, и если во взглядах, которые он украдкой бросал то на меня, то на Женни, и проскальзывало любопытство, то, уж во всяком случае, невозможно было усмотреть в них ни малейшего недоброжелательства.

– Довольно об этом, – сказала Женни, предложив всем нам сесть. – Я уверена, что этот господин стремится к истине и что истина его поразит. Раз я должна открыть ее, то я ее и открою. Сначала пусть прочтут всю историю так, как она произошла, а если я упустила что-то, пусть мне потом зададут вопросы, и я на них отвечу.

Она уже развернула бумагу, которая была у нее в кармане, когда вдруг приехали доктор Репп с Мариусом и де Малавалем, как меня о том предупредил заранее Фрюманс. Мне очень хотелось, чтобы Мариус узнал всю правду. Мнение доктора тоже могло быть полезным, и только Малаваль вызывал опасение, что вдруг сболтнет какую-нибудь нелепость; впрочем, можно было полагаться на его слово, что он оставит это при себе. Бартез попросил об этом и его и всех других. Приняв такие меры предосторожности и представив всех незнакомых лиц друг другу, Бартез прочел нижеследующее.