Текст книги "Исповедь молодой девушки (сборник)"

Автор книги: Жорж Санд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 44 страниц)

XXI

Я не должна упустить из виду одно событие, которое впервые навело меня на мысль о необычайности моего положения в свете, несмотря на все видимое благополучие и счастье.

Примерно через месяц после того, как уехал Мариус, я отправилась вместе с Женни в Тулон – нужно было сделать кое-какие покупки. В одной из лавок мы встретили госпожу Капфорт с женщиной, которую я сначала не узнала, ибо голова ее была закутана в черную накидку. Я сначала даже не обратила никакого внимания на эту женщину, но вдруг она бросилась ко мне и начала обнимать и целовать меня так неистово, что чуть не задушила. Это была моя бедная Дениза, но она настолько изменилась и подурнела, что я еле удерживалась от слез, отвечая на ее ласки.

Она так бурно выражала свою радость, увидев меня, что это могло привлечь внимание прохожих. Поэтому госпожа Капфорт увела нас в заднюю комнату лавки и тихо сказала мне:

– Не бойтесь, она всегда чуть-чуть слишком экспансивна. Но сейчас она уже не сумасшедшая, вы же видите, что я выхожу вместе с ней на улицу.

Я, конечно, ничего не боялась, и так как Женни была со мной, я была уверена, что бабушка не станет бранить меня за то, что я так участливо отнеслась к своей кормилице. Дениза сначала пыталась спокойно говорить со мной, но вид Женни вызвал у нее внезапную вспышку ревности, и по ее горящим глазам и отрывистой речи я прекрасно понимала, что она отнюдь еще не излечилась. Что ни говорила Женни, чтобы ее успокоить, все это только усиливало ее ярость, и вдруг, вскочив с места, она крикнула:

– Вы лгунья, интриганка, и больше ничего! Уж я-то все хорошо знаю. Вы вернули эту девочку (тут она указала на меня) бедной госпоже де Валанжи, но это не ее ребенок, а ваш!

Госпожа Капфорт, с жадностью впивавшая в себя каждое слово Денизы, сделала вид, что хочет вывести ее из заблуждения, и задала Женни довольно коварный вопрос, действительно ли она вернула меня моей бабушке. Женни ответила, что не понимает, о чем идет речь, и тогда Дениза разразилась по ее адресу целым потоком ругательств, все время повторяя, что она ее узнала.

– Неужели вы думаете, что все тут поверят вашим россказням? – кричала она. – Это меня-то вы думаете одурачить, когда я прекрасно знаю, что ребенок умер? А кому как не мне знать, что он мертв, раз я сама его убила?

– Замолчите, Дениза, – сказала госпожа Капфорт, но таким тоном, как будто просила ее продолжать. – Опять вы начинаете нести всякую чушь. Не могли же вы убить ребенка, которого кормили грудью; надо быть безумной, чтобы совершить такое дело.

– А кто вам сказал, что я не была безумной? – яростно возразила Дениза. – Разве я сама знаю, когда у меня это началось? О нет, я этого не помню. Я знаю, что меня потом держали под замком и заставили вытерпеть всевозможные мучения. Но я знаю также, что был мост и была карета. Я уже не помню теперь, где это было, и не могу сказать, когда это было. Я бросила ребенка в воду, чтобы посмотреть, есть ли у него крылышки, потому что мне приснилось, что они есть. Но у него их не оказалось, потому что он утонул и никто никогда его потом не нашел. А затем…

Тут Денизой овладел такой приступ бешенства, что она не в силах была вымолвить больше ни слова, и все приказчики магазина сбежались на помощь и держали ее, пока Женни поспешно не увела меня прочь.

Женни пыталась успокоить меня, разными способами отвлекая мое внимание от этой дикой и мучительной сцены. Но она сама была потрясена не меньше, чем я. На обратном пути мы чуть ли не полдороги не в силах были сказать друг другу ни слова. Наконец она прервала молчание и спросила, о чем я думаю.

– Ты еще спрашиваешь! Я думаю о том, как жестоко и неосторожно было со стороны госпожи Капфорт устроить нашу встречу с этой несчастной Денизой. Она должна была прекрасно понимать, что Дениза еще не в своем уме и что волнение обязательно вызовет у нее припадок!

– Неужели вы полагаете, – задумчиво проронила Женни, – что госпожа Капфорт подстроила все это умышленно?

– Конечно, боже ты мой, как же иначе! Госпожа Капфорт ненавидит нас, почему – уж не знаю.

– Но уж Денизу-то она не ненавидит. Она заботится о ней, она ее увещевает, она прогуливается с нею. Нет, госпожа Капфорт не предвидела, что с нею может произойти такая история.

– Ну, допустим. Но разве ты думаешь, Женни, что Дениза всегда была сумасшедшей?

– Именно об этом я тоже хотела вас спросить. Вам никогда не приходилось слышать о том, что она уже была со странностями, когда стала вашей кормилицей?

– Нет, никогда. У нее в голове все путается, и она ничего не помнит толком. Конечно, она хотела меня убить, но это произошло уже незадолго до того, как она нас покинула в последний раз.

И я рассказала Женни, как Дениза собиралась выбросить меня прочь из кареты в последний раз, когда мы были вместе. Женни заставила меня припомнить решительно все подробности, и, видя, что она слушает меня с неослабевающим вниманием, с тревогой на лице, я сказала:

– Знаешь, у тебя такой вид, будто бы ты думаешь, что я была убита.

– Не могу я думать этого, – возразила она, улыбаясь моей наивности, – раз вы здесь, рядом со мной.

– Ну конечно, Женни, но если это не я? Что, если Дениза бросила в поток подлинную Люсьену, сама не понимая, что делает, а если та, которую она хотела потом бросить туда вторично, не настоящая Люсьена, как она старается нас уверить?

– Значит, выходит, что вы не настоящая Люсьена?

– Боже ты мой, кто может это знать?

– Кому-то, значит, было выгодно так подло обмануть вашу бабушку?

– Или кто-то мог обмануть, сам того не зная, когда привел к ней чужую девочку?

– Значит, вы считаете, что Дениза знает, что говорит?

– А разве ты сама хоть немножко не веришь этому? У тебя такой горестно-изумленный вид.

– Но ведь Дениза уверяет, что это я вернула вас. Верите вы этому?

– Нет, если ты скажешь мне, что это ложь.

– Могу поклясться вам в том, что я сегодня видела Денизу первый раз в жизни.

Мне показалось, что Женни избегает ответа на мой вопрос, и я, в свою очередь, так пристально взглянула на нее, что она смутилась.

– О, моя добрая Женни, – воскликнула я, – если это ты вырастила меня и вернула бабушке, то не делай из этого тайны. Ведь я тебя так любила!

– Вы любили меня? – растроганно спросила Женни.

– Я любила свою мать. Огромные усилия были потрачены на то, чтобы я ее забыла. Но единственное, чего я не забыла, это горе, которое я испытала, когда она оставила меня у незнакомой мне бабушки. Я ни с кем никогда не говорю об этом. Я не хотела бы причинить горе бабушке. Но, слышишь ты, я очень долго не могла ее полюбить, и даже теперь иногда, когда я думаю о той, другой, я безотчетно понимаю, что дороже ее у меня нет никого на свете.

То ли Женни не была тем лицом, о ком я говорила, то ли ей было категорически запрещено раскрывать мне какие-нибудь тайны и она согласилась солгать в интересах моего спокойствия, но она отвергла мои подозрения и даже слегка пожурила меня за то, что я предпочитаю своей бабушке какой-то призрак, привидевшийся мне, наверно, во сне.

– Я очень хотела бы убедиться в этом, если уж так нехорошо вспоминать об этом, – ответила я. – Но не понимаю, почему я не могла бы быть твоей дочкой и в то же время горячо любить свою бабушку?

– Люсьена, вы рассуждаете как ребенок! Вы уже достаточно взрослая, чтобы не говорить такой ерунды. Если бы вы были моей дочкой, вы не были бы внучкой госпожи де Валанжи, а Дениза имела полное основание называть меня интриганкой и лгуньей, ибо тогда я обманывала бы вашу бабушку, что было бы просто отвратительно.

– То, что ты говоришь, заставляет меня умолкнуть. Я совсем об этом не подумала, и то, что тут болтала Дениза, меня прямо обескуражило. Я вижу теперь, что Фрюманс совершенно прав: дети не должны вступать в разговоры с сумасшедшими, это вносит в их головы страшную путаницу. Я хочу тебе сказать только одно, Женни: если предположить все-таки, что я не настоящая Люсьена… то ведь ты об этом ничего не знаешь и никто не может доказать обратного.

– Простите, доказать обратное можно всегда. Но допустим даже… Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать, что в конце концов мне это абсолютно безразлично. Раз бабушка любит меня как своего ребенка, то и я люблю ее как бабушку и не могу быть привязана к своей бедной матери, которую совсем не знала, и к отцу, которого, вероятно, так никогда и не узнаю. Можешь себе представить, Женни, что он ни разу ни одним словом не ответил на письма, которые меня заставляли ему писать! А ведь эти письма были полны такой нежности! Я прилагала столько усилий, обещала ему свою большую любовь, если он захочет полюбить меня хоть немножко. Но что же оказалось? Он не захотел.

– Этого не может быть, – возразила Женни. – Но допустим, что так. Зато ваша бабушка любит вас за двоих, а посему не надо говорить ей, что вы хотите быть не настоящей Люсьеной. Ей было бы очень горько узнать об этом.

– Я не хочу огорчать ее, но тебе, Женни, раз ты мне никто, тебе ведь должно быть все равно, настоящая я или не настоящая.

– Ну конечно, это меня не касается. Будьте кем хотите, я все равно буду вас так же любить.

– Значит, ты любишь меня больше всех. Ведь все другие, даже моя бабушка, отвернулись бы от меня, если бы я была кем-то другим, а не мадемуазель де Валанжи. И это уж была бы не моя вина.

Мы приехали домой. Женни, видя, как я напряженно продолжаю думать, поспешила рассказать о нашем неприятном приключении бабушке, чтобы она меня успокоила. Ей, конечно, вскоре удалось это сделать, ибо я относилась к спокойствию и серьезности бабушки с величайшим уважением.

– Можешь быть уверена, деточка, – сказала она, – что ты моя, а твоя несчастная кормилица не соображает, что она говорит. Пожалей ее и забудь о ее речах. Уважай и люби Женни не меньше, чем меня, мне этого очень хотелось бы, но знай, что у тебя нет другой матери, кроме меня. Что до твоего отца, которого ты немного жалеешь, вспомни, что он тебя почти совсем не знает, что у него не было времени, чтобы приехать сюда повидаться с тобой, и что сейчас у него другая жена и другие дети, которым он должен посвятить себя. Он знает, что тебе у меня хорошо, и ты не можешь считать себя вправе упрекать его в чем-либо. Обещай мне, что этого ты никогда не сделаешь.

Я обещала, и вскоре безумные речи Денизы, да и мои собственные, совершенно изгладились в моей памяти. Однако ничто не могло разуверить меня в том, что Женни и моя первая мать – одно и то же лицо. Это как бы врезалось мне в сердце, иначе говоря – в мою память. Отсюда не следовало, конечно, обязательно, что я дочь Женни, но я вполне могла быть воспитана ею.

Эта встреча имела последствия, на которые я сначала не обратила внимания и не сумела должным образом оценить. Я рассказала о ней Мариусу, а он, вместо того чтобы успокоить меня, как бабушка, впал в глубокую задумчивость и не давал мне больше случая вернуться к нашим планам о браке. Так как они были результатом неосознанного чувства, то через несколько лет я о них совсем забыла, да и в нем они, по-видимому, не оставили ни малейшего следа.

XXII

Когда Фрюманс и Мариус уехали, для меня началась новая жизнь, жизнь, где меня подстерегали, так сказать, интеллектуальные опасности.

Я полагаю, что воспитание девушки не должно осуществляться одними женщинами, если только ее не предназначают для поступления в монастырь. И, сама не отдавая себе в этом отчета, я вскоре ощутила недостаток того мужского и более широкого взгляда на жизнь, который до сих пор давали мне занятия с Фрюмансом.

Мне взяли гувернантку, которая соскучилась у нас за две недели, а затем вторую, которая докучала мне гораздо дольше и принесла мне много зла. Здесь виной была слишком большая скромность бедняжки Женни. Она не считала себя способной выполнить столь трудную задачу, но видит Бог, что, внимательно следя за моими тетрадями, книгами и заметками во время уроков с Фрюмансом, она, со свойственным ей даром интересоваться решительно всем, постигать сущность и цель всех вещей и, наконец, сделать работу интересной, вполне могла бы в качестве его заместителя последовательно, без рывков развивать дальше мой ум, пусть несколько медленнее, но зато разумно и спокойно.

Она опасалась, что, отдав мне все свое время, вынуждена будет совсем забросить бабушку, чей преклонный возраст требовал так много мелочных забот. Кроме того, навещавшие нас соседи убедили ее, что барышня моего круга не должна быть личностью широко образованной, а, так сказать, свободным художником. В области искусства у нее были только инстинктивные понятия прирожденного вкуса, но она и не подозревала о том, что существует практика: она не знала, что для этого надо быть особо одаренным или получить глубокие специальные познания. Она слышала, как говорили о тех, у кого было много талантов, и не сомневалась, что все они у меня обнаружатся. Кстати, так же думала и того же хотела бабушка. В результате мое воспитание поручили англичанке, которая, как говорили, только что закончила образование некой юной леди, вышедшей замуж в Ницце, и о которой мы получили самые лучшие рекомендации. Она должна была в течение двух-трех лет обучать меня музыке, рисованию, английскому и итальянскому языкам, а сверх того, немного усовершенствовать в истории и географии. К счастью, в этой области я уже знала больше, чем она сама.

Мисс Эйгер Бернс была девица лет сорока, весьма некрасивая, которая сделалась мне антипатичной и, так сказать, чужой с первого же взгляда. Я не могла бы даже теперь дать верный очерк ее характера, вероятно, потому, что в нем не было ничего определенного. Она была не личностью, а скорее продуктом общества, одной из монет, стершихся от постоянного употребления, на которых уже не различить изображения и которые имеют только условную цену. Я думаю, что она происходила из хорошей семьи и в ранней молодости испытала самые разнообразные несчастья. За этим последовала жизнь, проведенная в стесненных условиях и в зависимости от других людей и закончившаяся полным внешним подчинением законам общества. В глубине души она уважала только общепринятые приличия, и если в ней не было больше чувства протеста, то только потому, что она не умела протестовать. В ее бесцветных глазах таилось какое-то безволие, в ее длинных, тощих руках, всегда бессильно повисших, чувствовалась апатия, в ее глухом голосе и протяжной речи слышалось уныние. И под этим заурядным обликом увядшей особы скрывалась гордость низвергнутой с трона принцессы, быть может – воспоминание о каком-то страшном обмане. Единственным живым чувством в ней было воображение, но это была туманная, нелепая фантазия, беспорядочные бледные мечты. Короче говоря, каждая частица ее существа излучала скуку. Она испытывала скуку сама и вселяла ее в других людей.

Она не научила меня ничему стоящему, а только заставила потерять массу времени. Ее уроки были длинными, унылыми и путаными. Под предлогом строгой пунктуальности она нисколько не заботилась о моих успехах. Дело для нее заключалось лишь в том, чтобы заполнить мои и свои часы бесполезным размеренным трудом. Пунктуальность наших занятий вполне успокаивала ее совесть. Не любя ничего и никого, она влачила свою жизнь, томная и разочарованная, внешне полностью покорившаяся, но внутренне протестующая против всех людей и вещей в мире.

Из всего того, что ей полагалось мне преподавать, я изучила только английский язык. Итальянский я знала лучше, чем она. Фрюманс обучал меня ему по сравнительной грамматике с латинским, и я очень хорошо усвоила все правила. Благодаря южному акценту, который все время звучал в моих ушах, у меня было лучшее произношение, чем у мисс Эйгер с ее присвистыванием и неисправимой британской интонацией. Она прошла со мной основы музыки, но сухостью своей игры вселила в меня непобедимое отвращение к роялю. Она рисовала карандашом и акварелью с дерзостной глупостью: заучив на память какую-то одну условную композицию, она применяла ее везде, к месту и не к месту. Все скалы у ней получались несколько округлыми, все деревья – немного заостренными, вода у нее всегда была одинакового голубого цвета, небо – всегда розового. Если она рисовала озеро, то не могла не изобразить на нем лебедя, а если лодку, то в ней неизменно оказывался неаполитанский рыбак. Она безумно любила всякие руины и всегда находила возможность, каков бы ни был возраст и местоположение ее моделей, рисуемых с натуры, впихнуть туда стрельчатую арку, увитую тем же плющом, гирлянда которого служила ей для украшения всевозможных арок и сводов.

Она не прилагала усилий, чтобы научить меня пению. Она вызвала во мне такую ненависть к пению своими вибрирующими сентиментальными романсами и резким голосом, похожим на крик чайки, что я в первый же день учинила дикую выходку, запев на четверть тона ниже. Она объявила, что я фальшивлю, и так я была навсегда спасена от романсов.

Оставался, следовательно, только английский язык, который я выучила, постоянно разговаривая с ней. Языки вообще мне давались легко, и я быстро запоминала разные обороты. Кроме того, я обнаружила, что единственный способ выносить банальные разговоры мисс Эйгер – это извлечь из них максимальную пользу на прогулках. Так как в четырнадцать-пятнадцать лет я сделалась несколько вялой, Женни потребовала, чтобы каждый день я совершала большую прогулку, и для меня было бы удовольствием, если бы она могла сопровождать меня. Но если она случайно оставляла бабушку на попечение мисс Бернс, она могла быть уверена, что найдет англичанку спящей или глубоко задумавшейся где-нибудь в уголке гостиной, а бедная бабушка сидела одна в своем кресле в печальном полузабытьи или была окружена назойливыми гостями.

XXIII

Итак, пришлось смириться и совершать прогулки с мисс Эйгер, правда, рискуя тем, что она уснет на ходу. Она заявляла, что ничего не боится и совершила восхождение пешком на все горы Швейцарии и Италии с юными леди, которых она воспитывала. Но, видимо, в те времена у нее было больше сил и отваги. Или теперь, выбившись из сил, она предпочитала, как и во всем остальном, хорошо укатанные дороги, ибо ей совсем не нравились наши крутые горные тропинки и пропасти. А я как нарочно вела ее в самые опасные места, по самым трудным тропинкам, и так как она не хотела посрамить своей репутации английского ходока, то тащилась за мной, вся красная, как свекла, с вспотевшим носиком. Когда мы добирались до цели, она усаживалась под предлогом, что хочет полюбоваться красотой пейзажа, и открывала свой портфель с резким запахом английской кожи, чтобы зарисовать данную местность в своей обычной манере. Но, рисуя, она тут же начинала рассказывать мне о Пик-дю-Миди в Пиренеях, о Монблане и Везувии, и эти воспоминания мешали ей видеть и понимать то, что находится у ней перед глазами, и она вновь возвращалась к своим округлым скалам, заостренным деревьям и фантастическим аркадам, служившим им фоном. Притворяясь, что я тоже рисую, я понемногу отходила от нее все дальше и в поисках неизведанного углублялась одна куда-нибудь в овраг или, скрывшись за выступом скалы, в укромном уголке любовалась природой или предавалась полету своей фантазии.

Ее мало беспокоили мои отлучки, и часа через два я заставала ее дремлющей от усталости в не очень-то изящной позе или поспешно сующей в сумку роман, который она втихомолку читала. Мне ужасно хотелось узнать, что она читает, и раза два, незаметно подкравшись, я ухитрялась из-за ее плеча прочесть несколько строк. Искушение отведать запретного плода и вдобавок какое-то озорство заставляли меня тайком проникать в ее комнату и похищать один из томов, которые она читала, в то время как мисс Эйгер, тоже тайком, брала с собою на прогулку следующий том. Я прятала свою книгу в корзинку, и как только она начинала рисовать, потихоньку исчезала, в полной уверенности, что она вскоре предастся чтению. И вот таким образом, тайком друг от друга, разделенные кустами или оврагом, мы с жадностью поглотили неслыханное количество разных романов.

Эти романы в испачканных обложках и с засаленными полями мисс Эйгер брала в библиотеках Тулона при содействии госпожи Капфорт, с которой они были друзьями и которая всегда хотела всем угодить. Это, конечно, не были такие уж плохие книги, но это были весьма плохие романы: истории неразделенных чувств влюбленных, почти всегда разлученных друг с другом разбойниками или жестокими предрассудками семьи. Почти всегда действие развертывалось где-нибудь в Италии или Испании. Герои почти всегда именовались дон Рамиро или Лоренцо. Везде вы встречали великолепный свет луны, при котором можно было читать таинственные послания, романсы, распеваемые под балконом замка, ужасные скалы, где скрывались добродетельные отшельники, пожираемые угрызениями совести, журчащие источники, готовые принять в себя потоки слез. Там было также невероятное количество кинжалов, молодых девиц, похищенных и спрятанных в неведомых монастырях, писем, перехватываемых предателями, всегда сидящими в засаде, неожиданных встреч дочери с отцом, брата с сестрой, добродетельных, непризнанных и доказавших свою преданность друзей, черной ревности и страшных ядов, против которых некий старый, сочувственно настроенный монах всегда знал какое-нибудь противоядие. Голос крови всегда играл здесь провиденциальную роль и приводил к безошибочным откровениям в этих хитроумных интригах, шитых белыми нитками с первых же страниц. Конечно, попадались и хорошие романы, которые Фрюманс позднее не боялся предлагать мне, но мисс Эйгер, несомненно, уже знала их наизусть, и ее отупевшему мозгу нужны были эти грубые возбуждающие средства, как пресыщенному вкусу бывают нужны острые приправы.

Эта скверная пища производила на меня впечатление незрелого плода, который всегда предпочитают дети. Я жадно поглощала эти романы, прекрасно понимая, что они полны стилистических огрехов и неправдоподобных ситуаций. С чисто литературной точки зрения они были для меня совершенно безобидными. Нравственность их была безупречна, единственное зло, которое они мне причинили, заключалось в том, что я привыкла любить неестественное, а это весьма вредная склонность как в хорошем, так и в плохом. Я мечтала о возвышенных добродетелях, которые даются необычайно легко, о героической храбрости, всегда стремящейся к деятельности, всегда презирающей благоразумие, о душевной чистоте, побеждающей все опасности, о слепом бескорыстии, и, в довершение всего, я вообразила себя самой совершенной героиней, которую могли бы создать мои авторы. Это возвращало меня к романтическим склонностям моего детства, которые развились благодаря чудесным легендам Денизы и которые более умная и более чистая Женни, не заглушая их во мне, сумела было направить на должный путь, но которые теперь самым нелепым образом пошли по ложному пути из-за легкомыслия мисс Эйгер.

Другое вредное влияние подобного чтения заключалось в том, что я преисполнилась отвращения к серьезным книгам. Таким образом, я нисколько не продвинулась вперед в интеллектуальном отношении с моей англичанкой, и в том возрасте, когда ребенок постепенно превращается в молодую девушку, моя душа, вместо того чтобы укрепляться достойной духовной пищей, сохранялась в чистоте только благодаря неведенью.

В таком периоде нравственного развития и нашел меня Мариус, когда, после годового отсутствия, приехал повидаться с нами. После нескольких озорных выходок в Тулоне его перевели в Марсель, и с тех пор там были им весьма довольны. Он очень повзрослел, но я нашла, что он подурнел из-за своих едва пробившихся светлых бакенбард, которыми он необычайно гордился и пожертвовать которыми не согласился бы ни за что на свете. Он стал уже настоящим молодым человеком благодаря своей небольшой бородке и почти мужчиной благодаря своему дару предвидения. Но это было предвидение эгоиста, который рассчитывает лишь на других и не испытывает ни малейшего желания работать даже ради себя самого. На мои расспросы он ответил, что скучает в Марселе так же, как и у нас, но что он решил вести себя образцово, чтобы не подвергаться унизительным выговорам. Хотя господин де Малаваль относился к нему по-отечески ласково, он презирал его, как нелепого и педантичного начальника. К своим новым знакомым он относился не лучше, чем к старым, и его ум теперь более чем когда-нибудь был склонен осуждать и хулить все на свете.

Легко понять, что Мариус, со своими развязными манерами, отнюдь не вскружил мне голову. Во многих романах, уже прочитанных мною, никакой Лоренцо не являлся мне под холодным и насмешливым обликом моего кузена. Все эти чувствительные персонажи были пылкими энтузиастами: они умирали от любви к своей красавице, они готовы были десять лет разыскивать ее на суше и на море, когда злодейская судьба разлучала их с нею. Вся их жизнь заключалась в слезах, в прозрачных реках и озерах и в романсах и серенадах. Такая любовь польстила бы моей гордости и зажгла бы во мне пламя самой рыцарственной преданности. Мариус, более положительный и невозмутимый, чем когда-либо, заставил меня поверить в то, что он навеки останется легкомысленным и задиристым мальчишкой, вместе с которым я воспитывалась, и я всячески остерегалась поверять ему свои девичьи грезы.

Мне не так уж трудно было скрыть их от него. Он уделял гораздо больше времени своей лошади, чем мне. Он отпускал довольно забавные шуточки по поводу желтоватых волос и пестрых платьев мисс Эйгер. С Женни он вел себя вполне прилично, но забыл даже спросить о том, как поживает Фрюманс. Он нанес визит госпоже Капфорт, но по возвращении невероятно издевался над нею. Наконец он уехал, пожелав мне немножко подрасти, так как, дескать, существует угроза, что в дальнейшем я останусь карлицей.