Текст книги "Она и он"

Автор книги: Жорж Санд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

XII

Палмер уехал в Америку, с достоинством унеся с собой свою глубокую рану, но не соглашаясь признать, что он ошибался. Палмер был упрям, и иногда это упрямство толкало его на решительные поступки, однако, чтобы одолеть скорбный и поистине трудный путь, ему не хватало упорства. Он думал, что способен излечить Терезу от ее роковой любви, и своей восторженной верой, быть может, неосторожно совершил это чудо, но он утратил плод своих усилий в тот миг, когда готов был сорвать его, потому что его вера не выдержала последнего испытания.

Правда, нужно сказать, что заключить прочный союз труднее всего бывает в том случае, когда желаешь слишком быстро овладеть сердцем, которое только что было разбито. Заря такого союза встает в ореоле великодушных иллюзий; но ревность к прошлому – неизлечимая болезнь; она порождает бури, которые не всегда рассеиваются даже в старости.

Если бы Палмер был действительно сильным человеком и если бы при этом он был спокойнее и рассудительнее, он мог бы спасти Терезу от несчастий, которые предвидел для нее. Быть может, в этом состоял его долг, потому что она доверилась ему с искренностью и бескорыстием, достойными забот и уважения; но многие мужчины, которые хотят быть сильными и воображают, что сильны, на самом деле всего лишь энергичны, а Палмер был из тех, на чей счет можно долго ошибаться. Каким бы он ни был, он, несомненно, заслуживал сожаления Терезы. Мы скоро увидим, что он был способен на благороднейшие порывы и на самые смелые поступки. Палмер был неправ в одном: он поверил в непоколебимую прочность того чувства, которое было порождено в нем только недолгим усилием воли.

Лоран сначала не подозревал об отъезде Палмера в Америку; он был изумлен, узнав, что и Тереза уехала, не простившись с ним. Он получил от нее только три строчки:

«Вы единственный, кто знал во Франции о моем предполагаемом браке с Палмером. Этот брак не состоится. Сохраните все в тайне. Я уезжаю».

Когда Тереза писала эти ледяные слова Лорану, она испытывала по отношению к нему какую-то досаду. Разве жестокий рок не послал ей это дитя, чтобы оно стало причиной всех ее несчастий и разочарований?

Однако она скоро поняла, что на этот раз ее досада несправедлива. Лоран безупречно вел себя с Палмером и с ней в дни той несчастной недели, в течение которой все было потеряно. Справившись с охватившим его отчаянием, он простосердечно покорился судьбе и сделал все возможное, чтобы не омрачать радости Палмера. Он ни разу не попытался воспользоваться несправедливостью жениха Терезы, чтобы вернуть себе ее любовь. Он не переставал говорить о нем дружелюбно и с уважением. В этом странном сплетении чувств именно он, Лоран, оказался благороднее Палмера. И потом, Тереза не могла не признать, что если порой безумства Лорана доходили до жестокости, то мелочность и низость всегда были чужды его натуре.

В течение трех месяцев, прошедших после отъезда Палмера, поведение Лорана оставалось достойным дружбы Терезы. Он сумел открыть место ее уединения, но не стал беспокоить ее там. Он только написал ей, чтобы смиренно пожаловаться на холодность ее прощального письма, чтобы упрекнуть ее за то, что она в своем горе не чувствовала к нему доверия, относилась к нему не как к брату: разве он создан и рожден не для того, чтобы служить ей, утешать ее, отомстить за нее в случае надобности? Затем следовали вопросы, на которые Тереза волей-неволей должна была ответить. Не оскорбил ли ее Палмер? Не нужно ли поехать к нему и потребовать у него удовлетворения?

«Допустил ли я какую-нибудь неосторожность, которая обидела тебя? Можешь ли ты упрекнуть меня в чем-нибудь? Видит бог, я не хотел ни в чем тебя обидеть! Если я причина твоей боли, то брани меня; если же я в ней невиновен, то скажи, что позволяешь мне поплакать вместе с тобой».

Тереза оправдала Ричарда, не желая ничего объяснять. Она запретила Лорану говорить с ней о Палмере. Великодушно решившись не омрачать воспоминание о своем женихе, она позволила Лорану думать, что причиной разрыва была она одна. Быть может, это означало вернуть Лорану надежду, которую она совсем не хотела ему подавать; но бывают такие обстоятельства, при которых, что бы ты ни сделал, ты всегда поступаешь неудачно и роковым образом стремишься к гибели.

Письма Лорана были бесконечно ласковыми и нежными. Лоран писал бесхитростно, без претензий, часто не заботясь о вкусе и не исправляя написанного. Стиль его был то откровенно патетичным, то обыденным без ложного стыда. Несмотря на все их недостатки, его письма были глубоко искренни и потому непреодолимо убедительны; в каждом их слове чувствовался пыл молодости и кипящий темперамент талантливого художника.

К тому же Лоран с жаром принялся за работу, решив навсегда отказаться от беспорядочной жизни. Сердце его обливалось кровью при мысли о тех лишениях, которым подвергалась Тереза, чтобы предоставить ему возможность двигаться, вдыхать свежий воздух и набираться сил во время путешествия по Швейцарии. Он решил расплатиться с ней как можно скорее.

Тереза скоро поняла, что ей приятна привязанность ее «бедного ребенка», как он все еще называл себя, и что если характер этой привязанности не изменится, то это будет самое чистое и благородное чувство, которое он питал к кому-либо в жизни.

Она с материнской заботой отвечала Лорану, ободряя его на пути творческого труда, который он, по его словам, избрал окончательно. Письма ее были ласковые, в них звучала примиренность с судьбой и целомудренная нежность; но в словах ее Лоран угадывал смертельную грусть. Тереза признавалась, что она не совсем здорова и что в голову ей приходят мысли о смерти, над которыми она смеялась с печальной меланхолией. Она и в самом деле была больна. Без треволнений любви и без напряженной работы ее снедала скука. Она взяла с собой немного денег, оставшихся от заработанных в Генуе, и строго экономила их, чтобы прожить в деревне как можно дольше. Париж она возненавидела. И потом, быть может, в ней постепенно зарождалось желание, смешанное со страхом, увидеть Лорана, переменившегося, послушного и совершенно раскаявшегося, каким он стал, судя по его письмам.

Она надеялась, что он женится; ведь однажды у него уже появилась такая склонность, и эта хорошая мысль могла вернуться, Тереза уговаривала его решиться на это. Он отвечал то да, то нет. Тереза все ждала, чтобы из писем Лорана исчезли последние следы прежней страстной любви; эта любовь все еще угадывалась, но теперь он выражал ее с изысканной деликатностью, и в этих возвратах к не до конца подавленному чувству преобладала сладостная нежность, пылкая чувствительность, нечто вроде сыновнего обожания.

Когда настала зима, средства Терезы подошли к концу, и она была принуждена возвратиться в Париж, куда ее призывала клиентура и долг по отношению к самой себе. Она скрыла свое возвращение от Лорана, не желая сразу свидеться с ним; но, движимый каким-то предчувствием, он пришел на тихую улицу, где стоял ее домик. Он увидел, что ставни открыты, и зашел, пьяный от радости. То была наивная, почти ребяческая радость, перед которой всякое недоверие и сдержанность показались бы смешным ханжеством. Он оставил Терезу обедать одну, упросив ее вечером прийти к нему, чтобы посмотреть картину, которую он закончил и о которой обязательно хотел узнать ее мнение, прежде чем сдать ее заказчику. Эта картина была уже продана и деньги за нее получены, но если бы Тереза дала ему какие-нибудь советы, он поработал бы над ней еще несколько дней. Прошли те печальные времена, когда Тереза «ничего в этом не понимала», когда у нее были «узкие реалистические суждения портретистов», когда она «не способна была понять картину, созданную вдохновением художника», и т. д. Теперь она была «его музой и вдохновляющей силой». Без помощи ее божественного влияния он ни на что не был способен. С ее советами, при ее поощрении он должен был осуществить все надежды, которые подавал его талант.

Тереза забыла прошлое и, не слишком, впрочем, опьяняясь настоящим, подумала, что не может отказать ему в том, в чем ни один художник никогда не отказал бы своему собрату. После обеда она взяла экипаж и поехала к Лорану.

В ателье горели все лампы; картина была великолепно освещена. То было прекрасное произведение мастера. Этот необыкновенно талантливый художник способен был, отдыхая, быстрее совершенствовать свое искусство, чем другие, случается, путем упорного труда. Из-за своих путешествий и болезни Лоран целый год не работал, но казалось, что путем одних лишь размышлений он избавился от недостатков того раннего периода, когда живопись его страдала преувеличениями. В то же время он приобрел новые качества, казалось бы, не свойственные его порывистой натуре: правильность рисунка, сладостную красоту образов, совершенство выполнения – все, что теперь должно было нравиться публике, не уменьшая его мастерства в глазах художников.

Тереза была растрогана и восхищена. Она живо выразила ему свой восторг. Она сказала ему все, что сочла подходящим, чтобы благородная гордость его таланта восторжествовала над пагубными увлечениями прошлого. Ей нечего было критиковать, и она даже запретила ему поправлять что-либо.

Как бы скромны ни были манеры и речь Лорана, в нем таилось больше гордости, чем хотела внушить ему Тереза. В глубине души он был опьянен ее похвалами. Он понимал, что из всех, кто способен был его оценить, она была самым придирчивым и внимательным критиком. И он снова испытывал властную потребность делиться с ней всеми муками и радостями художника и своей надеждой стать мастером, а значит, и настоящим человеком, которую в минуты его душевной слабости только она могла ему вернуть.

После того как Тереза долго созерцала картину, Лоран попросил ее обернуться. Он приготовил ей сюрприз, который, по его мнению, должен был обрадовать ее еще больше; Тереза ожидала, что это будет еще одна картина, но вместо этого увидела свою мать – она стояла, улыбаясь, на пороге спальни Лорана.

Госпожа С*** приехала в Париж, точно не зная, когда Тереза вернется туда. На этот раз ее привели сюда серьезные дела: ее сын собирался жениться, и сам господин С*** уже некоторое время находился в Париже. Мать Терезы, зная от нее, что она возобновила переписку с Лораном, и боясь за ее будущее, неожиданно приехала к художнику, с тем чтобы высказать ему все, что мать может сказать человеку, которому она хочет помешать стать причиной несчастья ее дочери.

Лоран умел говорить с сердечной искренностью. Он успокоил бедную мать и попросил ее подождать.

– Тереза сейчас придет, – сказал он, – я хочу поклясться ей у ваших ног, что всегда буду для нее только тем, кем она захочет сама: братом, мужем, но, во всяком случае, ее рабом.

Встретить здесь свою мать, которую она не ожидала увидеть так скоро, было очень приятным сюрпризом для Терезы. Они обнялись, плача от радости. Лоран повел их в маленькую гостиную, полную цветов, где был с роскошью сервирован чай. Лоран разбогател, он только что заработал десять тысяч франков. Он был счастлив и горд, что может возместить Терезе все, что она истратила на него. В этот вечер он был очарователен; он завоевал сердце дочери и доверие матери, он был достаточно тактичен, чтобы не говорить Терезе ни слова о своей любви. Напротив, целуя соединенные руки обеих женщин, он искренне воскликнул, что это прекраснейший день в его жизни и что никогда наедине с Терезой он не чувствовал себя таким счастливым и не был так доволен собой.

Первой, кто через несколько дней заговорил с Терезой о замужестве, была госпожа С***. Эта бедная женщина, которая всем пожертвовала ради мнения света, которая, несмотря на несчастную семейную жизнь, считала свое поведение правильным, не могла перенести той мысли, что Палмер покинул ее дочь, и думала, что теперь Тереза должна прекратить все пересуды, сделав другой выбор. Лоран стал знаменитым и был в большой моде. Казалось, невозможно было подобрать лучшей пары. Молодой и необыкновенно талантливый художник преодолел все свои заблуждения. Влияние Терезы восторжествовало в самые тяжелые моменты его трудного перерождения. Он питал к ней непобедимую привязанность. Для них обоих стало долгом навсегда замкнуть цепь, сковывавшую их; она никогда не рвалась окончательно; теперь, несмотря даже на все их усилия, она уже не могла порваться.

Лоран объяснял свои ошибки в прошлом очень своеобразным рассуждением. Тереза, говорил он, вначале избаловала его чрезмерною мягкостью и терпеливостью. Если бы после первой его неблагодарности она показала бы ему, что обижена, он отучился бы от приобретенной в общении с дурными женщинами привычки уступать своему гневу или своим прихотям. Она научила бы его уважению, которым мужчина обязан женщине, отдавшейся ему по любви.

Чтобы снять с себя вину, Лоран приводил еще одно соображение, которое казалось более серьезным и на которое он уже намекал в своих письмах.

– Вероятно, – говорил он Терезе, – я, сам того не зная, был уже болен, когда впервые провинился перед тобой. Внешне горячка поражает сразу, как молния, однако же нет ничего невозможного в том, что молодой и сильный человек, быть может, задолго до проявления болезни уже страдает недугом, из-за которого ум его мутится, а воля становится бессильной. Не это ли произошло со мной, бедная моя Тереза, при приближении той болезни, от которой я чуть не погиб? Ни ты, ни я не могли отдать себе в этом отчета; что до меня, то я часто просыпался утром, думая о том, как ты страдала накануне, и был не в силах отличить реальность от своих ночных кошмаров. Ты ведь знаешь, что я не мог работать, что место, где мы жили, вызывало во мне болезненное отвращение, что уже в лесу *** у меня была странная галлюцинация; наконец, когда ты с мягкостью упрекала меня за мои жестокие слова и несправедливые обвинения, я слушал тебя с изумленным видом, думая, что все это тебе приснилось. Бедняжка! А я еще обвинял тебя в том, что ты сходишь с ума! Ведь ясно же, что я был безумен, неужели ты не можешь простить мне мою невольную вину? Сравни мое поведение после болезни с тем, как я вел себя до нее! Разве это не было словно пробуждение моей души? Разве ты не увидела сразу, что я такой же доверчивый, послушный, преданный, каким был скептическим, раздражительным, эгоистичным перед тем кризисом, который вернул мне разум? А с тех пор разве ты можешь в чем-либо меня упрекнуть? Разве я не принял твой брак с Палмером как наказание, которое я заслужил? Ты видела, как я умирал от боли при мысли, что могу навсегда потерять тебя: разве я вымолвил хоть слово против твоего жениха? Если бы ты приказала мне бежать за ним и даже застрелиться, чтобы вернуть тебе его, я бы сделал это, до такой степени моя душа и жизнь принадлежат тебе! Быть может, ты еще хочешь этого? Скажи одно слово, и если моя жизнь мешает тебе и губит тебя, я готов с ней покончить. Скажи одно слово, Тереза, и ты никогда не услышишь об этом несчастном, которому нечего больше делать на свете, как только жить и умереть для тебя.

Характер Терезы уже не был таким сильным после этого раздвоения ее чувств, которое, в общем, представляло собой лишь два действия одной и той же драмы. Без этой оскорбленной и разбитой любви Палмеру никогда и в голову не пришла бы мысль жениться на Терезе, а усилие, которым она заставила себя дать ему слово, было, возможно, только реакцией на отчаяние. Лоран никогда не исчезал из ее жизни, потому что Палмер, убеждая ее согласиться на брак с ним, постоянно говорил об этой пагубной связи, стремясь заставить Терезу забыть ее и роковым образом беспрестанно о ней напоминая.

К тому же возвращение к дружбе после разрыва было для Лорана подлинным возвращением к страстной любви, тогда как для Терезы это было новой фазой преданности, более утонченной и более нежной, чем сама любовь. Она страдала от того, что Палмер покинул ее, но не проявляла малодушия. У нее еще хватало сил, чтобы устоять перед несправедливостью; можно даже сказать, что все ее силы были при ней. Она была не из тех женщин, которые вечно страдают и сетуют, непрестанно твердя о своих бесполезных сожалениях и невыполнимых желаниях. Ей были свойственны бурные порывы, и ее довольно развитый ум, естественно, помогал ей при этом. Выше всего она ставила нравственную свободу, и когда ей приходилось обманываться в любви и доверии других, у нее хватало справедливой гордости не обсуждать по пунктам договор, разорванный в клочки. В таких случаях ей даже нравилось великодушно и без упреков вернуть независимость и покой тому, кто их требовал.

Но она стала гораздо менее стойкой, чем была в ранней молодости, в том смысле, что она вновь обрела потребность любить и верить, долго дремавшую в ней из-за постигшей ее трагедии. Она долго воображала, что так и будет жить одна и что искусство станет ее единственной страстью. Она ошиблась и теперь уже не могла строить себе иллюзий на будущее. Ей нужно было любить кого-то, и главное ее несчастье состояло в том, что она умела любить, только жертвуя собой, чтобы какой угодно ценой утолить тот порыв материнского чувства, который составлял как бы роковую необходимость ее характера и жизни. Она уже привыкла страдать ради кого-нибудь; ей хотелось снова страдать, такая потребность, как это ни странно, существует у иных женщин и даже у некоторых мужчин, и если Тереза не была так же милосердна к Палмеру, как и к Лорану, то это потому, что Палмер казался ей слишком сильным, чтобы нуждаться в ее преданности. Итак, Палмер ошибся, предлагая ей опору и утешение. Терезе не хватало уверенности в том, что она необходима этому человеку, именно потому, что он убеждал ее думать только о себе.

Лоран, более простодушный, обладал той особой прелестью, которая роковым образом пленяла ее, – слабостью! Он не скрывал этого, он признавался в этом трогательном недостатке своего гения в искренних излияниях, с неисчерпаемой нежностью. Увы! Он тоже ошибался. На самом деле он не был таким уж слабым, а Палмер – таким уж сильным человеком. Временами он все еще говорил как невинный младенец, и едва лишь его слабость побеждала, он снова обретал силу, чтобы мучить других, как это бывает со всеми обожаемыми детьми.

Лоран был под властью неумолимого рока. Он сам говорил это в минуты прозрения. Казалось, что, родившись от связи двух ангелов, он был вскормлен молоком фурии, и от этого в крови у него осталось что-то, порой будившее в нем бешенство и отчаяние. Он принадлежал к тому типу людей, более распространенному среди представителей человеческого рода обоих полов, чем это принято думать, которые, при всей возвышенности мыслей и сердечных порывов, не могут достичь апогея своих способностей, не впадая вслед за тем в какую-то нравственную эпилепсию.

А кроме того, он так же, как и Палмер, хотел предпринять невозможное – хотел привить ростки счастья к отчаянию и вкусить небесные радости супружеской веры и святой дружбы на развалинах только что разрушенного прошлого. Этим двум душам, источающим кровь из нанесенных им ран, было необходимо успокоение, Тереза молила о нем с такой тоской, какая бывает только при ужасном предчувствии, но Лорану казалось, что со времени их разлуки прошло не десять месяцев, а десять веков; он просто был болен от избытка душевных порывов, а их Терезе следовало бояться больше, чем порывов его страстей.

Именно платонический характер его любви, к несчастью, успокоил Терезу. Лоран, казалось, возродился до такой степени, что в нем снова возобладала духовная любовь, и, оставаясь наедине с Терезой, он не докучал ей, как раньше, своими страстными порывами. Он умел в течение целых часов говорить с ней о самой возвышенной любви; по его словам, он долго считал себя немым, а теперь наконец почувствовал, что гений его распростер свои крылья и взлетел в небесные сферы! Он утверждал, что неотделим от будущего Терезы, беспрестанно доказывая ей, что она должна выполнить свою священную обязанность: спасти его от увлечений юности, от бесплодного тщеславия зрелого возраста и от порочного эгоизма старости. Он говорил о себе и только о себе: почему бы и нет? Он говорил так хорошо! Благодаря ей он станет великим художником с великим сердцем, великим человеком; она обязана сделать это для него, потому что она спасла ему жизнь! А Тереза, с роковым простодушием любящих сердец, в конце концов нашла это рассуждение непререкаемым и стала считать своим долгом то, что прежде он вымаливал у нее как прощение.

Словом, Тереза вновь замкнула роковую цепь; но, по счастью, она отложила свадьбу, чтобы испытать решимость Лорана, боясь, что он не сможет выдержать нерасторжимых уз. Если бы дело касалось только ее, она, со свойственной ей неосторожностью, связала бы себя безвозвратно.

В первый раз счастье Терезы «продолжалось меньше недели», как грустно поется в веселой песенке; второй раз – меньше суток. Смена настроения у Лорана наступала неожиданно и резко, так же как внезапно его охватывала безудержная радость. Мы говорим: смена настроения; Тереза говорила: его отречение, и это было точное слово. Он повиновался той непобедимой потребности, которую испытывают некоторые подростки, убивая или разрушая то, что привлекает их страсть. Эти жестокие инстинкты порой проявляются у людей с самыми разными характерами; в истории их принято называть порочными инстинктами; правильнее было бы считать их инстинктами, извращенными то ли болезнью мозга, полученной в той среде, где родились эти люди, то ли безнаказанностью, пагубной для их разума, которую известные обстоятельства обеспечили им с первых шагов в жизни. Бывало, молодой король убивал лань, которую он, казалось, обожал, только для того, чтобы видеть ее еще трепещущие внутренности. Гениальный художник – это тоже король в той среде, где он вырос; более того – это король с совершенно неограниченной властью, и власть опьяняет его. Таких людей порой терзает жажда господствовать, и если это господство утверждается, их радость доходит до неистовства.

Таков был Лоран; в нем, несомненно, боролись два разных человека. Казалось, две души, взаимно оспаривая право одухотворять его тело, вступили в ожесточенную борьбу, стараясь изгнать одна другую. Во власти этих противоположных дуновений несчастный терял способность судить здраво и каждый день падал без сил после победы ангела или демона, которые старались вырвать его друг у друга.

И когда он пытался анализировать самого себя, порой казалось, что он читает магическую книгу, с пугающей и ослепительной проницательностью объясняя эти таинственные заговоры, устроенные с целью завладеть им.

– Да, – говорил он Терезе, – я страдаю тем недугом, который каббалисты называли одержимостью. Два духа овладели мной. Правда ли, что один из них добрый, а другой злой? Нет, я не верю этому: тот, который пугает тебя, – скептический, резкий, страшный, творит зло только потому, что он не властен делать добро в том смысле, как он его понимает. Он хотел бы быть спокойным, философски настроенным, веселым, терпеливым; другой не допускает этого. Он хочет вести себя, как подобает доброму ангелу: хочет быть пылким, восторженным, безупречным, преданным, а так как его противник издевается над ним, отрицает все, что он говорит, и оскорбляет его, он тоже становится мрачным и жестоким, и, таким образом, два ангела, живущих во мне, в конце концов порождают демона.

На эту странную тему Лоран высказывал и писал Терезе свои прекрасные и пугающие домыслы, казавшиеся правдивыми и словно еще подтверждавшие те права на безнаказанность по отношению к ней, которые он, по-видимому, себе присвоил.

Все мучения, связанные с Лораном, которых страшилась Тереза, когда она решила стать женою Палмера, выпали ей на долю, как только она вновь стала подругой Лорана; но причиной их теперь оказался Палмер. Ужасная ревность к прошлому, худшая из всех, потому что она цепляется за все и ничего не может проверить, грызла сердце и терзала мозг несчастного художника. Воспоминание о Палмере стало для него призраком, вампиром. Он неотступно требовал от Терезы, чтобы она отдала ему отчет о всех подробностях своей жизни в Генуе и в Порто-Венере, и, когда она отказалась, он обвинил ее в том, что уже с тех пор она старалась «обмануть» его. Забывая, что в то время Тереза написала ему: «Я люблю Палмера» и что немного позже она сообщила: «Я выхожу за него замуж», он упрекал ее за то, что она никогда не выпускала из своих уверенных и коварных рук ту цепь надежды и желания, которая связывала ее с ним. Тереза положила перед ним всю их корреспонденцию, и он признал, что она честно и вовремя сказала ему все для того, чтобы отдалить его от себя. Он успокоился и согласился с тем, что она щадила его еще не остывшую страсть с исключительной деликатностью, говорила ему правду лишь постепенно и только тогда, когда он, по-видимому, готов был принять ее безболезненно, а также по мере того, как она сама начинала верить в свое будущее с Палмером. Лоран признал, что она никогда не допустила по отношению к нему ни тени лжи, даже когда она отказывалась объясниться с ним, и что вскоре после его выздоровления, когда он еще льстил себя надеждой на уже невозможное примирение, она сказала ему: «Все между нами кончено. То, что я решила и приняла для себя, – это моя тайна, и ты не имеешь права меня расспрашивать».

– Да, да, ты права! – воскликнул Лоран. – Я был несправедлив; мое роковое любопытство – пытка, и с моей стороны преступно заставлять тебя делить ее со мной. Да, бедная Тереза, я подвергаю тебя унизительным допросам, тебя, которой следовало бы забыть меня и которая дарует мне великодушное прощение! Я путаю роли: я веду следствие по твоему делу и забываю, что я один – виновный и обвиняемый! Я стараюсь святотатственной рукой сорвать покров стыдливости, которым душа твоя имеет право и, разумеется, должна окутать себя во всем, что касается твоих отношений с Палмером. Ну что ж, благодарю тебя за твое гордое молчание. За него я уважаю тебя еще больше. Оно доказывает мне, что ты никогда не позволяла Палмеру расспрашивать тебя о тайнах наших горестей и радостей. Теперь я понял: женщина не обязана делать эти интимные признания своему возлюбленному, более того – она должна ему в них отказывать. Человек, который домогается их, унижает ту, кого он любит. Он требует от нее подлости и в то же время оскверняет ее в своих мыслях, связывая ее образ со всеми призраками, преследующими его. Да, Тереза, ты права, надо самому стремиться сохранить чистоту своего идеала, а я, я беспрестанно стараюсь осквернить его и вырвать из храма, который я ему построил!

Казалось, что после таких объяснений должен был вновь воцариться покой, – Лоран говорил, что готов подписать это своею кровью и своими слезами, – должно было начаться счастье. Но не тут-то было! Пожираемый тайным бешенством, Лоран на следующий день возобновлял свои вопросы, свои оскорбления, свои сарказмы. Целые ночи проходили в ненужных спорах, когда казалось, что он упорно, словно ударами хлыста, старался подгонять свой собственный дух, ранить его, терзать, чтобы он породил проклятия устрашающего красноречия и довел и его и Терезу до последних пределов отчаяния. После этих бурь казалось, что им остается только вместе покончить самоубийством. Тереза всегда ожидала такого исхода и была к нему готова, потому что жизнь ужасала ее, но Лорану еще не являлась эта мысль. Он засыпал в изнеможении, и, казалось, к нему возвращался его добрый ангел, чтобы баюкать его сон и посылать ему небесные видения, от которых на устах его блуждала блаженная улыбка.

У этой необыкновенной натуры существовало неизменное правило, необъяснимое, но непреложное: сон изменял все его решения. Если он засыпал с сердцем, преисполненным нежности, то просыпался с жаждой борьбы и убийства, и, наоборот, если накануне он уходил, проклиная, то на следующий день прибегал с благословениями.

Три раза Тереза покидала его и уезжала далеко от Парижа, три раза он мчался к ней в отчаянии и заставлял ее простить его, потому что, как только он терял Терезу, он снова начинал ее обожать и, умоляя ее, обливался слезами пылкого раскаяния.

Тереза была одновременно достойна и презрения, и восхищения, когда она, закрыв глаза, не жалея своей жизни, погрузилась в этот ад. В своей преданности она доходила до такого самопожертвования, от которого содрогались ее друзья и которое вызывало порой порицание, почти высокомерное осуждение людей гордых и благоразумных, не знающих, что значит любить.

Да к тому же эта любовь Терезы к Лорану была непонятна для нее самой. Это не было чувственное влечение, напротив, Лоран стал для нее отвратительнее трупа, потому что, отчаявшись погасить свою любовь усилием воли, он старался убить ее, оскверняя себя развратом, в который он вновь погрузился. У нее больше не было для него ласк, и он даже не смел требовать их от нее. Ее уже не побеждало и не покоряло очарование его красноречия и детская прелесть его раскаяния. Она не могла больше верить в будущее, и яростные порывы нежности, которые столько раз примиряли их, были теперь для нее только пугающими симптомами бури и кораблекрушения.

Привязывала ее к нему та огромная жалость, которая становится властной привычкой, если речь идет о тех, кому мы многое прощали. Прощение как будто порождает прощение, вплоть до пресыщенности, до глупой слабости. Когда мать понимает, что ее сын неисправим и ему остается только умереть или стать убийцей, у нее нет иного выбора, ей приходится или отречься от него, или принять все. Тереза ошибалась каждый раз, когда пыталась излечить Лорана, покинув его. Правда, тогда он становился лучше, но это лишь при условии, что он надеялся на ее прощение. Перестав надеяться, он с головой уходил в лень или распутство. Тогда она возвращалась, чтобы образумить его, и с трудом заставляла его работать в течение нескольких дней. Но как дорого приходилось ей платить за ту малую пользу, которую ей удавалось ему принести! Когда его снова охватывало отвращение к разумной жизни, он осыпал ее обвинениями, упрекая ее в том, что она хочет сделать из него то же самое, что «ее покровительница Тереза Левассер [13]13
  Тереза Левассер(1721–1780) – возлюбленная Ж.-Ж. Руссо, с которой он был очень несчастлив.


[Закрыть]» сделала из Жан-Жака, то есть, по его словам, «маньяка и идиота».

И все-таки к этой жалости Терезы, о которой он молил ее так страстно, хотя и оскорблялся, едва лишь она соглашалась внять его мольбе, примешивалось восторженное уважение, быть может, немного фанатичное, к гению художника. Эта женщина, которую он обвинял в том, что она ограниченная мещанка, хотя видел, что она кротко и упорно добивается его благополучия, была художницей в высоком смысле этого слова, во всяком случае – в том, что касалось ее любви: она терпела деспотизм Лорана, считая, что он оправдан божественным правом, и жертвовала ему своей собственной гордостью, своим собственным трудом и тем, что другая, менее преданная, быть может, назвала бы своею собственной славой.