Текст книги "Призвание (ЛП)"

Автор книги: Жорж Роденбах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

Часть третья

Глава I

Сердце Ганса не поддалось. Вскоре он ощутил нападение Ада на свое тело.

Г-жа Кадзан вспоминала, что она когда-то видела необыкновенную картину, искушение св. Антония; картина эта не изображала нескольких женщин, предлагавших свою любовь, как мы это видим у Брейгеля и Тенирса, здесь была на этот раз только одна женщина, которая, обнаженная, заменила собою Распятого и предлагала свое тело на самом дереве креста, она сама распинала свое тело, надев венок из роз. Искушение, особенно мучительное, так как оно не, рассеивается. На других картинах пустынник, так как он должен был сделать свой выбор, имел время овладеть собой, спастись. Здесь опасность усиливается, так как заключается в одном существе.

Однажды г-жа Кадзан поняла, что подобное искушение возникло в одинокой жизни Ганса. Он был в безопасности по отношению к общей женской любви. Но демон изобретателен. Он сосредоточился в одной, избрал ту, которая ему была нужна, изменив черты вечной Евы с лукавыми словами. Он явился искушать его к нему в дом при помощи неизменного присутствия того существа, которого не опасаются…

Чтобы лучше соблазнить, обезоружить его, он дал наивные глаза этой красивой Урсуле, поступившей однажды утром к г-же Кадзан, горничная которой вышла замуж. Заменить ее? Ах, нет! Для домашних услуг почти что было достаточно старой кухарки Барбары, очень усердной. Предлогом для ее поступления могла служить только необходимость немного шить и починять белье. Но в действительности она пришла из глубины вечности, чтобы принести несчастье Гансу. Наша судьба должна сама выполняться; часто она употребляет первых попавшихся людей, каких-нибудь сообщников, чтобы свершиться. На этот раз, однако, выбор был очень тонок. Эта Урсула была очаровательна. Весь дом как будто изменился с ее приходом. Г-жа Кадзан сама радовалась, найдя такую прислугу. Она говорила сама себе: "Разве новые лица не обновляют старые жилища?" В действительности, эта красота Урсулы и ее невинная улыбка вносили радость; от ее глаз комнаты сияли, точно в их стенах было пробито еще два окна. Ах, ее глаза поистине нежные, большие, голубые, точно май месяц, точно колодцы, полные небесной синевы. Но не один только цвет заставлял ими очаровываться. А их форма, их движение, так как эти глаза жили, так сказать, самостоятельною жизнью; они казались только отчасти связанными с лицом. Когда Урсула смотрела, казалось, что ее глаза покидали ресницы, приближались, подолгу останавливались, вносили нежность настоящего прикосновения. Глаза, искушавшие, точно уста! Глаза, точно дарившие поцелуи, как бы прикасавшиеся ко всему, все воспламенявшие, доводившие до безумия. Такое впечатление произвела она на Ганса в первый раз, когда он ее увидел и когда она тоже смутилась и была очарована его прекрасным бледным лицом и пышными волосами.

Ганс чувствовал всем телом взгляд ее больших глаз, странное прикосновение, трепет, который должны испытать неподвижные каналы вечером, когда в них отражается небо с своими звездами. Что это были за глаза, сверкавшие как звезды, устремленные на него? Войдя в свою комнату после обеда, когда он впервые ее увидел, он испытывал очень странное ощущение, точно что-то необыкновенное произошло с ним, точно он слишком долго читал в своем молитвеннике объяснение шестой и девятой заповеди. Безотчетное волнение! Он снова подумал, неизвестно почему, об имени этой молодой девушки. Она носила имя Урсулы, Мемлинговской девушки, в то время как его самого звали Гансом… Но разве вещи не соприкасаются между собой? И то, что мы зовем случаем, не является ли признаком, предуведомлением судьбы?

Урсула – красивая блондинка, с голубыми глазами, с волосами оттенка меда, за внешностью невинной девушки скрывала чувственную натуру. Ее двадцатилетний возраст в больших городах быстро научил ее любовным приключениям. Теперь среди монашеского безбрачия в Брюгге молодость Ганса волновала, искушала ее. Она начала бродить вокруг него, шелестя юбкою около двери, когда он работал, останавливалась в коридорах, на лестницах, чтобы его встретить, задеть… Он, ничего не анализируя, начинал чувствовать, что с ним происходит какая-то перемена.

Глава II

Ганс до сих пор никогда не смотрел на женщин – был вполне невинен! И он был чист не только телом, но и душою, т. е. никогда не умел и не хотел углубляться в тайну пола, которая оставалась для него неясной. Мысль, которую ничто еще не потрясло! Непорочное тело, священное как свеча.

Самое большое, если в тот вечер, когда Вильгельмина пришла в бальном платье, он угадал, что такое женщина, видя ее плечи, грудь и все детали. Теперь это воспоминание снова оживало, когда на него смотрела Урсула. Под ее узким корсажем он представлял ее себе, розовую и белую, наполовину одетую…

Греховное видение преследовало его. В особенности, когда Урсула словно намагничивала его своими долгими, властными взглядами. Всегда эти глаза точно путешествовали, уничтожали пространство между нею и им, останавливались на его лице, щекотали его руки, входили в его глаза, целовали его уста и, казалось, пробирались под его одеждою, касались его сердца, терзали, ласкали, жгли, нежили и гладили все его тело!

Чего она от него хотела? Зачем эта странная женщина, приехавшая однажды утром к ним, так мало подходившая к своей обязанности, слишком хорошо воспитанная, точно она ухватилась только за этот предлог, чтобы приблизиться к нему и пробудить в нем эта беспокойство, точно в саду перед грозою, когда ветер качает деревья! Он начинал чувствовать словно какое-то волшебство, но не имел силы противиться. Напрасно он решил больше не смотреть на Урсулу, отвертываться намеренно от прелести ее лица; тем не менее он ощущал через воздух напряженное упорство ее глаз. Всегда глаза Урсулы были устремлены на него; он чувствовал, как они точно прирастали к его телу, жили, показывали свои драгоценности… Даже когда ее не было, когда он оставался один, запирался у себя в комнате, два больших глаза сопровождали его. Он был между ними, как между двумя неумолимыми свечами. Что пугало его больше всего, это то, что они преследовали его даже в церкви… Когда священник перед обедней делал крестное знамение святыми дарами, вместо бледной облатки ему представлялся большой синий глаз, глаз Урсулы, казавшийся ему точно взятым в плен и скрытым под стеклом. Ежедневный, отныне постоянный захват его мысли! Ночью тоже он снова видел их, эти красивые глаза, точно выставленные рядом с ним, принимавшие различные формы во всех фантасмагориях сна, – Ганс вдруг чувствует, как его белокурые волосы растут на подушке, увеличиваются до пределов целого поля обширной зрелой ржи, с двумя единственными васильками, глазами Урсулы, которые столь скрыты, точно потеряны, но которые ему необходимо во что бы то ни стало открыть перед наступлением утра… Затем все неожиданно окутывается мраком… И глаза Урсулы кажутся блестящими дисками на каком-то вокзале. Оттуда глаза снова улетают, парят в воздухе… Какой-то павлин взбирается на крыльцо; его хвост кажется веером из глаз, сотни глаз, похожих на глаза Урсулы. Затем глаза улетают выше; создается целое лицо, показываются бумажные змеи, голубая луна… Вдруг они падают снова на землю, холодные, ставшие менее крупными, неподвижные, напоминающие бирюзу, и через минуту текут, тают, растягиваются, превращаются в море, в голубую лазурь Средиземного моря, где среди волн показывается голова Урсулы, прикрепленная к обнаженному бюсту Вильгельмины, заканчивающемуся туловищем сирены.

Ганс чувствовал себя испуганным, утомленным этими ночами, полными образов и лихорадочных волнений. Днем было еще хуже. Возбуждение юноши, когда в доме поселилась молодая женщина! Возбуждение, в особенности тогда, когда желание этой женщины неотступно преследует его!

Урсула почувствовала страсть к этому Гансу с гордым лицом и красивыми волосами… Она стала теперь более смелой, так как была уверена, что и она сама производит на него впечатление. Она осмеливалась не только смотреть на него своими пламенными, горячими глазами, но отваживалась на более решительное, хотя и мимолетное соприкосновение.

Когда она должна была передать ему что-нибудь, принести письмо, она старалась прикоснуться к его руке, почувствовать его тело. Первые прикосновения любви! Ничтожная точка, где люди встречаются, точно принадлежа друг другу!

Вечером у Ганса была привычка спрашивать графин свежей воды на ночь. Урсула нарочно ждала последней минуты, относила его уже после того, как Ганс уходил в свою комнату, во втором этаже, над комнатой матери, так как в первом этаже был только его кабинет. Перед тем как ему запереть двери, Урсула, преследовавшая его, сейчас же входила, ставила графин, смотрела на Ганса одним из тех взглядов, когда, казалось, глаза покидали ее. Молодой человек часто отворачивался, притворялся занятым. Иногда он не мог охранить себя вовремя. Он встречал ее глаза открыто, как два брошенных цветка. Тогда он чувствовал себя потрясенным. Урсула задерживалась, поправляла лампу под предлогом, что она коптит… Она еще раз взглядывала на Ганса более страстно. Ее глаза теперь расширялись… Кровать Ганса отражалась в их голубом алькове.

Ганс дрожал; он задыхался; краска бросалась ему в лицо.

Наконец Урсула решала уйти; но она говорила ему "спокойной ночи" так двусмысленно и медленно, точно хотела выразить сострадание и нежную мольбу…

Ганс, оставшись один, бросался на колени, просил помощи у Богоматери, молил Бога о прощении, считая себя уже поддавшимся греху, раз он играл с опасностью. Теперь он сознавал искушение. И как ничтожна была та любовь, которая его влекла! Не стоило отвергать чистую красоту Вильгельмины ради этой страсти служанки, которой ему было стыдно. Но Урсула вовсе не была прислугой. Разве у прислуги бывает такое красивое лицо, холеные руки, хорошие манеры, эти хитрые уловки ума, в которых заблудилась его добродетель? Нет, она была посланницей ада, вошла в дом под вымышленным предлогом и участвовала в его падении…

Ганс приходил в отчаяние; надо было предохранить себя, обдумать, удалить искушение, которое могло оказаться свыше его сил. Да, это будет лучше всего: он попросит мать рассчитать Урсулу. Но под каким предлогом? Не надо, чтобы мать имела малейшее подозрение!

Ганс был в затруднении. К тому же он чувствовал себя уже не в силах принять решительные меры. Отослать Урсулу? Бедная девушка наверно заплакала бы. С какими глазами она взглянула бы на него при отъезде! Он не мог бы жить, чувствуя всегда на себе эти глаза разлуки, эти влажные глаза, которые он заставил плакать…

Урсула! Урсула! Он ее избегал, и все же он искал ее! Он просил помощи у Бога, но как на картине, о которой вспоминала г-жа Кадзан, на том же самом распятии, перед которым он преклонял колени, он снова находил женщину, с ее телом, распятым на кресте, где раскрывались цветы ее глаз, цветы груди, цвет ее пола, – как пять цветущих ран любви.

Глава III

Г-жа Кадзан не могла не заметить поведения Урсулы, ее странных взглядов, которые всегда направлялись к Гансу; но ее сын, в особенности, невольно обратил ее внимание на это своим волнением, своим неестественным и изменившимся видом. Разумеется, он отличался такою же усердною набожностью, сопровождал ее к обедне утром, часто молился. Но как-то иначе молился он – так должны молиться потерпевшие кораблекрушение. В его обращении к Богу чувствовалось какое-то ожидание, тревога, борьба, а также и смущение. Он падал ниц, закрыв голову руками. Он скрывался позади этих рук, точно для того, чтобы защитить себя от какого-то призыва, от упорного видения какого-то лица.

Г-жа Кадзан разбиралась без труда в его положении, тем более, что заметила вечером присутствие Урсулы в течение нескольких минут в комнате Ганса. Она сама спала как раз под ним, в первом этаже, так что очень ясно могла различать через потолок шум шагов и голоса. Г-жа Кадзан не очень беспокоилась об этом. Ганс был красив, а Урсула была молода. Было понятно, что он ей нравился. Неглубокая любовь!.. Впрочем, г-жа Кадзан скорее радовалась этому, хотя и не признавалась в этом. Набожность Ганса гарантировала ее от всякой случайности.

Но можно было надеяться на легкое возбуждение и с его стороны, на что-то, что не было бы страстью, но познанием женщины, посвящением в любовь. Если он чувствует, что на него так смотрят, как смотрела она, было бы невозможно, чтобы он не испытывал волнения, отрадного ощущения в крови, которая течет быстрее от желания поцелуя… А этого было достаточно, чтобы нанести удар его суровости.

С той минуты, когда он познает женщину, отгадает ее прелести, он охладеет к Богу и к своему призванию. Мать начинала снова надеяться…

Глава IV

Однажды вечером у г-жи Кадзан была обычная мигрень, и она отправилась ранее обыкновенного спать. Склонив голову к подушкам, она отдыхала, чувствуя боль в этом неопределенном состоянии полусна и полубодрствования. В такие минуты кажется, что находишься в глубине чего-то прозрачного и чрезвычайно восприимчивого. Чувствуешь себя точно окруженным водою, переселившимся в зеркало, изгнанным в темницу, где малейший шум увеличивается под стеклом…

Небывалое напряжение чувств!

Достаточно даже бесшумных шагов, тихого голоса, чтобы слух взволновался, внимание напряглось и все улавливалось. Г-жа Кадзан дремала, и это не мешало ей услыхать на лестнице шаги Ганса, ушедшего спать в свой обычный час. Через минуту в комнате над ее головой она услыхала, как вошла Урсула, конечно, по обыкновению принесшая ему на ночь графин с холодной водой. Но она слышала, что на этот раз происходил очень тихий разговор. На этот раз Урсула не вышла через минуту, чтобы уйти в свою комнату, соседнюю с комнатой Барбары. Ее присутствие в комнате продолжалось. Г-жа Кадзан, удивленная, встряхнула с себя свою дремоту. Она слушала. Можно было узнать оба голоса, прерывавшиеся и смешивавшиеся. Ганс и Урсула… да, это были они, они говорили, точно шептались; затем один из двух голосов возвысился, женский голос, точно спешивший и страстный. Что же это происходило? Г-жа Кадзан приподнялась на постели, прислонившись к подушкам. Теперь раздавался шум шагов, происходила точно какая-то беготня и погоня по комнате. Люстра над ее постелью задрожала немного, задвигала своими подвесками, точно от течения воздуха.

Затем происходила неожиданная остановка; были слышны одни шаги, согласные и медленные, как шаги обнявшейся четы… Г-жа Кадзан встала, встревоженная. Уж не грезила ли она? Может быть, Ганс болен? Она хотела открыть свою дверь, выйти в коридор, позвать. Снова раздались голоса… Да! Урсула все еще была там. Она что-то говорила; Ганс отвечал, неясный лепет, тихий шепот, слова, начинавшиеся в одних устах и кончавшиеся в других! Звук поцелуев точно прожег безмолвие…

Г-жа Кадзан, онемевшая от удивления, поняла, что происходило там наверху. Как Ганс, такой чистый, набожный, мог дойти до того, чтобы поддаться искушению? Но какими глазами Урсула смотрела на него в течение всех этих дней! Это она искусила его и теперь научала его, открывала ему тайну.

Ночная сцена, полная волнения; патетичная, точно драма или преступление! Мать, так сказать, присутствовала при этом, слышала шум, голоса, улавливала промежутки. Эта сцена для нее была тем же, чем предметы для зеркала. Она должна была выдержать ее невольно, пережить ее отражения. Несмотря на расстояние, все снова пробудилось в ней. Г-жа Кадзан дрожала, ужасалась; между тем она чувствовала, что что-то божественное свершалось. Посвящение в любовь то же, что и обет. Разумеется, это было не то, что божественный согласный союз в объятиях Вильгельмины, о котором она мечтала для него. Но тело имеет свои тайны. Г-жа Кадзан сначала чувствовала себя сконфуженной, возмущенной; но кто знает, не стоит ли страсть выше всего того, что мы называем пороком, падением, унизительным союзом и что, может быть, является только предрассудком касты, воспитания, наследственности. Природа создает чету, не сообразуясь с их прошлым, их жизнью. Никакого выбора не может быть. Судьба все делает, соединяет, разрывает. Разве ветер не смешивает и не заставляет целовать друг друга береговые тростники? Все существа сходны в наготе любви, как и в наготе смерти. Любовь, как смерть, сравнивает всех!

Г-жа Кадзан подумала об этом, тем более, что Ганса, по крайней мере, научало великой тайне молодое и красивое существо. Урсула жаждала и любила его; ничего продажного, как во многих случаях, не было между ними. Его первая ночь любви была все же немного брачною.

Г-жа Кадзан лихорадочно прислушивалась. Она вспоминала другие ночи, те, когда Ганс был зачат, среди подобных поцелуев…

Вдова почувствовала в своем теле воспоминания, сожаления, горячее эхо прежней страсти… Да, Ганс был дитя любви. Как он мог избегнуть желания узнать божественный экстаз? Будет ли он упорствовать в своем духовном призвании после того, как он узнал женщину? Г-жа Кадзан была объята сильной надеждой! Нет, она не откажет на другой день Урсуле. Она на время закроет на все глаза. Она ни в чем не упрекнет сына… Она предоставит ему привыкать к поцелую и страсти, потому что это единственное средство спасти его от монастыря, сохранить его для нее и у нее.

Случайность все устроила. Не нужно бороться с ней. Она гораздо лучше может все решить. Было бы наивно думать, что он мог удовлетвориться Вильгельминой, холодной лилией ее любви. Урсула была расцветшей розой, цветком чувственности, который опьяняет своим ароматом, как будто человек немного умирает от сильного экстаза! Она подарит его любовью к жизни, к цветущему саду жизни теперь, когда он познал расцветшую розу, тайную розу тела!

Сумеет ли он теперь дать обет чистоты, когда познал грех и наслаждение тела? Тысячи мыслей проносились и перемешивались в ее пылающей голове; одна из них одержала верх над другими, несколько утешила ее: может быть, в этом заключалось ее спасение и счастье.

На другой день утром г-жа Кадзан вышла из своей комнаты, полная волнения. В столовой Урсула ходила взад и вперед, спокойная и улыбающаяся; только щеки были более розовыми, походка более утомленной, точно отягощенной бременем счастья. Какая-то радость исходила от нее, точно медные трубы победы вздрагивали в ее белокурых волосах. Это проявилось в особенности, когда вошел в свою очередь Ганс, бледный, как всегда, с какой-то складкой в его пышных волосах, которой прежде не было. Г-жа Кадзан наблюдала за ними. Урсула тайком бросала на него победные взгляды, как бы настигала его своими хищными глазами. А Ганс, садясь за стол завтракать, отвертывался с смущенным видом, точно желая защититься против чего-то невидимого, что снова грозило ему. Это были глаза Урсулы, влияние которых уже простиралось по его нервам, жгло и ласкало его. Возобновление волшебства! Его глаза приближались, покидали лицо Урсулы, как пауки покидают свою паутину, к которой прикреплены тонкой нитью и к которой они всегда снова могут приблизиться. Это действительно были точно синие пауки на теле Ганса, эти быстрые глаза Урсулы, повсюду проникавшие, щекотавшие его тысячью невидимых лапок: они ласкали, возбуждали, увеличивали число едва улавливаемых ощущений, которые казались тысячью искорок, вспыхивавших в погасшем пепле наслаждения. Он все еще был полон ночного волнения. Он не переставал думать о самом событии: отвращение и наслаждение! Так вот в чем состояла великая тайна?! Вечная Любовь, ради которой люди страдают, волнуются, отправляются в изгнание, разо ряются, убивают! Краткое наслаждение, трепет, экстаз, точно на минуту люди бывают поражены молнией, которая показала им небо; затем потеря чувств, погружение, точно люди на минуту спускаются на дно моря, состоящее из вина и ароматов! Ганс вспоминал, анализировал. Но странное дело, – думая о самом акте, он почти не думал о самой женщине. Сама Урсула оставалась ему столь чуждой! Они сошлись только в этом. Разумеется, она только выполнила неумолимую судьбу, тайную миссию демона. Ганс хорошо это понял теперь при ясности и правдивости дневного света. Она пришла накануне вечером, пользуясь мраком, который является дурным советчиком, чтобы научить его греху. Вечная Ева! Может быть, она не была виновата? Может быть, она сама подвергалась искушению и обольщениям. Ганс на нее не сердился. Это демон воплотился в ее лице, говорил ее устами, вложил в ее поцелуй огонь, которой мог быть только огнем ада.

Как он мог уступить, он, избранник Бога, весь полный Благодатью; он, призываемый к служению, как он когда-то говорил с гордостью, думая о своем призвании?

Ганс был охвачен угрызениями совести. У обедни, куда он пошел с матерью, он не смел взглянуть на алтарь, на облатку в минуту возношения даров. Ему казалось, что, взглянув туда, он увидел бы лицо Христа в слезах и в крови от его преступления. Он молился; он просил прощения, но каждый раз между Богом и им восставала Урсула… Глаза были всегда здесь, вокруг него, возбужденные, точно порхавшие, затем они останавливались на его теле, сливались с ним.

Во время обеда Урсула, подававшая за столом, прикосну лась к нему ласкою своего платья. Когда он поднялся в комнату первого этажа, где он занимался, навязчивое впечатление усилилось. Прежний трепет иногда охватывал его мозг, точно молчаливое испарение, наполняющее серое небо, когда прошла гроза. В его душу проникало страстное греховное любопытство. Когда-то он видел плечи Вильгельмины, ее открытую грудь, начало смелой и розовой наготы… Он думал теперь об Урсуле, еще совершенно скрытой от него… По мере того как приближался вечер, искушение возобновлялось, точно приступ…

Так продолжалось несколько дней подряд… Свидания повторялись. Ганс познал всю тайну. Урсула теперь оставалась в его комнате до поздней ночи, вызывающая и ласковая, знакомя его со своим телом, тепловатой долиной, скрытой между ее грудей, всем тем, что он едва угадал в тюлевом корсаже Вильгельмины. Обаяние грудей, трепет молодых пальцев, которые трогают их, точно желая сорвать эти белые виноградные кисти, увенчанные синим виноградом, получить в них эликсир радости, предохраняющий против всех страданий! Красота грудей! Их ритм, подобный приливу и отливу моря!.. В особенности их нежность! Изголовье забвения, вата и саше, где хотелось бы заснуть и где можно умереть!..

Как избегнуть их влияния, отказаться, когда одно их отсутствие делает руки бедными, точно опустелыми.

Ганс, однако, несмотря на эти чувственные образы, охватывавшие его, хранил в себе верную память о Деве Марии и звал ее на помощь. Разве в древних фламандских городах, даже в тех прокаженных кварталах, где царит разврат, нельзя часто встретить какую-нибудь Мадонну в стеклянном шкапчике, в каменной нише? На фасаде дома, посвященного греху, цветы издают свой аромат, горят свечи…

Ганс не изменил своему прежнему культу, не пришел в отчаяние. Был уже конец недели, и он, казалось, совладал с собою. Ужас перед грехом сделался более определенным; да, он был в состоянии смертного греха и, если бы он умер внезапно, как бывает, он не мог бы не быть осужденным. У него снова проявился страх ада, вспомнились все образы и трагические картины проповедей коллежа. Искреннее горе охватило его: он опечалил Бога; он заставил раскрыться снова пять ран и сердце Иисуса. Он был теперь недостойным, презренным человеком… Он забыл путь к своему призванию…

Однажды г-жа Кадзан, наблюдавшая за ним, нашла его очень взволнованным. Можно было бы подумать, что с ним приключилось большое несчастие. Он сел за стол, почти ничего не ел, не говорил. Его глаза были красные, точно он плакал. Он оберегал теперь себя от глаз Урсулы, точно от страшных зверей, которых надо бояться. Садясь, он заботливо помолился, как-то особенно перекрестился, очень широко и заметно, точно для того, чтобы оберечь себя, чтобы произнести заклинание.

Мать поняла ту борьбу, которая происходила в нем. Она радовалась тому, что набожность охватывала его снова. Он, таким образом, не станет порочным и познает страсть лишь настолько, чтобы понять ее опьянение и не обрекать себя на вечное безбрачие.

Так рассуждала мать, думая, что событие, посланное Провидением, разрешалось как нельзя лучше: Ганс будет излечен, разумеется, от своего желания поступить в орден, где требование чистоты является суровым законом; с другой стороны, было ясно, что он отклонялся от порока, снова овладевая собой… Но с каким отчаянием! Он был точно поражен, пережив грозу, тем опустошением, которое она произвела в его душе. Страх, тоска, ужас, волнение отража лись по очереди или одновременно на его лице. Казалось, теперь он находится под вечной угрозой, терзаемый, схваченный, страдающий от укоров совести и телесных мук. Г-жа Кадзан испугалась:

– Ты болен?

Через минуту он встал, вышел из комнаты, точно кто-то дотронулся до его раны, и надо было бежать – омыть ее в источнике. Он оставался один целыми часами, запершись в своей комнате. Г-жа Кадзан прислушивалась к тому, как он ходил взад и вперед, разговаривал громко, но не для того, чтобы упражняться в проповеди, как в то время, когда он читал Лакордэра и других проповедников, из комнаты доносился ровный голос, бесконечно грустный, что-то вроде жалобы, разумеется, молитва, но какая-то больная, упавшая на землю и пытавшаяся встать. Это было что-то вроде бормотаний, которые слышны во время паломничества на большой дороге…

Вдруг раздался скрип его двери; его шаги послышались на лестнице. Через минуту, против всех привычек и несмотря на дождь, стучавший в окна, он вышел, никому ничего не сказав, точно для того, чтобы не показать слабости в минуту прощания.

Этот необычайный выход встревожил г-жу Кадзан. Она заметила за обедом, что он был таким взволнованным и странным! А этот послеобеденный стон, от которого еще трепещет коридор, точно от замиравших звуков колокола…

Что такое произошло? Что теперь будет? Она знала, что Ганс впечатлителен, нервен, порывист иногда в своих решениях. Что, если отчаяние при мысли об его грехе приведет его в заблуждение? Что, если страх Урсулы, против которой он чувствует себя слишком слабым, убеждал его бежать? Может быть, он уедет, тотчас скроется в этом монастыре доминиканцев в Генте, где он считал, что ему приготовлено место? Но тогда сейчас исполнится его призвание в ту минуту, когда она считала мысль о нем окончательно вытесненной страстью? Бедная мать, надежда которой должна была погибнуть тогда, когда она воображала себя наконец спасенной!

Ее охватил панический страх. Ганс! Ганс! Где был ее сын, вышедший с взволнованным видом, без всякого основания и цели, шедший неизвестно куда теперь по городу, когда дождь все усиливался, точно рыдал по крышам, падал на ровную водную поверхность каналов? Не владея более собой, охваченная тревогой, опасаясь несчастия, г-жа Кадзан набросила на свое домашнее платье плащ, приколола наскоро шляпу и, несмотря на ужасную погоду, поспешно вышла, точно дело шло о том, чтобы спасти своего ребенка, а время было дорого…

Она блуждала наудачу, вдоль каналов, не смея взглянуть на воду или на черный туннель под древними мостами, спрашивая себя, не вздумал ли Ганс в своем отчаянии утопиться. Затем другой страх охватил ее. Может быть, он решил уехать, бежать от греха и искушения в его доме? Она сейчас же повернула и направилась к вокзалу. Ганса там не было, ни один поезд не уходил за этот промежуток в страшном для нее направлении. Г-жа Кадзан снова очутилась на улице, снова начала блуждать; дождь усиливался, омочил всю ее, покрывал тротуары, образовывал между колеями мостовой точно чаши слез.

Ощущение, которое люди испытывают, блуждая во время дождя, точно спасаясь бегством, пережив разорение, чувствуя себя как бы загрязненным листом на дереве жизни, покоробившимся, ставшим добычею осени, свернувшимся перед смертью!

Г-жа Кадзан шла теперь машинально, с таким чувством, точно ей нужно было ходить до конца дня, до края света. Мысли роились у нее в голове. Все это произошло по ее вине: она как бы бросила вызов Богу, желая оспаривать у него своего сына; она, действительно, была эгоистична и думала только о себе самой. Если мать мечтает навсегда сохранить возле себя сына – она слишком многого требует. Она обвиняла себя в особенности за последние события: чтобы достигнуть цели, т. е. оторвать его от духовного призвания, она допустила такое поведение Урсулы. Если быть откровенной, она почти желала этого, вызывала на это. Иначе, конечно, она не взяла бы ее в прислуги, такую молодую, такую красивую, с глазами, полными опьянительного обещания… Разумеется, она подумала об опасности, нанимая ее. Но в глубине души она улыбнулась, радуясь хитроумию судьбы. Она стала ее соучастницей. Это была большая вина с ее стороны, и теперь Бог наказывал ее… Ганс! Ганс! Где был ее сын? Неужели она лишилась сына?..

Размышляя так, она продолжала блуждать под дождем, наудачу, по извилистым улицам Брюгге, по запутанным переулкам, безмолвным перекресткам. После многих поворотов, сама не зная как, она очутилась перед церковью Notre-Dame. Лороны окружали гирляндою древнюю башню, точно это был полет страдающих душ. Звонил колокол… Каждый удар падал с высоты башни, проникал в ее душу и, точно падающий в воду камень, образовывал в ней крути… Все увеличивающиеся круги печали и раскаяния…

Двери в церкви не были закрыты. Она вошла. Почти никого не было в церкви; несколько женщин из народа молились в этой обычной позе, свойственной фламандскому благочестию: подняв руки, точно распростертые на кресте, неподвижные. Глядя на их домашние черные плащи, можно было бы подумать, что это распятые колокола…

Все было неподвижно, мертво, мрачно, – местами виднелся огонь лампады из красного стекла в медной оправе. Это производило впечатление зажженной крови – и часовня принимала ужасный характер склепа. Глубокое молчание оттенялось шумом дождя о стекла. Запах выдыхающегося ладана и старых тканей на алтаре, восковых свечей – умерших от слез – делал воздух душным, вызывал тошноту.

Вдруг г-жа Кадзан услыхала шум, скрип дерева. Было ли это на хорах, где молился какой-нибудь каноник, незаметный в темноте, или в исповедальне, где поднялся невидимый раньше кающийся? Действительно, через минуту г-жа Кадзан увидела мужскую фигуру, еще более темную от мрака, которая приближалась, опустилась на колени. Она готова была вскрикнуть! Она узнала Ганса. Да! Ганс был там! Ганс не уехал. А каналы… ах, нет, нет, только лебеди жили на каналах! Ганс был жив. Ганс был около нее. Он исповедовался, вот и все; теперь он молился.