Текст книги "Призвание (ЛП)"

Автор книги: Жорж Роденбах

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Глава IV

Благочестие Ганса легко передавалось другим. Он проявил апостольское рвение, чтобы добиться прославления Бога в доме своей матери с тем же усердием, с каким это делалось в коллеже. Он был только полупансионером, т. е. он возвращался вечером, в семь часов, ужинал и ложился спать у себя дома. Он уговорил г-жу Кадзан украсить комнату религиозными картинами, точно это был дом священника. Она тоже когда-то была очень набожной, но после своего несчастья, оставшись вдовой, немного отстранилась от Бога. Существует ли Бог, действительно, добрый Бог и может ли Он исполнять такие намерения? Бог ревнив! Неужели ему обидно, когда кто-нибудь счастлив? Однако любовь помогает верить. А как верить, если нельзя любить? Когда на глазах слезы, нельзя видеть неба.

Но мало-помалу пример ее сына снова привел ее к Богу. Они вместе каждый день читали вечернюю молитву. Ганс просил ее об этом. Молитва, прочитанная таким образом, должна была быть еще гораздо приятнее Богу.

Одинокий молящийся голос напоминает одинокую свечу перед алтарем. Зажигают много свечей перед алтарем; надо, чтобы соединялось много голосов, возможно больше голосов; это создает тогда как бы большой путь молитвы, доходящей до неба, – путь, по которому Бог может спуститься. Таким образом, вечерняя молитва в старом домике в Брюгге на улице L'Ane-Aveugle превратилась в маленькую, семенную службу; показывалась прислуга, становилась на колени, позади хозяев, в глубине большой комнаты первого этажа, которая стараниями Ганса приняла вид часовни.

Особенно усердно они молились в течение мая месяца, столь яркого и красивого! Статуя Мадонны занимала центр камина, украшенного, точно уличный алтарь во время процессии.

Литургическое волнение ощущалось во время этих теплых вечеров: разрисованная статуя улыбалась; белые и розовые азалии перемешивали свои цветы, которые от легкого ветра, проникавшего через окно, приходили в движение, точно уста, которые, казалось, тоже молились; затем расположены были реликвии, священная зелень, искусственные цветы под стеклянным колпаком, картины в рамах, духовные румяные безделушки, брюссельские кружева, расположенные на камине, точно скатерть св. Престола, перед зеркалом, которое углубляло, отдаляло искусственный сад до какого-то волшебного грота и неуловимых отражений в воде. Ганс молился, охваченный пламенной верою. Он читал громким голосом теперь молитвы: "Мария, мистическая роза! Утренняя звезда! Башня из слоновой кости! Небесные Врата!" Г-жа Кадзан и прислуги отвечали каждый раз в унисон: "Молитесь за нас!"

Невыразимо отрадные минуты, когда уже люди живут в вечности.

Во время перерывов, когда воцарялось безмолвие, был слышен только треск свечей, пламя которых из-за открытого окна еще сильнее колыхалось, заставляло длинные тени скользить по стенам и потолку комнаты, которая от этого, казалось, увеличивалась, наполнялась теперь неизвестной толпой женщин в черных плащах, преклонявших колена, менявших свои места…

Глава V

Ганс однажды сказал своей матери: «Я люблю Богоматерь в особенности за то, что она женщина!» Он ответил таким образом просто, вполне наивно, потому что г-жа Кадзан удивлялась его исключительной преданности Деве Марии, точно Бога не существовало и Она одна была на небесах. Эти слова, которые в первую минуту казались только милыми и приятными, несколько раз приходили на ум г-же Кадзан в последующие дни, когда ее частая мигрень снова овладела ею, и, не имея возможности выходить, она дремала в своей комнате, опустив голову на нежную подушку из волос. Так была приятна и облегчала боль нежная теплота, касавшаяся ее лба! Ее сын был там, далеко, в грустных залах коллежа, справлялся в тяжелых словарях, писал мелом на черной доске. Он был так прилежен, что даже не смотрел на большие часы во дворе, не высчитывал, когда стрелки на циферблате покажут минуту возвращения домой. Но его мать следила на своих маленьких часах за игрою стрелок, то покидавших, то искавших друг друга. Она считала длинные часы, скучала без Ганса. По крайней мере, у нее было все время что-то, принадлежавшее ему: нежная подушка, в которую она возымела чудную мысль заключить волосы Ганса. Это было точно неизменное саше ее одиночества, верное изголовье в пору ее недомогания. От него к ней исходила точно окутанная дымкой ласка, проникавшая через ткань влага, тонкий аромат, близкий, словно чье-то присутствие. И временами она погружала свое страдающее лицо в маленькую подушку, точно в воду, которая смывает румяна, как сделал Христос с тканью Вероники, где Он оставил свою кровь и шипы!

В такие дни, точно для того, чтобы принести ей еще большую муку, слова Ганса не раз приходили ей на память, тревожили, беспокоили ее: "Я люблю Богоматерь в особенности потому, что она женщина". Разумеется, он говорил таким образом бессознательно, милый, наивный мальчик, который был украшен чистотою не только тела, но и духа! Но эти слова были важным признаком. Мысль о женщине уже проявлялась. Мальчик должен был страдать от подготовлявшейся возмужалости. Ужасный переходный возраст! Может быть, его набожные порывы, его преданность Богоматери, пламенные молитвы являлись только движением сердца и крови, желавших любить.

Г-жа Кадзан с ужасом думала о будущих днях. Ах, если бы Ганс мог не расти, оставаться наивным юношей! Каждый шаг, который он делал, удалял от нее сына. Между тем она столько мечтала, продолжала мечтать еще и теперь, что ее сын никогда ее не покинет! Из-за того, что она была вдова, одинока, и никого у нее не было, кроме него, она надеялась, что он навсегда останется с нею. Так хорошо смотреть, когда сын неразлучен с матерью! Такое трогательное впечатление производит чета из матери и сына, беспрестанно находящихся вместе, удовлетворяющихся обществом друг друга! Так приятно слышать, чтобы тебя называли, даже взрослого, даже старого: "мое дитя!" Иногда она делилась с ним этим проектом – не расставаться, всегда жить вместе, и Ганс с радостью соглашался.

"Потому, что она женщина", теперь эти слова дышали угрозою. Да, любовь к женщине была опасна, она могла создать препятствие, о которое сломалось бы ее дорогое желание. Печально сознавать матерям, что уже существует в ту минуту, когда они об этом думают, та женщина, которая из глубины вечности направляется к их сыну. Печально думать, что отныне они не будут самыми любимыми и что даже они не будут считаться самыми любящими. Другая женщина будет любить сильнее; другая будет любить лучше, потому что ее любовь отдается.

Г-жа Кадзан с беспокойством смотрела на это неизвестное будущее. Еще если б это была только одна женщина, чистая и добрая, которая разделит с ней судьбу Ганса. Но она знала всю опасность падения, к которому ведет беспорядочная и свободная жизнь мужчин, искушения со стороны женщин, – всех греховных женщин, которые, являясь точно врагами матерей, заставляют стираться их лица из зеркал сердца, где они отражаются.

Г-жа Кадзан дрожала за своего сына, который по своей нервной натуре и чувствительности тепличного цветка особенно подвержен опасности. К счастью, религия являлась средством предупреждения и отклонения. Мать Ганса радовалась, что в коллеже культивировали его набожность и что она сама алтарями в май месяц, девятидневными службами, зажженными свечами, молитвами по четкам и паломничеством развивала эту веру, которая охраняет его страхом ада. Таким образом, он будет предохранен против всякого дурного поведения и будущих сетей страсти.

Разве набожность не есть та же страсть, но более облагороженная, одухотворенная? Вся католическая литургия с ее обстановкой и аксессуарами, из которых каждый является гениальным символом, удовлетворяет всех, кого мучает не понятный конфликт между идеалом и чувственностью.

У органа есть свои объятья; ладан своими струйками заставляет думать об аромате волос, затем чудо любви совершается в самом причастии, которое начинается с поцелуя на устах, кажется давно желанным и, наконец, достигнутым обладанием, когда человек чувствует, что другое существо, именно Бог, вошло в него и живет там…

Г-жа Кадзан утешалась: какое счастье, что она воспитала своего сына в вере, возбудила его религиозное чувство! Она будет искать там и найдет средства против греха, искушения тела. Благодаря этой сильной вере она сможет защитить его от других женщин, сохранить его всегда возле себя, осуществить свой план… И без всякого эгоизма!

Разве он не испытывал в церкви почти физического опьянения, единственное наслаждение, за которым не следует печаль? И его страстная впечатлительность, его чувственное и нежное сердце найдут свое лучшее назначение, почти сверхъестественное в любви к Богу, в особенности любви к Богоматери, "потому что она женщина", да! Та женщина, которая, может быть, займет в его сердце место всех других, единственная, к которой мать не будет его ревновать.

Глава VI

Ганс очень вырос, прошел все классы коллежа, где он был примером и предметом гордости для всех, Его учителя ласково обращались с ним, хотели привлечь его на свою сторону. Драгоценное приобретение для ордена! Впрочем, разве Ганс не имел склонности к духовной жизни еще в пору своей ранней юности, при помощи своей исключительной набожности. Наверно, Бог милостиво даровал ему такое усердие только для того, чтобы показать, что он призывает его, желает его служения. Ганс верил этому, когда размышлял о своем будущем, когда его учителя во время частых бесед убеждали его усердно молиться, призывать Святого Духа, чтобы получить эту существенную и решительную милость в жизни: познать свое призвание.

Призвание! Вот главная идея всякого религиозного воспитания. Вне этого есть жизнь, где можно избрать себе карьеру… В призвании и жизнь и Бог. Выбор очень серьезный. В одном случае дело идет только о временном счастье. В другом случае замешано вечное спасение. Можно понять тревогу молодых верующих душ, когда священники коллежа, сестры в монастырях говорят учащимся, при окончании учения: "Берегитесь! Не спешите уходить! Подождите! Может быть, Бог вам сделал знак, которого вы не заметили. Бог собирает среди вас своих будущих слуг. Он собирает свою десятину среди детей, которые перед нами. Будьте осторожны! Это касается не столько Бога, сколько вас".

И это правда! Только те действительно несчастны, которые обманулись в своем призвании. Эти слова духовных уст могут быть применены к судьбам светских лиц. Призвание существует также и в их жизни: можно быть солдатом, моряком, художником, доктором, остаться девушкой или стать матерью. Врожденные вкусы! Непреодолимая склонность! Инстинкт, который страдал бы от того, если бы его отклонили с его пути, насильственно направили в противоположную сторону! Как надо жалеть смелого человека, привязанного к какой-нибудь должности, или человека без дарования, занимающегося искусством, или женщину, рожденную для семейной жизни и поблекшую под одеждой монахини!

Еще важнее тот случай, когда дело идет не только о том, чтобы сделать выбор между несколькими, сходными карьерами, точно параллельными путями мира, но предварительно избрать земной или небесный путь. Когда учебный год окончился, класс риторики, где занимался Ганс, подвергся суровому испытанию перед выяснением этого великого вопроса о призвании. Это совершалось ежегодно. Каждый раз несколько учеников решались сделаться священниками или поступить в орден, после всех бесед и испытаний. Ганс присутствовал при этом с более чем когда-либо возбужденным рвением. Специальный проповедник был приглашен для этого: отец доминиканец, отличавшийся цветистым и коварным красноречием, упорно проникавшим в душу, как пчела, жало которой точно продолжает хранить еще воспоминание о розах. Как хорошо он знал души! Как разумны были его советы, как верен был его диагноз, который он ставил по поводу их тревог, их сомнений! Добрые советы, которые он давал в большом количестве по вопросу о выборе призвания, – это слово он повторял без конца, заставлял его как бы вспыхивать огненными буквами, чтобы помочь каждому увидать ясно свою судьбу!

Он проповедовал, в особенности вечером, в церкви коллежа, уже потухшей во мраке. Он говорил о предметах, способных потрясти воображение мнительным страхом: о грехе, аде, смерти. Это были картины, иногда привлекательные, всего чаще трагические, изображавшие муки осужденных. Маленькая группа воспитанников тревожно слушала, охваченная ужасом, точно растерянное стадо, черный пастух которого указывает рукою вдаль, где виднеется зарево.

Он говорил также отдельно о призвании, т. к. все эти проповеди имеют также и эту цель для молодых людей, оканчивавших курс в коллеже и собиравшихся уехать из Брюгге. Он изображал им мир, куда они должны были вступить вскоре, его опасность, лживые голоса, измены, наслаждения с обманчивыми румянами, которые быстро растворяются от слез.

Затем он сопоставил со всем этим духовную жизнь, как доброе прибежище, куда не доходят страсти, следовательно, горести, базис веры, архипелаг мира, где Бог ждал некоторых из них, чтобы научить их служению алтарю и кафедре.

В то время, как он говорил, Ганс думал, что он смотрит на него, что к нему прежде всего относился этот крик, точно с высокой береговой скалы. Колебание, вдруг исчезнувшее, туман души, вдруг рассеявшийся! Ему казалось, что большое покрывало вдруг разорвалось, что мрак его души вдруг получил окраску.

В нем пробуждалась уверенность. Его духовное призвание, долгое время грезившееся ему, соблюдаемое им, вдруг получило определенность, показалось как бы написанным на воздухе в стенах церкви. Слава Богу, призвавшему его! Он теперь принял твердое решение. Так как именно доминиканец явился проповедовать в эти дни и убедил его, – это было, конечно, указанием на то, что он сам должен был поступить в этот знаменитый орден! Облечься в одежды св. Доминика, белую сутану, черную мантию цвета морской птицы, чтобы улететь к Богу. С этого дня решение было бесповоротно! Он получил милость познать свое призвание.

Он заговорил об этом с матерью, не сейчас, но спустя несколько дней после раздачи наград, когда он получил все знаки отличия. Он прошел теперь все классы, кончил образование. Он только что простился с коллежем, где протекла между белыми стенами его набожная и счастливая юность. Что он теперь будет делать? Г-жа Кадзан не спрашивала его, даже не думала об этом, считая вполне естественным то, что он навсегда останется возле нее, желая только любить ее и продолжать молиться. У него достаточно было средств, что бы жить, ничего не делая, пользуясь хорошими беседами, слушая мессы, чтения, может быть, предпринимая некоторые ученые работы, где он продолжал бы дело своего отца, изучая историю великих имен отчизны.

Ганс знал эту прекрасную мечту о жизни вдвоем, взлелеянную его матерью. Она часто говорила ему об этом; он всегда соглашался с нею, чтобы не огорчать ее, в ожидании часа и знака, поданного Богом. Теперь Бог подал ему решительный знак во время последних дней размышления в коллеже. Это стало вдруг очевидным, как приближение великого света, и он видел свою просветленную душу, точно ставшую приемной, где Христос, спустившись, беседовал с ним.

Он решился, он признался во всем бедной г-же Кадзан, которая с первых слов зарыдала. Что она слышала? Чего Бог еще требовал от нее? Это было равносильно известию еще об одной смерти. Она снова останется одна. Теперь Ганс, бледный от своего признания, показался ей второю восковою статуей, после той – труп мужа, – которую она увидела в ту ночь между собою и колыбелью. Он тоже уже словно похолодел, замолк! Ганс молчал; он высказал просто и твердо волю Бога, и теперь г-жа Кадзан чувствовала холод чего-то непоправимого.

– Нет, Ганс! Это невозможно! Что станется со мною? Подожди по крайней мере, чтобы я умерла.

– Бог даст тебе сил, мама; это для нас большая милость!

– Нет, это большое несчастье, Ганс, для меня, а также и для тебя. Ты еще ребенок, ты не знаешь; ты не можешь этого понимать. Попытайся сначала пожить! Ах! Какая я несчастная! – Г-жа Кадзан зарыдала. – Ганс! Мой бедный Ганс! – И она повторяла это имя страстно, точно орошая его слезами, целуя его; и она ходила по комнате, в замешательстве, смущенная, все повторяя: – Ганс! Ганс! – Точно это имя было уже потеряно, как бы бедная птичка, улетевшая из сердца, которую она звала, хотела снова поймать.

Ганс не настаивал в этот день, смущенный этим кризисом, этим сильным горем его матери. Он молил небо, чтобы оно просветило, приучило его к этой мысли. Затем он снова сделал попытку: он должен был выполнить свое призвание; нет ничего серьезнее и важнее, как не обмануться в своем призвании; его дорога была вполне ясна; он отчетливо слышал голос Бога. Он понял, что его призывают. Разве он мог не ответить Богу?

На этот раз г-жа Кадзан призадумалась, она ответила не только слезами. Он должен был быть благоразумным, не решаться так быстро, сгоряча. Разумеется, она не будет противиться его призванию; но надо сначала увериться в нем, подождать немного, узнать свет, отрешиться от него только тогда, когда он почувствует себя в нем чужим.

Он был молод, слишком молод. Она просила у него об одной вещи, довольно законной: подождать один или два года, самое большое, до его совершеннолетия. Он мог бы продолжать свою набожную жизнь, свои упражнения в благочестии. Она сама будет принимать в этом участие. Они снова будут вместе проводить майские дни, полные цветов. Разве это не будет уже логическою прелюдией, чудною подготовкою к духовной жизни? После такого промежутка, если Бог снова призовет его, он отправится; но до тех пор она не даст своего согласия. Этим кончился спор.

Она говорила с твердостью, удерживаясь от слез, придавая своему голосу уверенность.

Ганс был потрясен. Надо было чтить отца и мать. Это тоже было заповедью Бога. А как было ему не послушать своей столь благородной, хорошей и печальной матери? О, да, печальной! Теперь г-жа Кадзан оставалась расстроенной целыми днями, еще более страдая от мигрени, вследствие опасений за будущее, где ее надежда так бледно сверкала…

Как ничтожны были ее надежды на то, что она отвратит это духовное призвание, показавшееся столь твердым, подготовленным к тому же столькими годами религиозного рвения и мистической экзальтации?

Вдова думала, что она сама способствовала этому большому несчастью, постигшему ее. Ее средство обратилось против нее самой. Она радовалась горячей вере Ганса, видя в этом способ владеть его душой. Она еще усиливала его набожность лишними молитвами после молитв в коллеже. Она хотела спасти его от женщин и греха, отдавая его Марии, но Дева Мария захватила его больше, чем могли бы сделать все другие женщины.

Это была такая любовь, которую ни с кем нельзя было делить. Ее в особенности надо было остерегаться. Она подала знак, и ее сын должен был уйти, оставить ее, никогда не вернуться. Жить далеко от нее, точно с супругой, которая ревнует даже к матери.

Подумать, что она ничего не предвидела, ни о чем не подозревала – ах, это ослепление, эта самонадеянность матери! – в течение всех этапов этого религиозного рвения, через которое он удалялся из ее жизни: первое причастие, проповедь, монахи, майские службы, поступление в конгрегацию и зачисление в певчие!

Здесь, правда, у нее было что-то вроде предчувствия, когда она задрожала, не соглашалась видеть, как упадут все его волосы, не желала, чтобы у него была бритая голова по правилу.

Но это было ничего, это было еще не горе, по сравнении с тем, которое ей угрожало… Когда он заговорил о своем желании вступить в орден, мать, в силу какого-то смущения и локализации идей, которое иногда ощущается в минуту великих огорчений, неожиданно увидала только единственную вещь, опечалившую ее, – тонзуру. Ах, на красивой и любимой голове, где уже ради служения алтарю волосы стали более редкими! Теперь еще эта рана, это место, трагическое, как глаз Бога, позади бледного стекла! Да! Это была мертвая звезда, пустой циферблат, показывающий только вечность, этот единственный уголок, точно имеющий целью обозначать отречение от всего остального тела! Тонзура! Рана в форме облатки!

Г-жа Кадзан видела только это, несмотря на наставший теперь более отдаленный срок, думая только об этом в течение долгих вечеров, когда, чувствуя мигрени, она облокачивалась на подушку из волос, предчувствуя час, когда она снова, может быть, распорет ее, прибавит то, что упадет под ножницами, ради – тонзуры…

Но тогда подушечка не будет помогать ей во время мигрени и станет для нее маленькой подушкой мертвеца.