Текст книги "Дьявол"

Автор книги: Жорж Минуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

III – Показательный пример: Луденское дело (1632–1636 гг.)

Этот процесс, о котором существует множество свидетельств, разразился в 1632 г., когда достоянием гласности стали данные о том, что обитательницы монастыря урсулинок в Лудене испытывают дьявольские наваждения, например, постоянно раздаются подозрительные голоса, монахинь посещают фантастические видения, нередко сопровождаемые конвульсиями и т. п. Настоятельницей монастыря была 30-летняя племянница архиепископа Санского мать Иоанна от Ангелов. Эта неуравновешенная, нервная и весьма амбициозная женщина была в родстве с представителями высшей аристократии, в том числе – из рода Ришелье. Итак, возникла необходимость в изгнании дьявола. Возглавил процедуру луденский байи Гийом де Серизе, человек вполне здравомыслящий и непредвзятый, который весьма скептически оценил те представления, которые развернулись перед его взором – в том числе, судороги и вопли Иоанны, которая красочно живописала то, как ей являлись призраки, как она чувствовала удары, наносимые ей, слышала необычные звуки. Вселившийся в нее дьявол якобы открыл свое имя: Астарот. Позднее у него появились и другие имена: Асмодей, вселивший в Иоанну сладострастие, Левиафан – гордыню, а также Бегемот, Изакаарон, Валаам и Грезий. Устами настоятельницы вещал Астарот.

Придумал всю эту живописную инсценировку одержимости Урбен Грандье – кюре луденского собора Святого Петра, предприимчивый священнослужитель, человек светский и искушенный, к тому же – личный враг кардинала Ришелье.

Байи сразу почувствовал обман. Он привлек к делу в качестве экспертов врачей. Те склонялись объяснить случившееся патологией, особенно – в связи с тем, что допрашиваемый дьявол путался в своих показаниях. Он оказался неспособным отвечать на вопросы, задаваемые на греческом, древнееврейском и шотландском языках. Удавалось с ним пообщаться на плохой латыни – на уровне знаний Иоанны от Ангелов, которая, естественно, клялась, что вообще не владеет латынью. Таким образом, дело было расследовано, а в сочельник 1632 г. демоны исчезли.

Летом 1633 г. к делу вернулись. Кардинал был полон решимости уничтожить традиционное луденское протестантское гнездо, а Урбен Грандье всеми силами тщился этому воспрепятствовать. Подобное сопротивление лишь разозлило королевского представителя Лобардемона, и тот добился ареста и допроса Грандье. В этот момент дьявольские явления возобновились во всей своей красе, а публичные сеансы изгнания дьявола привлекали толпы, стремящиеся увидеть непристойные жесты девиц. 18 августа 1634 г., после более чем сомнительного процесса, Урбен Грандье был заживо сожжен.

Однако вакханалия одержимости продолжалась. Казалось, демоны просто распоясались. В Лудене множились сеансы изгнания дьявола, которые устраивали на подмостках монастырского двора и прямо на городских площадях. В город валом валил народ, владельцы таверн получали огромные барыши. Чтобы поприсутствовать на зрелище, люди прибывали из очень далеких мест. 9 и 10 мая 1635 г. пожаловал сам брат короля Гастон Орлеанский со свитой, и они, скорее всего, не пожалели об этом. Демоны явно пребывали в хорошей форме и были в ударе. Они удесятерили силы монахинь, которые, казалось, готовы были обратить в прах экзорцистов. Но после яростной борьбы Забулон, Валаам и Изакаарон простерлись ниц пред святым таинством. Преставление удалось на славу.

С конца 1634 г. этими сеансами изгнания дьявола стал руководить один из крупнейших мистиков того времени иезуит преподобный Сюрэн, методика которого весьма озадачила Иоанну от Ангелов. Она писала в своей «Автобиографии»: «Я с удовольствием беседовала с этим добрым папашей великих трудов, которого демоны вселили в меня, но я не получила никакого удовольствия от его попыток войти в меня». Тем не менее у настоятельницы от всего этого началась мнимая беременность. Она якобы чувствовала, как в ее утробе шевелится ребенок Изакаарона, тогда как преподобный Сюрэн, который предложил себя дьяволу вместо Иоанны, изнемогал от нападений демонов. 3 мая 1635 г. он писал одному из своих друзей: «Вот уже три с половиной месяца я не могу обойтись в своей деятельности без дьявола… Исходя из тела одержимого, дьявол входит в меня, переворачивает меня, трясет и явно действует, владея мною по несколько часов, во время которых я становлюсь бесноватым».

Спектакль становился затянутым и явно наскучил. В сентябре 1637 г. минуло пять лет с начала этих непрекращающихся представлений. Племянница Ришелье, герцогиня д'Эгийон нашла, что, возможно, пора положить конец этим непристойностям. Она послала своего представителя, аббата Д’Обиньяка, слывшего искушенным теологом. После ряда поездок он составил отчет под названием «Отношение ко всему тому, что было мною видено в Лудене» (Relation de tout ce que j’ai vu a Loudun), в котором пишет: «Вся эта игра – лишь плутовство, надувательство, мерзость и святотатство». С этого момента события стали развиваться стремительно. Иоанна от Ангелов заявила, что освободится от власти дьявола, если отправится в паломничество в Аннеси к гробнице святого Франциска Сальского. Ей предоставили средства для этого путешествия, которое она и совершила в 1638 г. По возращении она посетила Ришелье и Людовика XIII. Дьяволы испарились.

Шло время, и стали всплывать все новые факты. В 1655 г. бретонец Керьоле (показательно, что он обратился в веру во время изгнания дьявола) стал утверждать «об обмане и наваждении», которые сопутствовали всем этим процедурам. Один из обследовавших монахинь врачей, Марк Дёнкан, засвидетельствовал наличие внушения, жертвами которого стали монахини. В 1693 г. была опубликована книга Никола Обена «Жестокая месть кардинала Ришелье, или История луденских дьяволов» (Cruels effets de la vengeance du cardinal de Richelieu ou histoire des diables de Loudun), где также были подвергнуты разоблачению имевшие место махинации и надувательство. В XIX веке к этим свидетельствам вернулись врачи (Габриэль Лиге, 1874); в результате их исследования был поставлен диагноз: истерия, а точнее – «истериодемонопатия». В 1886 г. диагноз состояния Иоанны от Ангелов подтвердил Шарко.

И, наконец, отметим, что во всем этом деле постоянно проступает элемент эротики, что, впрочем, характерно для большинства дел, связанных с колдовством. В данном случае сексуально неудовлетворенные женщины перенесли на Грандье свои тайные желания. Мишель Кармона приводит отрывок из «Извлечений из показаний участников процесса Грандье» (Extrait des preuves qui sont au proces de Grandier), который звучит достаточно двусмысленно. В нем говорится о том, что однажды сестра Клер де Сазери почувствовала такое желание разделить постель со своим большим другом, которым, как она признавалась, был названный Грандье, что, подойдя получить причастие, она вдруг поднялась и отправилась в свою комнату, где одна из сестер, пошедшая вслед за ней, увидела ее с крестом в руке, с помощью которого она, уже засунув его под юбку, готовилась удовлетворить свое интимное желание».

IV – От религиозного мифа к литературному

В период с XVI по XVIII век спор о черте претерпел значительную эволюцию, из стадии религиозной одержимости трансформировавшись в литературный миф; это было характерно для времени, которое непосредственно предшествовало романтизму. Превращение Сатаны в Мефистофеля по сути не стало скачком из веры в неверие, скорее – в своеобразной форме – от одного мифа к другому, тоже очень действенному. Дьявол подвергся секуляризации, но продолжал играть социальную роль, правда, заметно изменив свою направленность.

В XVI веке он вызывает у мистиков страх. В конце же XVIII века дьявол соблазняет интеллектуалов способностью необозримо расширить границы возможностей личности. Во времена Реформации он часто является как к протестантам, так и к католикам, строя против них козни. Известно, до какой степени дьявол обуял Лютера, который в своих «Дьявольских книгах» (Teufelsbucher) описал множество его явлений. Он был убежден, что является постоянным объектом нападения, в том числе физического. В замке Вартбург Лютер бросил в Сатану оказавшейся под рукой чернильницей, и разлившиеся чернила оставили несмываемый след. Он страдал запорами и дошел до того, что поверил в то, что в его кишечнике поселился демон, после чего бросил ему в своем излюбленном скатологическом стиле: «Если тебе недостаточно, дьявол, я уже испражнялся и мочился. Натри себе этим морду и съешь кусочек». Все встречавшиеся ему в жизни препятствия он приписывал исключительно дьяволу, с которым он вел эпохальные дискуссии. Его собрат по вере Меланхтон также подвергался козням. Представитель другого лагеря, Игнатий Лойола, придавал не меньшее значение дьяволу, деятельность которого описал в своих «Духовных упражнениях». Святая Тереза Авильская рассказала в своей автобиографии о непрерывных сражениях, которые была вынуждена вести. Дьявол заставлял ее испытывать сильные физические страдания: «Однажды он меня мучил на протяжении пяти часов, и я испытывала столь страшные боли, столь сильные внутренние и внешние беспокойства, что казалось, более не смогу это вынести». Изгонять бесов ей удавалось с помощью креста, а еще более действенной оказывалась святая вода. Естественно, именно дьявол виновен во всех ее сомнениях и страхах. Нередко он предстает перед ней в традиционно ужасном виде, но чаще является, не принимая видимого облика, и при этом возникает «беспричинное беспокойство, смутное ощущение, будто душа сопротивляется, смущается, расстраивается, сама не зная, отчего; ведь в том, что говорится, нет ничего плохого и оно скорее даже кажется хорошим. Я спрашиваю себя, не является ли это духом, чувствующим другого духа?» Тереза Авильская «чувствует» присутствие дьявола через то, что мы называем сегодня экзистенциальной тоской.

Согласно святому Хуану де ла Крусу, дьявол действует через чувственность, играя и запутывая чувства; в результате исчезает возможность объективно воспринимать действительность, что порождает странное душевное беспокойство. Для мистиков дьявол – это неизмеримо глубоко переживаемое ими зло жизни. Искушения и непристойные образы – лишь символы или ловушки для умов, мало продвинувшихся по пути духовного самосовершенствования. А что поистине является дьявольским наваждением – это тоска по невозможности заставить себя привести в соответствие личную внутреннюю жизнь божественному бытию, или, в экзистенциалистской терминологии, le pour-soi et l’en-soi.

Но уже в то время мистики провозгласили возможность переноса феномена дьявола в область человеческой психики. Секуляризация сатаны начинается с началом XVII века – в смутной атмосфере английских трагедий, балансирующих на границе двух миров, где дьяволу отводится строго очерченная роль – олицетворять темную сторону человеческой личности. В «Белом дьяволе» Уэбстера (1608) дурные поступки уже не приписываются зловредному сверхъестественному существу, а являются результатом отрицательных последствий, вытекающих из свойств человеческой натуры. У Шекспира дьявол чрезвычайно скромен. И Ричард III, и Макбет, и Яго ищут темные качества в себе самих. Бенджамин Джонсон в пьесе «Дьявол – осел» пользуется образом сатаны лишь для того, чтобы показать безумие людского рода, а у Марло в «Фаусте» данный персонаж олицетворяет страстное стремление индивида вырваться за пределы существующих границ человеческих возможностей.

Литературный миф эволюционирует. Пройденный путь, который завершился выходом к читателю «Фауста» Г ете, измеряется двумя столетиями. Результат трансформации фиксирует в одной из сцен сам Мефистофель: у него уже нет ни рогов, ни хвоста, а копыта скрывает обувь. Как же его теперь узнать? Теперь он Господин-Как-Все, что делает его, кстати, еще более пагубным и страшным: режиссер, актер и зритель одновременно в великой трагикомедии человеческого безумия. Гете не верил в дьявола. Однако он выявляет в природе человека материал, из которого дьявол непрерывно рождается, неизмеримо более достоверный, чем тот, который был создан средневековым мировосприятием. Дьявол претерпел метаморфозу: из идеального живого духа он стал мифом, а миф кажется тем более действенным и сильным, что сатана как личность умер. Дьявол оказался своего рода возрождающейся из пепла птицей Феникс.

Тем не менее многие верили в то, что он был убит в XVII–XVIII веках. Эразм Роттердамский считал его простой метафорой, а Декарт и Локк проявили еще больший скептицизм. Гоббс издевался «над сказочной доктриной о демонах, являющихся попросту идолами и порождением мозга; и они, не имея никакого отношения к реальности, неотличимы от таких порождений человеческой фантазии как призраки смерти, феи и другие бабушкины сказки». Вольтер даже не хочет ничего слушать на эту тему и считает дьявола лишь одним из изобретений, с помощью которых Церковь держит народ в узде. Ну а маркиз де Сад, хотя и принимает воззрения, в связи с которыми некоторых следует считать сатанинскими порождениями, однако категорически отказывает сатане в существовании. По сути же он лишь упрочил и довел до крайности определенную аристократическую моду на дебоши, которая появилась в начале XVIII века в Англии в виде «клубов адского огня», в которых предавались самым различным эротическим излишествам, пародируя религиозные церемонии.

Образ сатаны эволюционировал даже у тех, кто верил в его существование. Ужасный монстр уступил место соблазнителю, как мы это видим в искусстве. Наиболее странное изменение образа демона произошло в самой неожиданной области. Один из самых выдающихся представителей пуританской культуры, Джон Мильтон в своей поэме «Потерянный рай» (1667) создает весьма двусмысленный образ князя тьмы. Рядом с держащимся на расстоянии капризным и тираническим Богом, Люцифер – очаровательный, благородный и гордый ангел, отказавшийся склониться перед сыном Создателя. Предпочтя унижению изгнание в ад, он с успехом пользуется своей независимостью:

«У м – его подлинное средоточие; он может создать в нем Небеса из ада и ад из небес.

Желание царить соблазнительно даже в аду:

Лучше уж царить там, чем прислуживать на небесах».

Это соблазнитель: он показывает Еве запретное древо. Ведь это древо создал Бог. Так как же могут растущие на нем плоды быть плохими? Судя по всему, у этого бога тенденция к самоуправству, о которой мы и не подозревали.

Так изменился образ дьявола в XVII–XVIII веках. Для материалистов это отживший вымысел, для преромантиков – действенный литературный миф, для эпикурейцев – соблазнительный собрат по наслаждениям, для иных – непокоренный бунтарь. Возникает тенденция разрушения этого образа и замены его постоянно эволюционирующим и неуловимо изменчивым феноменом. Это опасная для Церкви эволюция, с которой она обречена была вступить в бой. Несмотря на многочисленные попытки, предпринятые в этом направлении, в частности, усилия по реинкарнации прежнего образа, предпринятые в XIX веке, метаморфоза сатаны оказалась неообратимой.

ГЛАВА VI
Дьявол – суперзвезда (XIX–XX вв.)

Процесс, который начался в XVIII веке, активизировался в XIX. Статус дьявола меняется: экспансия из религиозной сферы приводит к трансформации его образа в общественный феномен, причем с одновременным дрейфом к положительному имиджу.

I – Освободитель народов

Практически спонтанно этот персонаж, изначально олицетворявший главного врага Бога, в наступавшую эпоху революционных катаклизмов преобразуется в символ восстания против монархий, которые были связаны с церковью. В 1844 г. в Испании фигура великого бунтовщика воплотилась в произведении Хосе Соррилья-и-Мораль «Дон Хуан Тенорио» (Don Juan Tenorio). Это было время, когда вырос интерес к грандиозному образу Люцифера, созданному Мильтоном. Дело в том, что впервые «Потерянный рай» на испанский язык был переведен в 1812 г. и стал в стране необычайно популярен. Друг за другом последовали переиздания традиционных переводов и появление новых: 1814, 1844, 1862, 1868, 1873, 1882, 1883. В 1878 г. переводчик Прудона, республиканец, будущий президент республики Пи-и-Мбргаль, в свою очередь, восславил взбунтовавшегося ангела. Последний познал свой апофеоз в 1876 г., воплотившись в великолепной статуе Рикардо Бельвера, которая так и была названа. Она была премирована на Всемирной выставке в Париже 1879 г. Эта бронзовая статуя и поныне возвышается в мадридском парке Рэтиро. Одинокий сатана, сраженный молнией, обратил свое лицо к пустому небу и постоянно бросает вызов Богу и властям. Памятник увековечил дух бунтарства.

Торжество свободомыслия, присущее XIX веку, превращает дьявола в Прометея, несущего людям свободу, олицетворяющего развитие науки и технический прогресс: «То, что он делает, – пишет Макс Мильнер, – идет в том же направлении, что и устремления униженного человечества, особенно – народа, который держали в повиновении те, кто представлял на земле бога-тирана». В 1877 г. Кальвинак, один из вождей свободомыслия во Франции, публично заявил: «Зло – это Бог. Сатана – это прогресс и наука. И если бы человечеству было суждено выбирать и принять одного из этих двух упрямцев, выразив ему свои восторги, оно бы мгновенно и без каких-либо колебаний приняло решение в пользу сатаны». В подобном же духе газета «Оризон» описывает статую сатаны работы Константино Корти 1867 г.: «Корти сделал попытку вполне актуально воплотить бунтарский дух, в основе своей являющийся духом поиска и эксперимента. Его Люцифер – один из тех потерпевших поражение, которые заставляют бледнеть победителей. Присутствует стойкое ощущение, что именно за ним – будущее. Кажется, что в его хищном зрачке мерцает отблеск зари, возвещающей приход нового дня человечества».

Романтическая литература внесла свой вклад в реабилитацию дьявола. Писателей – защитников новых идеалов – привлекали высшая степень свободы, присущая князю тьмы, его величие, его гордыня. Да, все для него кончается катастрофой. Но разве романтик, взбунтовавшись против узких поведенческих рамок, в которые поставлен человек, не обречен по своей сути на борьбу, где у него нет ни единого шанса? Так же, как и дьявол, он мечтает освободиться от удушающих пространственно-временных рамок. Даже консерватор Шатобриан, порицая Мильтона за такое решение образа, восхищается великолепием, присущим его сатане.

Не верящий в дьявола Шелли в 1820 г. пишет, тем не менее, «Эссе о дьяволе и демонах», в котором говорит о том, что христиане создали эту фигуру, чтобы снять с Бога ответственность за зло. Он видит в дьяволе продуктивный дух бунта против установившегося порядка вещей. Более того, Байрон хвалит Люцифера за то, что он поддержал Каина в его борьбе против божественной тирании и жестокого бесчувственного закона Яхве. Зло в человеческом сердце, а не в сатане.

В романе Жорж Санд «Консуэло» (Consuelo) сатана заявляет: «Я не демон, я архангел правомерного бунта и властитель великих битв. Как и Христос, я бог для всех бедных, слабых и униженных».

Образ дьявола, созданный Уильямом Блейком, как в живописи, так и в поэмах, – двусмыслен. Близкий к гностицизму, Блейк видит мир творением злого духа, этакого бога-демиурга, который «поддерживает самые гнусные деяния в качестве наиболее праведных». И в его гравюрах, и в его стихах дьявол предстает в разнообразных образах. На одной из акварелей, «Сатана, наблюдающий за Адамом и Евой» (1808), изображен соблазнительный и красивый юный ангел. В работе «Христос, искушаемый сатаной превратить камни в хлеб» (1818) – это милый старик. С другой стороны, для него промышленная революция – дьявольское порождение. «Черные сатанинские мануфактуры» – это современный ад.

II – Литературная реабилитация

У Альфреда де Виньи сатана воплощает проклятую и священную красоту, исполненную величия и благородства, прекрасную и несчастную из-за непомерной гордыни. «Я отделил свой лоб от других лбов, склонившихся.» Эти слова Виньи вкладывает в уста дьявола в одном из своих стихотворений, которое, правда, впоследствии он исключит из своего творческого наследия. «Элоа, или Сестра ангелов» (Eloa ou la soeur des anges) в конечном счете является объемистой поэмой во славу Люцифера:

 
«Его назвали светоносным,
Потому, что он повсюду нес любовь и жизнь.»
 

Это Прометей, который дает «сладострастие вечеров и блага тайны» и соблазняет ангела Элоа:

 
«Коснись моей руки.
Скоро в равной неприязни смешается для нас добро и зло».
 

Кроме того, Виньи собирался написать поэму об ангеле-демоне женского лола, Лилит, подруге Люцифера и возлюбленной Адама. Романтики подхватили тему «женщина и дьявол», придав ей положительный, почти нежный аспект.

В сущности, романтическая традиция тяготеет к оправданию сатаны. Виньи замышлял написать «Прощенного сатану» (Satan pardonne), а Виктор Гюго аналогичный замысел воплотил в грандиозной эпопее «Конец сатаны» (La fin de Satan), которая заканчивается отрицанием зла, являющегося просто-напросто небытием. Одинокий гордый сатана спускается в царство тьмы, где царит его дочь Лилит. Другой его дочери, Свободе, рожденной из пера от крыла, на которое упал божественный взгляд, Бог разрешает спуститься в мир теней, и она рассеивает тьму. Лилит оказывается всего лишь небытием, и таким образом Свобода прекращает борьбу между добром и злом:

 
«Архангел возродил жизнь, а демон – завершил,
И я стираю зловещую ночь, и мне ничего не остается
Сатана умер, да здравствует сатана; о, небесный Люцифер!»
 

О том, чтобы наступил конец злу, мечтал и Бальзак. По-своему он говорит об этом в произведении «Мельмот примиренный» (Melmoth reconcilie) (1835), излагая новый вариант договора с сатаной. Дьявол дает Джону Мельмоту абсолютное знание и всевластие в обмен на его душу. Но очень скоро эти дары сатаны становятся невыносимыми, и Мельмот перепродает их кассиру Кастанье, который довольно быстро также пытается их сбыть с рук, поскольку не может вынести этого всеведения, сопровождаемого желанием, которое уже ничто не способно удовлетворить. Подарки сатаны, каждый раз продаваемые по все более низкой цене, в конце концов теряют всю свою ценность, полностью себя исчерпав и рассеявшись. Мифы: космический Гюго и социальный Бальзака – объединяет идея отрицания зла.

У Бодлера сатана не исчезает. Напротив, он становится повседневным спутником, неотделимым от тех, кто существует во плоти, а именно – от нас, и – совершенно амбивалентным. Он проявляется в желании, искусе, сладострастии, горечи и печальных помыслах о завтрашнем дне. Поэт обращается к нему с поэтическими литаниями:

 
«Приемный отец тех, он в черном гневе
Выгнал из земного рая Бога-Отца.
О, сатана, сжалься над моей
продолжительной нищетой!»
 

Рембо мечтал изгнать из себя сатану, предоставив ему статус ангела, чтобы освободить свою душу от паразита. Ну а у Алоизиюса Бертрана дьявол вездесущ: «Дьявол существует. Он разглагольствует в палате депутатов, он судится во Дворце правосудия, он играет на бирже. Его видят повсюду, как я вижу вас». Даже те, кто отрицают дьявола, находят средство его воссоздать, как это происходило, например, с Лотреамоном; вопреки самим себе, они были охвачены инфернальным действом и искали спасения.

Тоска о потерянном рае – тема, постоянно возникающая в русской литературе XIX века. Произведения Гоголя вращаются вокруг двух вопросов: как наложить окончательное заклятие на дьявола и как вернуть человеку его первозданную чистоту. В произведениях же Достоевского дьявол появляется лично. Он ведет разговор с Иваном Карамазовым в совершенно обыденном обличий: «Это был какой-то господин или, лучше сказать, известного сорта русский джентльмен, лет уже не молодых, «qui frisait la cinquantaine» (фр. «под пятьдесят»), как говорят французы, с не очень сильною проседью в темных, довольно длинных и густых еще волосах и в стриженой бородке клином. Одет он был в какой-то коричневый пиджак, очевидно от лучшего портного, но уже поношенный…». Он страдает ревматизмом, его властолюбие невелико, и его не слишком беспокоит, верят или не верят в его существование. И если в таком виде он кажется несколько потасканным, не от того ли это, что частица его сидит в каждом человеке? Он провозглашает вселенский атеизм, и мир обречен – без надежды на спасение – погибнуть.

Подобная же двусмысленность дьявола, одновременно вездесущего и отсутствующего, культивировалась и в литературе XX века. Для того, чтобы проиллюстрировать эту навязчивую идею, встречающуюся как у атеистов, так и у верующих, достаточно нескольких примеров. Принадлежащий к первым Джозеф Конрад в «Сердце тьмы» («Heart of the Darkness») вывел образ работорговца Курца, сущего демона, олицетворенное зло. А вот Михаил Булгаков в «Мастере и Маргарите» создал демоноподобного Воланда, который ему понадобился для того, чтобы поставить вопрос о необходимости зла. В этот спор включается и К. С. Льюис в «Письмах баламута» («The Screwtape Letters»), где дается переписка демона со своим племянником, который озабочен захватом души: «Существует две равные полярные ошибки в отношении демонов, – писал он во введении, – в которые наша раса может впасть. Одна – неверие в их существование. Вторая – вера в их бытие и привлечение к этим особам чрезмерного и нездорового интереса». Эти слова хорошо формулируют всю двусмысленность проблемы, и когда тема Фауста в очередной раз была использована Томасом Манном в истории композитора Адриена Леверкюна, продавшего свою душу за четверть века творчества, мы видим Мефистофеля, непрестанно меняющего свою внешность. Дьявол неуловим, он повсюду и нигде. Можно распознать лишь его следы в поведении человека.

У Поля Валери присутствие дьявола обнаруживается в стремлении быть уникальным, которое порождает зависть ко всему, не принадлежащему индивидууму – в высшей степени люциферово заблуждение. Все творчество Жоржа Бернаноса, начиная от романа «Под солнцем Сатаны» (Soleil de Satan) до романа «Господин Уин» (Monsieur Uine), в сущности, является обширным исследованием, посвященным поиску места, которое дьявол занимает в нашем мире, дьявол, который в первом из названных произведений еще не слишком заметен, но во втором он становится поистине страшным своей невидимостью, когда вторгается в наше существование в виде тоски, в виде тягот жизни: «Не существует людского несчастья, господин аббат, есть тоска. Никто никогда не разделял тоски человека, и никто никогда не оберегал его душу». Ну, а зло – не что иное, как то, чему мы сами способствуем. Без него герой растворился бы, и г-н Уин, олицетворяющий зло, приближаясь к смерти, ощущает, как он тает в небытии. Дьявол прочно засел в нас. Лучший способ обеспечить его существование – верить в то, что его нет.

Именно такие сентенции провозглашает Андре Жид, выказывающий в общении с дьяволом завидную непринужденность. В романе «Фальшивомонетчики» (Journal du faux-monnayeur) он пишет, как бы придумывая персонажей для своего произведения: «Мне был нужен один [дьявол], который перемещался бы инкогнито по всей книге и реальность которого утверждалась бы тем больше, чем меньше в него верили». Относительно же себя самого Жид говорит, что дьявол его подловил: «Я верил, что укротил его, и в той же мере, в какой я в это верил, Лукавый меня подловил». В высшей степени дьявольское искушение, пишет он, это вопросы, не получающие ответа: вопросы о жизни, о бытии. «Великие искушения, которыми одолевает нас Лукавый – это интеллектуальные искушения, вопросы».

Итак, в течение двух столетий литература активно обращалась к дьяволу. Разнообразие подходов привело к такому смешению понятий о реальном и личностном существовании этого вредоносного создания, что, например, Дино Бузатти в новелле «Путешествие в ад века», делает его женщиной. У него массовым безумием, охватившим мир, управляет сорокалетняя красавица г-жа Бельзебут. Поскольку зло прекрасно себя ощущает в современном мире, а к концу тысячелетия, похоже, даже набралось новых сил, литература еще не закончила задаваться вопросами о его природе.