Текст книги "Реквием по Жилю де Рэ"

Автор книги: Жорж Бордонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)

26
СЕНТ-ЭТЬЕН-ДЕ-МЭР-МОРТ

Жиль:

– Арест Сикенвиля (который был приговорен к повешению, но совершил побег из тюрьмы Монтегю), подчеркнутая предупредительность дофина, сопровождаемая комплиментами с двойным смыслом, вопросы, которые он задавал моим слугам и жителям Тиффожа, его манера смотреть вокруг, чуть склонив голову на плечо, эти медали на шляпе и особенно эти четки, которые он без конца перебирал, – все это беспокоило меня…

– Что же больше беспокоило: набожность дофина или его наблюдения за вами? Надеюсь, он не обнаружил следов ваших опытов?

– Нет. Он восторгался комнатами, которые я предоставил в его распоряжение, мебелью, убранством зала. Но отказался сесть в мое кресло. «Нет, нет, господин маршал, – сказал он, смеясь. – Прошу вас, не надо. Я ведь только случайный гость. Вы и так принимаете меня с большими почестями. Не надо ради меня изменять своим привычкам».

Сказав это, он начал рассматривать мое окружение: Бриквиля, Сийе, священника Бланше, двух слуг и мэтра Франческо.

Я хотел устроить пир и пригласить на него сеньоров из окрестных замков.

«Нет, нет, – сказал он, – мы здесь не для того, чтобы праздновать, а чтобы действовать в ваших и наших интересах. Время войн закончилось. Сегодня все хотят мира. Значит, надо положить конец разбоям на дорогах. Отныне мой отец, король, больше не потерпит присутствия бандитов, которые грабят, убивают и поджигают. Вот ради этого, прекрасный сеньор Рэ, мы и остановились на несколько дней в вашем замке. Мы этого никогда не забудем. Король хранит добрые воспоминания о вас».

О да, самые добрые! Унизив меня, арестовав моего главного капитана и даже не посоветовавшись со мной!

– Вы мне это уже говорили.

– Я на этом настаиваю, святой брат Жувенель, поскольку вы спрашиваете о причинах моего поспешного отъезда. Если дофин и не просил показать печи, он все равно со своими людьми совал нос во все углы, открывал двери во все залы, восхищался крепостью стен и потолков, хорошей приспособленностью замка к обороне, коврами и коллекцией фресок.

«Мессир Жиль, – говорил он приторным тоном, – ваш замок – настоящая жемчужина Пуату. Какие богатства здесь собраны! Не менее чем на сто тысяч экю! Вы просто счастливец. Право, эти сокровища превосходят все, что имеет король Франции вместе с бедным дофином!»

При этом его барсучий нос хищно втягивал воздух, а взгляд избегал встречаться с моим. Обволакивая меня ласковыми словами, он хотел слышать, как я молюсь. Мы стояли рядом в церкви. Нежно взяв меня за руку, он просил меня присесть рядом с ним. Стал расхваливать убранство алтаря. Любовался скульптурами ангелов, установленных в нишах. И так без конца, в течение нескольких дней. Я должен был терпеть все это, скрывая свое бешенство.

Наконец он уехал. Мы обменялись богатыми подарками. Он обещал «вскоре» навестить меня вновь, уверял в своей преданной дружбе. Он так запугал меня, что я решил, чтобы избежать королевского правосудия, покинуть Тиффож и просить покровительства герцога Бретонского. Это означало не только отказ от возможности получить золото, но и жизнь под постоянной угрозой, не ясной, но от этого только еще более зловещей. Вот почему я уехал в Машкуль, забрав с собой тех, кто был мне дорог…

– Среди них был Франческо Прелати? А остальных вы бросили на съедение королевским офицерам дофина, который мог в любой момент вернуться в Тиффож?

– Они не многим рисковали. Для короля они представляли слишком мелкую добычу.

– За исключением Эсташа Бланше.

– По отношению к нему я действительно поступил неосмотрительно. Но он сказал, что переутомился, почти заболел, и я не настаивал.

– Вы доверяли ему?

– Отчасти. Но он не знал все же всех наших секретов.

– И потому его часы были сочтены.

– Возможно. Во всяком случае, его исчезновение не было для меня неожиданностью, меня сразу предупредили по прибытии в Машкуль. Франческо необычайно разволновался, он твердил мне, что Бланше ничего не стоит продаться дофину.

– Вы же сказали, что он не знал самых важных секретов?

– Он знал достаточно для того, чтобы утопить меня. Это он привел ко мне Франческо Тосканского. А тот мне несколько раз говорил: «Берегитесь его, это двуликая душа и безжалостный язык! Он толкает людей на грех, хотя сам остается в стороне».

Франческо Прелати:

«Петля затягивалась вокруг него. Каким бы безумным он ни казался, он все же отдавал себе в этом отчет. Человек не сразу поддается безумию порочных страстей. У него бывают и минуты мучительного раскаяния. Пьянство, запретные наслаждения, запах крови, вкус казни никогда не затмевают сознание целиком. Но пустоты, которые они оставляют, ужасны. Так было и с Жилем: временами он приходил в себя, понимал, что он на самом деле из себя представляет, и приходил в ужас от своей грязной морали, глубины своего падения. Он продал последнюю опору своего благосостояния – прекрасное имение Сент-Этьен-де-Мэр-Морт – и оказался полностью разорен. Он хорошо послужил дьяволу, но тот и не думал помогать ему. Похищенная им когда-то его жена Екатерина Туарская отказала ему в помощи, поддержанная Рене де Ласузом и Лавалем. Он уступил требованиям герцога Бретонского, и тот, довольный приобретениями, просто пренебрегал им. Ему не оставили ни одного шанса. Это был герой прошлого, маршал без войска, над которым часто потешались, но еще чаще ненавидели, время его истекало. Днями напролет он снова и снова пережевывал свои неудачи. От этого он приходил в бешенство, готовый обвинить кого угодно. Или начинал разглагольствовать о паломничестве в Сент-Сепулькр, бредил Иерусалимом. Пиршества блекли, подарки больше не раздаривались. Многие шевалье его окружения, слуги второго порядка, теперь искали предлоги, чтобы покинуть его. Он с горечью говорил: „Крысы бегут с тонущего корабля. Желаю им худших бед. Пусть повесятся подальше отсюда!“ Он стал совершенно невыносимым, словно капризный, больной, жестокий ребенок. Но ребенок всего лишь отрывает лапки у мух и прокалывает бабочек. У Жиля были другие жертвы. Одно лишь могло теперь вывести его из апатии: появление нового пажа. Похотливый зверь просыпался в нем. И прогонял черные мысли, страхи, угрызения совести. Потом зверь снова засыпал, пресытясь ужасом, безысходность опять брала верх в его душе, порождая кошмары… Мы жили под постоянным страхом, что этого человека вот-вот постигнет кара господня, а нас завалит обломками ее. Он продолжал удовлетворять свою страсть нашими юными слугами, будучи уверен, что мы не выдадим его. Он убил моего пятнадцатилетнего пажа, ученика нашего портного, да и многих других слуг своей свиты. Несчастным удавалось прожить с нами неделю, не дольше. Потом мы отводили их в комнату Жиля, часто предварительно напоив… Сийе ворчал. Бриквиль строил планы бегства. Над замком нависла грозовая атмосфера. Сам я не решался уезжать. Что за странный каприз судьбы привел меня к этому чудовищу? Почему я так сильно сблизился с ним? Что за сила не давала мне покинуть его до того, как ему придет конец в этом логове зверя? Я не знал этого… Могу сказать лишь, что по природе я отнюдь не из доброжелательных людей. Мне доставляло удовольствие наблюдать агонию этого знатного сеньора, ускорять ее гибельным для него внушением. Я, бедный тосканский священник, играл с Жилем, как кошка с мышью: я то прятал когти, то выпускал их. Представление, в котором Жилю отводилась роль покорной жертвы, агония обуянного гордыней сеньора вполне стоили риска. В момент крена он предпочитал хвататься именно за мою руку. Мои слова усыпляли его, как арфа Давида очаровывала безумца Саула. Хотя кем я был для него? Да никем, просто одним из слуг, разве что получше одетым. Свой хлеб я зарабатывал лестью и ложью. Без сомнения, пытаясь столько раз вызвать дьявола, я попал в его ученики. Временами я терял голову в азарте и не мог остановиться даже тогда, когда на карту была поставлена моя жизнь. Даже тогда я был во власти злых, отвратительных мыслей. Но близился момент развязки…»

Жиль:

– Обложенный псами, олень предстает в самом несчастном своем виде: бока его вздымаются, ноги дрожат и едва могут держать его. Собаки постепенно перестают опасаться его, они смелеют и сужают круг, затем самая храбрая из них приближается. Вторая, третья… Стая снова гонит оленя. В исступлении он забегает прямо в реку или пруд, навстречу верной смерти. Ледяная вода сковывает тело, делает его подобным деревянной статуе. Скоро он умрет: сначала его искусает торжествующая свора, затем пронзит острый кинжал. …Вот каким я был тогда, брат Жувенель. Вот каким стал бедный маршал де Рэ… В юности я участвовал в гоне оленей в лесах Шантосе, я видел затравленного оленя. Никогда не забуду их глаза перед смертью. Когда она была уже совсем близко, две чудесные крупные слезы выпали из них. Это была благородная и мучительная смерть. Тогда я не знал, какой смертью придется умереть мне…

– Вам?

– Неожиданно я остановился и повернулся лицом к преследователям, как тот олень. Я устал скрываться, хитрить, следовать советам своих приближенных, таких же негодяев, как и я сам. От грабежей и обманов герцога, монсеньера Бретонского! Да, брат, я вдруг понял, что многие годы с терпением ростовщика герцог подкрадывался к моим владениям. О, я сам помогал ему в этом! Я решил вернуть свою собственность, начав с Сент-Этьен-де-Мэр-Морта.

– Силой оружия?

– Это имение купил у меня Годфруа Леферрон, личный казначей герцога. Он заплатил не всю сумму, я не требовал с него ее вторую часть. Я почти никогда не напоминал своим должникам об их задолженностях, считая это недостойным и полагаясь на честность покупателей. Но на этот раз у меня не хватило терпения. Было ясно, что в скором времени Сент-Этьен перейдет к герцогу, несмотря на все его обещания. Поддавшись вспышке гнева – а может, ясновидения! – я поднял свое войско. Мы выступили ночью, чтобы напасть на противника неожиданно. Мы заняли лес вокруг Сент-Этьенской церкви. Вскоре новый владелец замка вышел из крепости вместе со своей свитой. Они направлялись на мессу.

– Вы знали, что братом этого казначея был Жан Леферрон, клерк, посвященный в духовный сан?

– Да. Сийе пытался удержать меня, он твердил, что я противопоставлю себя церкви. Такого же мнения был одни из старинных моих собратьев по оружию. Им не удалось поколебать меня. Когда месса подошла к концу, мы с Сийе и Ленано врезались в толпу, я занес топор над Леферроном и завопил: «Попался, развратник! Ты обижал моих людей, ты их грабил! Выйди из церкви, или я убью тебя!» Я протащил его по паперти и выгнал наружу. Перед замком я заставил его встать на колени и велел его людям опустить мост. Моим воинам оставалось лишь выйти из леса и завладеть замком.

– Этим вы решили свою судьбу.

– Этого я и хотел!

– Свидетели рассказывали, что вами двигала не столько ярость, сколько обыкновенное ребячество.

– Я действовал в здравом рассудке.

– Если монсеньер Бретонский и хотел вашей гибели, то надо признать, что вы сами предоставили ему отличный повод, чтобы уничтожить вас.

– Но я устал даже от самого себя. Я совершенно искренне желал своей смерти!

– Всем сердцем? – спрашивает монах.

Он поворачивается к окну и снова открывает его, чтобы поглубже вдохнуть прохладный воздух, остудить глаза, воспаленные бессонницей и яркими свечами. Звезды кажутся теперь далекими-далекими, луна переместилась, тени поменяли свое расположение. Только одно окно светится на фасаде: видно, там заболтались… Над речной гладью и близлежащими домами носятся чайки, их крылья иногда задевают остроконечные крыши. Причаливает баркас с черным парусом, кто-то выпрыгивает из него. Это самый тяжкий для дозорных час, сон одолевает их страшно… Еле сдерживая зевоту, они прохаживаются взад-вперед, приставив пики к бойницам. Со стороны деревни раздается приглушенный шум: появляются повозки тех, кто хочет первым занять самые удобные места возле трех виселиц. Святому брату хорошо известен этот странный вид человеческого любопытства… Его голос нарушает тишину:

– Нет, монсеньор, вы вовсе не хотели умирать. Вы же сохранили Леферрона заложником, заточив его вначале в Машкуле, затем в Тиффоже, подальше от Бретани.

– Я собирался убить его. Мне глубоко претила его трусость. Только благодаря Сийе я не сделал этого… Понимал ли я, что творилось в моем сердце? Я подчинялся его порывам, а потом другие урезонивали меня… Я устал от этого, брат Жувенель.

27
АРЕСТ

Жиль:

– Святой отец, я вовсе не рассчитывал на то, что мои преступления останутся безнаказанными. И именно поэтому предпринял последнюю попытку спастись самому и спасти одновременно тех, кого я увлек за собой в грех.

– Это было вашим последним шагом.

– Я смиренно молил (впервые за всю жизнь) монсеньора герцога дать мне аудиенцию. Он ответил, что охотно выслушает меня. Я должен прибыть в Жосселен, где он в то время находился вместе со своим двором. Сийе и Бриквиль почуяли западню, они упрашивали меня не ехать, говорили: «Герцог усыпит вашу настороженность ласковыми словами, но не сдержит своих обещаний. Он схватит вас за пределами крепости, на дороге или на постоялом дворе. Пока вы держите у себя Леферрона, с вашей головы не упадет ни один волосок, вот в чем ваше спасение».

– Но герцог уже приговорил вас к штрафу в пятьдесят тысяч экю.

– Он знал, что я не мог уплатить их. Но я рассчитывал на его снисходительность. Он всегда поддерживал меня. Когда были опубликованы письма, содержащие королевское вето на продажу земли, он оспаривал их законность, их распространение на мои бретонские владения. Помимо всего, он назначил меня главным военачальником своего герцогства. Я был одним из Лавалей и кузеном Монфора, то есть состоял в родстве с ним. Я думал так: «Он разбогател на моих несчастьях, но ему совсем не нужно, чтобы меня вдруг не стало на свете. Я его друг, человек его ордена, его рыцарь». Но бывали минуты, когда я опасался предательства с его стороны. Я говорил себе: «Он не принял королевских писем с вето на территорию герцогства, чтобы не потерять отнятых у меня поместий!» Даже получив разрешение на встречу в Жосселене, я опасался ехать туда, так велик казался мне риск. Мне думается, без наставлений Прелати я так и не двинулся бы с места.

– Он советовал вам противостоять герцогу?

– Я умолял его вызвать Баррона и спросить у него, нужно ли мне отправляться в это путешествие, есть ли у меня шанс вернуться в Машкуль.

– Что он ответил?

– Что я могу отправляться в путь безбоязненно: герцог не схватит меня. Когда мы прибыли в Жосселен, я велел Франческо снова вызвать Баррона, и тот подтвердил, что я поступил правильно. Герцог принял меня, выслушал, не прерывая, но сам при этом глядел в сторону. Я попытался защитить себя и объяснить всю нелепость своего нынешнего положения. Напомнил ему о нашей многолетней и плодотворной дружбе, о своей преданности, которую я подтверждал много раз, упомянул заслуги моего семейства, наше рыцарское братство, наше родство. Он согласно кивал головой. Я сказал ему, что его герцогство стало сильнее благодаря именно мне. Что крепость Шантосе и другие подвластные прежде мне территории стоили большего, чем те суммы, которые он отдал мне за них. Он ответил с грустью в голосе: «Мой бедный Жиль, доводы, которые вы сейчас привели, совершенно верны. Я их не оспаривал. Однако я хочу, чтобы вы приняли во внимание, что я всегда высоко ценил вашу службу и долгое время именно поэтому защищал вас от нападения короля. Но наши отношения вассалитета были нарушены вами: вы подняли войско без моего приказа, чтобы совершить покушение на моего казначея! Что же мне оставалось делать, дорогой кузен? Оставь я вашу выходку без ответа, я прослыл бы малодушным, потерял бы свое реноме. Мало того, епископ заподозрил бы меня в потворстве вашим темным делам. Согласитесь, что наложенный штраф – довольно мягкое наказание, я мог бы проявить больше суровости… Я наслышан о ваших денежных затруднениях. Но я не собираюсь вас разорять, дорогой Жиль». Я попросил уменьшить сумму, не лишать меня последнего в случае, если я не смогу заплатить. Я уговаривал его простить меня на этот раз, сказал, что захват в Сент-Этьене не имел целью прогневать церковь, но отплатить Годфруа Леферрону, не вернувшему долг. Герцог упрямился: «Факты таковы, дорогой кузен». По поводу штрафа мне не удалось выжать из него ничего, кроме покачиваний головы и расплывчатого обещания «не разорять». Напрасно я пытался нащупать чувствительное место: «Что у меня останется после того, как я заплачу этот штраф?» Он прошептал: «Тиффож и Пузож». Я вскрикнул: «Возможно ли маршалу Франции, главному военачальнику Бретани просить денежной помощи у своей жены?» Но все было решено, продумано этим хитрецом заранее. Кроме того, он заставил меня думать, что наказание ограничится этим огромным штрафом. Я уезжал из Жосселена с этой обманчивой надеждой.

– Вы не знали, что епископ Нантский уже действовал против вас?

– Меня известили, что епископ предпринял пасторский объезд и что в каждой области он тайно опрашивает жителей на мой счет. Его посланцы были замечены во владениях Рэ, вокруг моих замков, и повсюду они расспрашивали обо мне. Зная характер герцога или полагая, что знаю его, я считал, что опасение скандала остановит его.

Франческо Прелати:

– После поездки в Жосселен мы были подавлены. Все мы, сколько нас оставалось, отныне чувствовали себя побежденными. Один Жиль не унывал. Возможно, утешая нас, он и сам пытался утешиться, беспрестанно повторяя слова о дружбе с герцогом, о том, что тот еще должен ему большую сумму за Шантосе. Хотел ли он доказать нам возможность скорого обогащения? Мне никогда не удавалось отделить в этом человеке безумство от хитрости, это был непостижимый характер, соединивший в себе, по крайней мере, три ипостаси этого человека. В глубине души я уверен, он предчувствовал наше бегство, нашу возможную измену, он делал все, чтобы удержать нас в Машкуле. В нем сквозила горькая ирония старого Краона – которого он часто вспоминал с ностальгическим восхищением… 29 июля, по завершении своего расследования, епископ обнародовал письма, в которых Жиль обвинялся в еретичестве и содомии. Шпионы доставили нам копии этих писем.

Однако мрак, в котором он забывался, все чаще стал прерываться приступами раскаяния. Я обратил на это внимание еще до вторжения в Сент-Этьен. Исповедуясь в Машкульской церкви, он устремился к алтарю, перед которым собралась большая толпа. Крестьяне расступились при виде его, те, кто стоял на коленях, поспешно вскочили. Но он кротко объяснил, что он – обыкновенный грешник, равный им перед Богом. Он встал в очередь за крестьянами и ремесленниками деревни. Никогда в дни могущества с ним такого не случалось. Если бы кто-то другой поступил так, можно было бы предположить, что он хочет завоевать симпатии народа. В тот день я понял, что настоящая его натура окончательно распалась, превратилась в ничто, и теперь он обречен. С тех пор я начал ненавидеть его. Кто отворачивается от дьявола, начинает страстно желать покаяния перед Богом, это общеизвестно. Мои речи больше не влияли на него, басни не веселили. Все чаще запирался он в своей комнате и, рыдая навзрыд, жестоко клял самого себя. Потом выходил к нам, бледный, с опухшими глазами и перекошенным лицом. Кто-то из нас решил снова привести ему пажа. Он встретил его с радостью, потрепал ребенка по щеке. Казалось, он воодушевлен. По своему обыкновению, Жиль наполнил кубок вином и дал его ребенку, затем спросил, откуда тот родом, кто его родители. Он и сам взял наполненный наполовину кубок, но пролил его, уронив руки на колени. И вдруг как закричит: «Прошу, уведите его! Хватит!» Когда мальчика увели, он убежал в свою комнату и заперся в ней. Мы слышали доносящиеся из нее стоны и крики. Бриквиль осмелился сказать: «Такова правда, собратья: хозяин совсем плох, сами видите. Дерзкий нарушитель божеских и людских законов превратился в нытика, затравленного угрызениями совести. Оставим его замаливать грехи и убежим! Сейчас самое время!» Сийе поддержал его. Но другие слуги заговорили наперебой: «Куда нам бежать? Все пути перекрыты. Сегодня утром людей епископа видели после мессы в таверне. Они повсюду. Народ поддерживает их…» Народ и вправду был против нас! Его гнев вскипел, как прокисший виноград в бочке. Еще во время нашего возвращения, между Ванном и Нантом, нас закидали камнями. Какая-то старуха обнаглела настолько, что опорожнила ведро с нечистотами прямо перед лошадью Жиля. Только когда мы въехали в лес, стихли крики с угрозами. Жиль опустил голову…

Жиль:

– В Жосселене герцог говорил со мной неискренне. Возможно, он боялся меня или счел преждевременным раскрывать свои намерения. Не знаю… В августе его войска захватили Тиффож. Хитрость заключалась в том, что войсками командовал его брат, коннетабль Карла VII Артюр де Ришмон. Но осаждая Тиффож, Ришмон говорил всем, что действует от имени короля, а герцог ничего об этом не знает. Падение Тиффожа лишило меня Леферрона, нашего заложника. Это означало полный конец. Сразу после печального известия меня оставили Сийе и Бриквиль. Я не знаю, что с ними стало.

– А у вас не появлялось мысли о том, что можно бежать? Вы ведь могли еще это сделать.

– Конечно.

– Но вы понимали, – спрашивает брат Жувенель, – что отныне у вас не оставалось ни малейшей надежды на спасение, что речь шла всего лишь об отсрочке в несколько дней?

– Да. Я понимал это.

– То есть вы продолжали надеяться, что герцог, получив назад своего казначея, не допустит раздувания этой истории?

– Епископ уже приезжал, чтобы бросить мне в лицо обвинения с одобрения светской власти.

– Значит, вам трудно было прийти к определенному решению? Или вы смирились со своей участью?

– Я смирился!

– Чем вы занимались в последние дни?

– Пытаясь скрыться от своих невидимых преследователей, моих злых демонов, я отправлялся в леса и поля, один, без свиты, втайне надеясь, что жизнь мою оборвет стрела правосудия, выпущенная из чащи или из-за ограды жилища. Иногда я останавливался, чтобы понаблюдать за работой крестьянина, направляющего плуг, виноградаря, собирающего урожай. Я дивился их мирному труду. Я глазел издали на пекаря, поджидающего у печи хлеба, окруженного помощниками в белых фартуках; кузнеца, бьющего по наковальне или подковывающего коня; столяра, из-под инструмента которого вылетают белые стружки, так похожие на кудри ребенка. Я открыл неведомую для себя, мирную, полную тепла и нежности жизнь. Дети играли в догонялки, кидались мячами и смеялись во все горло под августовским солнцем. Но родители, едва завидев меня, тут же выскакивали из домов, загоняли всю ватагу и запирали дверь на засов. Эх, брат, они не знали, что в этом не было больше нужды! Я больше не ощущал вкуса молодых тел. И уезжал, раскачиваясь на медленно плетущемся, постаревшем Щелкунчике. Мордой он почти касался земли…

Нарисованная картина почти не трогает брата Жувенеля. Во сне зверь видит сны. Но то, что ему снится, не меняет его хищной природы. Жиль продолжает:

– О, как я желал бы получить хоть частицу такого же безмятежного счастья! В ясные вечера я доводил себя до слез… Помню, однажды, возвращаясь ночью в Машкуль, я видел в окне одного из домов идеальный образ этого безмятежного счастья: мужчина сидел за столом, а его жена возле печи помешивала варево; они улыбались друг другу тепло и сердечно; они состарились вместе, не переставая любить друг друга. Почему жизнь, судьба не дали мне этого? Ведь была же и у меня жена. Но нас разделяла пропасть…

– Вы пытались увидеться с Екатериной?

– Она презирала меня. Я не осмеливался появиться перед ней. Было слишком поздно…

Голос его внезапно вздрагивает, глаза увлажняются:

– Наконец солнце взошло 24 сентября… Над башнями Машкуля раздалось гудение рога, сержант прибежал предупредить меня, что к замку движется войско: «Монсеньор, это солдаты герцога, я узнал стяг бретонцев. Их много, они хорошо вооружены, за ними катят машины». Я вышел к воротам. Я узнал Жана Лабэ, старого капитана, известного своей храбростью и преданностью герцогу. Рядом с ним остановился нотариус. Он развернул свиток и начал читать: «Мы, Жан, милостью Божьей и папским престолом, епископ Нантский, всем…» Епископ Малетруа велел мне предстать перед его трибуналом в день Воздвижения. Было ясно, что герцог позволил ему меня арестовать! Прелати, Анрие и другие столпились вокруг меня, призывая: «Монсеньор, надо защищаться! Замок сможет выдержать длительную осаду. Мы вместе с гарнизоном будем защищать вас…» Я приказал опустить мост и один вышел к Жану Лабэ. Он же приказал схватить меня и связать, а его солдаты вторглись в крепость. Анрие, Пуатвинец и Франческо чуть было не удрали, но их схватили и присоединили ко мне. Бретонцы перерыли все подвалы, помойные и отхожие ямы, надеясь отыскать там человеческие останки. Я добился позволения ехать на Щелкунчике и захватить с собой кое-какой багаж. И мы отправились в путь. Люди высыпали на обочины дороги, на нас смотрели из всех окон, встречали на перекрестках. Отовсюду неслись крики с проклятьями и пожеланиями смерти. Так же встретили нас и в Нанте. Мне приходилось испытывать благодарность народа, теперь я прознал его ненависть. Меня заперли в этой крепости. Следом поймали Лапелисонна и Эсташа Бланше… Остальное вам известно, брат Жувенель, так же хорошо, как и мне.

– Почему вы сдались без боя? Вы надеялись, что вас оправдают? А может, собирались запугать судей? На что вы рассчитывали?

– Мне только хотелось вкусить безмятежное счастье… Бесконечное…