Текст книги "Мальчик из Брюгге"

Автор книги: Жильбер Синуэ

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

ГЛАВА 11

Флоренция

Десяток свечей в подсвечниках освещали строго обставленную столовую. Этим вечером отмечали 52-й день рождения Козимо Медичи. С сияющим лицом он поднял свой бокал, обращаясь к гостям:

– Пусть искусство живет и расцветает, прославляя человечество! И Флоренцию! – Он отпил глоток и продолжил с некоторой ностальгической ноткой: – Говоря о возвышенных стихах нашего горячо любимого поэта, позвольте мне добавить: «Куда бы я ни пришел, я везде буду на своей земле, так что ни одна земля не станет местом ссылки, ни одна страна не будет чужой, потому что чувство приятного свойственно человеку, а не месту».

Тирада была встречена одобрительным гулом голосов. Все здесь знали, насколько подходили эти стихи Брунетто Латини к бурной, беспокойной жизни хозяина. Вот уже семь лет, как Козимо возвратился из ссылки, но год, проведенный в Венеции, вдали от родной Тосканы, навсегда останется в его памяти. По возвращении он с тонким изяществом продолжал управлять судьбой города на реке. И все же одному Богу известно, справился бы Козимо с трудностями другого порядка, начиная с семейства Альбицци, старым врагом, доставшимся ему в наследство, которое не переставало чинить ему козни; кстати, именно их сыну Ринальдо обязан Козимо тем, что его изгнали из города.

Сегодня, хотя положение Флоренции и оставалось непрочным, несмотря на исходившие с двух сторон угрозы, с каждым днем становившиеся все ощутимее – грозящая опасность со стороны Венеции, желавшей отыграться на Италии за свои поражения на Востоке, и угрозы короля Арагонского, зарившегося на Тоскану, – она тем не менее была одним из процветающих городов Европы. И достойный потомок Медичи немало способствовал этому процветанию. Он умело улаживал разногласия между крупными флорентийскими негоциантами: хотя его и называли князем, он старался быть не сеньором в своем городе, а первым среди горожан. К тому же Козимо мудро распоряжался наследством, полученным им от своего отца, Джованни ди Биччи. Оно исчислялось более чем 200 000 флоринов. К этому следует добавить земли в Мугелло, доходные дома в городе, государственные ренты и мажоритарное участие в прибылях коммерческо-банковской компании. Однако, удвоив за двадцать лет свое состояние, Козимо оставался неприхотливым во вкусах и пристрастиях. Отклонив почетные и высокие посты, он с большой неохотой согласился принять должность гонфалоньера справедливости[15]15
  Во Флоренции в правление Медичи – глава городского магистрата. – Примеч. ред.


[Закрыть], да и то на ограниченный срок: два месяца. В любом случае его естественный авторитет был настолько велик, что ни одно даже самое значительное назначение не прибавило бы ему веса.

Друг искусств, щедрый меценат, он обладал не только деловой хваткой, но и даром распознавать таланты. Достаточно было взглянуть в этот вечер на приглашенных: Лоренцо Гиберти, Донателло, Брунеллески, Гидолиноди Пьетро, прозванный всеми Фра Анджелико, Ангелочком, за то, что, по слухам, никогда не начинал рисовать, не прочитав молитвы, Микелоццо ди Бартоломео, Леон Баттиста Альберти и отец Николас де Куза.

И все-таки Козимо мог быть чрезвычайно суровым с врагом. За семь лет правления Флоренцией без титула, считая себя простым гражданином, он сумел устранить пытавшихся перейти ему дорогу всего лишь двумя безотказными способами – изгнанием и фискальным оружием. Последнее заключалось в произвольном повышении налогов комиссией, составленной из преданных ему людей. Эти повышения были настолько высоки, что доводили жертву до разорения. С таким же цинизмом Козимо содействовал обогащению своих друзей, раздавая им собственность изгнанных, поскольку изгнание обычно сопровождалось конфискацией имущества и ценностей. Ну а что касается оппозиции, то она находилась под наблюдением государственных политических органов, и ее деятельность была сведена к нулю. И наконец, будучи ловким, проницательным посредником, Козимо был из тех людей, которые предпочитали улаживать конфликты за закрытыми дверями канцелярии, нежели на поле битвы. Благодаря этому год назад ему удалось подчинить себе милано-неаполитанскую коалицию, добившись для Флоренции чести приютить у себя экуменический собор, который – худо-бедно – помирил Церкви Востока и Запада.

Обратившись к отцу Николасу де Куза, он добавил:

– Да пошлет Бог свою милость на ваших братьев и святого отца. Да просветит Он вас на тернистых путях Церкви. – И с серьезным видом заключил: – Да защитит Он вас от безумцев.

Священник поблагодарил:

– Монсеньор, нам не хватает молитв. Вам известно естественное влечение людей ко мраку, а не к свету. – Он заговорщически улыбнулся Лоренцо Гиберти и продолжил, обращаясь к нему: – Вы и я сейчас находимся в одинаковых условиях. Разница только в том, что мой будущий убийца еще не проявил себя. И коль он не сделал этого, то, вероятно, потому, что у меня нет вашей дерзкой отваги, чтобы потрясти старые традиций. Я не могу, как вы, открыто афишировать свои взгляды.

Золотых дел мастер согласился, но без энтузиазма:

– Вы правы, отец мой. Но видите, куда завела меня моя дерзость? Вот уже больше недели я практически живу в заточении и вынужден постоянно и повсюду таскать за собой гвардейцев, так что строительная площадка баптистерия превратилась в укрепленный лагерь. По поводу этого позвольте повторить вам, что я нахожу ваше поведение самоубийственным. Почему вы упрямо отказываетесь от всякой защиты?

– Потому что моя жизнь принадлежит не мне. Она собственность Господа нашего. Если Он посчитает, что мой час пробил и пора забрать свое добро, ни одна армия не сможет противостоять Его воле.

– Мне кажется, вы ошибаетесь. Если бы не помощь нашего выдающегося хозяина, вполне вероятно, что меня уже не было бы на этом свете. – Лоренцо воспользовался случаем, чтобы выразить свою благодарность Козимо: – Я вам очень признателен, монсеньор. Ничто вас к этому не обязывало. Я всего лишь художник.

– Защищают и князей, друг мой. На место одного умершего сильного мира сего придет другой, но творца не заменить. – Медичи наклонился к своему соседу справа и спросил: – Вы согласны со мной, синьор Альберти?

Все взгляды устремились на спрашиваемого. По лицам было заметно, какое он внушал уважение. Протеже папы, член его свиты, он воспользовался собором, чтобы вернуться во Флоренцию после многих лет ссылки. Литератор, защищающий народный язык, то есть итальянский, моралист, Альберти был также математиком и архитектором. Родился он в Генуе тридцать семь лет назад, но корни его были в Тоскане. Он был средоточием знаний своей эпохи. Незаконный сын одного флорентийского патриция, Альберти учился в Венеции, Падуе, Болонье, объездил всю Францию и германоязычные страны, в двадцать лет сочинил комедию на латыни, написал трактат о литературе, о живописи «De pictura», в котором излагал теоретические принципы нового художественного выражения. И наконец, он только что закончил работу над серией произведений, которая, по мнению всех, составит эпоху: «De familia». Четыре сборника, довольно вольных, в которых обсуждаются вопросы воспитания детей, любви и дружбы. Человек перед лицом своей судьбы, сила добродетели, вера в созидательную мощь человеческого ума – таковы были основные идеи этого труда.

В ответ на вопрос хозяина Альберти осторожно возразил:

– Смею ли я, монсеньор?

Козимо приободрил его:

– Боясь обидеть меня, вы ошибаетесь. Я никогда не считал себя государственным лицом, а просто – человеком.

– В таком случае я позволю себе придерживаться вашего мнения. Большой художник заслуживает, чтобы его жизнь защищали так же, как и жизнь главы королевства. Если бы убили божественного Данте, мир лишился бы величественного подспорья. Один сонет из «Новой жизни», одна страница «Божественной комедии» – и человек чувствует себя не таким одиноким во Вселенной.

– Поэтому-то, – наставительно произнес Донателло, мы должны очень стараться, чтобы не произошло ничего плохого с нашим другом Лоренцо.

– А вот я уверен, – пошутил золотых дел мастер, что тот, кто пытался меня убить, находится на содержании моего дорогого собрата Брунеллески. Я всегда был убежден, что он в обиде на меня за то, что обставил его на конкурсе двадцать лет назад. Не так ли, Филипо?

Брунеллески ответил неразборчивым ворчанием. Одетый во все черное, почти семидесятилетний, внешне он больше походил на молчальника, для которого в жизни не существовало тайн.

– Ошибаешься, друг мой. Поражение открыло мне глаза на мое настоящее призвание. Я считал себя золотых дел мастером, скульптором, тогда как я родился архитектором.

– Да еще каким! – убежденно воскликнул Козимо. – Купол Санта-Мария дель Фьоре, без сомнения, является самым новаторским в нашем веке. Гениальная идея использования подвижных подмостков и применения двойного покрытия навсегда запечатлеется в памяти поколений. – Он повернулся к Николасу де Куза: – Что вы думаете об этом, отец мой?

– У меня недостаточно познаний в архитектуре, чтобы вынести достойное суждение, и, увы, я еще не имел случая полюбоваться куполом собора изнутри. Тем не менее его внешний вид вызывает восхищение.

– Это пустяки, я уверен, что наш друг Брунеллески с удовольствием ознакомит вас со своим шедевром.

Архитектор любезно подтвердил:

– Разумеется. Назначайте день, отец мой.

– Концепция купола является нововведением, – добавил Альберти. – Невозможно было бы достигнуть подобного совершенства, не порвав с традициями и не почерпнув новую созидательную силу из источников античности. Это сближение геометрического пространства есть настоящий гимн славе наших греческих и римских предков. Величественный купол накроет своей вечной тенью все народы Тосканы!

Брунеллески в ответ на комплимент только поморгал:

– Нововведение или нет, достоверно одно: мой купол, как кажется, оскорбляет дух меньше, нежели двери баптистерия. Никто мне еще не угрожал, не пытался убить.

– Меня тоже, – вмешался Фра Анджелико улыбаясь. – Однако я художник и, как и отец де Куза, являюсь также священником.

– Конечно, – кивнул Козимо, – но вы не старались примирить Восток и Запад. Вы не признаете открыто, что нужно бы интересоваться Кораном, чтобы лучше понять ислам и приблизиться к нему. Вы не выдвигаете волнующих гипотез, связанных с движениями светил. От демонов вас, возможно, защищают ваши великодушие и щедрость.

Художник скромно потупился. Хозяин не ошибался. С тех пор как он работал самостоятельно, все доходы от картин он отдавал доминиканской общине.

Лоренцо тревожно спросил его:

– Ты и впрямь считаешь, что причиной покушения является моя работа?

– Кто знает? – заметил Фра Анджелико. – Смерть, может быть, ревнует к твоему таланту.

– Ну уж никак не смерть, – иронично произнес Брунеллески, – скорее уж наши фламандские собратья! Достаточно посмотреть, на их хмурые лица, когда они высаживаются у нас. Ревность их гложет.

– Абсурд! – возразил Альберти. – Они ценят наши работы и согласны с нашим новым взглядом на искусство. Я слышал, что один из их художников, самый известный, очень хорошо отзывается о моем трактате о живописи. У него даже есть один экземпляр.

– О ком речь? – поинтересовался Козимо.

– О Ван Эйке. Яне Ван Эйке.

– Ван Эйк? – вскрикнул Донателло. – Какое совпадение! Мне только что сообщили о его смерти.

Горестный огонек мелькнул в глазах Альберти.

– Очень жаль. Мне так хотелось с ним познакомиться. К тому же было бы очень интересно изучить его метод письма. Когда я был в Неаполе, мне предоставился удобный случай повосхищаться одним из его полотен. Могу вас заверить, что это творение поражает со всех сторон. В самой теме, портрете герцога Бургундского, нет ничего не обычного; зато живость тонов, прозрачность лессировки, богатство нюансов – уникальны. Я со всем смирением признаю, что никогда не видел подобных новшеств. Более того, чувствовалась смелость в построении ансамбля. Совершенно очевидно, что фламандец избавился от назойливого скопища ненужных деталей и тяжелой выразительности невыносимого готизма, предпочтя им реализм и достоверность, добиться которых пытаемся мы сами.

– В таком случае, – провозгласил Козимо, – я предлагаю поднять бокалы за почившего гения. За Ван Эйка!

– За Ван Эйка!

Брюгге, тем же вечером

Ян засунул в свою котомку звезду из венецианского стекла и завязал ее. Убедившись, что кошелек с флоринами хорошо прикреплен к поясу, он окинул взглядом мансарду, в которой прожил больше шести лет, и направился к двери. Итак, жребий брошен. Ян еще не знал, какую дорогу выберет, но его мечта осуществилась: он отправится в Венецию. Он не будет расти в этих стенах, в этой семье без Ван Эйка. А там, даже один, будет счастлив, потому что там есть солнце.

Ян обернулся в последний раз посмотреть на приютивший его дом, и ему показалось, что он различил силуэт толстушки Кателины, стоявшей на пороге. О Боже! Как ему будет не хватать ее. Ее уже не хватало! Он потерял Ван Эйка; он терял Кателину. Ян, конечно, подумывал сказать ей о своем решении, но очень быстро отказался от такого шага: Кателина никогда бы его не одобрила. Чтобы удержать его, она могла бы поставить в известность Маргарет. Кто знает?

Защемило сердце; Ян отвернулся и почти бегом углубился в темноту улицы Нёв-Сен-Жилль. У дозорной башни раздавался стрекот трещотки ночного сторожа. Тяжелое небо стало покрываться розовыми волокнами; скоро начнет светать. У Яна было три плана: дождаться возвращения сентябрьских галер – это почти месяц – и уплыть на одной из них в Серениссиму; отправиться в Слейс в надежде найти там судно, отходящее в Италию, или – что не очень привлекало его – уйти туда наземными дорогами. Но сколько же лье надо пройти? Этого Ян не знал. Сколько незнакомых стран пришлось бы пересечь? Нет, такое решение было ему не по силам. Но останься он в Брюгге, есть вероятность того, что Маргарет пустит по его следу агентов. Им не составит труда найти Яна, и волей-неволей они вернут его домой. Нет. Все хорошо взвесив, лучше уж отправиться в порт, моля небо, чтобы нашелся корабль, который доставит его к месту назначения. Отбросив колебания, Ян вскинул на плечо котомку и направился к Гентским воротам.

Когда он подходил к Слейсу, солнце уже поднималось над морем. Матросы суетились на палубах судов, стоящих у причала. Ян всматривался в флажки, развевавшиеся на верхушках мачт: Уинчелси, Ярмут, Фавершам, Стралзунд. Нигде он не углядел тот, на который надеялся, хорошо узнаваемый среди других: со львом святого Марка. И все же должно быть среди этих судов одно, отплывающее к югу. Не важно, в какой южный порт. Положив котомку на землю, Ян ждал.

Прошло более часа, прежде чем провидение соизволило явить себя, к сожалению – краешком. Мужчина, проходивший мимо, служащий, собиравший пошлину, любезно согласился ответить на вопросы Яна. Нет. Ни одно из находящихся здесь судов не собирается идти к югу, в Венецию – тем более. Да, должна прийти карака из Шотландии, плывущая в Пизу, но не раньше чем через неделю. А может, дней через десять. Слишком капризны ветра в это время года. И служащий с суровым видом заключил: «Твое место не здесь; лучше бы тебе вернуться к своим родителям».

Разочарованный и особенно раздраженный тем, что с ним обращались как с несмышленышем, Ян подобрал свою котомку и решил терпеливо переносить невзгоды. В конце концов, терпение было его второй натурой. Он научился ему за годы, проведенные за варкой лака, мытьем кистей, связыванием щетины.

Повернувшись, он пошел к Дамме. Там, в аванпорте, где впервые увидел свет Тилль Уленшпигель, он наверняка найдет убежище, а может быть, предложит свои услуги тому, кто в них нуждается, – всего за несколько монет; потому что нельзя проматывать деньги, оставленные ему Ван Эйком. Восемь дней, сказал сборщик пошлины. Пиза. Там видно будет. Восемь дней пройдут быстрее, чем иссякнет его терпение.

* * *

– Мальчик сбежал…

– Вы в этом уверены?

– Абсолютно. Примерно час назад я пришел в дом Ван Эйка под предлогом справиться о здоровье Маргарет. Именно она-то и сообщила мне эту новость. Впрочем, она переживает меньше, чем ее служанка.

Окутанные темнотой, два собеседника едва могли видеть друг друга, освещенные лишь слабым лучиком, просачивающимся через щели закрытых ставен. У одного был сильный итальянский акцент, другой изъяснялся на безукоризненном фламандском. Темнота, прятавшая их лица, скрывала и возраст: им могло быть и по двадцать лет, и по шестьдесят. Достоверно только одно: безапелляционный тон мужчины с итальянским акцентом позволял думать, что он был главным.

– Вам, конечно, известно, что означает этот побег?

– Боюсь, да.

Последовало долгое молчание, нарушаемое лишь хриплым и прерывистым дыханием итальянца.

– Действовать надо быстро. Если паренек ускользнет из наших рук, последствия будут неизмеримо серьезнее, чем в случае с Костером и другими. Костер! Неудача. Досадная неудача. Одной больше. – Он повторил, отчеканивая слова: – Действовать надо быстро!

– Но что делать? Мы не знаем, где он находится.

– А вы как думаете? Ребенок в таком возрасте, без денег, друзей и родителей не может уйти далеко. Если его нет в Брюгге, то он должен быть в окрестностях, где-нибудь в Термуйдене, Оосткерке или Дамме. Займитесь этим. Отыщите его!

– А если мы его найдем? Что с ним делать?

– Вы меня удивляете. Он знает слишком много!

– Конечно, но…

– Убейте его! Заставьте всех поверить, что он утонул. Инсценируйте его смерть. Но убейте его!

Повеяло нерешительностью.

– Это… это всего лишь ребенок. У нас нет уверенности, что он заговорит.

– Вы сами признались! У нас нет уверенности… Ничего нет опаснее неуверенности! Ей нет места в больших замыслах. Я ясно выражаюсь? – С поразительной решимостью иностранец заключил: – Убейте его!

* * *

Притаившись в углу ризницы церкви Сен-Жером, Ян грыз яблоко, купленное на рынке в Дамме. Убежище в церкви свято. Ни Маргарет, никто другой не решится на богохульство. Он часто слышал, что святые места давали прибежище и защиту самым закоренелым преступникам. Почему бы не дать их ребенку?

ГЛАВА 12

– Что ты здесь делаешь?

Ян приподнялся, его волосы взлохматились.

– Что ты здесь делаешь? – настойчиво повторил голос.

– Я… я спал.

Обдумывая ответ, запинаясь, он незаметно изучал мужчину, бесцеремонно разбудившего его. Небольшого роста, в черной сутане. Священник. У него было невероятно морщинистое лицо с маленькими серо-зелеными глазками, пристально впившимися в него.

– Как тебя зовут?

– Ян.

– Ян – это имя, а дальше?

Он выговорил первую пришедшую в голову фамилию:

– Ян… Костер.

– Почему ты здесь? У тебя, наверное, есть родители, дом.

– Нет. У меня нет больше родителей, нет и дома.

– Значит, ты сирота? Родни тоже нет?

Мальчик ответил отрицательно.

– Но ты ведь где-то жил?

– Конечно. Но отец и мать погибли во время пожара, сгорел и наш дом.

– Пожар? Где? Когда?

– Да около месяца. Меня сразу поместили в одну семью. Ужасные люди… они били меня целыми днями. Пришлось сбежать.

– Встань!

Поднимаясь, Ян чувствовал на себе тяжелый взгляд священника.

– Я не слышал ни о каких бедствиях, которые недавно случились в Дамме. Я уже десять лет в этой церкви и ни разу не видел тебя. Из какого ты города?

– Из Байеля.

– Байель? Но ведь до него больше ста лье! Каким ветром занесло тебя сюда?

– Я иду в Слейс. Дней через десять там будет разгружаться корабль, который направляется в Венецию. Я дол жен сесть на него.

Аббат перекрестился.

– Венеция… Почему Венеция?

Ян помедлил, прежде чем ответить:

– Родители часто упоминали этот город, в нем давно уже поселился брат моего отца. Семьи и родных во Фландрии у меня больше нет, и я решил найти пристанище и защиту у дяди.

– Господи милостивый! Да это безумие! В твоем возрасте не годится пускаться в такое плавание. Да и согласится ли капитан взять тебя на борт своего корабля?

– У меня есть деньги. Я могу оплатить свою поездку.

– Кто же облагодетельствовал тебя?

– Отец доверил мне их еще до своей смерти.

Аббат нахмурился и озадаченно посмотрел на мальчика.

– Повествование твое по крайней мере любопытно, – заявил он после минутного размышления. – Тем не менее мне хочется верить тебе. Что ты собираешься делать в ожидании прибытия этого судна?

– Не знаю. Я бы остался здесь, если вы разрешите.

Священник задумался.

– Ты знаешь, какой сегодня день?

Ян поколебался.

– Воскресенье?

– Прекрасно. Ты уже был на мессе?

– Нет.

– А пора бы. Ты хоть окрещен?

– О да!

– Следуй за мной.

Направляясь к дубовому шкафу с вырезанными на створках изображениями святых, священник спросил:

– Что ты умеешь делать? Тебя обучили какому-нибудь ремеслу?

– Я умею подметать, наводить порядок…

Ян чуть не продолжил: «…растирать краски, клеить панно…»

– Все это подходит… У тебя, должно быть, усердный ангел-хранитель. Я как раз остался без служанки. Кто знает? Может быть, ты мне пригодишься.

Он открыл одну створку и достал из шкафа белый стихарь, ризу, епитрахиль и омофор.

– Для начала ты поможешь мне одеться. Потом я научу тебя основным жестам. Надеюсь, ты быстро их усвоишь. Скоро явится моя паства.

– Не бойтесь. У меня превосходная память.

Ян протянул руки к облачению. Вообще-то он ловко выпутался. Ему и в голову не приходило, что он может врать с таким апломбом. Откуда он вытащил эту историю с венецианским дядюшкой? Аббат правду сказал: фортуна ему улыбалась; он мог поблагодарить своего ангела-хранителя. Здесь в безопасности он и дождется прихода караки. Жилье и еда обеспечены, убежище – тоже.

– Кстати, – сказал священник, – меня зовут Гуго Литтенбург. А теперь подай мне стихарь…

– Стихарь?

Священник показал на полотно из белого льна.

– А та лента с вышитым крестом – епитрахиль. Она должна быть одного цвета с литургическим облачением. Крест должен располагаться ближе к шее. А риза надевается поверх стихаря и епитрахили. Усвоил?

Все это было ой как далеко от беличьих хвостов и щетины. Менее увлекающим, конечно, но не трудным.

* * *

Тяжелый гнилостный запах наполнял общую палату больницы Сен-Жан; можно было подумать, что разлагались и гнили нуждающиеся в лекарствах тела пациентов. Ставни на окнах были плотно прикрыты, очевидно, для того, чтобы свет не беспокоил больных. Шаги мужчины почти не были слышны на белых плитах. Не проявляя ни малейшего интереса к рядам соломенных тюфяков, он дошел до места, где лежал в забытьи Лоренс Костер.

В облике нидерландца не было ничего человеческого. Все тело скрывали повязки с пятнами гноя и древесного дегтя. Он еле дышал.

Когда мужчина приблизился, неожиданно Костер очнулся. Он приоткрыл глаза, зрачки сразу расширились, ожившие губы пытались что-то произнести, но тщетно. От страха и неимоверной слабости слова застряли в горле. Ужас усилился, когда Костер увидел в руках мужчины пеньковый шнурок. На этот раз – все. Огонь не отнял у него жизнь, это сделает пеньковая веревка. Ледяной холод пробежал по его телу. Смерть, должно быть, похожа на падение в бесконечную зиму.

Шнурок коснулся его шеи; Костер попытался защититься, осознавая вместе с тем, что у него нет никаких шансов. Пеньковое колье обвилось вокруг его шеи, стягивало ее, и от медленного, неумелого натяжения он задыхался. Лоренс икнул. Он открыл рот, чтобы ухватить глоток воздуха, но воздуха не было. В полутумане у него мелькнула мысль, что никто даже и не шевельнулся вокруг, и его охватила тоска, когда эта мысль переросла в убеждение, что он так и угаснет в атмосфере безразличия. На мгновение в сознании появился просвет, и Костеру показалось, что он различает на потолке оловянные буквы, пергамент с чернильными строчками, не рукописными – мечту своей жизни – и большой знак вопроса: почему? Что он сделал, почему навлек на себя такой гнев?

Оставались ли у него еще проблески сознания, когда в палате появился другой человек, очень высокий, почти гигант?

Другому понадобилось всего несколько шагов, чтобы очутиться за спиной мужчины, пытавшегося удушить Костера. С беспощадной решительностью он просунул левое предплечье под подбородок мужчины и потянул к себе, в то время как правая рука легла на его затылок и толкнула голову в обратном направлении. Раздался глухой треск, похожий на хруст ломаемой ветки. Все произошло так быстро, что душивший Костера наверняка не успел осознать происшедшего. Он осел в руках гиганта, в его глазах застыло удивление.

* * *

Смирно сидя в правой стороне алтаря, Ян с сосредоточенным видом слушал проповедь, но краем глаза рассматривал присутствующих. Горожане, крестьяне, буржуа, ремесленники собрались под нефом; все они считались прихожанами в Дамме. Их было немного – от силы человек двадцать. В три раза меньше, чем он привык видеть по воскресеньям в Сен-Клер, в Брюгге. Зато сидели они с теми же выражениями лиц – смесью сокрушенности и раскаяния.

По какой причине люди поддерживали с Богом отношения, основанные на страхе и покаянии? Из Библии, которую Яну часто читал Ван Эйк, ему особенно запомнилось, что Бог сотворил человека по своему образу и подобию. Из этого он сделал вывод, что Создатель был слабым и бренным, как и его создания. Однако Яну постоянно внушали, что образ Бога – образ карающий. Где истина? Религия была тайной, недоступной пониманию ребенка. Может быть, дьявол нашептывал Яну эти святотатственные умствования? Он незаметно перекрестился и попросил прощения у Господа за свои греховные мысли.

Опершись руками о бархатные края кафедры, священник продолжал читать свою проповедь.

Ян скользил взглядом по нефу, каменным стенам, дубовой резной двери и увидел двух мужчин, входивших в церковь. Небрежно сунув пальцы в кропильницу, они перекрестились и – странно – вместо того чтобы сесть на скамью, остались стоять в тени колонны. Было в их одежде, манере держаться что-то, отличавшее их от присутствующих в церкви: роскошные рукава кожаных камзолов, пальцы унизаны сверкающими перстнями. Никакого сомнения, что они принадлежали к знатным людям Даммы. Ян перевел взгляд на отца Литтенбурга. И вовремя. Тот только что сошел с кафедры и шествовал к Горнему месту, обратив к Яну сердитое лицо. Ян проворно встал с табурета. Почти одновременно женский голос затянул молитву, хором подхваченную прихожанами. Торжественное богослужение продолжало развиваться без помех.

Ян незаметно взглянул в сторону нефа. Тех мужчин там уже не было. Они, наверное, ушли во время чтения пролога из жития святого Иоанна.

Тщательно расправив и повесив священническое облачение в шкаф, отец Литтенбург закрыл створку и повернулся к Яну.

– Первейшей обязанностью мальчика из хора является полная самоотдача мессе в честь Господа Нашего. Этого я в тебе не увидел. О чем ты мечтал? – Ответить Ян не успел, потому что священник продолжал: – Я заметил, что кончаются облатки. Сбегай к булочнику Клаасу. Выпечка должна быть уже готова. Тебе надо принести ее.

– Хорошо. А где находится его лавочка?

– Ты не заблудишься. Она стоит в нескольких шагах от приюта Сен-Жан, около сторожевой башни, самой высокой в городе.

* * *

Винный рынок кишел народом, оправдывая свою репутацию лучшего рынка низинной страны. Тут прощелыги, там буржуа Даммы, упорно бились за цену каждой бочки, несмотря на то что они пользовались налоговыми льготами на всех рынках Фландрии. Чуть подальше вырисовывалось здание, в котором хранился продукт, по значимости стоявший на втором месте после вина: сельдь. Над зданием развевался флаг с вышитым на нем гербом города. Любопытная деталь: среди традиционных геральдических фигур красовалось изображение собаки. Яна это не очень удивило. Ему была известна легенда. В ней рассказывалось, что первые жители города только тем и занимались, что заделывали брешь – всегда одну и ту же, образовавшуюся на дамбе, сооруженной ими на берегу Рея. Виновником этой дыры, как говорили, был некий «пес-горлан». Борьба продолжалась многие месяцы до дня, когда жителям удалось наконец замуровать животное в этой бреши. И вот с этого часа собака неотделимо вписалась в герб Даммы.

Священник оказался прав: еще на подходе к булочной Клааса нос мальчика учуял теплые запахи хлеба, витавшие в воздухе. Кругленький жизнерадостный мужчина предложил Яну потерпеть несколько секунд. Пшеничная лепешка уже испеклась. Его жена как раз нарезала ее. Он угостил мальчика сладкой булочкой и указал на табуретку. Ян сел, заметив:

– Забавно: у вас такое же имя, как у отца Уленшпигеля. Ведь его тоже звали Клаас?

– Правильно. И я горжусь этим! Я фламандец, настоящий, чистых кровей! Если бы я почаще прислушивался к себе, то немало насолил бы дворянам, духовенству и особенно бургундцам!

– Духовенству?

– Вот именно духовенству. А что ты думаешь? Если я выпекаю облатки для этого ворона Литтенбурга, значит, я святой Бавон? Если бы я мог дать тебе совет, малыш, то предложил бы держаться подальше от всех, кто носит сутаны: в их сложенных ладонях прячется лицемерие.

Ян улыбнулся:

– А бургундцы?

– Что за вопрос! Мыслимо ли, чтобы нами управлял какой-то герцог Бургундский, который по фламандски-то говорит, как француз, и свояк которого англичанин? Человек, который не нашел ничего лучшего, как выдать врагу эту несчастную девчонку, Орлеанскую деву, послать ее на костер! Когда подумаешь обо всех наших детях, кровь которых проливалась десятилетиями…

Булочник яростно ударил кулаком по всходившему тесту, подняв в воздух столб белой пудры.

– Еще придет времечко золотых шпор и «Брюггской заутрени»!

– Золотых шпор?

– Как? Фландрский мальчик не знает самой славной страницы нашей истории? Стыдно!

Он оставил свою квашню и, подбоченясь, встал перед Яном.

– Придется восполнить твое образование, сынок. Слушай хорошенько: все произошло почти полтора столетия назад, но для нас это вчерашний день. Измученные, подавленные, уставшие от французской тирании, установленной Филиппом Красивым, бывшим в то время королем Франции, ремесленники Брюгге выплеснулись в одно прекрасное утро на улицы города и набросились на французов. Ураган! Одних они убивали в их кроватях, других отлавливали в переулках. Менее чем за час они захватили все городские ворота и весь город целиком. Обезумев от ярости, король послал на выручку цвет своего рыцарства. Он был полон решимости подавить восстание. Но король не учел отваги наших людей. Встреча состоялась у стен Куртре, недалеко от аббатства Тренинг. Представь сцену! С одной стороны – наши, плохо вооруженные крестьяне, с другой – рыцари, закаленные в боях. Битва явно была неравной. Командующий французской кавалерией, некий Робер д'Артуа, с боевым кличем бросил свою конницу на крестьян. И что, ты думаешь, произошло?

Ян, зачарованный, затаил дыхание.

– Разгром! Всадники наткнулись на стену из пик, выставленных нашими крестьянами, тогда как наши лучники натягивали свои луки. Ливень стрел обрушился на врага; он был таким плотным, что почернело небо. Опустошив колчаны, наши отважные воины сорвали тетивы со своих луков и кидали дуги в ноги лошадей. Кони спотыкались, а наши сбрасывали всадников с седел. Затем началась страшная резня. Бойня, которую не описать никакими словами. Почти все военачальники королевской армии погибли, другие в панике бежали; вынуждены были потом продавать свои доспехи за кусок хлеба. Семьсот золотых шпор валялись на поле битвы. Победители собрали их и, чтобы отблагодарить небо за свою победу, развешали в нефе церкви Нотр-Дам, в Куртре. – Булочник гордо добавил: – Вот чем была «Брюггская заутреня»! Земля и каналы до сих пор помнят об этом…