Текст книги "Будни Снежной бабы"

Автор книги: Женя Галкина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

3

Не хандрила только Роза Фальковская. Ей это понятие казалось выдуманным, наигранным. Бездельники вроде Пушкина, который только и делал, что пописывал стишки и более ничего, и выдумали сплин, хандру и депрессии. Осень – что осень? Многоцветная куча мусора, разводы на дорогих сапогах и ОРВИ, вот и весь ее портрет.

Нет, таким Розу не проймешь. А вот Любавины беды толстокожую Розу кололи, словно иголками. То там кольнет, то сям…

Спеша домой после посиделок у подруги, Роза строила планы: позвонить в бассейн и записать туда Любаву, чтобы у той не начался лимфостаз… Попроситься в исключительно женскую группу. Никаких любовных интрижек, пока голова не остынет! Нужно делать с Любкой зарядку – приезжать к ней до работы и делать, а что – вставать всего на полтора часа раньше! А еще – отправиться к Комкову и забрать у него Любины вещи, раз уже Любава сама не может и не хочет.

Она, Роза, обязательно вытянет подругу на поверхность, такой уж у нее характер: вытаскивать всех на себе…

Роза была женщиной деятельной и немножко опасной. Ее остерегались: крупная, приземистая, с монгольским лицом, она носилась по жизни, как Чингисханша, громко топая низкими каблуками – за неимением лошадки и стука копыт.

Ей никогда не перечило начальство, перед ней пасовали работницы паспортных столов, ЖЭКов и прочих бюрократических логовищ. На работе она быстро взяла верх над выпивающей компанией радиомонтажников, привыкших к халяве и ежемесячной премии, но не привыкших к работе.

Взяв бригаду в свои руки, она тут же отменила выплаты премий «за просто так», – теперь их надо было заслужить примерным поведением и трезвым образом жизни на рабочем месте. Установила норму сборки деталей. Ввела отчетность по опозданиям и трехчасовым «обедам» на свежем воздухе – на лужайке за гаражами, где так хорошо распивалась бутылочка-другая.

Первейших бунтарей, демонстративно плюнувших ей под ноги, уволила, высчитав коэффициент брака у сделанных ими деталей.

Мужики зароптали: да кто она такая, эта баба? Что она о себе думает? Да они ей покажут!

Показать Розе оказалось нечего. У нее был железный аргумент: не хочешь – дверь там. За дверями же выпивающего мужика обычно ждала истерзанная неврозами и безденежьем жена, выводок погодков и – опционально, – теща с ехидным выражением на лице.

Приходилось мириться. Пили теперь только после работы, но так, чтобы утром не опаздывать. Брака по этой причине поуменьшилось, а выработка благодаря нормам возросла.

Через год Розин цех получил не только премию всем и каждому, но и повышение зарплаты, событие по меркам завода почти нереальное.

Мужики кинулись «это дело» отмечать и наконец-то, конфузясь, пригласили к столу и ненавистную им прежде Розу. Роза мотнула головой, презрительно фыркнула и отправилась домой.

Она шла под дождем, не раскрывая зонтика. Дождик охлаждал ее смуглые пылающие щеки, приятно капал на шею. Если бы Роза была чуть помягче, она бы заплакала. Но не плакалось – просто теснилось что-то в груди.

Сколько мерзких шуточек она наслушалась за этот год! Сколько пошлятины ей довелось услышать, когда мужики, не замечая ее, обсуждали нововведения и прикидывали, как бы ее, проклятую Розку, так и эдак… Да только кто на эту жируху польстится! Столько же и не выпить!

Их гогот и хриплые голоса целыми днями стояли у нее в ушах. И, сцепив зубы, она перла и перла наверх этот ком навозных жуков, не желающих мало-мальски поднять себя сами.

Лишь единожды она вмешалась в их нарочито громкие «тайные» обсуждения: когда речь зашла о ее национальности. Спор, «чучмечка» она или еврейка, проходящая мимо Роза оборвала пояснением:

– Я карячка. Это северная народность. А родители мои – евреи.

Им показалось, что это шутка – заржали…

Она молчала и все тащила и тащила их за собой. И вот что-то сдвинулось, цех перестал быть посмешищем, когда она, Роза, вытребовала повышение зарплаты, они наконец снизошли до того, чтобы налить ей водки!

А хрен вам, думала Роза, с вами пить – себя не уважать…

И рукавом пальто вытирала капли дождя с лица. Это все Розин папа, Яков Александрович, это его наука: если делаешь что-то, Розочка, делай это хорошо.

И Роза все делала хорошо: у нее был идеальный порядок дома, одевалась она чисто и аккуратно, прилежно смотрела все фильмы-новинки и читала прогремевшие книги, не теряла кругозора и выучила самостоятельно испанский, ходила к стоматологу и гинекологу раз в три месяца, а стриглась у одной парикмахерши. Она делала ремонт самостоятельно, не доверяя наемным работникам, и делала его хорошо. Готовила она тоже хорошо, хоть и не разнообразно – ей нравилось постоянство даже в мелочах. Еда приносила радость и комфорт: вечерами, усевшись за книгой, Роза опустошала поднос с холодным мясом, грудами салатов, жареной картошкой, бутербродиками, а потом еще не раз перекусывала то куском пирога, то сыром, то печеньем.

И после, вымыв посуду и погасив свет, она быстро и спокойно засыпала в узкой кровати с максимально жестким матрасом: для сбережения здоровья позвоночника.

Поднявшись за пять лет работы от бригадирши до директора завода, она купила хорошую машину – добротный вишневый «форд» и взялась за постройку личного гнезда – двухэтажного особняка из красного кирпича в самом живописном и экологичном районе городка. Под ее присмотром бригада возвела и фундамент, и стены, и подвела дом под крышу, и занялась утеплением… Но тут случилась беда с Любавой – стремительно развивающаяся опухоль подкосила подругу, и о доме Роза на время забыла. Она возила Любу на химиотерапию, когда Степан вдруг оказался очень занят оконными делами, она сопровождала ее по разным врачам и искала новых и новых специалистов… Жаль, все они сошлись в итоге в мнении, что мастэктомии не избежать. Но главное – жизнь Любавина была отвоевана обратно! Осталось позаботиться о здоровье.

С точки зрения Розы врачи сделали невероятное: увидели затаившуюся в тканях смерть и выжгли ее оттуда прежде, чем та разрослась. Теперь-то что? Живи дальше и радуйся!

Почему Любава не радовалась, Розе понять было сложно. Она пыталась. Вечером, лежа на спине, смотрела на холмики своих грудей и думала: что будет, если она однажды не увидит этих холмиков? Немножко неприятно было представлять, как ее, Розин, родной кусочек плоти выбросили в мусорку рядом с другими такими же кусками… но, в конце концов, не такая уж это редкость – выбрасывать свои куски. Волосы с расчески Роза тоже кидает в помойное ведро, и что?

Нет, Розе Любаву не понять. Любава – другая. Ей почему-то так плохо, будто смерть не прошла мимо, а осталась с ней, так и сидит у нее под сердцем.

О мужиках каких-то страдает…

Сама Роза о мужиках не страдала. Единственный мужчина, который был для нее настоящим, это ее папа. Папа был настоящим. Добрым, веселым. Он водил Розу в походы, учил разжигать костры, готовить на открытом огне. Он вместе с Розой делал уборку, читал книги, обсуждал новости из газет. Он слушал ее не перебивая, он ценил ее мнение, и он никогда – никогда! – не говорил пошлостей и грубых слов. Роза ни разу не видела, чтобы он провожал взглядом юницу в короткой юбке, и любил он только двух женщин в мире: Розину маму Эльвиру Романовну и саму Розу. Ну и что, что папа почти не зарабатывал? Его здоровье было подорвано на севере, в Магадане, где чета Фальковских усыновила Розу.

За него умело и споро работала Эльвира Романовна. А папочка держал в идеальном порядке дом, готовил потрясающе вкусные обеды, делал уроки с Розой, играл с ней, строил с ней домики для птиц, катался с горки на санках – тоже вместе с Розой. Сколько она себя помнит, всегда в ее руке была твердая папина ладонь, а стоит поднять голову – сверху сияет его улыбка и глаза, полные любви к ней…

Север жестко обошелся с Яковом Александровичем. Он умер в шестьдесят, только-только отпраздновав юбилей. Роза плакала, уткнувшись в плечо матери, и не могла заставить себя поцеловать холодный папин лоб и смотреть, как его гроб опускают в могилу. Только недавно он сидел во главе стола, принимал поздравления и лучился своей знаменитой улыбкой, и… Роза не могла поверить. Столько лет прошло, но так и не смогла.

Ни один мужчина не был похож на ее папу. Никто не смог бы его заменить. И Роза и не пыталась никого искать и не оценивала себя как даму на выданье. Не суетилась в попытках украситься, не пыталась худеть, не просила подруг познакомить с неженатыми…

Ей было уютно и комфортно одной. Иногда, редко-редко, в жизнь вторгались проблемы, которые она бралась решать – обычно чужие.

Как вот, например, Любавина мастэктомия. Холодное, неприятное слово. Как только его услышал Степа Комков, его передернуло.

– Это как? Это что останется?

– Шрам, – сказала Любава, – я видела фотографии. Ничего страшного, просто продольный шрам.

И поцеловала мужа, успокаивая.

Тогда она еще была беззаботной птичкой и мужней женой, а Степа еще мотался с ней по врачам и вроде бы даже переживал.

А теперь что? Любава, посеревшая от боли, сидит в холодной древней избе, скорчившись, как подранок… а Комков благоденствует в объятиях Светки Калмыковой! Пусть хоть хомяков отдаст, сволочь!

С этими мыслями Роза протопала мимо консьержа на первом этаже высотного дома-свечки. Консьерж ее знал – подруга маленькой дамочки из тридцать шестой квартиры. Он с ней поздоровался, она лишь кивнула и вызвала лифт.

В серебристой коробке лифта висело зеркало. Роза посмотрела на себя и осталась довольна: выглядела она достаточно грозно.

Утопив кнопку звонка, она с минуту стояла на лестничной площадке, а потом дверь ей открыл Степан Комков собственной персоной – высокий, в домашнем клетчатом халате, сшитом на манер английского сюртука. Распахнутый на груди, халат открывал мужественные линии обкатанного в спортзале торса.

– Я не вовремя? – осведомилась Роза, отодвигая Степана с прохода.

Из квартиры, утонувшей в приглушенном золотистом свете, несся запах сандала.

– Кто там, Степа? – донесся из глубин переливчатый голосок.

Роза прошла по коридору, заглянула в комнату. Там, на специальном коврике, изогнувшись в сложной позе, медитировала Лана.

– А, овца тонконогая, – мрачно приветствовала ее Роза, – как дела в космических пространствах?

– Ах, это ты, Роза, – не открывая глаз, улыбнулась Лана, – как твои алкаши на заводе поживают?

– Ничего. Недавно премию получили. Полный цех таких, как ты, притащили, оптом и со скидкой.

– Девушки! – строго сказал Степан.

Роза повернулась к нему.

– Я за вещами, – сказала она.

– Какими вещами? – тут же вспорхнула с коврика Лана. – Простите, но тот жемчужный набор и брошки с кольцами – это Степины подарки, а не общая собственность, он имеет право их удержать…

– За хомяками, игрушками и постельным бельем, – сказала Роза, обращаясь к Степану. – Игрушки в пакет собери, горшочки, что она сама лепила, тоже. Белье с Ван Гогом – в другой пакет. Пихай, пихай, я постираю. Хомяков – сыпь прямо в сумку. И такси мне вызови, Комков, поскорее. Не могу тут долго стоять, воняет.

– Это морские свинки, – сообщил Степа, исчезая на время и снова являясь перед Розой с двумя упитанными зверьками под мышками. – Туся и Тася. Клетку-то заберешь?

– Клетку ты сам вниз снесешь, когда такси приедет, – ответила Роза. – Давай, Комков, сними гримасу боли со своего лица, не перетрудишься.

И, забрав у него свинок, уселась на кресло ждать такси и клетки, вытянув уставшие ноги. Степан опять пропал – гремел на кухне, собирая горшки.

Лана и Роза остались в комнате одни.

– Как она? – через продолжительное молчание тихо спросила Лана, снова усаживаясь в позу для медитации спиной к Розе.

– Кто?

– Люба.

– Позвони и спроси.

– Роза, ты же понимаешь, что я не могу вмешиваться…

– Ой, иди ты в жопу, – поморщилась Роза, – королева атлантов, тоже мне…

Лана обиженно замолчала. Вокруг нее курились ароматические палочки и горели свечи в круглых золотых и красных подсвечниках и вазах.

– Вызвал? – спросила Роза, тяжело поднимаясь и протискиваясь в коридор с двумя баулами.

И вышла, не попрощавшись. Степан отправился за ней вслед, громыхая дверцами клетки. В квартире стало тихо. Лана сидела неподвижно, красиво выпрямив спину. Ее лицо с закрытыми глазами только на секунду исказилось слабым отблеском боли и вновь приняло тихое безмятежное выражение.

Глава 3
Женское горе

1

Свете Калмыковой с детства не нравилось ее имя. Так получилось, что в группе в садике она оказалась четвертой Светочкой, в первом классе – третьей, а в девятом, когда объединили вместе два класса, аж пятой. Светы были везде – мамины подружки и коллеги сплошь отзывались на тетю Свету, Светой звали Светину бабушку, а у соседки жила белая крольчиха Светланна – с двумя буквами «н», но все равно обидно!

– Зачем ты меня так назвала? – плакала она, натыкаясь на очередную тезку – в поезде, в новом коллективе, на дне рождения подруги. – Что, имен больше не было?

– Это же в честь бабушки, Светик, – оправдывалась мама. – Да и имя такое красивое, светлое…

Пришлось приучать знакомых и родных к новому имени. Она откликалась только на Лану, а все остальные производные своего имени игнорировала, и так упорно, что к двадцати годам в ее окружении мало кто помнил, как ее зовут на самом деле. Это были родители и парочка одноклассниц, оставшихся в подругах: Галя Весенняя, Любка Пряникова.

Калмыкова Лана – это звучало интригующе. В этом сочетании чувствовалась сила и прямолинейность, дикая и нежная красота.

Лана и сама всегда хотела быть такой: дикой и нежной красоткой. Она часами красилась перед зеркалом, выбирая и разрабатывая виды макияжа на все случаи жизни, она тренировала мимику, представляясь попеременно то красиво-удивленной, то удивленной с капелькой возбуждения, то загадочной, то загадочно-обещающей…

Ей хотелось объять необъятное: поменять дешевые кремы и пудры с рынка за пятьдесят рублей на те божественные эликсиры, нектары и притирания, что красовались в магазинах элитной косметики. Ей хотелось совершенствовать фигурку не дома на старом потрепанном коврике, а в спортзале премиум класса с бассейном и сауной, обертыванием шоколадом и водорослями… Ей хотелось пить изысканные вина и покупать тончайшее белье с ручной вышивкой – белье стоимостью в две отцовы зарплаты…

О, заманчивые перспективы! Как же вас реализовать, думала двадцатилетняя Лана, и ответ находила только в своем отражении. Разве мужчинам не нравятся такие пухлые губки, как у нее? А такие большие… красивые глаза? А грудь, поднимающаяся из пуш-апа, соблазнительно пышная и округлая? А эти ноги? Разве это нельзя назвать стартовым капиталом в ее бизнес-плане?

Поначалу она делилась этими мыслями с мамой. Та качала головой:

– Света…

– Лана!

– Лана, а ты не подумала, что будет с тобой, если этот твой будущий богатый мужик… ну, например, уйдет к другой?

– От меня не уйдет! И еще я все у него отсужу!

– А если он, не дай бог, помрет?

– Мне останется богатое наследство!

– А если у него уже полно таких наследников?

– Найду другого, – зло сказала Лана, которой надоели эти придирки. – И вообще, хватит моих будущих мужиков хоронить. Не успели они в меня влюбиться, как ты их уже закопала…

– Да пойми ты, Лана, – втолковывала мать, – нельзя ни от кого полностью зависеть! Это же рабство какое-то, а не то, что ты себе напридумывала! Это значит, он тебя купит, а ты будешь ему прислуживать и упаси бог тебя поперек слово ляпнуть или что-то свое задумать – выпрет же на мороз, найдет другую, сговорчивую… А если дети будут? Я вас двоих не смогу прокормить, а ты и сама прокормиться не можешь.

– Меня – не выпрет, – отрезала Лана, – думаешь, если ты неудачница, то я на тебя насмотрюсь и такой же стану? Нет, мама, я наоборот: посмотрела на тебя и никогда такой лохушкой не буду.

«Лохушка»-мать приуныла и больше эту тему не поднимала. Лана торжествовала – внешностью и фигурой она пошла в маму и знала, что та растранжирила свой «стартовый капитал» на скорое студенческое замужество, на пахоту в огородах у свекрови, на ссаные пеленки ее, Ланы, и ее брата Левушки, на лечение отца от затяжного алкоголизма, на унылую работу вечной операционистки. «Капитал» она по бедности снаряжала в дешевые платья, выглядящие смешно, в тертые ношеные пальто с воротником из «чебурашки», в вечно стоптанные сапоги, которые таскала по три сезона. Никогда не красилась, не следила за кожей, и сетка морщин, обвисшие щеки, складки, пятна – все это пугало Лану и внушало ей отвращение.

Нет, нет, она никогда не сделает с собой подобного!

Мироздание было благосклонно к Лане и совершило нечто, что полностью подтверждало ее теорию, хотя поначалу ударило наотмашь. Пединститут, в котором Лана с горем пополам отучилась два курса, сообщил ей об исключении. Этого следовало ожидать – Лана появлялась там крайне редко. «Бабский курятник», как она называла институт, ее совершенно не интересовал. Ее интересовали мужчины.

После этого удара (ведь нужно было как-то сообщить родителям?) мироздание смилостивилось и одарило Лану звонком от преподавателя, теперь уже бывшего.

Павлу Семеновичу Орешкину было всего сорок два, он носил пиджак поверх свитера-водолазки, джинсы и кроссовки и очень старался подражать одному известному в то время циничному доктору из американского сериала.

Лане он нравился, как любой мужчина, имевший иномарку и не имеющий брюха. Напускной цинизм Павлу Семеновичу шел, небольшая развязность – тоже, и в него были влюблены как минимум десять девчонок разом, но он берег свою репутацию и в интрижках со студентками замечен не был.

Оказывается, это не относилось к его бывшим студенткам, о чем он и сообщил Лане в телефонном звонке, в котором посетовал, что не увидит больше перед собой ее прекрасных колен, навевающих мысли об Эдеме и бесстыдстве, порожденном наивностью…

Лана навела справки. Орешкин оказался женат и имел двоих детей. Помимо этого и работы преподавателем он имел неплохой пассивный доход: в Петербурге сдавались туристам несколько принадлежащих ему квартир.

Не очень жирно, но почему бы и нет?

И Лана согласилась на встречу с кофе. В кофе добавили ликера, Лана качала ножкой, невинно-бесстыдным образом задевая колено Павла Семеновича, пока он рассказывал ей об интереснейшем сюжете славянской мифологии: Нави и Прави, разделенной сторожицей-бабой и избушкой на куриных ножках…

Он действительно был умен и рассказывал интересно, но быстро понял, что спутницу волнует не его ум. Галантно предложил ей пальто, галантно усадил в свою «мазду» и покатил по улицам в маленькую новую «однушку», обставленную на скорую руку – в тумбочках и шкафах не было вещей, но валялись надорванные обертки от презервативов.

Лана подарила ему свою невинность и сполна отыграла весь спектакль: и нежные стыдливые слезы, и раскаяние, и муки совести. Физически же она не почувствовала ничего: в какие-то моменты было щекотно, в какие-то приятно, в какие-то – просто смешно. Особенно смешно было, как Павел Семенович старательно развешивал свои брюки и рубашку, боясь их помять, а после внимательно оглядывал себя, разыскивая зацепившийся светлый Ланин волосок, нашел его и смыл в туалет.

Это было смешно. И мерзко одновременно.

Но Лана уже наметила цель: ее цель – стать женой этого мужчины. Уговорить его переехать в Питер, поближе к его квартирам, стать рантье в доле, покорить северную столицу вопреки маме и ее раннему варикозу.

Сначала ей казалось, что к цели она идет довольно-таки бодро. Уже через пару недель она въехала в «однушку» и принялась ее обживать. Через месяц она получила в подарок толстое витое кольцо из белого золота. Еще через месяц – абонемент в фитнес-клуб, не премиум-класса, конечно, но и не качалку в полуподвальном помещении.

За каждое достижение она хвалила себя: за то, что умела готовить изысканные ужины при свечах, за то, что в постели была изобретательна, как жрица культа похотливого божка, за то, что умела сочувственно слушать и восхищаться любым словом своего мужчины.

Через три месяца Лана пошла в потайную атаку: она купила и подарила Павлу дорогой и очень стильный галстук.

– Твои студентки сойдут с ума… – прошептала она ему на ухо, обвивая его сзади руками и ногами, прижимаясь к его спине умащенным роскошными ароматами масел телом.

Все это: масла, деньги на подарки и прочие безделушки она получала от него же. Если ей, любовнице, достается так много, то сколько же достается жене?

Про жену Лана знала немногое: некрасивая, растолстела, с ней скучно, секса с ней нет уже два года, но она хорошая мать и прекрасно воспитывает сыновей. Однако – сердце ее Паши принадлежит, конечно же, ей, Лане.

И поэтому так больно было услышать, что подарок замечательный, галстук очень красив, но, пожалуй, он оставит его здесь.

– Почему? – спросила Лана. – Не понравился?

– Галстуки – это довольно интимный подарок, – сказал Павел.

– И что? Мы разве не в интимных отношениях?

– Мы в слишком интимных отношениях, кошечка. В таких интимных, что об этом никто не должен знать.

И он весело ей подмигнул, а потом выполнил ритуал одевания с тщательным поиском Ланиных волос на одежде и смыванием их в унитаз…

Это подсказало Лане другую мысль. В следующее свидание она беспощадно вырвала клок своих роскошных волос, надушенных самым ярким ароматом, который нашелся в ее коллекции, и незаметно налепила их комок Павлу на спину, на свитер, обнимая при расставании.

План был таков: жена замечает волосы, жена устраивает отвратительный скандал, он признается ей в любви к Лане и приезжает в гнездо романтики и будущей семейной жизни. Лана становится Орешкиной (что поделать?) и уезжает в Петербург, гулять в клубах и отрываться за нищее детство в бутиках и ресторанах.

Она приготовила холодное шампанское и возбуждающие закуски, надела пеньюар и нежнейшие белые чулочки. Томным сладким голосом ответила «алло» на его звонок.

Он сказал, чтобы через час ее духу не было в его квартире. Чтобы она выметалась немедленно. Что она бешеная сука, которой он с удовольствием сломал бы руки… Он говорил так жестко, так грубо… используя все свои филологические запасы мата и разнообразные пожелания на их основе.

Лана слушала, обмирая, и не могла поверить ни единому слову.

– Паша, ты при жене все это говоришь, да? – робко догадалась она наконец. – Специально?

Он бросил трубку.

Она, дрожа, заметалась по комнате… Выпила залпом один за другим два бокала шампанского, не чувствуя вкуса, закуталась в плед, предчувствуя беду.

И беда случилась. Павел приехал через полчаса – видимо, гнал по улицам с бешеной скоростью, и, не говоря ни слова, принялся стаскивать Лану с постели. Она брыкалась и плакала, а он тащил ее с силой, оставляя синяки на щиколотках и предплечьях. Выволок ее в коридор, и там она прилипла к двери, не давая ему ее открыть.

– Паша, Паша! Пожалуйста, не выгоняй меня! Пожалуйста!

И кинулась на колени, обхватив его ноги, подняла к нему прекрасное заплаканное личико, случайным движением высвободила из бретелек легкого пеньюара грудь.

Он ее не выгнал. Лана, придя в себя на следующее утро, умывшись и рассматривая себя в зеркало, торжествовала.

А кто сказал, что путь будет легок? Кто сказал, что урвать себе кусок счастья – просто? Просто было той, кто выходил за ее Пашу замуж молодой дурочкой – за молодого дурачка. Вот ей, законной женушке, было просто. А ей, Лане, за взрослого состоявшегося мужчину придется побороться.

И она яростно растерла жесткой мочалкой-рукавицей побледневшие щеки, чтобы вернуть коже розовую прозрачность. Конечно же, она видела и не могла не видеть того, сколько укора в глазах ее отражения. Конечно, она не могла не заметить, какое грязное и жирное пятно осталось на ее душе после произошедшей вечером безобразной сцены и последующего унизительного секса.

Конечно, она понимала, что соблазнительно трясти грудями на радость любовнику, когда руки в синяках, колени расцарапаны, а гордость растоптана – это не то, о чем ей, Лане, мечталось.

Но – а как иначе? Разве есть другие пути?

Вот он спит, ее мужчина, покоренный ее прелестями, усмиренный ее нежными прикосновениями, утомленный ее неутомимостью… Да, он таскал ее по квартире, как собачку, но победила-то она! Он остался на ночь, не вернулся к жене, не смог уехать…

И счастливая Лана отринула сомнения.

К делу стоило приступить с другого конца. Долго она зализывала раны и искупала вину: была самой послушной, самой верной и нежной девочкой, готовой на все ради своего покровителя. Она поощряла разговоры о доме и семье, делая вид, что глубоко раскаялась о содеянном и понимает ее ценность для Паши. Она извинялась и даже мельком посмеялась над своим поступком: мол, какая я дурочка, ну конечно же, я знаю свое место!

И он успокоился, перестал наказывать ее: не грубил, не был жесток в сексе. Когда в Ланиной жизни снова появились подарочки (небольшие сережки с бриллиантиками), она решила, что пора действовать.

За прошедший год она узнала основную расходную статью Паши: его сыновья. Оба они учились в частной школе, оба посещали репетиторов по двум языкам. Младший увлекался конным спортом, старший играл в теннис – оба хобби стоили весьма недешево. Каждые полгода дети отправлялись мир посмотреть: на их страничках в инстаграме мелькали то Испания и Венеция, то Германия и Австрия, то Вьетнам, то Англия.

Лана, побывавшая за границей лишь раз, – мама вывезла ее за тряпками на Харьковский рынок, – завидовала двум несовершеннолетним щеглам. Она листала фото и представляла себя на их месте, такую красивую, такую изысканную и стройную… «Сопливые сволочи, почему вам все досталось на халяву? – думала Лана. – Почему вы родились в семье, где в вас души не чают и деньги водятся, а я – в нищей халупе, где на меня всем было плевать, лишь бы с голоду не померла?»

Ее безмерно злило то, что деньги, которые она уже распределила в общий семейный бюджет ее и Паши (необходимо первым делом купить ей после свадьбы машину, не бывает сейчас обеспеченных семей с одной машиной!), утекают зря.

Но была и другая сторона раздражающего ее вопроса: оказывается, Паша очень хороший отец. Если он так любит своих детей, значит, ей остается только подарить ему сына, и все козыри в ее руках!

Разве сможет старая толстая жена составить конкуренцию молодой красавице с младенцем на руках?

А сыновья от первого брака – они уже взрослые, в отце не особо нуждаются, им достаточно будет и алиментов.

В конце концов, Лана вовсе не намерена запрещать Паше с ними общаться! Пусть. Ей не жалко.

Она совершила ошибку в самом начале: рассказала о своем плане маме. Обронила сначала случайно, мол, жди внука, а когда мать насторожилась и потребовала объяснений, Лана и вывалила все, что задумала. Она надеялась, что мать удивится и обрадуется: как не обрадоваться беременности родной дочки? Но почему-то вышло наоборот. Мама дернула ее за руку и посадила перед собой. Ее некогда красивое лицо стало суровым.

– Светка, прекрати, – сказала она, – не губи себя. Ты этому Орешкину не нужна, и сама это знаешь. Остановись.

Лана опешила. Во-первых, никакая она не Светка, сколько можно повторять! Во-вторых, кто бы говорил: «Не губи себя»!

– Себе советы раздавай! – фыркнула Лана, до глубины души раненая материнской грубостью. – Я думала, ты обрадуешься! А ты… вот ты какая! Завистливая! Что – завидно?

И она ткнула пальцем на цепочку-браслет с жемчужной подвеской, а потом – в бриллиантовую сережку в ушке.

– Завидно? Ты до полтинника дожила, а таких штучек не носила! А мне двадцати пяти нет, а я как королева хожу!

– Я пойду к этому Орешкину и буду с ним разговаривать, – сказала мать так, будто Паша был Ланиным учителем по физике и Лана получила у него плохую оценку. – Или жене его буду звонить.

– В суд еще на него подай! – в бешенстве закричала Лана. – Убить меня хочешь, в нищету меня хочешь?!

– Дура!

– Сама такая! – И Лана, схватив сумку, с грохотом выбежала в подъезд, по пути повалив башни из каких-то дурно пахнущих шмоток и книг, которые, сколько она себя помнила, занимали половину прихожей.

Так она лишилась единственной близкой ей женщины. Подруги у Ланы, конечно же, были: Пряникова Любка, например, и Галя Весенняя. Но подруги эти были для того, чтобы поболтать о тряпках, чтобы похвастаться колечком, чтобы погулять вместе, когда дома скучно.

Но личную жизнь с ними Лана никогда не обсуждала. Счастье любит тишину, думала она. А то так расскажешь да покажешь – и уведут.

Обязательно обзавидуются и уведут или рассорят, или жене нашепчут. Женской дружбы не бывает! Пряникова, хоть и малышка, но мужчинам всегда нравилась, веселушка-хохотушка, массовик-затейник. И Галя, хоть и выглядит как мраморная колонна, но мало ли? Ноги-то у нее тоже от ушей.

Нет-нет, удел подружек – вздыхать и восхищаться Ланиными достижениями, и никому из них она ни на йоту не приоткроет занавес ее тайн.

И она покинула подруг, объяснившись неимоверной занятостью.

Лана осталась одна. И в одиночестве упорно шла к цели: у нее должен был родиться ребенок от Паши.

Ее тайные ритуалы и стыдные ухищрения принесли плоды ранней весной. Сквозь мартовские ледяные дожди, по слякоти, замерзшая и счастливая, она несла весть, заключенную в двух полосках на купленном в аптеке тесте.

Она пришла к Паше на работу, вызвала его в коридор, и он, глядя на ее безмятежно улыбающееся лицо, почему-то все понял без слов и сказал озабоченно:

– Калмыкова, вы по поводу восстановления? У меня еще две пары, подойдите попозже.

Мимо прошли студентки: обе длинноногие и красивые, облили ее Пашу похотливыми взглядами наглых щук, претендующих на чужое счастье.

– Я подожду, – сказала Лана жалобно, – но где?

– В кафе подождите, здесь рядом, «Шоколад-бар».

И Лана пошла в «Шоколад-бар», где послушно отсидела почти четыре часа, поглощая то десерты, то мороженое и успокаивая себя тем, что это полезно для ребенка.

Через четыре часа она забеспокоилась и набрала Пашин номер. Телефон его был недоступен. Тогда она, уже понимая, что произошло, но все еще не веря, потащилась «домой» – и обнаружила, что ее «дом», однокомнатная квартира, где она жила, заперта на верхний замок, от которого у нее никогда не было ключа.

Спотыкаясь и держась за живот, она пошла вниз и увидела возле мусоропровода клочки своих фотографий. Подошла поближе, открыла крышку. В дурно пахнущем зеве мусорной трубы застрял ком ее надушенных пеньюаров, юбочек, колготок. Торчал каблук замшевой туфли.

Видимо, вещи выбрасывались в большой спешке.

Некоторое время Лана тупо смотрела на свою одежду. Это был не просто крах. Это была атомная бомба, взорвавшаяся посреди города, полного мирных жителей.

Сколько раз Лана видела себя лежащей на бархатном диванчике в этом персиковом пеньюаре! Он отлично смотрелся бы на выросшем животике! А Паша суетился бы вокруг, поднося ей то соленый огурчик, то… что там едят беременные?