Текст книги "Женские церемонии"

Автор книги: Жанна де Берг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Когда, гораздо позже, я очнулась и отняла руки от лица, то, разумеется, увидела, что мы окружены отнюдь не пустотой, а многочисленными зрителями, чьи взгляды были прикованы к нам. Часть собравшихся, включая мою подругу и ее итальянца, сидела на банкетках позади нас, на некотором расстоянии, словно для того, чтобы освободить пространство, где мы были бы одни и видны со всех сторон. Другая часть была перед нами: человек двадцать мужчин стояли полукругом, вплотную друг к другу. Сколько времени они уже наблюдали за нами, неподвижные, молчаливые? И кто бы мне сказал, еще совсем недавно, что я вовсе этого не испугаюсь, и даже более того – что, окрыленная собственной смелостью, все еще стоя на коленях, я сама начну разглядывать их по очереди, одного за другим? Один из них отвернулся и ушел. Другие выдержали мой взгляд, и я понимала, что они останутся на месте, что бы ни случилось – пока я буду предоставлять изысканные блюда для утоления их терпеливой страсти.

Но момент был упущен, и юный блондин понял это по моей недвусмысленной улыбке. Он поднялся с пола, встал передо мной на колени, поцеловал мне руку и сказал «Спасибо» по-французски. Я погладила его по волосам, жестким от засохших пивных капель. «Спасибо»… Это единственное слово, которое свяжет нас в будущем.

Он поднялся и исчез, пройдя между стоявшими полукругом зрителями, которые почти сразу же разошлись. Несколько мужчин приблизились, чтобы получше разглядеть меня и заговорить со мной. Один из них, лет тридцати, очень утонченный, выглядевший настоящим денди в своем костюме-тройке и саржевом галстуке, произнес: «It was wonderful». И я почувствовала себя польщенной, как актриса, сошедшая со сцены, которую взволнованно уверяют, что она была «абсолютно неподражаема». Еще и сейчас я не перестаю этому поражаться[1]1
  Моя подруга запомнила несколько комментариев на мой счет, весьма лестных, но наиболее необычным был примерно такой: «Француженки лучше американок». Конечно, я слышала, что все француженки рыжие, но такое!.. Вот так однажды вечером в Нью-Йорке я подправила историческую репутацию Франции. (Примечание автора.).


[Закрыть].

Как бы то ни было, эти мужчины со своими бесхитростными восторгами убедили меня, что я в самом деле устроила им роскошный спектакль, и что сами они были примерными статистами (восторженными и немыми) в этом спектакле, который я разыгрывала лишь для себя одной.

Позже я снова заметила этого молодого человека – он смотрел на меня издалека, в одиночестве сидя на маленькой лестнице, ведущей в бар. Я подошла и тоже села на ступеньки рядом с ним. Когда я сказала, что живу в Париже, он воскликнул: «Как бы я хотел побывать там с вами!» Потом добавил: «Your slave». На его рубашке кое-где виднелись засохшие пятнышки крови.

Вечеринка была уже в разгаре, когда один из зрителей принес мне цепочку, найденную под «моей» банкеткой. Я вспомнила медаль, раскачиваемую золоченым носком босоножки. Заинтригованная находкой, я принялась изучать ее, держа на ладони маленький овальный золотой медальон. Я рассматривала прилипшие к нему ворсинки ковра. Как выяснилось, напрасно – тем временем мой спутник исчез.

Для очистки совести я поискала его среди остальных посетителей: я хотела узнать его имя, адрес, способ с ним связаться. Но он как в воду канул. Я поспешно направилась к выходу. Прямая улица была пуста, насколько хватало глаз. Ночь – нема. Недавний ливень смыл разбухший мусор в сточные канавы. На неровных тротуарах поблескивали лужи.

Через несколько дней я уехала из Нью-Йорка. Я больше никогда не видела этого мальчика с васильковыми глазами. «Forget me not…» Я не забыла.

Размышления 1

Без сомнения, мне бы и в голову не пришло рассказывать историю своей жизни, если бы не случай. Случай заключался в том, что Жан-Люк Энниг начал расспрашивать меня о «стратегиях вуайера». Беседа на эту тему, едва завязавшись, пошла дальше в совершенно другом направлении, где изначальная тема вуайеризма совершенно затерялась. Вместо этого возникла тема рассказа, построенного в форме долгого диалога – с того момента такая форма стала моей любимой – «Мученичество Себастьяна».

Поскольку в журнале «Tel quel» должен был появиться важный отрывок из этого рассказа, я попросила, чтобы мне прислали текст для предварительного просмотра – по крайней мере, текст моих пояснений.

При чтении дактилографических оттисков я почувствовала, как на меня нахлынула волна разочарования: «Это не то!» Конечно, все слова были мои, я их узнавала. Ничего не вырезано, не переврано, не искажено… Разочарование я испытывала лишь по отношению к себе самой. Я не могла избавиться от мысли: «Это не то». Или, еще хуже, – «Да, это оно и есть». Тогда я переделала некоторые фразы и почти полностью переписала последние абзацы. Конечный результат понравился мне больше, но все же не удовлетворил окончательно. Итак, продолжать было бесполезно, поскольку я наконец поняла: «то» не получится никогда. Но кое-что я все-таки сделала: переписала некоторые эпизоды, следующие за вечеринками, прозванными «в память мученичества Себастьяна», а потом, по инерции – два других, предшествующих им и происходящих в Нью-Йорке.

Отчего такое упорство? Хотя отныне я полностью сознаю, что не смогла бы перекрыть сообщение между рассказом и образами, по-прежнему теснящимися у меня в голове, я хотела бы зафиксировать для себя, своих друзей и нескольких рассеянных мечтателей пусть даже только след тех эфемерных событий, хрупких, шатких мгновений, перед тем как они полностью рассыплются в прах.

Мученичество Себастьяна

– Расскажите мне историю о Себастьяне.

– Как я уже говорила, эта вечеринка была для меня одной из самых впечатляющих. Еще много ночей спустя я не могла заснуть. А днем не могла есть. В первые два-три дня я была как выжатая… Несомненно, по причине страсти, которую я там испытала…

Мне хотелось перепачкать мужчину разбитыми яйцами. Эта идея у меня была уже давно. Помните фильм «Нарастающее удовольствие»[2]2
  Фильм Алена Роб-Грийе (1973).


[Закрыть]? Там есть сцена, где одна женщина разбивает яйца на теле другой. Но она делает это очень осторожно, лишь слегка перемещая и встряхивая их так, что они трескаются, а не раскалываются. Мне же хотелось, напротив, разбить их вдребезги. Я всегда мечтала воссоздать наяву картину «Мученичество святого Себастьяна», где вместо стрел были бы яйца. Эта мизансцена требовала специальной обстановки (голая стена, пол, которому ничего не страшно) и исключительного актера. И то и другое я нашла в течение всего одной недели: прекрасного раба, который, как мне казалось, должен был быть идеальным святым Себастьяном, и пустую комнату с зеркальной стеной и крепким полом – в доме одного моего друга.

Кроме этого человека, которого я отныне буду называть Себастьяном, я решила привлечь двух других участников: мою подругу (разделявшую мои вкусы) – на роль «горничной», и еще одного мужчину – на роль «прислужника», чтобы он помог мне создать нужную обстановку.

В назначенный день я приехала на место первой, в одиночестве. Ключи у меня были. Я осмотрела комнату и стала думать, как все устроить. Потом перенесла в нее все предметы, которые казались мне необходимыми. К семи часам вечера прибыл первый участник, «прислужник».

Этот мальчик, у которого была склонность к подчинению, очень любил исполнять приказы одной женщины и делал за нее всю домашнюю работу. Я уже предвидела, как он начнет мыть и чистить все вокруг и помогать мне в приготовлениях. Мне бы хотелось также прорепетировать мои действия – так сказать, потренироваться на нем, как на дублере основного актера.

Я смотрела, как он моет пол и протирает зеркало. Потом я показала ему, где лежат пластинки, которые мне хотелось слушать во время действа – с музыкой одновременно романтичной и страстной. Нагрузила его и другими мелочами, которыми не хотела заниматься сама. Мы поставили напротив зеркала, в двух-трех метрах от него, кресло, разложили подушки для моей «горничной», расставили свечи, ароматические палочки и прочее. Затем я велела ему раздеться и встать у зеркала, а потом бросила в него яйцо, чтобы проверить, как будет выглядеть это зрелище. Вот и все. После этого ему осталось только вымыться, одеться и очистить зеркало.

Итак, все было готово, и мы могли пойти поужинать. Мы отправились в кафе в двух шагах от дома, но я не могла проглотить ни кусочка… Вы когда-нибудь играли в театре? Мной владела та же тревога, которую испытывают перед выходом на сцену – боязнь оказаться на публике, некая смесь паники и эйфории. Но потом, когда действие началось, страх полностью исчез.

Мы договорились с моей «горничной»[3]3
  Та, кого я называю «горничной» – не кто иная, как Александра, юная американка, открывшая для меня гей-клуб, о котором идет речь в первой главе. (Примечание автора.).


[Закрыть], что она заедет за тем, кого я называю Себастьяном; ей также нужно было проверить, чтобы при нем были необходимые аксессуары, из которых мне больше всего нравились повязка на глаза, собачий ошейник и кнут. Они проделали путь на автомобиле, в полном молчании. Когда они прибыли по указанному мной адресу, она завязала ему глаза, прежде чем позвонить.

Я тем временем переоделась. Теперь на мне был своеобразный наряд: черное шелковое платье с открытыми плечами, такие же перчатки, длиной до самых подмышек, черные чулки и туфли на шпильках.

– И черная губная помада?

– Очень темная. Освещение давали только свечи, стоявшие на полу, достаточно далеко от зеркала. Оно было не слишком хорошего качества, поэтому свет был слегка синеватый…

Моя «горничная» позвонила, и я сама пошла ей открывать. Мальчик с завязанными глазами стоял рядом с ней. Повязка нужна была только затем, чтобы он раньше времени не увидел комнату с зеркалом, через которую только и можно было пройти из прихожей во вторую комнату квартиры. Когда мы вошли туда, я сняла повязку. Моя юная подруга по сути не знала Себастьяна – она всего лишь привезла его сюда. Так что я его ей представила. Он стоял на коленях. Я внимательно изучила его, каждую черту: рот, глаза, шею. Затем мало-помалу раздела его (должна признать, с некоторой грубостью, поскольку разорвала ему футболку), под комментарии зрителей.

В какой-то момент мой прислужник, который молча наблюдал за раздеванием, слегка улыбнулся, и эта улыбка тотчас же передалась молодой женщине. Тут я пришла в ужас, поскольку ничто так не разрушает любое священнодействие, как смех; и даже обычная улыбка была для меня невыносима. Я принялась яростно хлестать его кнутом, что тут же остановило их попытки продолжить веселье. Я поставила его лицом к стене и приказала не оборачиваться; для него это было достаточно суровым наказанием, поскольку он как раз очень любил «смотреть». Он не возражал. Он был даже испуган: очевидно, почувствовал, что я готова избить его довольно сильно. Затем я вернулась к Себастьяну и продолжила его раздевать. Ему тоже довелось попробовать кнута, но по другой причине: он не написал мне обещанное письмо, и это был серьезный проступок. Затем мы обменялись несколькими словами: слова играют для меня большую роль, в том числе и эротическую…

– Вы сделали фотографии?

– Вы имеете в виду: фотографии на память? В тот момент мне было не до того… Знаете, единственная вещь, которая меня в самом деле интересует – это драматическое напряжение реальной сцены. Вот почему в подобных ситуациях вокруг меня, как правило, мало людей. Я заметила, что если участников слишком много, интерес рассеивается. А мне нужно постоянно чувствовать других актеров рядом с собой. Чем их больше, тем труднее достигнуть такой степени напряжения, и тем утомительнее это для меня. Их должно быть не больше девяти-десяти, но это максимум. Такая ситуация – скорее исключение. Вот четверо-пятеро участников – идеальный вариант.

В этот вечер, навсегда запечатлевшийся в моей памяти, что-то произошло… я не знаю… примерно так себя чувствуешь после некоторых наркотиков: во власти безумия, пусть краткого, но все же безумия.

Затем мы перешли в комнату, подготовленную для церемонии. Я села в кресло и велела горничной подвести ко мне будущего мученика и поставить его передо мной на колени. Потом я привязала его запястья к ручкам кресла. Пока она его хлестала, также по моему требованию, я принялась целовать его, слегка покусывая ему губы. У него были прекрасные губы – нежные и покорные, как и нужно. В то же время я наблюдала эту сцену сзади в большом зеркале, где отражение было едва различимо из-за полумрака.

Северен, мой прислужник, которого незадолго до того я наказала, повернув лицом к стене, теперь был поставлен позади меня, в темный угол, откуда мог наблюдать за происходящим. Участвовать ему не разрешалось – только смотреть… Когда я решила, что уже достаточно нацеловалась с Себастьяном и что его вдоволь исхлестали, я отвязала его, встала с кресла, подвела его к зеркалу и, поставив на колени, заставила смотреть на свое отражение. Потом плюнула в зеркало. Он тут же понял, что должен сделать: слизать плевок. Я снова плюнула, на этот раз в отражение его лица.

Конечно, я сознаю, что отчет, который я предоставляю вам сейчас о тех действиях и их последовательности, выглядит сухим и бесстрастным, тогда как мне их развитие представляется прекрасным, волнующим, необходимым… Необходимым для чего? Как раз для красоты, быть может… Понимаете, это не должно восприниматься с перебоями, провалами… В конечном счете, это очень театрально. Я думаю, что важны не действия сами по себе, а то, что я ими создаю и что захватывает людей, которые находятся рядом со мной. Я создавала некое гипнотизирующее действо; если бы этого гипноза не было, не было бы вообще ничего. И для меня все это было по-настоящему – я испытывала ощущение, что этот спектакль происходит в реальной жизни. Если бы я вдруг перестала верить в это сама или не слишком хорошо играла свою роль… ничего бы не произошло. Это было бы лишь чередой неинтересных действий; тех же самых, но неинтересных. Именно этой «реальности», по сути, ждут от меня окружающие. Доказательством служит то, что я часто предлагала своим друзьям встречаться без меня, поскольку я много путешествую. Но у них ничего подобного не получалось. Словно им нужна была распорядительница. И даже если я ненадолго отстраняюсь от своих обязанностей и передаю их одной из моих «сообщниц», то всегда нахожусь поблизости и наблюдаю за происходящим, готовая в случае чего вмешаться…

Так вот, затем я попросила мою горничную прислониться спиной к зеркалу, медленно приподнять платье и раздвинуть ноги, а Себастьяну – благоговейно вылизывать ее, начиная от кончиков пальцев на ногах и постепенно поднимаясь дальше – к икрам, подколенным впадинкам, бедрам… Я наблюдала за этой сценой, снова усевшись в кресло. Прислужник, стоя позади меня, тоже смотрел на них и при этом ласкал себя (что тоже было ему дозволено). Хотя он и стоял в тени, я различала его движения в зеркале. Когда я спросила горничную, хорошо ли Себастьян выполняет свою работу, она ответила, что да. Потом она вернулась ко мне и села справа от меня на подушки. Тогда я велела прислужнику встать на колени у моих ног, рядом с низкой скамеечкой, на которой стояла миска с яйцами и хрустальный бокал, а Себастьяну – в свою очередь, прислониться спиной к зеркалу и скрестить руки на груди.

– Он на вас смотрел?

– Да.

– Он умолял вас бросать в него яйца?

– Он ничего не говорил. Этот мальчик вообще не разговаривал.

Потом мой прислужник разбил яйцо, вылил его в хрустальный бокал и протянул мне. Я взяла бокал и, размахнувшись, выплеснула яйцо на напряженное тело Себастьяна. Втрое яйцо попало в зеркало, третье – снова в него, и снова в зеркало, и снова в него, но на этот раз более точно, и медленно стекло по всему телу вниз.

– Это происходило в тишине?

– Да, пластинка остановилась, и были слышны лишь сухой хруст яичной скорлупы и приглушенные шлепки яиц, попадавших в зеркало или в тело. Я вошла в раж, и звук разбитого стекла показался мне естественным продолжением остальных; поэтому я одним ударом разбила бокал. Затем с осколками в руках подошла к Себастьяну – так близко, что почти могла ощутить стук его сердца. Наши глаза встретились… На его лице не дрогнул ни одни мускул, он не издал ни звука. Моя жертва была на все согласна. Тогда я продолжила: хрустальным осколком начертила крест на его левой груди. И долго зализывала этот восхитительный порез.

Слов почти не было. Говорила только я, и то лишь иногда. Но так или иначе, мои зрители испугались: все же я была слишком напряжена. И эти осколки у меня в руке тоже внушали страх. Возникло то немое оцепенение, когда боятся того, что сейчас произойдет. На следующий день моя подруга мне призналась, что слегка встревожилась, увидев меня в таком состоянии. Но тогда она ничего не сказала. Я действительно была как в трансе. Я немного отступила назад, чтобы получше рассмотреть картину. Это и в самом деле… было похоже на живую картину. На какой-то момент все застыло в неподвижности. Лишь в отблесках свечей по зеркальной поверхности и по коже Себастьяна медленно стекали клейкие струи, а в той части зеркала, которая осталась чистой, слегка подрагивали наши молчаливые отражения – в глубине, полускрытые темнотой.

Я приказала Северену собрать кончиками пальцев нет много той жидкости, которая выступила из члена Себастьяна-мученика, и смазать ею мои губы.

Когда это было сделано, я спросила свою горничную, хочет ли она, чтобы этот мужчина удовлетворил ее такой, как есть, перепачканный, прямо здесь, на полу, или же она предпочитает, чтобы он был вымыт и надушен. Она ответила, что он ее больше устраивает вымытый и надушенный. Тогда я отправила прислужника наполнить горячую ванну. Мученик был приведен в тот вид, какого желала моя подруга, а потом отведен к постели со свежими простынями, где они занялись любовью у меня на глазах. Они были очень красивы, особенно он. Такой… умиротворенный. Словно на него снизошла благодать. Она тоже это заметила – так она сказала мне позже.

Пока они занимались любовью, прислужника в спальне не было. Он мыл пол и приводил все в порядок в соседней комнате. Потом я позвала его, чтобы он принес нам шампанского. Ему тоже было позволено с нами выпить. В подобных церемониях я продумываю не только основную часть, но и завершение. Нужно уметь поставить заключительную точку. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы все закончилось разговорами, болтовней. Нужно четко разделить действие на начало, середину и конец. Выпив шампанского, я попросила мою подругу об одолжении – уехать вместе с Себастьяном и снова, как и по дороге сюда, хранить молчание.

Я осталась одна с Севереном. Последняя сцена тоже была частью церемониала: я стояла и смотрела, как он приводит все в порядок. К этому моменту я была уже в сапогах.

– Обнаженная?

– Нет. Впрочем, я никогда не обнажаюсь. Точнее сказать, никогда не показываюсь обнаженной. Никогда. Это вопрос этики… Прислужник тоже был одет. Должна сказать, я была достаточно жестока: я опрокинула… Я заставила его проделывать одну и ту же работу дважды.

– Что вы опрокинули?

– Ведро с горячей водой: он только что вымыл пол. Потом я потребовала у него заняться моим телом…

– Так значит, он вам больше нравился?

– Нет. Но я решила: пусть в этот вечер будет так. Он имел право на награду. Он нам прислуживал. Какое-то время он оставался в одиночестве, отстраненный от нашего действа…

Осмотрев результаты его работы и убедившись, что она выполнена на совесть и никто не сможет догадаться, что здесь происходило, я попросила его отвезти меня домой.

– Было ли какое-то продолжение у мученичества Себастьяна?

– Да, эта сцена произвела на меня настолько сильное впечатление, что мне захотелось пережить ее снова, но не в точности так же, поскольку я знала, что в этом случае получу лишь выцветшую копию, ощущение вторичности, слабый отзвук. Я хотела вариации на ту же тему. Да, именно так… если взять музыкальную метафору… «вариации на тему». И из множества возможных вариаций я выбрала «женскую» – теперь женщина должна была быть главным действующим лицом, живой статуей, мученицей.

– А вы не боялись, что в результате получится «дубликат»?

– Мой очередной проект это и предполагал: прежний ритуал с новыми участниками. Именно это я и хотела сказать, воспользовавшись музыкальным термином «вариации». Я могла бы также поговорить о «повторах и различиях», «сочетании прежнего и нового», о том, как «повернуть картинку», чтобы взглянуть на нее под другим углом… Я очень хорошо понимаю тех, кто, просмотрев в книге несколько отрывков по диагонали, думают, что все это дежа-вю и что снова возвращаться к тем же самым причудам какого бы то ни было характера – пустая трата времени. Даже если предположить, что в первый раз они проявят заинтересованность и любопытство, они вполне могут сказать: «Один раз это годится, а два – уже слишком…» Они скажут, что это «похоже». Ну конечно! Но я бы на это ответила, если бы не боялась вызвать возмущение, что точно так же и все концерты Моцарта «похожи»! Разумеется, я отдаю себе отчет в том, что все эти игры в «повторы и различия» – «от головы», тем более когда используются в необычных занятиях, где вкус к «нечистому» смешивается с пристрастием к эстетическому оформлению.

– Вернемся к мученичеству Себастьяна в новом исполнении. Итак, вы решили сделать «женскую» версию…

– Да: сделать женщину главной героиней действа, живой статуей, мученицей… Об этом я уже говорила. Чтобы усилить впечатление повторного открытия, мне требовались и другие участники: новый «прислужник» и двое «сообщников», мужчина и женщина, которые стояли бы по бокам от меня. Только Себастьян, «прекрасный раб», был приглашен во второй раз. Но, в отличие от участников, место и обстановка должны были остаться прежними.

Итак, в назначенный день я снова приехала одна в ту же самую большую квартиру, пустынную и молчаливую. Я снова увидела ту же комнату без мебели с голым полом, те же стены, без всяких украшений, если не считать низких деревянных панелей, выкрашенных в темный цвет, и огромного зеркала от пола до потолка. Прислужник прибыл вскоре после меня, как мы и договаривались. Раньше ему не приходилось выступать в таком амплуа. Я знала, что он не новичок в подобных делах, но в этот вечер решила ограничить его скромной ролью, по которой, во всяком случае, можно было бы судить с большей определенностью, достоин ли он со временем войти в круг посвященных. Его задача (сделать обстановку в точности такой же, как и в прошлый раз) с самого начала облегчалась тем, что мне здесь все было уже знакомо. Моя склонность к ритуалам требовала, чтобы использовались те же самые предметы, точно так же расположенные; поэтому не было никакой причины менять свои прошлые распоряжения: вымыть пол, очистить зеркало, поставить напротив него, метрах в трех, кресло для распорядительницы, разложить на полу подушки, поставить сбоку от кресла низкую скамеечку, на нее – миску с яйцами, хрустальный бокал и т. д.

Поскольку мне не требовалось «репетировать» мои действия на прислужнике – я их уже знала – то я ограничилась лишь тем, что, прислонившись к стене, наблюдала за его работой и оценивала результаты. Но время от времени я выходила из неподвижного состояния – в написанной им хронике этого вечера, которую он прислал мне несколькими днями позже, были следующие слова: «В ожидании других приглашенных она уделила немного внимания мне: она попросила меня поцеловать ее… очень нежно… потом вдруг сильно укусила меня в губы… Она сделает это еще множество раз за вечер, чередуя великую нежность и боль, находя удовольствие в том, чтобы предупреждать меня заранее („Сейчас я тебя укушу…“, „Сейчас я дам тебе пощечину…“), чтобы я знал, что должен подчиниться». (Замечу кстати: я уверена, что не называла его на «ты»!)

Когда все было готово, я ушла, чтобы переодеться в костюм распорядительницы действа, который уже описывала (длинное черное платье из переливчатого шелка с открытыми плечами, длинные черные шелковые перчатки до самых подмышек, туфли на каблуках-шпильках, ожерелье и серьги из черного янтаря). Нет смысла к этому возвращаться… Прислужник, увидев меня, сказал: «Вы прекрасны…», и я велела ему налить мне виски. Как я уже говорила, что все действия и их последовательность должны быть расписаны поминутно.

Когда я открыла дверь, молодая женщина неподвижно стояла на лестничной площадке. На ней, как мы и договорились, была черная полумаска, прорези в которой были затянуты прозрачной тканью с блестками. Я взяла ее за руку, чтобы провести по квартире, в которой она прежде не была. Женщина была, как почти всегда, искусно задрапирована в какие-то восточные одеяния красных оттенков. Но это не имело значения, поскольку я почти сразу же раздела ее и оставила стоящей на коленях на полу «подсобной» комнаты. Я объяснила ей, что так она должна будет стоять, не шевелясь и не пытаясь ничего увидеть, до того момента, пока не прибудут остальные приглашенные (число и состав которых были ей неизвестны). Также ей было запрещено разговаривать на протяжении всего вечера, если только кто-то из присутствующих не обратится к ней с вопросом. Затем я в шутку опутала ее тонкой сетью, которую нашла здесь в кладовке. Ячейки сети были крупными, так что все тело оставалось на виду, а соски выглядывали наружу. Разумеется, я воспользовалась случаем, чтобы немного поласкать их. Ей не пришлось долго страдать от неудобной позы, поскольку остальные участники прибыли вскоре, в назначенное время. Оставалось лишь послать моего прислужника за Себастьяном в соседнее кафе, где он по уговору должен был находиться. Ему тоже было приказано появиться в черной полумаске с затянутыми легкой тканью прорезями – не для того, чтобы он не смог увидеть обстановку (уже знакомую), но чтобы не смог разглядеть других партнеров.

– Он что-нибудь знал, о том, что должно было произойти?

– И да и нет. Я не люблю ничего рассказывать заранее: рассказать – значит уже отчасти сделать, а после этого желание сделать что-то в реальности заметно убывает. Себастьян, конечно же, не отважился расспрашивать меня напрямую (да и как посмел бы «раб» задавать вопросы?), но он явно пытался обходными путями получить… скажем так, хоть какие-то крохи в пищу своему воображению; я сказала ему одно: что будет присутствовать молодая женщина. Я знала, что быть привязанным к женщине – это один из его фантазмов (слово очень расхожее, но довольно удобное…). Он также догадался, что я буду вновь использовать яйца, поскольку я неосторожно употребила выражение «вариация на прежнюю тему». Тогда это стало очевидным…

Его я тоже отвела в отдельную комнату – третью, где оставила стоять на коленях с завязанными глазами в ожидании своего выхода на сцену. Это была самая дальняя комната, и оттуда было не слышно – или едва слышно, – что происходит в остальных. Он вскоре почувствовал себя исключенным из игры; по крайней мере, так он написал мне позже…

– Вы потребовали от него, чтобы он написал вам письмо?

– Я требую только того, что наверняка могу получить! Но я и в самом деле люблю получать подобные «хроники». Идеальный вариант – когда каждый участник пишет свою собственную версию происходящего. Насколько же отличается один рассказ от другого! Конечно, наиболее яркие моменты являются ключевыми в каждом описании, но порой бывают удивительные и показательные упущения – или, напротив, явно незначительные и мимолетные события заставляют сердца биться сильней и приобретают преувеличенную важность по отношению к остальным. Кстати, Северен, Себастьян и моя горничная, разумеется, почувствовали бы значительную разницу между тем, что пережили они сами, и тем, что я вам рассказываю. Именно это и интересно – разные точки зрения. Возможно, стоило бы опубликовать их рассказы в качестве приложений к моему.

– Итак, все участники собрались?

– Да, теперь все актеры были на месте. Но от первых сцен в моей памяти остались лишь отрывочные воспоминания: новые приглашенные, мужчина и женщина (назовем их для простоты Н. и F.) возле обнаженной девушки… сеть на ее нежной горячей матовой коже… едва заметные следы на каждом плече от букв L и А – очень тонкие белые линии на фоне загара… ее напряженная грудь, когда они начали ласкать ее соски… прерывистые вздохи… несколько отданных ей приказов – например, подняться и пойти (с нашей помощью, поскольку она почти ничего не видела) в комнату, подготовленную для церемонии. Потом я на короткий миг приподняла ее маску, чтобы она увидела огромное зеркало, возле которого ее поставили. Ей было велено встать на колени, лицом к нам и спиной к зеркалу, скрестить руки на груди, наклониться вперед так, чтобы плечи коснулись пола, и раздвинуть бедра – такая приглашающая поза была одновременно прекрасна и бесстыдна, поскольку в зеркальном отражении ее влагалище оказалось на переднем плане. Мы сказали ей, что в этой позе она очаровательна и должна сохранять ее, пока нам не надоест…

– Почему вы замолчали?

– Не знаю… Я опять не могу точно вспомнить… Когда я описывала вам эту картину, я «увидела», что тело девушки больше не было опутано сетью. Но когда я ее сняла? Не помню… Затем я пошла в ту комнату, где Себастьян ждал, когда наконец соблаговолят заняться им. Должно быть, я велела ему раздеться, потому что он стоял на коленях, обнаженный, с завязанными глазами, в той комнате, где прежде находилась девушка. Повинуясь моему жесту, прислужник подошел к нему и принялся целовать, едва прикасаясь губами – как я и приказала это делать.

Потом мы в свою очередь приблизились, в полном молчании. Наши ласки добавились к ласкам прислужника – анонимные и не связанные с сексуальными помыслами в этой прекрасной голове. Я начала царапать ему соски своими острыми ногтями, и он моментально возбудился. Было само по себе возбуждающе удостовериться в том, что он полностью доведен до кондиции, коснувшись кончиком пальца, если можно так выразиться, живого тому подтверждения. Время от времени кто-то из нас выходил в соседнюю комнату, чтобы убедиться, что молодая женщина (мне все время хотелось назвать ее Юдифью или Саломеей) все еще остается в той позе, которую ей предписали.

– Но, кажется, вы говорили о «связывании»?

– Да, я как раз собираюсь к этому перейти… Эту картину можно было бы назвать «Связанные рабы». Итак, мы перешли в «ритуальную» комнату и заняли позиции, о которых договорились заранее. Вы помните: лицом к зеркалу, мои помощники – по бокам от меня, прислужник – слева, возле скамеечки.

Девушка наконец поднялась, Себастьян стоял перед нами. Я объявила им, что их сейчас свяжут спиной к спине, так, чтобы они не могли друг друга видеть, с помощью ремней и цепей, за руки, запястья, бедра и лодыжки, что потом их будут хлестать кнутом – просто так, без всякого повода, ради удовольствия моего и моих друзей (и для их собственного тоже, но этого я не сказала).

– Они были одного роста? Какие у них были лица?

– Они оба были высокими, она, правда, немного пониже, но это не создавало проблем, поскольку на ней остались туфли на высоких каблуках, так что она оказалась вровень с ним, и их неподвижные тела соединились друг с другом, как нужно. Их поставили напротив зеркала, одним боком к нему, другим – к зрителям. Я дала Н. кожаную плетку, и он тут же начал хлестать ею девушку. Она не сопротивлялась, но ее инстинктивные подергивания натягивали путы и заставляли Себастьяна пошатываться – из-за этого они оба могли потерять равновесие. Я начала хлестать его лишь тогда, когда увидела, что дрожь и стоны девушки настолько его распалили, что он и сам начал стонать. Чем сильнее я хлестала его – по груди, животу, бедрам, – тем громче он стонал; казалось бы, это должно было заставить меня хлестать с еще большей яростью, но нет: я остановилась. Обернувшись, я увидела, что F. привязала прислужника к трубе отопления в темном углу и мучает его, глядя на нас.