355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Жан Жюль-Верн » Жюль Верн » Текст книги (страница 4)
Жюль Верн
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 13:37

Текст книги "Жюль Верн"


Автор книги: Жан Жюль-Верн



сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Уехать из Парижа на два года – значит растерять знакомства и связи, уничтожить результаты всего начатого. Значит дать неприятелю возможность заделать брешь, восстановить укрепления, вновь прорыть траншеи. В парижской конторе не работают восемь часов в день. Раз уж ты конторский служащий, так уж им и останешься и ничем другим не будешь».

И вот он цепляется за эту страну, «орошенную только надеждой», но если «рубежи ее – труд», то, по-видимому, отнюдь не печаль, ибо тон его писем по-прежнему бодрый.

Среда, в которой он живет, «жаркая зона», ему бесконечно мила.

В конце концов, разве он не является другом великого Дюма и Дюма-сына, который лишь на четыре года старше его, но уже автор романов, имеющих успех, и вот-вот станет прославленным драматургом? Разве он не посещает салон г-жи де Баррер, а с 1850 года и салон пианиста Талекси, где встречается с Дюпоном, Надо[29]  [29] Дюпон, Пьер (1821 – 1870), Надо, Гюстав (1820 – 1893) – популярные французские поэты-шансонье; многие их песни стали народными.


[Закрыть]
, Гуно, Бойером, Верно, Вероном? Впрочем, ему и не придется заточать себя в нотариальную контору, чтобы заработать пятьдесят франков в месяц! Поскольку Исторический театр себя не оправдал, Эдуар Севест возрождает Национальную онеру под названием Лирический театр 21 сентября 1851 года. Чтобы подготовить открытие театра, ему понадобится помощник. Дюма представляет ему молодого писателя, пьесы которого начали ставиться и который находится в стесненном положении.

Благодаря хорошему мнению, составившемуся в салоне Талекси о музыкальных склонностях Жюля Верна, он без труда сделался секретарем Севеста, который вскоре оценил и его серьезность, и художественный вкус. Наконец-то он достиг определенного положения! Скромного, но относительно прочного, которое могло бы обеспечивать ему сто франков в месяц. Фактически ему пришлось выполнять свои функции бесплатно. Вот как он объясняется по этому поводу в письме к отцу от 2 декабря 1852 года:

«Дорогой папа, уверяю тебя, что стремлюсь лишь к одной вещи в мире, – служить моей музе, и начать это как можно скорее, ибо у меня нет денег, чтобы нанимать ей кормилицу. Что бы ты об этом ни думал и как бы горько на это ни жаловался, уверяю тебя, что дело обстоит именно так. Но тороплюсь сейчас перейти к вопросу о секретарстве и жалованье. Какой еще болван болтает, что я получаю жалованье…

Организация писателей-драматургов, к которой я принадлежу, не допускает, чтобы директор театра ставил у себя свои пьесы или пьесы своих служащих. Следовательно, если моя опера принята к постановке в моем театре, значит, я там работаю без вознаграждения, а раз так, жалованье мне не полагается.

Да, дорогой папа, – услуга за услугу. Я нужен директору, он нужен мне. Я отдаю ему часть моего времени, он принимает мою пьесу. Верно, что другие умудряются ставить свои пьесы и без этого. И конечно же, если бы мне пришлось соглашаться на это в возрасте сорока лет, так уж лучше полезть в петлю!»

Известно, что вешаться ему не пришлось, но что ему перевалило далеко за сорок, когда театр компенсировал принесенные им жертвы, поставив «Вокруг света» и «Михаила Строгова». Пока же ему приходится существовать более чем скромно. Поэтому посылки, которые шлет ему Софи, принимаются с радостью! Насколько это в ее силах, она следит и за тем, чтобы белье у него было в хорошем состоянии. Эта материнская забота является темой письма от 14 октября 1852 года, тон которого вскрывает неунывающий характер двадцатичетырехлетнего молодого человека:

«Дорогая мама, я пойду к госпоже Делаборд, обещаю тебе и сдержу обещание. У меня нет никаких причин не явиться к ней с визитом.

Ах, мои рубашки порождают у тебя какие-то страшные видения! Ты советуешь мне купить один перед, но, дорогая мамочка, мои рубашки и на спине все в дырах. На это ты можешь ответить, что госпожа баронесса этого не заметит. Я не настолько фатоват, чтобы тебе возражать! Но у меня тоже бессонные ночи из-за этой нехватки мадаполама. Сейчас мне вовсе не видится все в черном свете, но зато я все и всех вижу в рубашках, а мне говорили, что в таком легком туалете приятно видеть только хорошеньких женщин. Наконец, я решил, дабы положить предел своим страданиям, заказать себе в Париже одну рубашку по моей мерке и послать ее тебе в качестве образца.

Лучшего и не придумать!

Одним словом, мне нужны рубашки и даже носовые платки! Сама посуди, мамочка, какие меня донимают заботы, я не могу обрести утешение даже в том, чтобы высморкаться в подол рубашки!

Печально! Печально! – как говорится у Шекспира.

Четыре дня тому назад я возобновил подписку для папы. Перерыва в получении газеты не будет.

Ах, как бы мне хотелось, чтобы вы приехали в Париж покупать мебель для гостиной! Насколько все было бы красивее, изящнее, художественнее! Вам было бы просто выгодно предпринять такое путешествие. Я теперь перевидел много мебели самого лучшего вкуса и способен дать вам отличный совет.

В субботу мы будем свидетелями возвращения в славный город Париж его императорского величества Наполеона III. Меня все это ужасно забавляет. Посмотрим, что в конце концов получится.

Наступают холода – момент, когда порядочные люди начинают у себя топить, а бедняки обходятся без этого! Словом, я надел шерстяные чулки и стараюсь, как могу, сохранить тепло. Думаю, что вы скоро переберетесь в город. Деревья понемногу лысеют. Дядя и тетя Шатобур больше, чем вы, смогут пользоваться последними погожими днями. Бр-р-р! У меня делается озноб.

До свиданья, дорогая мама, целую всех – папу, девочек, все семейство. Называю ваших барышень девочками именно потому, что они на это, наверное, обижаются.

Твой любящий сын Жюль Верн».

Пошивка дюжины рубашек требовала времени, и Софи решила, что будет благим делом послать сперва носовые платки, в которых он нуждался. В ответ она получила благодарственное письмо, которое ее, очевидно, позабавило:

«Милостивая государыня!

Я узнал из уст Вашего сынка, что Вы вознамерились послать ему носовые платки. Я испросил его позволения лично поблагодарить Вас, на что он согласился со свойственной его натуре любезностью.

Я тесно связан с ним нерасторжимыми узами и в течение всей жизни с ним не расстанусь, одним словом, я – его нос. Поскольку посылка этих платков меня лично больше всего касается, он разрешил мне написать Вам по этому поводу.

Вам, сударыня, пришла в голову чудесная мысль. Сейчас мы вступаем в сезон насморка и соплей, и представляется весьма утешительной возможность собирать эти плоды зимних непогод.

Воспользуюсь этим случаем, сударыня, чтобы сказать Вам несколько прочувствованных слов о вашем уважаемом сынке. Это весьма славный парень, коим я очень горжусь. Он давно бросил привычку расширять меня, засовывая пальцы в мои глубины. Напротив, он проявляет заботу о моих ноздрях. Он часто рассматривает меня в зеркало и, видимо, одобряет, ибо на устах его появляется свойственная ему очаровательная улыбка.

Впрочем, жаловаться мне вообще не приходится. Может быть, я несколько удлинен, но по форме напоминаю носы на античных камеях, и сынок Ваш при каждом удобном случае выставляет меня напоказ. Некоторым юным дамам я пришелся по вкусу и, пожалуй, готов буду впасть в фатовство.

Я бы и не жаловался на судьбу, сударыня, если бы с некоторых пор уважаемый сынок Ваш не стал закручивать усы кверху. Он слишком усердно холит и ласкает их, так что я порядком ревную. Но всего на свете иметь нельзя…

Остаюсь, сударыня, обладателем новых носовых платков.

Уважающий Вас и довольно-таки вытянутый нос Вашего сына.

Полностью – в расширенном виде – Набуко

Жюль Верн».

Небольшие невзгоды не убивают оптимизма в веселом молодом человеке, сознательно избравшем бедность. К тому же он, по-видимому, не слишком тревожится насчет своей доли, во всяком случае в данный момент, и не без юмора основывает кружок «Обеды одиннадцати холостяков», объединяющий молодых литераторов, музыкантов, художников. Впрочем, эти одиннадцать холостяков отнюдь не были женоненавистниками, ибо четыре года спустя все они были уже женаты.

Имеются основания считать, что у организатора этого веселого кружка были веские причины избрать участь холостяка. Для него мысль о браке неотделима была от взлелеянной мечты о союзе с Каролиной – он был все еще полон ярости от того, что ему пришлось отказаться от этой любви.



8. ЛОРАНС

Попытки женить Жюля, который на одном маскараде влюбляется в Лоранс Жанмар. Отказавшись продолжать дело отца, Жюль Верн избирает опасный путь – профессию литератора.

Если хочешь излечиться от любви к женщине, для этого, говорят, есть лишь один способ: полюбить другую.

Пришла ли эта мысль к нему сама по себе или была ему подсказана кем-то? Во всяком случае, таково было мнение и его матери, которая хотела женить сына. Сперва ее намерение представляется ему нелепым.

«Что я тебе сделал худого, дорогая мама, что ты вознамерилась женить меня? Уж не знаю почему, но ты явно желаешь мне всяческого зла. Мне жениться на креолке, – да это же означает сочетать Везувий с Этной! Спасибо! Сколько же мы вместе поглотим Помпей и Геркуланумов, не считая билетов государственного казначейства на 15 000 франков. Ну что ж, я разрешаю этой юной уроженке Бурбоннэ официально просить моей руки!»

После неудачи, постигшей его из-за поведения Каролины, он уже не сомневается в женском непостоянстве, и в конце забавного письма по поводу бала, который предполагают дать его родители, к величайшей радости своих дочерей, он не может удержаться и пишет несколько стихотворных строчек, из коих две последние являются, несомненно, отзвуком его злоключения:

 
Мечтала на балу я лишь о нем одном,
Ну и о прочих тоже!
 

Как в этом усомниться, если в уже упоминавшемся письме от 5 ноября 1853 года он снова спрашивает о Каролине?…

Можно предположить, что с декабря 1853 года он находился в Нанте. К тому же имеется письмо от 17 марта – неясно, 1853 или 1854 года, – в котором он намекает на период времени, только что проведенный в Нанте. Однако, зная из писем от 4 и 14 марта 1853 года, что он находился тогда в Париже, мы уже не можем усомниться, что опущенное в цитированном выше письме обозначение года – 1854.

Важнее то обстоятельство, что, используя рецепты, прописанные матерью, он действительно пытался найти между вальсом и кадрилью какую-нибудь девушку, в которую можно было бы влюбиться.

Лоранс Жанмар показалась ему изящной в костюме цыганки: красота ее черных глаз несколько искупала худобу, которую ее добрые приятельницы считали чрезмерной. Он решил поухаживать за ней, но, к сожалению, позабыл, что между свободой, к которой он привык в Париже, и некоторой узостью взглядов в провинциальном обществе имеется существенное различие.

Услышав, как Лоранс жалуется своей приятельнице Нинет Шегийом, что китовый ус из корсета царапает ей бок, он осмелился на шутку, которая в Париже сочтена была бы невинным мадригалом. «Ах, – сказал он с поклоном, – как жаль, что мне нельзя заняться сейчас добычей китового уса!»

Лоранс, конечно, расхохоталась, но фраза распространилась по залу и дошла до ушей господина Жанмара, который был этим шокирован.

Когда, уступая настояниям сына, Пьер Верн попросил для него у нантского буржуа руки его дочери, он натолкнулся на отказ. Общественное положение претендента, секретаря Лирического театра, представлялось господину Жанмару весьма ненадежным, и, кроме того, балагур, позволяющий себе неуместные шутки насчет корсета его дочери, не мог считаться подходящим зятем.

Но, по правде сказать, романтичная Лоранс уже сделала выбор. Она сумела бросить вызов отцовской воле и обвенчалась с Дюверже в капелле монастыря, где предварительно укрылась.

По возвращении в Париж секретарь Лирического театра вновь взялся за работу не без известной досады не на саму Лоранс, а на общество Нанта, упорствующее в своем отказе принимать его всерьез.

Госпожа де ла Фюи называет «рассудочной» любовью ту склонность, которую он питал к Лоранс. Она права, и слово «любовь» кажется тут даже слишком сильным. Такого определения не заслуживают несколько фраз, которыми молодые люди обменялись во время бала.

По возвращении в Париж он принялся выполнять свои секретарские обязанности с таким рвением, что они отнимали все его время, и, когда ему надо было от них избавиться, Севест ни за что не соглашался на его уход.

Однако вопрос разрешила холерная эпидемия: Севест погиб от нее 29 июня 1854 года. «Я очень любил его, – писал Жюль Верн, – и у него тоже была ко мне большая привязанность». Но, поскольку «нет худа без добра, – добавлял он, – я, во всяком случае, развязался с театром». И все же ему пришлось ждать до ноября 1855 года; в письме, относящемся к этому времени, он извещает отца: «Со дня на день жду назначения нового директора, которое будет означать мою свободу. Но все же у меня сохранятся отличные отношения с господином Перреном. Он сделал все, что мог, убеждая меня взять на себя руководство Лирическим театром, притом так, что мне не придется вносить пая в дело, и я смогу ограничиться лишь неопределенными обязательствами на будущее. Я отказался. Тогда он даже предложил мне быть полным хозяином театра – он же будет носить только звание директора – и получать долю прибыли. Я и тут отказался. Я хочу быть свободным и доказать, что я не лыком шит».

Легкомысленный двадцатишестилетний юнец! А ведь он небогат, ибо, несмотря на свое «положение секретаря Лирического театра», в марте 1855 года он взял в долг у отца 60 франков. Правда, просьбу о займе он изложил в стихах! Отец ответил ему тем же:

 
Стишок твой, право, очень мил,
Еще бы он приятней был,
Когда б я за него не заплатил.
 

Письмом от 17 января (без года, но, по-видимому, оно относится к 1852 году) Жюль Верн окончательно отказался продолжать дело отца:

«Любой человек, не находящийся в моем положении, был бы безумцем, если бы не принял немедленно твоего предложения… Но сколько раз ты жаловался на непрочность всякого привилегированного положения. В наше время беспрерывно происходят всякие потрясения, всегда приходится опасаться, что даже самое выгодное дело может обесцениться. Вспомни, как тебе приходится постоянно тревожиться».

Риск этот, разумеется, существует лишь теоретически, но Жюль Верн делает вид, что принимает его всерьез, и заканчивает письмо так: «Ты поймешь, какие сомнения меня одолевают».

Но он чувствует слабость этого аргумента и вынужден признаться:

«С другой стороны, я начинаю хорошо разбираться в самом себе. Я все равно рано или поздно выкину какой-нибудь фортель из тех, от которых ты всегда пытался меня предостеречь. Я твердо убежден: больше всего для меня подходит та карьера, которую я избрал… Я знаю, чем являюсь сейчас, и понимаю, чем стану в один прекрасный день. Как же я мог бы взять на себя контору, которая у тебя процветает, а в моих руках ничего из нее не получится, она только захиреет».

Отец, которому пришлось отказаться от мысли, что старший сын станет его преемником в деле, продал свою контору 19 апреля 1854 года. Что же он должен был думать об отказе сына взять на себя управление театром, где тот занимал только должность секретаря? Наверно, он упрекал его за непоследовательность, однако на самом деле это поведение было лишним доказательством твердой воли Жюля идти вперед намеченным путем. Впервые он дал отпор, отказавшись вернуться в Нант, второй раз – отвергнув предложение принять дело отца, третий – не пожелав стать руководителем Лирического театра. Стремясь доказать, что он «не лыком шит», Жюль Верн уже безвозвратно устремляется по чреватому опасностями литературному пути.



9. НАЧАЛО ПИСАТЕЛЬСКОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ

Юношеские произведения: «Первые корабли мексиканского флота» (1851), «Путешествие на воздушном шаре», «Мартин Пас». Снова театр: «Спутники Маржолены» – комическая опера на музыку Иньяра (1853).

К счастью, он обладает не одним средством для достижения цели. Если попытки в области драматургии принесли ему разочарование, то проба пера в другом жанре оказалась более плодотворной. Кроме того, он имел поддержку в лице Дюма и Питра Шевалье, главного редактора «Мюэе де фамий», с которым у него очень скоро завязалась дружба. У Шевалье имелись связи в Нанте, он не мог не отнестись сочувственно к молодому человеку, для него небезызвестному и оказавшемуся полезным сотрудником его журнала, имевшего некоторый успех.

В то время как становилось ясным, что успех «Сломанных соломинок» сомнителен, а Жюль писал «Киридин и Кидинерит» и «От Харибды до Сциллы», он набросал также статью, которую Питр Шевалье напечатал в своем журнале в 1851 году: «Южная Америка, исторический этюд. Первые корабли мексиканского флота». В письме от 29 июля 1851 года писатель сообщает отцу: «Питр Шевалье, который так любит давать статьям подходящие названия, допустил глупость: в «шапке» он поставил «Южная Америка», а надо было – „Северная”».

Как случилось, что он заинтересовался Мексикой? Не в то же ли самое время он подружился с Жаком Араго, старым путешественником, братом астронома и физика? Человек по натуре страстный, оригинального ума, искусно владевший пером, Жак Араго, естественно, покорил молодого человека с умом жадным и увлекающимся.

Не Жак ли Араго, уже слепой или почти ослепший, повел сам к калифорнийским месторождениям в районе Сакраменто золотоискателей, доверившихся ему, когда он основал свое Общество аргонавтов?

Он воспользуется этим, чтобы на обратном пути проплыть «от Северного Китая до Южного полюса, антиподов Тихого океана и мыса Горн! Я люблю эту ежедневную, ежечасную борьбу с мятежными страстями природы», – пишет он Шевалье в 1852 году.

С уверенностью можно сказать, что такой человек, став другом Жюля Верна, воображение которого воспламенялось от его рассказов и память точно фиксировала всю многообразную информацию, содержащуюся в них, не мог не оказать на него сильнейшего влияния.

Жюль Верн продолжал оставаться страстным театралом, но теперь он уносился далеко за пределы театров Больших бульваров. Соприкасаясь с этим великим путешественником, он вновь обретал свои детские мечтания и мысленно видел большие корабли, проплывающие мимо острова Фейдо. Он внимал речам Араго, а «Корали» разворачивала паруса, увлекая его к тем далеким островам, куда ему не удалось отправиться. Араго был олицетворенное приключение. Но Араго был к тому же и братом ученого-физика, и можно побиться о любой заклад, что одно имя Араго вызывало в нем воспоминание о беседах с его кузеном, математиком Анри Гарсе. У Араго он встречался и с другими путешественниками-исследователями, географами, иностранцами, учеными людьми разных специальностей. Его пытливый ум питали новые источники, он заинтересовался географией, а затем и точными науками, стремясь найти ответ на множество волновавших его воображение неразгаданных тайн. Он уже не мог не задавать себе все новых и новых вопросов и давал новую пищу своему воображению, еще более обильную. Ему всего двадцать два года, и, однако, именно с этого времени, по-видимому, намечается существеннейший поворот, который повлечет за собой еще более честолюбивые замыслы. Отныне он отмечен перстом судьбы.

Пока он еще остается драматургом, для которого литература лишь уменье искусно завязать интригу и хорошо вести ее. Инстинктивно он пытается перенести в новую область творчества театральные методы, к которым привык.

В нем достаточно здравого смысла, чтобы отдавать себе отчет в посредственности своих поделок для театра и в значительно лучшем качестве своих рассказов. Из писем его мы знаем, что у него действительно «в голове новые планы», он намерен осуществить их, когда придет для этого время. Прежде чем сеять, надо заготовить хорошее зерно. Всему еще предстоит учиться. Любознательность его беспредельна, а путь наметился с того момента, когда он написал первый рассказ о Центральной Америке. Чтобы говорить о какой-нибудь стране, надо ее узнать. Рассказы Араго пробудили в нем увлечение географией, но, как всякий француз, он ее совершенно не знает, и все эти дальние страны являются ему лишь сквозь дымку детских мечтаний, цепляясь, словно клочья тумана, о носы огромных парусников, устремляющихся из Нантского порта к неведомым берегам. Ему пришлось много читать, обращаться к документам, и он делал это с добросовестностью, унаследованной от профессиональных навыков отца.

Рассказ «Первые корабли мексиканского флота» воистину «первый опыт», ибо в нем обнаруживаются некоторые характерные черты, которые неизменно будут присутствовать в творчестве романиста. Рамки рассказа кажутся слишком узкими, автору в них словно не по себе.

Завязка начинается по методу, который он будет затем часто применять и который сразу же связывает читателя с морем: «18 октября 1825 года крупное испанское военное судно «Азия» и восьмипушечный бриг «Констанция» бросили якорь у острова Гуахан, одного из Марианских…»

Эту манеру с первых же строк создавать атмосферу моря обнаружим мы в «Плавающем городе»: «18 марта 1867 года я прибыл в Ливерпуль. «Грейт-Истерн» вот-вот должен был отойти…» Тот же прием использован в начале «Пятнадцатилетнего капитана»: «Второго февраля 1873 года шхуна-бриг «Пилигрим» находилась под 43°57/ южной широты…»

С самых первых строк «Приключений капитана Гаттераса», или «Путешествий и приключений капитана Гаттераса» (первый том «Англичане на Северном полюсе»), автор создает атмосферу таинственного морского приключения: «Завтра, с отливом, бриг «Форвард» под командой капитана К. З., при помощнике капитана Ричарде Шандоне отойдет из Новых доков Принца по неизвестному назначению».

Углубившись в чтение рассказа, мы вскоре почувствуем себя на борту «Констанции», идущей в открытом море: описание маневрирования судном, морские термины – все убеждает нас в этом.

Вспыхивает мятеж, экипаж стремится захватить корабль, чтобы продать его мексиканским повстанцам. Читатель ожидает, что капитан уцелеет и отделается только тем, что будет оставлен со своими офицерами на каком-нибудь острове, но он неожиданно гибнет от удара гиком, отпущенным лейтенантом-изменником, который перерезал шкот. Оба героя рассказа, которые были, казалось, преданы своему капитану, ведут себя так, будто находятся в союзе с мятежниками, но, зная, что они чисты сердцем, мы предполагаем, что с их стороны это хитрость.

Приключение продолжается уже на мексиканской земле, читатель получает по ходу повествования некоторые сведения по географии, орографии, экономике и ботанике. Они вкраплены в ткань рассказа, в диалог по методу, который станет испытанным и который создает у нас впечатление, будто мы находимся на месте действия.

Раскаяние проникает в сердце вожака мятежников, который был ослеплен ненавистью; человек «суеверный» и ощущающий себя «грешником», он терзается мыслью о своем преступлении. Избегнув гибели от лавины, он взбирается по гигантскому склону вулкана Попокатепетль, во время сильной грозы и приступа галлюцинаций он убивает своего сообщника, служившего ему проводником.

Он бежит среди разыгравшейся бури, попадает на сплетенный из лиан мост, но деревянные колья, на которых мост закреплен, падают под топором двух верных матросов, которые притворились сочувствующими мятежу лишь для того, чтобы отомстить за своего капитана.

Этот рассказ, написанный для «Мюзе де фамий», заканчивается наказанием тех, кто вел злодейские происки, так же как и произведения, написанные по заказу «Журнала воспитания и развлечения», рассчитанного на подобную же публику; такой финал отвечал воспитательным задачам этих журналов.

Таким образом, в этом первом опыте мы в зародыше обнаруживаем темы, которые через много лет расцветут в «Необыкновенных путешествиях». Здесь уже чувствуется забота о документированности, увлеченность вулканическими извержениями, бурями, грозами, живость диалога, искусство театрального постановщика, быстрота коротких фраз, простотой своей облегчающих непосредственный контакт между автором и читателем. Однако качества эти найдут свое развитие лишь много лет спустя и будут оценены умным издателем, который, будучи сам талантливым сочинителем, сумеет их обнаружить.

В следующем месяце тот же журнал напечатал «Путешествие на воздушном шаре», которое двадцать лет спустя издал Этцель под заглавием «Драма в воздухе», в книге, где оно следовало за «Доктором Оксом».

Седьмого октября 1849 года умер Эдгар Аллан По. Рассказы этого гениального писателя собраны были в двух книгах: «Tales of the Grotesque and Arabesque» (1840) и «Tales» (1845). «Необыкновенные приключения некоего Ганса Пфалля» входят в первый сборник, переведенный Бодлером после 1848 года. Экземпляр, обнаруженный в библиотеке Жюля Верна, – четвертое издание, датированное 1862 годом.

Пет сомнения, однако, что Жюль Верн читал «Необычайные истории» По в годы, следовавшие непосредственно за 1848, и, между прочим, «Историю с воздушным шаром» и «Необыкновенное приключение некоего Ганса Пфалля». Можно признать, что именно благодаря чтению этих рассказов появился тот, который сам он выпустил в 1851 году под названием «Путешествие на воздушном шаре».

В рассказах По все неправдоподобно. В первом приключение подается как «утка» в журналистском смысле этого слова. Однако для видимости правдоподобия упоминаются некоторые детали: речь идет о дирижабле «эллипсоидной формы», к нему приспособлен архимедов винт, который может до некоторой степени рассматриваться как предок пропеллера; сделан дирижабль из шелка, покрытого каучуковым лаком, наполнен газом, полученным из каменного угля, и обладает вместимостью в сорок тысяч кубических футов. Поднявшись на нем с целью пересечь Ла-Манш, воздухоплавателям удается благодаря сильнейшему ветру перелететь все воздушное пространство над Атлантикой!

Что касается Ганса Пфалля, то он достигает Луны на шаре из муслина, покрытом тройным слоем лака, обитом снаружи газетной бумагой и также наполненном сорока тысячью кубических футов некоего таинственного газа, входящего в состав азота и весящего в тридцать семь раз легче водорода, хотя описание его производства напоминает производство водорода. Читатель ни на миг не может принять всерьез эту фантазию, над которой подсмеивается сам автор, ни в малейшей мере не пытаясь придать ей хоть какое-то правдоподобие. На молодого французского писателя, несомненно, подействовало пристрастие американского поэта ко всему необычному, но он не почерпнул из его рассказов ничего, кроме, разве, желания придать драматическому приключению в воздухе более солидную основу.

С этого момента он применяет принципы, которые разовьет через тринадцать лет в своем анализе произведений По, последний без труда смог бы сделать свои истории правдоподобными, если бы считался с элементарными законами физики. Не знаменательно ли, что «Путешествие на воздушном шаре» напечатано было в «Мюзе де фамий» в разделе «Наука в семье»?

В 1851 году он сближается с театральной жизнью, став секретарем Лирического театра и отдавая этой работе гораздо больше времени, чем ему хотелось бы. Все же, как мы уже видели, ему удается написать комедию в стихах «От Харибды к Сцилле», но он не находит времени для другой комедии в стихах, о которой, однако же, непрерывно думает, – «Моны Лизы». Он издерган, чувствует себя плохо, но не может устоять перед желанием поехать в Дюнкерк к своему дяде Огюсту Аллот де ла Фюи. Он истратил свою последнюю пятифранковую монету, но зато может написать: «Я видел Северное море». И это никогда не забудется.

В 1852 году, уже утвердившись в своей должности, он может работать совместно с Шарлем Валлю над драмой «Башня Монлери». «Замки в Калифорнии» появляются в «Мюзе де фамий». Пять стихотворных актов «Сегодняшних счастливцев» и либретто «Жмурок» отнимают у него немногие часы, свободные от секретарской работы в театре.

Не забывает он, однако, и новый жанр, в котором испробовал свои силы, и во втором полугодии 1852 года публикует рассказ «Мартин Пас», которым остается доволен, так как «он вообще поправился, а конец истории, по-видимому, как раз такой, какого хотели бы читатели»[30]  [30] Из письма к отцу от августа 1852 года. – Прим. автора


[Закрыть]
.

В этом рассказе автор прежде всего «устанавливает декорацию»: мы в Лиме. Режиссер погружает нас в атмосферу шумного оживления, царящего на площади Plazza Mayor, где дефилируют женщины в мантильях, проезжают элегантные синьорины в колясках, где можно встретить испанцев, метисов и индейцев, не обращающих друг на друга при встрече ни малейшего внимания, ибо каждая социальная группа отделена от других глубокой пропастью ненависти и презрения.

Внимание наше сразу же привлечено красавицей Сарой, дочерью богача еврея Самуила. И внешностью своей и душевными качествами она решительно отличается от отца. Метис Андрес Серта, богатый негоциант, должен жениться на этой девушке, купленной им согласно сделке с Самуилом. Гордый индеец Мартин Пас безнадежно любит Сару, не имея возможности по своему положению жениться на ней.

Между обоими соперниками происходит поединок на ножах. Раненого Серту переносят в дом Самуила, а Мартин Пас пытается спастись бегством, но на мосту путь ему с двух сторон отрезают преследователи, и он бросается в бурную реку, делящую город Лиму на две половины. Считается, что он погиб. Сара в отчаянье идет молиться в церковь святой Анны.

Между тем Мартину Пасу удалось выбраться на берег и незаметно укрыться в роскошном доме маркиза дона Вегаля, который оказывает ему покровительство. К несчастью, финансовое положение маркиза, принадлежащего к самой высшей аристократии, безнадежно. Но, безутешный после утраты жены и дочери, погибших при кораблекрушении, он нисколько не испуган грозящим ему разорением. Отвернувшись от ни к чему не пригодных испанцев и себялюбивых метисов, он привязывается к Мартину Пасу и сочувственно относится к справедливому, по его мнению, делу индейцев.

Индейцы устраивают восстание под предводительством Самбо, отца Мартина Паса. В вожди мятежа прочили самого Мартина, но он стал вызывать подозрение своих соплеменников с тех пор, как влюбился в Сару.

Молодой индеец случайно подслушал тайную беседу между Сертой и Самуилом, из которой узнал, что Самуил в свое время спас после кораблекрушения дочь одного вельможи и стал выдавать ее за свою дочь. Женившись на ней, а затем раскрыв перед всеми ее благородное происхождение, Серта сможет проникнуть в высшее общество Лимы. Самуил и продает ему Сару за сто тысяч пиастров.

В момент подписания брачного договора Сара исчезает с помощью Мартина Паса, который передает ее под покровительство дона Вегаля, а сам спешит присоединиться к восставшим. Город захвачен повстанцами. Мартин Пас устремляется на помощь дону Вегалю, дом которого осажден мятежниками, ему приходится вступить в борьбу со своими единомышленниками и с родным отцом! Самбо приходит в голову столкнуть его с Сертой и его отрядом. Метис погибает в бою, а индеец завладевает бумажником и находящейся там распиской, из которой явствует, что Сара – дочь дона Вегаля. Тем временем Самбо похитил Сару, которую осуждают на смерть: в лодке из древесной коры она должна быть брошена в водопад реки Мадейры. Лодка мчится к бездне, Мартину Пасу удается, запустив лассо, охватить им утлую ладью, но его настигает стрела, он падает в лодку и вместе с Сарой гибнет в кипящей пучине водопада. Другая стрела пронзает сердце дона Вегаля.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю