Текст книги "Повседневная жизнь Монпарнаса в Великую эпоху. 1903-1930 гг."

Автор книги: Жан-Поль Креспель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Сюрреалистические скандалы

Эпоха сюрреализма на Монпарнасе отмечена несколькими скандалами: публичный скандал на банкете Полти в феврале 1923 года, драка на банкете Сен-Поля Ру шестнадцать месяцев спустя, «коммандос» в театре Сары Бернар во время постановки Русским балетом «Ромео и Джульетты», открытие кабаре «Мальдорор»… Рядом со всем этим экстравагантная свадьба Танги (жених и свидетели, Жак Превер и Марсель Дюамель, переоделись гангстерами) выглядела безобидной шуткой неисправимых школьников.

Происходившее на банкете Полти оказалось генеральной репетицией банкета Сен-Поля Ру: события развивались примерно по той же схеме. По крайней мере, поначалу. За одним столиком с Десносом и Бретоном оказалась мадам Орель – представительница жеманной литературы, автор священного труда «Начало любить сначала» (уже одно его название давало повод для насмешек). Пошлость светских высказываний, изрекаемых дамой, пережившей свое время, вывела приятелей из себя, и они грубо оборвали ее на полуслове: «Хватит!… Уже двадцать пять лет мы терпим это занудство, и никто не осмеливается поставить ее на место!»

Увесистый булыжник в огород маститых литераторов. Кавалеры и дамы возмутились, но Андре Бретон продолжал в том же духе. Его поддержал Робер Деснос, уходя из зала добавивший: «Принадлежность к женскому полу не дает права всю жизнь делать из других дураков».

На этом обмен любезностями завершился, но инцидент получил продолжение на банкете Сен-Поля Ру в июле 1925 года, и на этот раз дело приобрело грандиозный масштаб. Банкет в честь поэта-символиста в «Клозри де Лила» организовал журнал «Меркюр де Франс». Бретону нравился этот старый стихотворец, он знал его несколько лет и прощал ему позицию воинствующего католика, придавая большую важность «расковывающей силе образа и независимости, выходящей за рамки какого-либо контроля со стороны разума». И потом, «Клозри» оставалось дорого его сердцу вышедшей из моды обстановкой, полутемным залом, где бродили тени умерших поэтов. Прошло не так много времени с того дня, как он и Модильяни обменивались здесь острыми замечаниями по поводу «Песен Мальдорора». По всем этим причинам он согласился участвовать в празднестве вместе с другими сюрреалистами, несмотря на присутствие литераторов немилого ему толка. Возможно, Бретон отправился туда не без задней мысли, зная, что вести банкет будет мадам Рашильд, романистка, жена Альфреда Валетта – директора «Меркюр де Франс», пропагандировавшего крайний шовинизм. Однако нельзя сказать, что сюрреалисты, мнившие себя революционерами, не были готовы принять такую позицию. Более того, Арагон как раз заявил тогда: «Мы принадлежим к тем, кто всегда подаст руку врагу».

Неизбежность конфликта стала очевидной во время банкета, когда мадам Рашильд взялась комментировать свое интервью, в котором она утверждала, что француженка ни в коем случае не может выйти замуж за немца.

Андре Бретон церемонно встал и заметил гостям, что подобные речи оскорбительны для его друга, немца Макса Эрнста, находящегося среди них. Затем выступил явно поддерживающий его Флоран Фель, директор «Ар виван», крупного авангардистского издания; он вполголоса произнес: «Эта многоуважаемая дама начинает надоедать…», вызвав такую же реакцию, как на банкете Полти. Но теперь дело этим не кончилось. Подхватив мысль Феля, Бретон снова заявил: «Уже двадцать пять лет мы терпим это занудство, и никто не смеет поставить ее на место».

Шум, крики, брань, пронзительный визг дамы. Над столом полетели фрукты из ваз, весело перебрасываемые подстрекателями. Каждый норовил накинуться на соседа. Расстроенный, ничего не понимающий в происходящем Сен-Поль Ру (увы, точно так же бедняга не успеет ничего понять в июне 1940 года, когда солдафоны вермахта у него на глазах изнасилуют его дочь), чувствуя себя утопающим в волнах стихии скандала, пытался навести порядок и взывал к благоразумию: «Постойте, так не обращаются с женщиной. Это, по меньшей мере, неучтиво!» – «К черту учтивость!»… Разбушевавшийся Андре Бретон подскочил к окну и распахнул его, чтобы там, внизу, на бульваре, прохожие не упустили ни одной реплики. В его жесте было столько ярости, что створки окна слетели с петель и упали на пол с громким звоном разбившегося стекла. Подошла очередь Филиппа Супо подключиться к действию.

Повиснув на карнизе, одним ударом ноги он опрокинул стол: картина, достойная кульминации какого-нибудь вестерна!

Привлеченные шумом прохожие столпились под окнами и осуждающе загудели:

– Какой стыд…

– Лоботрясы гуляют!

– Только подумайте, сколько еще военных вдов и сирот…

Толпа разъярилась, услышав призыв Мишеля Лейри: «Долой Францию!», отвечавший на призыв Макса Эрнста: «Долой Германию!» Крики донеслись с улицы в тот момент, когда к гостям присоединились участники соседнего банкета. Один из них, Луи де Гонзаг Фрик, символист, в сильном возбуждении воскликнул: «Как, господа сюрреалисты смеют оскорблять моих друзей?!» И бешеным ударом трости он разнес вдребезги зеркало банкетного зала.

В другом углу мадам Рашильд, окруженная друзьями, визгливо жаловалась, что ее побили; в то же время Лейри вызвали вниз для объяснений. Его сочли главным зачинщиком безобразий, толпа не смогла переварить его лозунга «Долой Францию!», сопровождаемого откликом «Да здравствуют жители Эр-Рифа!». Он вышел навстречу негодовавшей публике, и его чуть не разорвали на части. «Они собираются линчевать Лейри! – воскликнул Арагон. – Все вниз!»

К счастью, на Монпарнасе имелись свои блюстители порядка, и предупрежденная полиция явилась раньше, чем от Лейри начали лететь клочья. Еле живого его отвели на пост, где тщательно отдубасили, что совершенно доконало беднягу, и ему пришлось несколько дней отлеживаться в постели [35]35
  Дело о «Клози де Лила» упоминается в «Histoire du Surrealisme», Maurice Nadeau, Le Seuil, а также в «Le Surrealisme et le Reve», Sarane Alexandrian.


[Закрыть].

На следующий день о скандале раструбила пресса, и он получил широкую огласку. Судебного процесса удалось избежать благодаря хлопотам Десноса, поспешившего походатайствовать перед Эдуаром Эррио, но националистические организации и пресса бушевали. К тому же масла в огонь подливала «жертва немецких шпионов» – мадам Рашильд, рассказывав о том, как ее ударил в живот верзила с грубым немецким акцентом, явно подразумевая Макса Эрнста. Критик журнала «Аксьон франсэз» предложил поставить сюрреалистов вне литературы и никогда больше не упоминать о них; Клеман Вотель откликнулся возмущенной заметкой в «Журналь»; Ассоциация литераторов и Ассоциация писателей-фронтовиков опубликовали открытое письмо, призывающее «заклеймить презрением авторов этой преднамеренной акции».

«Каммандос» и агрессивность

Менее чем через год, 18 мая 1826 года, сюрреалисты снова «принялись за свое», намереваясь сорвать премьеру балета «Ромео и Джульетта», поставленного труппой Сергея Дягилева с декорациями Миро и Макса Эрнста. На этот раз счеты сводили со своими. Сюрреалисты (в лице вечного цензора Бретона) считали, что эти два художника скомпрометировали движение своим участием в капиталистическом мероприятии, тогда как сюрреализм должен препятствовать подобной деятельности. Вся команда под предводительством Бретона и Арагона, одолжившими одежду, чтобы не выделяться среди элегантной публики, сразу после начала спектакля устроила неописуемый шум, пытаясь сорвать представление. Одни свистели, другие толкали речи, обращаясь к партеру, остальные горстями разбрасывали красные листовки. Кульминацией скандала стала попытка одного из участников сорвать платье с леди Абди… В защиту порядка поднялись негодующие зрители; возмутителей спокойствия выдворили из зала; за дверью каждого ударом кулака угощал Борис Кокно, секретарь Дягилева.

«Пожалуй, славный был парень», – заметил Марсель Дюамель через пятьдесят лет после той истории.

В итоге вся эта возня оказалась напрасной. Бретон простил провинившихся собратьев, воздержавшись исключать их задним числом, а парижане, привлеченные инцидентом, поспешили в театр Сары Бернар.

Налет на «Мальдорор» носил столь же грубый характер. В начале 1930 года Андре Бретон, не переносивший монпарнасского климата, посчитал себя оскорбленным открытием на бульваре Эдгара Кине заведения, коему присвоили название высокочтимого произведения Лотреамона, и решил послать туда отряд «налетчиков». Операцию разработали в «Сирано» и поводом для ее осуществления послужил праздник, устроенный какой-то румынской принцессой, принадлежавшей, по мнению Андре Тириона, к династии Кантакузенов или, по мнению Жоржа Уне, к династии Палеологов. Впрочем, это не имеет никакого значения.

Это был самый настоящий разбойный налет, во время него особенно отличились Рене Шар, Бретон, Тирион и Марсель Нолль. Они даже не дожидались повода, чтобы затеять драку. Едва ступив на порог, они сбили с ног швейцара и принялись крушить все подряд, разбивая стекла, стягивая на пол скатерти и опрокидывая бокалы и ведерки с шампанским на глазах у остолбеневших участников трапезы. «Мы – приглашенные графа Лотреамона!» – заявил Бретон голосом Командора, появившись в дверном проеме [36]36
  Andre Thirion. Revolutionnaires sans revolution. Robert Laffont. Paris, 1972.


[Закрыть].

Произошло настоящее побоище, намного более жестокое, чем в «Клозри», поскольку присутствующие не принадлежали к забитому литературному люду и, воспользовавшись бутылками из бара, оказали достойное сопротивление, перейдя затем в победное наступление. От «Мальдорора» остались одни руины, когда, наконец, прибыла полиция. Несколько помятый отряд сюрреалистов удалился с достоинством, которое отнюдь не исключало поспешности.

Ну и что? К чему все эти агрессивные выходки, практически никак не отличавшиеся от тех, ареной которых стал театр? В конце концов, они были признаны ребячеством и больше не повторялись.

Если не считать, правда, одного случая, произошедшего много лет спустя, после Освобождения. Андре Бретон организовал еще одну вылазку, чтобы «намять шею» Жоржу Уне.

Один из их «подвигов» состоял в том, чтобы оставить на полу в вестибюле собственного дома человека, еще не оправившегося от инфаркта, – будучи дома один, он пошел открывать дверь тем, кого принимал за друзей… Да, сюрреализм не безгрешен!

Колыбель «Отменного покойника»

Помимо «Санталь», существовавшей два года на улице Гренель, на границе Монпарнаса и Сен-Жер-мен-де-Пре, на Монпарнасе размещались еще два значительных поселения сюрреалистов: в доме 54 по улице дю Шато и в доме 45 по улице Бломе, не сохранившиеся сегодня.

В те времена эти улицы выглядели еще довольно мрачно, не по-городски. Они вызывали отталкивающее впечатление своими невозделанными грядками, ветхими домишками, населенными шоферами, владельцами фиакров. От сельской жизни начала века, эпохи Таможенника-Руссо (улица Перрель всего в двух шагах от улицы дю Шато), не осталось ничего, кроме грязи. Все говорило о царившей там нищете, проституции, сифилисе и разбое.

Конечно, большое значение имел дом на улице дю Шато потому, наверное, что именно здесь зародилась игра «Отменный покойник».

Разберемся сразу же с этой игрой, давшей поразительные результаты, обратившись к «Словарю сюрреализма» [37]37
  Jose Corti. Dictonnaire abrege du surrealisme. Jose Corti editeur. Paris, 1969.


[Закрыть]: «Игра на бумаге, участники которой составляют фразу или рисунок, не имея представления о том, что до них уже было написано или нарисовано».Первая же фраза, полученная таким способом, стала классическим примером и дала название игре: «Отменный покойник выпьет молодого вина». Игра, развившаяся на почве мечты и фантазии, приводила к удивительным результатам. Ее главные участники, разумеется, жильцы улицы дю Шато: Жак Превер, Ив Танги, Марсель Дюамель. Превер и Дюамель, друзья со времен армейской службы, в 1924 году решили обустроить для себя помещение в доме, отгороженном от улицы крохотным двориком, где на первом этаже долгое время располагался склад торговца кроличьими шкурками. У Дюамеля денежки водились: он имел регулярный доход, являясь директором крупной гостиницы на правом берегу, принадлежавшей его дяде, магнату гостиничного дела. Поэтому Дюамель взял на себя расходы по обустройству дома, добившись если не роскоши, то комфортабельности и даже некоторой элегантности. Туда подвели электричество и газ, нашли место для маленькой кухни, ванной и туалета. Над внутренним двориком сделали крышу, превратив его в гостиную, и привели в порядок две комнатки на втором этаже. Плетеные коврики, диваны, подушки, несколько ламп и проигрыватель создали приятную атмосферу, привлекавшую друзей этой троицы: Раймона Кено, Ролана Тюаля, Макса Мориса, Мишеля Лейри, Жоржа Малкина, Робера Десноса.

На улицу дю Шато приходили в любое время дня и ночи повидать друзей, почитать стихи, послушать джаз или провести время с женщиной. Не имея ни гроша за душой, Превер и Танги полностью зависели от Дюамеля, кормившего их в буквальном смысле; он приносил все, что мог собрать на кухнях отеля «Гросвенор», или, за неимением лучшего, покупал готовую еду у соседа-мясника. Исключительный друг, Марсель Дюамель и сегодня находит вполне естественной исполняемую им роль кормящего отца.

Жизнь на улице дю Шато текла очень весело, и совместные вечерние развлечения (правда, Бретон редко в них участвовал) не могли не заинтриговать местных жителей, особенно если учесть постоянные визиты девочек со всего Монпарнаса. Прошел слух, что трое друзей содержат дом свиданий; в окончательное замешательство соседей приводили Превер и Танги, привлекая к игре «Отменный покойник» клошаров и проституток. Оценить опасность конкуренции явились обеспокоенные слухами местные сутенеры. Их приняли с радушием, обе стороны объяснились и разошлись в благодушном расположении духа.

Это замечательное время закончилось в 1927 году, когда уехали Превер и Танги. А дом Марсель Дюамель перепродал Жоржу Садулю и Андре Тириону. Если в компании (к ней на какое-то время присоединился 171

Арагон, перед тем как устроиться на улице Кампань-Премьер с Эльзой Триоде) еще и случались веселые деньки, былой атмосферы воссоздать уже не удавалось. Садуль и Тирион больше внимания уделяли своим задачам воинствующих коммунистов, чем чисто сюрреалистическим проблемам. Одним из знаменательных событий этого периода остался прием, устроенный Арагоном зимой 1928 года в честь Маяковского, бывшего тогда родственником Эльзы [38]38
  Лиля Брик – родная сестра Эльзы Триоле. – Примеч. ред.


[Закрыть].

Еще через год жильцы улицы дю Шато оказались замешаны в «процессе» над группой «Большой игры». Заседание проходило в дальнем зале грязного кабачка, расположенного напротив вышеописанного дома. Андре Бретон обвинил в ереси создателей «Большой игры» – парасюрреалистического журнала – Рене Домаля, Жильбера Леконта, Роже Вайяна. Их вываляли в грязи и исключили из группы. Первых двоих упрекали в метафизических тревогах, а Роже Вайяна, журналиста «Пари-Миди», – за то, что в своей статье он благосклонно отозвался о префекте полиции Жане Шиаппе. Этот «процесс» поставил точку в конце первого периода сюрреализма. Друзья Бретона раскололись на две непримиримые враждующие группы. А враги сочинили направленную против него оскорбительную листовку, один заголовок которой свидетельствовал о ее жестокости: «Труп!»… После чего каждая сторона углубилась в свои проблемы.

Художники-сюрреалисты

История группы с улицы Бломе намного спокойнее, возможно, потому, что центр группы составляли два художника, а художники-сюрреалисты никогда не отличались такими изысканными гнусностями, как поэты. Хотелось бы уточнить, что Миро, Массой и Деснос встретились совершенно случайно, словно в доказательство слов Андре Мальро, утверждавшего, что дружба в первую очередь определяется соседством. Затем к компании примкнули Бенжамен Пере, Жорж Малкин, намного позже – Жак Превер.

Миро, первым обосновавшийся на улице Бломе, поселился в мастерской, занимаемой до того Гаргалло. На этой улице все так же обветшало, как и на дю Шато. Большое, старое здание, просторный двор с проросшей между камнями травой. Деревья из соседнего двора перебрасывали свои ветки через общую стену и сплетали их по эту сторону, образуя подобие зеленого островка, обретавшего весной, когда цвела сирень, очарование, свойственное сельской местности.

Многие годы Миро и Массой (он-то и ввел своего соседа в круг сюрреалистов) принимали у себя, кроме Десноса, Ролана Тюаля, Мишеля Лейри, Жоржа Ленбура, Армана Салакру, Антонена Арго, Альберто Джакометти…

Всех, кто попадал на улицу Бломе, поражал контраст между мастерскими Миро и Массона. У каталонца царили порядок и чистота, а мастерская, где жил Массой с женой и дочкой, находилась в плачевном состоянии. Арман Салакру в своих воспоминаниях рассказывает, как крышками от коробок из-под пирожных они затыкали дыры, проделанные мышами. Действительно, Андре Массой с трудом выдерживал груз материальных забот, и тяжесть эту не уменьшало даже спиртное. Он то работал разносчиком, то расписывал керамические изделия, то участвовал в киношных массовках, то, наконец, устроился корректором в «Журналь оффисьель», что позволило ему писать днем, поскольку газета печаталась ночью. Зная Бретона, он участвовал в собраниях в «Сирано» и «Серта» и считался одним из выдающихся игроков в «Отменного покойника», сеансы игры проходили или у Бретона, или на улице дю Шато.

Он оказал огромное влияние на развитие творчества Миро. Благодаря Массону художник открыл для себя искусство Пауля Клее. Миро оставил фигуративную живопись, наивную и синтетическую, создав собственный стиль, пронизанный особым радостным юмором, присущим только ему.

Несмотря на свой скромный характер ничем не приметного маленького аккуратиста, Миро был заметной личностью на Монпарнасе, и даже его героем. Первая выставка Миро, устроенная в 1925 году в галерее Пьера, стала событием, потрясшим весь перекресток Вавен. Открытие выставки назначили на полночь. Предчувствуя скандал, привалила толпа любопытствующих, не смущавшихся поздним часом, и перед входом образовалась очередь. В черном пиджаке, полосатых брюках, белых гетрах и монокле (ох уж эта любовь к причудливости у сюрреалистов!) Миро встречал в дверях своих гостей, среди которых были обе монпарнасские красавицы – Кики и Юки. В какой-то момент у входа столпилось столько народу, что прибыла полиция, решив, что начался мятеж. С ней объяснились… И ночь весело закончилась в «Жокее», где в круговерть танго крохотный Миро увлекал Кики, словно буксир, пытающийся утащить трансатлантический пароход, – такой огромной казалась она рядом с ним. Под боком у Миро и Массона Робер Деснос пре бывал в своем вечном состоянии не вполне проснувшегося человека. Приятелей очаровывала и поражала его способность сочинять, пребывая в полулетаргии. Он мог заснуть в совершенно неожиданном месте, и несколько раз им приходилось прибегать к помощи врача, чтобы разбудить его. Во сне он с предельной скоростью писал, нагромождая слова, строку за строкой, затем упорядочивал их при пробуждении, и при этом получались восхитительные стихи, часто весьма эротические, самые трогательные из всех, что созданы сюрреалистами. Однако перед тем как скончаться от тифа в лагере Терезиен-штадт, в Чехословакии, в тот самый момент, когда его освобождали американские войска, по словам Рибмона-Дессеня, Деснос признался ему, что притворялся. Вот почему его никогда не удавалось разбудить. Тем не менее, его стихи с их волшебным очарованием живут, и не во сне написал он свои последние строки – завещание Юки:

 
Я так много мечтал о тебе,
Я так долго ходил и звал.
И так тень твою обожал,
Что теперь пустота,
и тебе – места нет в пустоте…
 

«Безумные годы» подходили к концу, заканчивались и славные дни сюрреализма на Монпарнасе. Сведение счетов с группой «Большой игры» положило начало эпохе раздоров, обличений, исключений, оскорбительных приговоров, ставших проклятием сюрреализма. Одного за другим исключили ближайших соратников Бретона, и после 1930 года группа «проклятых» сделалась куда многочисленнее, чем кучка последних приверженцев главы сюрреалистов, оставшихся терпеть его подозрительные взгляды. Дома на улицах дю Шато и Бломе рухнули под ударами бульдозера. И только в маленьком скверике на улице Бломе стоит «Лунная птица», подаренная Миро Парижу в память о том, что здесь в течение нескольких лет жили, мечтали, любили, восторгались и горели творческим огнем поэты и художники, коим суждено было привнести в нашу эпоху «новый трепет».

Глава восьмая
АМЕРИКАНЦЫ НА МОНПАРНАСЕ

В монпарнасском коктейле «безумных лет» содержание американского виски намного превышало содержание славянской водки. После Первой мировой войны американская колония, явно самая многочисленная, буквально заполонила собой кафе, рестораны, академии, кинотеатры, библиотеки и оказала огромное влияние на литературную, художественную и коммерческую жизнь «Квартала», как американцы называли Монпарнас между собой. По различным данным, численность американской колонии в то время колебалась от 25 до 50 тысяч человек по всей Франции, а наибольшая плотность отмечалась на Монпарнасе и в прилежащих районах. Кого бы мы только не встретили среди членов этой колонии: писателей (в 1924 году Робер Мак-Альмон насчитал их 250 человек), художников, студентов, штудирующих в Сорбонне Рабле и роман «Окассен и Николетт», богатых бездельников, пенсионеров, зачастую и не очень состоятельных: роскошный образ жизни им позволял вести обменный курс… А к этой массе народа надо добавить «обслуживающий корпус»: врачей, дантистов, банкиров, камбистов [39]39
  Торговцы векселями. – Примеч. ред.


[Закрыть], адвокатов, агентов по размещению иностранных специалистов.

Среди многочисленных причин повального устремления на восток можно выделить, по крайней мере, три основные:

1. Благоприятный обменный курс: если в январе 1919-го один доллар стоил 5,45 франка, то к 21 июля 1926 года – 50 франков.

2. Сухой закон, побуждающий пьянчуг всех мастей уезжать из страны; одному Богу известно, как много их оказалось на Монпарнасе! Хемингуэй, Дос Пассос, Мак-Альмон, Кей Бойль описывают в своих воспоминаниях невероятные попойки – например, ту, чьими героями стали Джеймс Джойс и Мак-Альмон: за одну ночь, с 22 до 8 часов, каждый из них выпил по двадцать порций виски. Джойса пришлось уложить в постель… что не помешало ему через несколько часов выйти к чаю свеженьким, как огурчик. Да, он пил и чай!

С нескрываемым восторгом американцы открывали для себя одновременно с французскими винами (впрочем, не умея отличить спотыкач от сотерна) наши самые крепкие аперитивы. И уж конечно, никакого кофе со сливками!

3. И наконец, свобода! После войны введение сухого закона в США усилило пуританские настроения, от которых задыхалась демобилизованная молодежь. После крови и грязи окопов тяжеловесное лицемерие пуритан было невыносимо. А поскольку во время своих коротких отпусков они уже успели окунуться в удовольствия парижской жизни, то, вернувшись в Соединенные Штаты, могли думать лишь о том, как бы снова оказаться в Париже и зажить свободно. Интересно сопоставить слова евреев, сбежавших из России перед 14-м годом, с тем, что писал Вирджил Томпсон о жизни в Париже в период, названный позже «Золотыми двадцатыми»:

«Тогда даже в воздухе ощущалось какое-то волшебство. А нет ничего лучше, чем оказаться в заколдованном месте в благоприятный для чудес момент. Нет ничего лучше, чем быть юным в царстве любви, в городе, самом подходящем для самых замечательных любовных историй… И к тому же в межвоенный период Париж являлся литературным центром: центром английской и американской литератур».

Помимо всего этого, интеллектуалов и художников притягивали сюда такие писатели, как Пруст и Джойс, после публикации «Улисса» бог англосаксонской литературы, и художники – Пикассо, Леже, Дерен… С того времени академии Монпарнаса, открытые Леже, Озанфаном и Лотом, пополняли ряды своих учеников в основном из числа юных американских художников.

Становится понятной ностальгия, проскальзывающая в мемуарах американских писателей, опубликованных тридцать-сорок лет спустя. Вернувшись на родину, они не смогли забыть дней бедности, горения и потрясающих открытий, что пережили в свои двадцать лет. 2 июля 1961 года Хемингуэй покончил с собой, оставив на своем рабочем столе возле пишущей машинки рукопись романа «Праздник, который всегда с тобой», наполненную воспоминаниями о своей бурной и трудной молодости: прощальное послание к жизни!

Хотя большинство американских писателей и художников вовсе не были состоятельными людьми, на Монпарнасе они выглядели богачами рядом с такими же французами и иностранцами, наполнявшими кафе и кабачки перекрестка Вавен. Многие из них жили на скудные сбережения или на пособие по демобилизации (армия выплачивала стипендию тем, кто хотел продолжить образование во Франции), или же сотрудничали со второсортными газетами Соединенных Штатов или Канады, чем, кстати, занимался Хемингуэй. Всем приходилось вести во Франции особенно экономный образ жизни; они устраивались в маленьких гостиницах XIV и VI округов, иногда полностью заполняя их, превратив «Отель Фойо», стоявший напротив Сената и разрушенный сегодня, «Мэдизон» на бульваре Сен-Жермен, «Рояль» на бульваре Распай, «Отель-де-Нис» на бульваре Монпарнас в фаланстеры, где порой происходили странные события. С присущей им страстью к живописным и дешевым местечкам американцы приобщались к тушеной говядине, говядине по-бургундски и рагу из баранины в старинных кучерских бистро, передавая друг другу их адреса.

Летом, несмотря на относительное безденежье, они умудрялись отправиться отдыхать в Венецию или в Жуан-ле-Пен.

Среди американцев, живших в «Квартале», встречались и обеспеченные люди, и преуспевающие писатели. В кабачках Монмартра и Монпарнаса Скотт Фицджеральд вместе с пылкой Зельдой растрачивал огромные гонорары за «Великого Гэтсби» и «По ту сторону рая». Олицетворяя собой «золотую молодежь» эпохи джаза, они ослепляли своим расточительством неимущих писателей «Дома» и «Селект». Про них рассказывали невероятные истории: как Зельда, напившись до беспамятства, подарила свое великолепное жемчужное ожерелье (об искусственном жемчуге тогда еще не ведали) одной негритянке, с которой танцевала в кабачке сомнительной репутации; как Скотт вручил свой бумажник таксисту, доставившему его домой на улицу Тильзит. Шофер, знавший толк в пьяницах, отказался: не хотел осложнять себе жизнь! Пара взбалмошных, потерявших голову людей, преследуемых неотвязным страхом старости и физической немощи. Чем и объясняются экстравагантные выходки, опасные решения, делавшие их жизнь похожей на бесконечную русскую рулетку… Жизнь, все же окончившуюся плачевно: болезнями и забвением для одного и безумием и трагической смертью для второй.

Между Штатами и Парижем подобным образом кочевали и некоторые другие знаменитости. Синклер Льюис, Арчибальд Мак-Лиш, Джон Дос Пассос, Уильям Сибрук являлись столь же значительными фигурами на Монпарнасе, как Хемингуэй или Мэн Рей.