Текст книги "Удивительная жизнь Эрнесто Че"

Автор книги: Жан-Мишель Генассия

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Нелли, к счастью, были чужды идеалы феминизма, она с удовольствием готовила коку[64]64
  Кока – испанское слово, так называют блюда, похожие на пиццу. Они есть в каждой стране, меняются только тесто, ингредиенты и размер.


[Закрыть] с перцами, салат из тунца в оливковом масле с помидорами, варила яйца, раскладывала на блюде огурчики и лиловые артишоки, натирала горы моркови и сбрызгивала ее лимонным соком. Морковь – идеальное средство для улучшения цвета лица! Иногда, под настроение, она даже томила морковь с тмином, получалось восхитительно вкусно.

Дважды Нелли угощала друзей омлетом со своей любимой острой субресадой[65]65
  Субресада – традиционная колбаса родом с Майорки, для приготовления которой берутся свинина и свиной жир в равных долях.


[Закрыть], и оба раза Морис ужасно мучился желудком, так что «мамаша Ландрю»[66]66
  Ландрю, Анри Дезире – преступник, убивший десять женщин и маленького мальчика. Казнен на гильотине в 1922 г.


[Закрыть] больше это блюдо не подавала.

Нелли не терпела насмешек над своими кулинарными талантами. Она считала, что изумительно готовит ризотто с морепродуктами, и Мате подтверждал, что никогда не ел ничего вкуснее. Когда Йозеф уговорил Нелли приготовить этот «деликатес», Кристина воспротивилась, заявив, что в ее доме женщина никогда не будет обслуживать мужчину, и им пришлось довольствоваться арахисом и оливками. После этого случая Морис и Йозеф всегда приносили с собой жареного цыпленка, купленного в лавочке на площади Нельсона. Девушки предпочитали ужинать в ресторане – деньги те же, а возни никакой, но часто ленились выходить из дому.

Однажды вечером, поедая тертую морковку, Кристина произнесла тост за здоровье Нелли:

– Между прочим, с днем рождения!

Морис и Йозеф удивились, что их не предупредили: они могли бы заказать торт пралине в кондитерской на авеню де ла Марн и купить подарок, как принято у нормальных людей.

Оказалось, что Нелли терпеть не может официальных дат, считает, что каждый день должен быть праздником, и больше всего ненавидит собственный день рождения.

Морис и Йозеф дружно на нее насели, и она соизволила признаться, что ей исполнилось двадцать четыре, а во рту не хватает одного зуба.

– А тебе, кстати, сколько? – поинтересовалась она у Йозефа.

Он заметил, как насупился Морис, и дал уклончивый ответ:

– Чуть больше, чем тебе. А это важно?

– Лично для меня – нет.

– Я с тобой согласен, – вступил в разговор Морис. – Дни рождения наводят на меня тоску.

– Зануды! – воскликнула Кристина. – Задувать свечи – чудесный обычай!

– Извини, что говорю это, но современной женщине – к коим ты себя причисляешь, – не пристало любить старомодные обычаи.

Кристина встала, взяла свою курточку, сумку и вышла, хлопнув дверью. Морис растерялся, подумал – ладно, одумается и вернется, спросил: «Что я такого сказал? Чем ее обидел?» – вскочил и кинулся следом, крича: «Подожди меня, Кики!»

Больше всего на свете Нелли любила сплетничать о людях, которых Йозеф либо не знал вовсе, либо встречал пару раз. Она с невероятной легкостью и апломбом «соединяла» людей и «под большим секретом» описывала их ссоры, разрывы, мимолетные увлечения и мелкие страстишки. По ее словам, одна половина города спала с другой, все заводили романы со всеми, рвали отношения, мирились и снова расходились. Она описывала потрясающую круговерть приключений, исчезновений, воссоединений среди «черноногих»[67]67
  «Черноногие» франкоалжирцы – «пье-нуар» (в отличие от аборигенов они носили кожаную обувь) – алжирцы европейского (французского, испанского, иногда еврейского) происхождения, составлявшие значительную часть населения Алжира в период французской колониальной экспансии 1830–1962 гг.


[Закрыть], рядом с которыми Монтекки и Капулетти выглядели жалкими хвастунишками, а маркиз де Сад – мальчиком из хора. Нелли выдавала чужие тайны вековой давности, рассказывала пикантные истории о девственницах, обустроенных в последнюю минуту бракосочетаниях, о рóдах, принятых в глухой провинции, и загадочных африканских обрядах, намекала, что ей известно и кое-что похуже, о чем она поклялась молчать.

Нелли была неистощимым источником пикантных новостей.

Она обменивалась информацией с несколькими близкими подругами, составлявшими грозную по действенности силу. Нелли каждый день вводила Йозефа в курс алжирской жизни, традиционно начиная фразой: «Так на чем я остановилась?»

Благодаря этим наставлениям в режиме нон-стоп Йозеф заочно перезнакомился с кучей людей, и, когда Нелли представляла их ему у Падовани, они принимали его улыбку за природную милоту. Им и в голову не могло прийти, что этот симпатичный чужак знает о них больше родной матери. Монологи Нелли слегка утомляли Йозефа, но сам он мог говорить только о своих исследованиях, а на нее наука навевала скуку. Он много раз порывался остановить излияния Нелли, сказать, что все эти мерзости его не интересуют, но не решался – уж слишком азартно сверкали ее зеленые глаза.

О себе Нелли говорила мало. Если Йозеф задавал вопросы о работе, она никогда не рассуждала о театре, Чехове, Брехте или каком-нибудь другом драматурге, но только и исключительно о Мате – точности его художнического восприятия, его человечности, энтузиазме, высокой культуре, энергии, простоте, чувстве юмора и пылкости. Однажды Йозеф спросил, не было ли у них с Мате романа, и Нелли ответила, скорчив забавную рожицу:

– Нет, нет и еще раз нет! Мате потрясающий человек! Абсолютно честный. Он очень тебя любит.

– А с Кристиной у него какие отношения?

– Мужчины задают слишком много вопросов.

Нелли сообщила Йозефу, что Морис все-таки догнал Кристину на улице, она слегка покочевряжилась, он раз сто извинился и вымолил прощение. Ни Йозеф, ни Нелли не помнили, какое прегрешение совершил Морис, но это их мало волновало.

– Ты друг Мориса, вот и объясни ему, в чем он был не прав, Кристина этого делать не станет.

Дважды в месяц шеф Мориса отправлял его по делам в Оран или Константину, поездки были не слишком увлекательными, но полезными.

В его отсутствие они проводили вечера втроем, и Йозеф становился центром внимания. Обычно никто (совсем никто!) не расспрашивал его о работе, а если он вдруг сам о чем-нибудь упоминал, они в ответ кивали, восхищенно бросали: «Ну надо же!» – поздравляли его с успехом, подбадривали.

Поначалу Йозефа задевало такое отношение Нелли, но Кристина вела себя иначе: она задавала вопросы, требовала объяснений и уточнений насчет всех тех ужасных болезней, с которыми боролся доктор Каплан. Она хотела, чтобы он описывал симптомы и течение болезни, и не изображала кисейную барышню, услышав «неаппетитные» детали.

А Нелли только возмущалась:

– Прекратите обсуждать эти ужасы! Хотя бы за столом…

Кристина была не их тех, кто подчиняется чужим желаниям. Никто (и уж тем более Нелли) не мог сбить ее с мысли, и она продолжала расспросы с въедливой дотошностью летописца:

– Так как же вам удалось выявить роль собачьего клеща в передаче кожного лейшманиоза?

* * *

Встреча Нового, 1939 года вышла особенной. Нелли будущее страшило, Йозеф возлагал на него особые надежды.

Он твердо решил, что 39-й станет годом великих свершений, лучшим в его жизни. Никто не помнил, откуда взялась эта идея, она просто распространилась в воздухе, как дурманящий аромат конца мира. Все почувствовали, что песочные часы перевернулись и скоро произойдет взрыв, всем хотелось веселиться – вместе, здесь и сейчас, чтобы потом говорить: «Мы хотя бы были счастливы!»

Само собой разумелось, что ужинать они будут у Падовани. Места в ресторане могли достаться только постоянным клиентам, но и их оказалось слишком много – куда же без родственников и друзей друзей! – и Падовани отказывал каждому четвертому. Его жена сорвала голос, объясняя, что в зале двести шестьдесят мест и, даже если сдвинуть столы, сесть смогут всего триста десять человек.

Народу все равно пришло больше, и Падовани пришлось пожертвовать танцполом: на улице было слишком холодно, чтобы накрывать на террасе. Столы стояли так тесно, что официанткам приходилось проявлять чудеса ловкости, тарелки с едой передавали по рукам, а заказы повисали в воздухе. Из бара исчезло множество бутылок – иначе половина гостей так и не выпила бы за Новый год. Супруги Падовани поскандалили: она кричала, что это его вина, он орал еще громче, пытаясь объяснить, что обстоятельства бывают сильнее человека.

Оркестр тихонько наигрывал мелодии – их все равно никто не слышал.

Мате и его новая подружка, Кристина и все актеры труппы занимали свой обычный стол у окна, Йозеф сидел напротив режиссера и, надсаживая горло, пытался отвечать на вопросы о Кафке. Мате знал, что Йозеф не относится к поклонникам автора «Процесса», но захотел вернуться к спору об интерпретации романа. Мате считал «Процесс» ярким манифестом абсурдизма, Йозеф не соглашался: что интересного в иррациональном сюжете?

– Когда Йозефа К. арестовывают, он остается свободным человеком. На допросе его не обвиняют, он не защищается, а критикует систему. Процесс идет в квартире некоего судебного служителя, где его жена предается любви со студентом. Все это лишено смысла, подобные повороты сюжета лишают текст силы повседневности. Иррациональной и непознаваемой должна быть именно реальность.

– Но ведь в фашистских странах все так и происходит, – возразил Мате.

– Нельзя считать тексты Кафки метафорическими. Он пребывает в небытии, в оторванном от действительности мире, а фашисты отрицают права человека.

– Хватит, надоело! Может, хоть в новогоднюю ночь поговорим о чем-нибудь повеселее? – капризно протянула Нелли.

Йозеф не без труда отодвинул стул, влез на стол, схватил Нелли за руку и втащил ее следом. Он лавировал между тарелками, не обращая внимания на возмущенные возгласы, опрокинул несколько бокалов, извинился и попросил одного из актеров открыть окно. В зал ворвался порыв ледяного ветра. Йозеф вскочил на подоконник, помог влезть Нелли, и они спрыгнули на пустую террасу, смешно размахивая руками. Наступила тишина, оркестр, как по команде невидимого дирижера, заиграл громче, изумленные посетители прилипли к окнам, а Йозеф закружил Нелли в танце под мелодию «Когда прогуливаешься у края воды»[68]68
  Песня в исполнении Ж. Габена из фильма «Славная компания» Ж. Дювивье (1936).


[Закрыть]. Атласно-черная морская гладь сливалась с темным бархатом неба, скрывшего от людей звезды и луну. Нелли не попадала в ритм, сбивалась с шага, и Йозеф шепнул:

– Закрой глаза.

Она послушалась, позволила ему вести, они кружились, кружились, и это было почти счастье. Дюжина пар, накинув пальто, присоединилась к ним на импровизированной танцплощадке, Морис тянул за руку упирающуюся Кристину, она не хотела идти, он настаивал:

– Ну же, давай, это важно.

Они стояли лицом к лицу в кругу танцующих, а потом Морис вдруг упал на колени, раскинул руки и произнес торжественным тоном:

– Дорогая Кристина, я имею честь просить твоей руки.

Она не сразу поняла смысл сказанного, потом губы у нее задрожали, Морис нервным жестом вытащил из кармана красную коробочку, открыл ее и протянул Кристине:

– Это тебе, любимая. Бриллиант в честь помолвки.

– Ты рехнулся!

Она отшвырнула коробочку тыльной стороной ладони, кольцо вылетело, сделало мертвую петлю и приземлилось среди леса ног оторопевших зрителей. Кристина вернулась в зал. Морис хотел было догнать ее, но передумал, сгруппировался, как регбист-полузащитник, и кинулся на поиски отвергнутого сокровища. На его счастье, среди присутствующих нашлась честная алжирская девица, она подняла кольцо, протянула его на ладони Морису, а когда тот хотел забрать его, сжала кулачок и шепнула проникновенным тоном:

– Я выйду за вас хоть сейчас…

«Еще одна умалишотка!» – подумал Морис, отогнул девичьи пальчики, взял кольцо и стал проталкиваться в ресторан, крича: «Кристина! Кристина!»

Она исчезла в толпе, Морис зашатался, как нокаутированный боксер, и вдруг заплакал, не стыдясь слез. Он вернулся за стол и начал пить, бокал за бокалом, не переставая всхлипывать. Мате дал ему закурить, обнял за плечи и принялся утешать:

– Кристина потрясающая девка. Не обижайся на нее.

К счастью, Морис сделал свое неожиданное предложение до боя часов. Суеверный Алжир считал несчастливым год 1938-й, у 1939-го были все шансы оказаться другим. Начался оглушительный обратный отсчет, слово «ноль» было встречено восторженными криками «ура!».

На взгляд Йозефа, в этих возгласах было нечто истерическое (вполне, впрочем, привычное для этой жаркой страны).

За столом Мате царило совсем другое настроение, никто не обнимался и не целовался.

– Год будет поганый, – сказал, как припечатал, Мате. – Лучше бы она приняла предложение.

Мужчины сочли поступок Мориса идиотским. Разве можно так рисковать?! Нужно было делать предложение наедине. Мы хитрее этого парижанина (ничего не покупаем без согласия родителей). А вот в глазах женской половины общества акции Мориса резко взлетели. Оказывается, за внешностью предприимчивого дельца скрывался романтик. В наши дни романтиков почти не осталось. Тридцать свидетелей этой сцены и еще несколько тысяч, которым ее пересказали, не один день задавались вопросом: «Кристина отказала Морису потому, что не любит его, или потому, что любит другого?» большинство склонялось к последней гипотезе. Кристина не так глупа, чтобы ломаться «из принципа», значит есть другой мужчина.

Иного не дано.

По общему мнению, этим «другим» мог быть только Мате. Нелли и другие актрисы закатывали глаза и клялись всеми святыми, что это коллективное заблуждение, но никто им не верил.

В ханжеском Алжире брак был понятием экстатическим, и немногие отважные кумушки, осмелившиеся задать вопрос самой Кристине, пришли в ужас от ее ответа. Оказалось, она ненавидит торжественные обеты, а слова «в горе и в радости» вообще действуют на нее как красная тряпка на быка.

– Вас разлучит не смерть, – пообещала она самой настойчивой из надоед. – Он сбежит от твоей глупости. Я никогда не выйду замуж! Пора положить конец порабощению женщин!

– А если забеременеешь? – не отставала собеседница.

– У меня никогда не будет детей! Нас брюхатят, чтобы лишить остатков самостоятельности. Я не какая-то там горничная – хочет малыша, пусть сам его и «высиживает»!

Даже если бы Кристина плюнула на распятие, она и тогда нажила бы меньше врагов. Никто не ведет бесед с разъяренным быком. Матадор уворачивается или убивает его. Все осуждали Кристину и жалели беднягу Мориса – он вытащил несчастливую карту.

Неразрешимые жизненные проблемы можно разложить по двум сундукам. Некоторые задвигаешь в темный угол, забываешь о них, и они перестают беспокоить (как зажившие нарывы), другие застревают в вас, как рыболовные крючки, и вы, сами того не замечая, истекаете кровью и привыкаете жить со страданием.

Утром первого января – было дождливое воскресенье – Йозеф позвонил в дверь квартиры Мориса, тот не отозвался, Йозеф позвонил еще раз – они должны были ужинать с Нелли и Кристиной. Дверь распахнулась: на пороге стоял Морис в полосатой пижаме. Выглядел он как человек, не спавший всю ночь. Йозеф с трудом уговорил приятеля одеться. Морис заявлял, что не голоден, что хочет остаться один, что ненавидит 1 января. Они опоздали, потому что искали розовые гладиолусы, – женщины обожают нелепые цветы!

Нелли и Кристина пришли в восторг, заохали, достаточно большой вазы у них не нашлось, и букет оставили в раковине. В духовке жарилась курица. День обещал быть счастливым. Девушки подали аперитив с оливками, миндалем и канапе с сыром. Они пожелали друг другу здоровья, чокнулись и выпили – все, кроме Мориса. Он встал и поднял бокал, давая понять, что хочет произнести тост.

– Кристина, любимая, прости за вчерашний вечер. Бог с ней, с женитьбой, формальностями и прочей ерундой. Мы обойдемся без них. Если хочешь жить вместе, нужно уважать друг друга, так?

Морис выпил залпом. За столом было так тихо, что остальные услышали, как он причмокнул, облизнув сладкие губы.

– К чему ты ведешь? – спросила Кристина.

– Я подумал, что ты могла бы переехать ко мне. Места хватит.

– Останемся независимыми. Мы можем быть вместе, живя отдельно друг от друга, и видеться, когда захотим. Я против каждодневной рутины, не хочу спрашивать: «Ну, как прошел день?» – и слышать в ответ: «Как обычно». Тебе не кажется, что так будет лучше для нас обоих?

Морис сел и больше не промолвил ни слова, даже не похвалил курицу. А девушки в кои веки постарались…

– Потрясающе вкусно! – решил подольститься Йозеф. – Правда, Морис?

– Угу…

Ни Морис, ни Кристина больше никогда не вспоминали о неудавшемся предложении. Жизнь продолжалась, но в сердце Мориса осталась заноза.

Сержан терпеть не мог, когда его телефонным звонком вызывали к генерал-губернатору. Ничего хорошего это не сулило. В одном из городов на равнине Митиджа люди мерли как мухи, дети слепли от укусов насекомых, странная, пришедшая с гор эпидемия губила скот, виноградники загнивали по непонятным причинам, неизвестный науке червь внедрялся под кожу, и еще сотни других ужасных бедствий поражали этот край. Генерал-губернатору оставалось одно – звать на помощь Сержана. Он не мог выделить дополнительных ассигнований, выбить новые ставки – о да, я обращусь к Парижу, но в сложившейся ситуации, сами понимаете… Сержан раздраженно шипел: он уже в прошлый раз клялся, что делает это в последний раз, что его врачи перегружены работой и не могут прерывать свои исследования.

– Мне очень жаль, господин губернатор, но я вынужден отказаться.

– Подумайте о Франции, Сержан, о нашей цивилизаторской миссии. Снабжение армии продовольствием под угрозой. Вы мобилизованы!

– В последний раз.

Когда мадам Арман распахивала двери лабораторий и произносила сакраментальное: «Совещание через четверть часа!» – самые предусмотрительные являлись с кипой отчетов о проделанной работе и ходе опытов, надеясь защититься этим «зонтиком» от ливня. Старожилы заявляли, что жены потребуют развода, если они будут работать еще больше за ту же зарплату (в этом году ее еще не повышали), что им не хватает денег даже на то, чтобы отоваривать продуктовые карточки. Врачи заключили молчаливый договор и были твердо намерены не идти ни на какие уступки: все понимали, что поставлено на карту, но не хотели оказаться на грани нервного срыва.

Йозеф, не имевший опыта обороны, твердил одно:

– У меня гора работы. Вы сами сказали, что это очень срочно.

– Нужно быть организованней. У нас в институте, молодой человек, в сутках двадцать четыре часа, а в неделе – семь дней.

Задание властей следовало выполнить без промедления. Скотовод из деревни Сент-Арно, в окрестностях Сетифа, что в трехстах километрах к востоку от Алжира, сообщил, что его коровы поражены пироплазмозом. Болезнь передается клещом, обычные лекарства не помогают. Фермер Фажес числился военным поставщиком, так что деваться было некуда.

– Если поторопитесь, успеете на ночной поезд, завтра утром соберете клещей, возьмете пункции у коров и вечером вернетесь. Вам повезло – летом там невыносимо жарко.

В течение шести месяцев, один-два раза в неделю, Йозеф ездил в Сетиф, спал вполглаза в шумном вагоне и ни разу не посетил ни супрефектуру, ни римские развалины.

В первый раз его встречала делегация из тридцати человек во главе с супрефектом и командующим гарнизоном. Пришли кюре, мэр, именитые граждане и фермеры, чей скот погибал от загадочной болезни. Ветеринар обращался к Йозефу как к реинкарнации Пастера, перед ним расшаркивались, поднесли в дар коробку свежих фиников. Фажеса, крупнейшего фермера в окру́ге, не волновало, что он может лишиться рынка армейских поставок и даже разориться, он был смертельно напуган жестоким падежом скота.

Йозеф отправился вместе с ним в стойло, осторожно вычесал шкуры животных, собрал пинцетом клещей, опустил их в пузырьки с бумажной стружкой, заткнул ватой, чтобы насекомые не задохнулись во время транспортировки, потом взял пробы крови у всех коров и быков, отказался от ужина и ночлега, вернулся ночным поездом в Алжир, начал делать анализы и поразился, выяснив, что многие животные заражены пятью разными видами клещей, а некоторые и вовсе сотнями.

Сержан только что не рыдал, разглядывая подготовленные Йозефом стекла под микроскопом.

– Это ужасно, – шептал он, – просто ужасно! Слава богу, заражено всего десять процентов поголовья. Для начала нужно изолировать здоровых особей. Обычно пик заражения приходится на апрель, весь год активны только два вида клещей, притом не самые опасные.

Посевы культур показали, что увеличенная доза концентрированного хинина эффективна против акариаз[69]69
  Акариазы – болезни человека, животных и растений, вызываемые клещами.


[Закрыть], и Йозефу удалось найти точную дозировку. Эпидемия сократила поголовье на треть. Было решено провести превентивную вакцинацию, несмотря на довольно высокую стоимость процедуры. За прививки отвечал Йозеф. Он составил календарь противоклещевой обработки и трудился без сна и отдыха, подтверждая правоту старинной поговорки, гласящей, что исследователю нужней всего чугунная задница.

Сержан, живший с семьей на последнем этаже институтского здания, предоставил в распоряжение Йозефа свою ванную, жена профессора варила ему крепкий кофе и кормила домашним печеньем. Обнаружив Йозефа спящим в лаборатории, мадам Сержан начинала стыдить мужа: каждый руководитель – даже самый выдающийся – должен заботиться о своих служащих, кроме того, закон о сорокачасовой рабочей неделе распространяется и на молодых врачей института (эта часть отповеди сильнее всего раздражала директора). Мадам Сержан отсылала Йозефа домой отдыхать, напоминая, что Господь запрещает работать по воскресеньям. Она настоятельно советовала ему не тратить выходной на работу: «Вот доживете до возраста моего мужа, тогда и станете торчать в лаборатории семь дней в неделю!»

Йозеф преуспел, но больше всего его радовал не научный успех, а то, что его наконец-то приняли в команду. Коллеги спрашивали, как идут дела, интересовались его мнением о своих исследованиях, приглашали на воскресный обед. Пообщавшись с девушками из «хороших» алжирских семей (они оказались такими же скучными, как пражские девицы), Йозеф стал отказываться от приглашений под предлогом невероятной загруженности.

* * *

Возможно, белое солнце этой волшебной страны размягчало мозги ее обитателей или по-весеннему теплая зима расслабляла их волю, но алжирцы свято верили, что войны не будет. Они исходили из простого арифметического подсчета. Последняя война унесла жизни девяти миллионов человек, восемь миллионов стали калеками, Германия потеряла убитыми четыре миллиона и не могла об этом забыть. Ну не сошли же они, в самом деле, с ума, чтобы снова полезть на рожон? Устрашение? Да. Блеф? Почему бы и нет? Каждый двигает собственные фигуры, пытается добиться преимуществ, сильные подставляют слабых… такова жизнь, в последний момент все остановятся.

Йозефа успокаивали, советовали читать не паникерскую парижскую прессу (тиражи! тиражи!), а алжирские газеты, внушающие народу веру в то, что правительство не допустит катастрофы. Коллеги Йозефа считали, что после победы Франко порядок будет восстановлен. Опросы показывали, что большинство населения одобряет мюнхенские договоренности. Агрессивность Гитлера пугала людей, армия нуждалась в реформировании, но старики, помнившие четырехлетний ужас Первой войны, осуждали гонку вооружений.

Кристина была самой убежденной из всех пацифистов, которых Йозеф встречал в жизни. Нелли под большим секретом рассказала ему, что Кристина росла как «ребенок Нации»[70]70
  Так называли детей, чьи отцы погибли на фронтах Первой мировой войны.


[Закрыть]. Нелли узнала об этом не от подруги, а от Мате, чей отец тоже погиб в 1914-м в битве на Марне[71]71
  Крупное сражение на реке Марна 5–12 сентября между англо-французскими и германскими войсками во время Первой мировой войны 1914–1918 гг.


[Закрыть]. Кристина уже семь или восемь лет была активисткой феминистского движения. «Женщин, француженок и арабок, притесняют и угнетают, к ним относятся как к телкам на заклание. Мы дерем глотки, отстаивая свои права, но это глас вопиющего в пустыне. Скорее кошка признает права мыши, чем мужчины начнут относиться к женщинам как к равным!»

Феминисток в Алжире было раз-два и обчелся, и они больше времени проводили в спорах друг с другом, чем в борьбе за права женщин. Сражение и жречество. Кристина не отчаивалась, подписывала манифесты, организовывала встречи, собирала ассамблеи и комитеты, терроризировала местную прессу, требуя публиковать сообщения о дебатах на тему предоставления женщинам равных прав с мужчинами, в том числе права избирать и быть избранными, запрещения браков по принуждению, борьбы с домашним насилием, свободной продажи контрацептивов и легализации абортов. Главным врагом Кристины была цензура: две центральные газеты «Ла Депеш Альжерьен» и «Л’Эко д’Альже» ничего не публиковали, заявляя, что подобная информация не интересует читателей. «Ла Депеш Альжерьен», газета правого толка, игнорировала Кристину и всех феминисток, вместе взятых, «Л’Эко д’Альже», радикал-социалистская, консервативная и колониалистская, открыто ее ненавидела, и только левацкая «Л’Альже Репюбликен» печатала коммюнике феминистских организаций, но тираж у нее был небольшой, и убеждать подписчиков не требовалось.

В 1933-м Кристине было всего двадцать три года. Она участвовала в создании Алжирского инициативного комитета в поддержку движения «Амстердам – Плейель»[72]72
  В 1932 г. по инициативе известных французских писателей А. Барбюса и Р. Роллана в Амстердаме состоялся Международный антивоенный конгресс. В 1933 г., вскоре после прихода Гитлера к власти, в Париже, в зале Плейель, открылся Европейский антифашистский конгресс. Позже антивоенное и антифашистское движения объединились в общее движение «Амстердам – Плейель».


[Закрыть]. Это движение разоблачало империалистические военные угрозы, выступало за всеобщее разоружение, миллионы женщин и мужчин требовали мира от правительств своих стран. В Алжире сторонников движения насчитывалось не больше тысячи. Все они получили членские билеты и каждый год наклеивали в них марки с изображением Анри Барбюса, Ромена Роллана или Максима Горького. После прихода к власти правительства Народного фронта движение распалось – его погубили внутренние распри. Кристина не отчаялась, стала членом Всемирного объединения за мир, разочаровалась и присоединилась к Международной женской лиге за мир и свободу, чей манифест совершенно ее потряс.

Впервые в истории женщины выступали против войны, руководствуясь не политическими убеждениями, но именно как женщины: «Мы обращаемся к женщинам, которые всегда будут защищать жизнь. Мы, матери, жены и сестры, заявляем, что не смиримся, как это случилось в 1914-м, с убийством наших сыновей, мужей и братьев».

В группе Кристины было всего семь участниц. Каждая выбирала городскую площадь или оживленный перекресток, раскладывала столик и призывала прохожих подписывать петиции в поддержку борьбы за мир. Они объясняли, спорили, убеждали, и им удавалось получать подписи у одиноких женщин и устное одобрение замужних, не желавших ничего подписывать без одобрения мужей. К ним примкнули многие мусульманки, в основном молодые, ходившие без чадры. С супружескими парами то и дело случались инциденты, мужчины нередко оскорбляли активисток, опрокидывали столики, рвали петиции. Феминистки пытались вступать в переговоры, но из этого ничего не выходило. Жены грубиянов начинали вопить, вмешивались прохожие, подоспевшие полицейские конфисковывали бесценные подписные листы. Пацифисты проигрывали.

Вскоре полиция изменила тактику – феминисткам стали выписывать штрафы за нарушение общественного порядка: первый, тридцать пять франков, еще можно было заплатить, последующие, в размере семидесяти франков, отбивали желание митинговать даже у самых яростных активисток, но не у Кристины.

– Нам пытаются заткнуть рот, но мы не сдадимся!

Все близкие друзья Кристины, клиенты Падовани, мате, члены труппы – одни по убеждению, другие из милосердия – собирали для нее деньги. Все, кроме Йозефа. Однажды, когда по кругу пустили шляпу, он взвесил ее на руке и передал соседу, ничего не опустив внутрь.

– Ты мог бы поучаствовать, вы ведь друзья.

– Если тебе нужны деньги, я готов дать в долг, но не стану финансировать нелепые идеи! Вы играете на руку Гитлеру.

Когда сбережения истощились, на общем собрании было решено изменить тактику и устраивать акции раз в неделю, по утрам в субботу, на площади Трех Циферблатов, у рынка Триоле, и брать с собой мускулистых парней для защиты от агрессивных сограждан. Они больше никого не агитировали, а собирались из принципа, желая доказать, что движение живо. Кристина чувствовала, что милитаристская идея мало-помалу завоевывает умы и сердца людей.

– Ну почему, скажите на милость, борцов за мир называют трусами, а тех, кто пропагандирует войну, считают храбрецами?

Морис перестал забирать Йозефа из института, после того как тот дважды отказался ехать, рассеянно пробормотав: «Не знаю, когда освобожусь». Выглядел он при этом как человек, которого праздный бездельник отвлекает от важной работы.

Вот почему Йозеф так удивился, когда январским вечером 1939 года Морис неожиданно объявился у него в лаборатории. Они не виделись с того самого новогоднего ужина, на котором Кристина отказалась переехать жить к любовнику.

Одежда Мориса была в беспорядке, губы у него дрожали, он что-то бессвязно приговаривал. «Этот болван повторил попытку, и она снова его послала», – подумал Йозеф.

– Идем со мной, это очень срочно!

– Не могу, у меня работы еще часа на два.

– Кристину арестовали!

Выяснилось, что их подруга и еще несколько активисток Международной женской лиги за мир и свободу решили провести акцию протеста против штрафов во время визита в страну Эдуара Даладье[73]73
  Даладье, Эдуар (1884–1970) – французский политик и государственный деятель, председатель Совета министров, министр иностранных дел, министр национальной обороны и военный министр Франции в 1938–1940 гг., проводивший политику «умиротворения» Германии.


[Закрыть]. Одни раздавали в толпе листовки, другие держали плакаты с антивоенными лозунгами. Их толкали и оплевывали. Кристине удалось прорваться через оцепление и остановить машину председателя Совета министров, чтобы передать ему петицию с требованием прекратить перевооружение армии. Она начала барабанить по ветровому стеклу, и ее оттащили агенты безопасности. Кто-то из друзей предупредил Мориса о задержании.

Они до вечера обходили полицейские участки, никто не хотел давать им информацию, приходилось по десять раз повторять одни и те же вопросы. В участке на бульваре Гальени бригадир отослал их в центральный комиссариат, там их встретили с подозрением, стали выяснять, кем они приходятся арестованной и не участвуют ли, не дай бог, в пацифистском движении. Морис был в ярости. Ему пришлось предъявить удостоверение личности, теперь его занесут в картотеку как «сочувствующего». Он заявил, что не имеет ничего общего с «этими психопатками», но одна из них его подружка, они собираются пожениться, быть влюбленным – не преступление.

– Мы не обязаны быть единомышленниками. Я с ней не согласен!

Один из инспекторов, корсиканец, назвал Кристину фурией и рассказал, что справиться с ней смогли только четверо крепких полицейских. Глава правительства по-настоящему испугался, все вокруг решили, что это покушение.

Чтобы не привлекать ненужного внимания к случившемуся, Кристину обвинят только в оскорблении действием стражей порядка.

– Ваша знакомая предстанет перед судом, – заключил инспектор. – Иначе нельзя, она перешла все границы. Не волнуйтесь, ее скоро выпустят.

– Идиотка! – бесновался Морис. – Куда она лезет? Мало ей театра! Видишь, что бывает, когда бабы увлекаются политикой? Если Кристина не бросит эти глупости, я пошлю ее к черту! Она портит мне жизнь! Придется поговорить с ней по-свойски, уж я сумею, не сомневайся!

Ожидание продлилось много часов. Морису и Йозефу сообщили, что Кристину отправят в суд без промедления, и им едва хватило времени на то, чтобы съездить домой. Нелли места себе не находила от беспокойства: она ничего не знала об акции пацифисток, пришла к Морису, не застала его, отправилась к Йозефу, того тоже не оказалось, пришлось расспрашивать соседей, но и те не сильно ей помогли.