Текст книги "И обонял Господь приятное благоухание"
Автор книги: Жак Шессе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)
XVII
Что я мог ответить Виктории Годелино? Как объяснить ей давно прошедшие и в то же время столь реальные события, тесно переплетающиеся с моей сегодняшней жизнью? Она была категорична: все, что было связано с месье Вайаном, отравило мое прошлое и так некстати нарушало наши планы.
В это летнее утро в тенистом саду церкви Грима я признался Виктории во всем, что знал о «скандале с Элоизой», как целомудренно окрестила его в то время молва. Епархия хранила молчание. Приход, отвечавший за театральную труппу, ставившую пьесу, замкнулся в молчании. «Провинциалы! – метала громы и молнии Лизина. – Идиоты!» Для Роже все было не так просто. Ему было хорошо знакомо крестьянское упрямство, и он боялся серьезных неприятностей. Но он верил в свою удачу. И в свой холодный расчет. «Репутация? Они рискуют потерять больше. Девушка? Она сама этого хотела. Другие девушки из труппы? Все были согласны. Даже больше: полны энтузиазма. Юный и чистый Абеляр? Его приходилось удерживать. Нет, нет, – посмеивался месье Вайан в тиши своего логова, – слухи сеют смуту, а я не люблю беспорядок. Но скандала не будет… К зиме все успокоится».
По совету прокуратуры Бург-ан-Бресс епископ и ухом не повел и счел своим долгом держаться рядом с месье Вайаном во время похорон участника движения Сопротивления из их подпольной организации 1942 года. Аббат Нуарэ не хотел ничего слышать о зле. Это была его манера сохранять спокойствие своих близких. Другое дело его собственное спокойствие. Помню, каким он был грустным, когда исповедовал меня в своем кабинете и слушал все, что я хотел рассказать ему о Марии Елене. «Господь пишет прямо кривыми строчками!» – заключил он в этот день. И расцеловал меня; от него веяло чистотой и прохладой.
Виктория смотрела на это иначе. Мы сидели под деревьями небольшого сада священника, синицы гонялись друг за другом, со склона дул легкий июльский ветер, овевая нас ароматом цветущих лип. Почему в раю невозможны покой и радость? Мне казалось, что я успокоил свою подругу, но после долгого молчания она, выпрямившись, мрачно произнесла: «Твоя история внушает мне ужас! Мне плохо, плохо! И потом, я знаю, что ты не все мне рассказал».
Она поднялась с каменным лицом, а на следующий день я получил от нее письмо, сообщавшее о разрыве. Потом я долго размышлял о ее решении. Я счел ее глупой, самодовольной и лишенной всякого снисхождения к ближнему. Настоящая злюка.
Бедная Виктория, она не могла оценить благородство моего учителя! Но я должен честно признаться, что и другие женщины отвернулись от меня из-за него. Или из-за «Элоизы».
Скажем, мне они были безразличны. Или же я не сожалел о них. У своего учителя из Мейонна́ я научился правильно использовать проституток, а впоследствии, благодаря его книгам и его примеру, ко мне пришли распутство, а заодно и благоразумие. Не горечь сдержанности! Но некое равновесие, нередко утрачиваемое и вновь обретаемое, между любовью к плотскому наслаждению, потребностью любить и быть любимым и пристальным наблюдением за обрывистыми склонами по обеим сторонам нелегкого пути, по которому должен брести человек, умеющий проигрывать. Я не охотился, это слишком громко сказано! Ведь охота изнуряет охотника. Я подстерегал. Как кот, который всегда спит вполглаза. И как только пробегает мышь – цап! он ловит ее. А потом долго играет с ней, прежде чем съесть лакомый кусочек.
Но тяжек путь… Не улавливаете ли вы сходства, хоть это и богохульство, между узкой тропой, о которой я только что говорил, и той, что ведет к Богу смятенного? Или грешника? Раскаявшегося или непорочного правоверного? Все пути внушают страх тем, кто стремится к Богу, кто ищет его и в жизни, и в смерти. Мерзость и поношение! Стремление к Богу похоже на желание.
Увы, боюсь, сегодня это сходство – ловушка, со временем я понял это. Стремление к Богу ведет к жизни, а влечение к телу как к телу – к самоуничтожению и к могиле, к бездушному ящику для бездушных мертвецов.
XVIII
Если мне что и нравилось проделывать с молодыми и не очень молодыми особами после смерти месье Вайана, так это смазывать их разными бархатистыми и жирными веществами.
Вскоре после того, как я скромно отпраздновал свои пятьдесят пять лет и получил приличную пенсию от фабрики Зюбера за свою долгую и активную работу уполномоченного, я смог еще серьезнее заняться изучением различных запахов и реакций, вызванных нанесением моих препаратов на кожу и на более интимные места девушек, которых я принимал.
Но сначала я расскажу, как проходил мой день. Встав рано в любое время года, я дышал свежим воздухом у широко раскрытого окна, выходившего в монастырский сад. Я купил небольшую квартирку в старом доме около церкви, что делало меня похожим на викария, связанного своим жилищем и расписанием дня с самой интимной жизнью церкви и ее отголосками среди прихожан. Итак, стоя рано утром у окна, я жадно и благодарно вдыхал божественный воздух: зимой с изморозью, дующий с Юры, весной веющий свежей зеленью, летом с запахом желтого известняка, осенью сладковатый, с землистым ароматом.
Затем я шел на первую мессу, не пропуская ни одного утреннего причастия у алтаря. После этого я возвращался домой и отвечал на брачные и игривые объявления, которыми пестрели газеты. Так, каждое утро я около двух часов штудировал «Лё Прогре́», «Лё Дофине́ либере́» и газеты ближайшего кантона Швейцарии, такие как «Ля Трибюн де Женев», которая раз в неделю отводила им целую страницу. Бесценные газеты! Сколько юных и не очень юных, растленных жертв вы позволили мне вымазать слюной, чтобы ощутить их сокровенный запах под сиропом и гвоздикой! Сколько раз мой рот и язык упорно трудились, вдыхая и слизывая чуждый запах с поверхности любимых тел, чтобы отыскать под муаровым сахаром более интимный, более сладкий аромат морских фруктов! Бесценные газеты, драгоценные объявления, дражайшие ловушки для сгорающих от нетерпения жертв.
В полдень, после звона колоколов, в память о своем учителе я отправлялся в «Бресский трактир», – признаюсь, что некоторые официантки и прекрасные клиентки этого заведения, любимицы Вайанов, тоже позволяли мне сравнить различные ароматы.
После сиесты я отправлялся в церковную канцелярию. За эти годы я повидал не менее четырех преемников аббата Нуарэ, память о котором и могила которого никогда не были мною забыты. Месье Нуарэ умер в 1975 году, через десять лет после месье Вайана, и я поминаю их обоих, когда заказываю им заупокойную мессу.
В церковной канцелярии я занимаюсь тем же, чем и в свои семнадцать лет: веду счета, ищу и получаю субсидии для театральной труппы, слежу за графиком встреч нашего футбольного клуба с метким названием «Крист-Руа». Как и сорок лет назад, работы хватает.
Вечера я обычно посвящаю встречам с рекламодательницами, которых мне удается заинтересовать. Дело, как правило, не затягивается. Если эти девушки или дамы дали объявление в газете, значит, они на что-то надеялись. И я готов предоставить им это при условии, что мое обоняние не решит иначе: к дешевым запахам оно беспощадно. Мой нюх ищет чистую, безгрешную, родственную душу, и в этом ему нет равного. Благоухание Евы, ты наполняешь собою райский сад, и ангелы вдыхали тебя, сравнивая с ароматом плодов древа познания.
XIX
– Верите ли вы в реликвии? – спросил однажды месье Вайан аббата Нуарэ, когда снова приехал к нам на репетицию «Элоизы», нарушив свой обет не вмешиваться.
– В реликвии? Конечно же верю, – улыбаясь, ответил аббат. – И даже слишком. Но почему такой странный вопрос?
– Сегодня утром мне захотелось покататься, мы проехались по Швейцарии до Фрибурга, это город в готическом стиле и в стиле барокко, ах, там есть иезуитская церковь Святого Канизиуса, принадлежащая теперь коллежу, тоже основанному этим святым. Но не в этом дело. В церкви покоятся мощи святого: это чудовищно. Останки и череп в серебряной раке! Оцепенев, я почти четверть часа простоял перед этой мерзостью. И в то же время розовая церковь, розовый гипс, розовый мрамор, витые колонны, повсюду золото, это производит странное впечатление. Мне до сих пор не по себе. Я оглушен как боксер.
– Старый безбожник, вы же видите, что к вам взывает Господь!
– Ах, оставьте Бога в покое. Просто мне тошно от этой мрачной демонстрации. При чем здесь Бог?.. Это как ваш ужасный крест, терновый венец, гвозди, вся эта кровавая показуха!
– Показуха, если хотите, мой дорогой друг, но позвольте напомнить вам, что реликвии творят чудеса. Вам стоило быть настойчивее и попросить окрестить вас до полудня!
Потом речь зашла о запахах разложившихся, высохших или тщательно мумифицированных трупов, и поскольку месье Вайан негодовал по поводу их нестерпимых запахов, месье Нуарэ напомнил ему, что святые всегда хорошо пахнут. В этот момент юная особа, которая должна была играть Элоизу, вошла в комнату, и месье Вайан застыл, разинув рот и буравя видение ледяным взором.
– Позвольте представить вам Жанну Жоанно́, – любезно произнес аббат Нуарэ. – Жанна будет вашей Элоизой.
Месье Вайан стоял, не проронив ни слова, и мне показалось, что он дрожал всем телом, настолько у него были напряжены мускулы. Он стоял, изогнувшись и запрокинув назад голову, и поскольку он был невысокого роста, его глаза горели на уровне глаз Жанны Жоанно́, как два раскаленных угля, впившихся в юный изумленный взгляд.
– Ну, вот и познакомились, – прервал молчание аббат Нуарэ, почувствовавший, как и все мы, крайнюю неловкость сцены.
С этого момента я тоже стал смотреть на Жанну Жоанно́ другими глазами, настолько сильно я был уверен, что ее встреча с месье Вайаном закончится драмой. И не на театральной сцене.
Мадемуазель Жоанно́ была тоненькой брюнеткой с сияющими зелеными глазами, с тонким лицом и довольно длинным носом, который, казалось, подрагивал, улавливая окружавшие его волны запахов.
От Жанны исходил очень тонкий аромат, наверное, легкая испарина от волнения, шедшая от подмышек и узких, четко очерченных плеч. Не худая, но нервная, что еще больше выдавало сжигавший ее огонь.
Но что было особенно странно, что оставалось загадкой для большинства людей, которые встречались с ней в приходе, где она занималась различными делами, так это то, что у такой пылкой девушки не было ни любовника, ни жениха, ни близкого или дальнего поклонника, как будто чрезмерная красота, которой наградило ее небо, сразу же обескураживала желающих обольстить ее. Так в провинции и в горах остаются одинокими слишком красивые девушки, которым страшная молва слишком рано приписывает неприступность!
Надо думать, что в тот день Жанна Жоанно́ не показалась неприступной месье Вайану, холодно смотревшему на нее. Но между ними ничего не было. «Любовь, – писал мой учитель, – это то, что происходит между двумя любящими друг друга людьми». Следовательно, любви между Жанной Жоанно́ и месье Вайаном не было. Единственная их встреча, во время которой вспыхнуло что-то, одновременно похожее на вызов, признание и прощание, произошла в церковной канцелярии, в субботу после полудня в ноябре 1960 года, до репетиции «Элоизы».
В последующие дни Жанна не появлялась на репетициях. Потом ее соблазнил молодой человек, игравший Абеляра, красивый, довольно приземистый атлет, от которого пахло пастбищами; с грехом пополам она играла свою роль, чтобы предстать на генеральной репетиции перед четой Вайан. Затем все узнали, что она беременна от своего «жениха», гнома зеленых лугов, и они решили пожениться. Все эти обстоятельства: беременность героини, низкорослый жених, оглашение брака поневоле – придавали пьесе месье Вайана немного шутовской характер. Это не радовало ни автора, ни его старого друга епископа, ни, тем более, месье Нуарэ, на чьей постановке это отражалось. Вечером премьера завершилась полным провалом. Мы начали репетировать в ноябре, а премьера была намечена на 31 мая, праздник посещения Богородицей святой Елизаветы… Чета Вайан отсутствовала, даже не извинившись. Епископ был на заседании в Лионе, месье Нуарэ согнуло пополам воспаление седалищного нерва… Полный провал. Все знали (или полагали, что знают), что Жанну Жоанно́ ночью вызвали в Мейонна, хотя впоследствии это ничем не подтвердилось и она сама никогда об этом не говорила. Люди не раз видели (или считали, что видели) в довольно позднее время мощный темный автомобиль с широкими шинами, припаркованный на проселочной дороге за фермой родителей девушки, где она жила. Люди слышали (или, кажется, слышали), что Жанна была очень усталой, и видели (или, кажется, видели) следы побоев или розог на открытых частях ее тела. Вздор и клевета. На самом деле на Элоизу стремительно надвигалась ее свадьба, и перспектива жить с мужланом становилась для нее все более и более тягостной. Жанна, такая легкая и неприступная, Жанна – лед и пламень, Жанна в западне, которая сломит ее!
XX
Я представляю себе следующую картину. На дороге за фермой стоит лимузин в одиннадцать лошадиных сил. Жанна знает, что ее родители спят; она выскальзывает из дома через черный ход и через луг выходит на проселочную дорогу. Они сразу же уезжают, подъезжают к лесу, Жанна голая на заднем сиденье, рот Жанны, легкий аромат Жанны – смесь умбры и меда, – заполнивший салон машины, куда через приоткрытое ветровое стекло струится прохладный воздух. Возможен и другой вариант: они едут минут пятнадцать, путь до Мейонна́ недолог, дома никого, Лизины нет, ее попросили уйти: исключительный раут. Жанна голая, а лучше: медленно раздевающаяся по приказу хозяина. Жанна открытая, Жанна стонущая, он не высек ее, не проник в нее, разве что языком или пальцами, затем он овладевает ею голой, Жанна еще более покорная, счастливая, распростертая, опустошенная.
Но я фантазирую. Да, мы все фантазировали. Негласное расследование епископа, в некотором роде частное и совершенно секретное (знали лишь те, кто имел доступ в кабинет месье Нуарэ), не касалось связи месье Вайана с мадемуазель Жанной Жоанно́, изучавшей налогообложение на РТТ[4], актрисой любительской труппы, игравшей в «Элоизе и Абеляре», пьесе вышеупомянутого Вайана.
Я представляю себе, как на рассвете она возвращается переулками, ее холодную постель, ее утро на главном почтамте. Я представляю себе ее угрызения совести и раскаяние. Ее одиночество и, наверное, ужас перед каменной стеной между ней и людьми. Никто не выяснял причину самоубийства мадемуазель Жоанно́ 20 июня 1961 года. «Разве можно объяснить самоубийство?» Глупость приносит свои плоды. Потом стали ворошить прошлое. «Свадьба была намечена!» А истинную причину никто не хотел видеть. Но кто видит сквозь пыль времен и придумывает другую историю?
На похоронах девушки собралось много народу. Ее смерть прервала репетиции «Элоизы», и публика, лишенная театра, вознаградила себя заупокойной службой. В переполненной церкви месье Нуарэ говорил мало, устав от приготовлений достойной панихиды по усопшей. В те годы отпущение грехов самоубийцам было не простым делом.
Жанна Жоанно́ повесилась.
Из всех возможных самоубийств повешение – самое скверное, потому что такой уход хуже любой смерти. Пуля в висок настигает не внушающего доверия противника. Искупает вину. Возвышает смерть. Огонь освящает его. Вода дает ему второе крещение. Но люди вешаются, потому что презирают себя за то, что опустились, стали отбросами общества.
Взгляд Дон Жуана или его раскаяние превратили ее в отбросы? Очарование ли, которое внушал месье Вайан, нарушило покой, в котором жила непорочная девушка до встречи с ним? Можно было бы попытаться внести ясность, вернуться к этим чарам, найти другие причины драмы, позорящей усопшую и автора… Но молва скоро стихла, потому что ничего – теперь-то это было известно и об этом говорили со смехом, – между ними ничего не было.
Перед смертью мадемуазель Жоанно́ распустила волосы. Когда ее нашли, ее тело было дряблым и желтым, плечи вывихнуты, глаза выпученные и мутные на уже разлагавшемся лице. Потом по поселку и по окрестностям еще долго ходили слухи об ужасном наказании этой грешной беременной девушки, которая разлагалась в петле.
XXI
В то время, когда я знал Жанну Жоанно́, я еще не обмазывал благовониями своих подружек, и только теперь я иногда мысленно представляю себе, как обмазываю ее соком и разбрызгиваю в ее постели-могиле миндальное молоко с ванилью на ее останки, на ее нетронутые волосы, прежде чем насладиться ее благоуханием. На картинах, которые я видел в Базеле и в Вене во время приходских экскурсий, черепа украшали венками цветов; я же приправляю скелет мадемуазель Жоанно́, затем носом, губами и языком до изнурения тружусь, стараясь уловить сквозь карамель и благовония ее подлинное, истинное, природное благоухание.
«Ибо для Бога мы Христово благоухание, – сказал аббат Нуарэ в своей проповеди, еще раз процитировав своего любимого апостола Павла: —…Одним запах смерти, другим запах жизни, дающий жизнь». Похоже, многие из собравшихся видели в Вайанах преступников, от которых веяло смертью. И напротив, в прихожанах и в женихе – тех, от кого веяло жизнью. Я знал, что это ничего не значит и что в тот день священник говорил о добре и зле как таковом, не имея в виду собравшихся и недавние обстоятельства, о которых уже ходили слухи. Девушка умерла, и ее благоухание должно было понравиться Господу, который призвал ее к себе в пленительный и абсолютный аромат легкого небесного свода. Да погрязнем отныне в своих миазмах! Только нам дано знать, хотим ли мы продолжать распространять зловоние и жить в нем словно свиньи, или же с Божьей помощью мы достигнем царствия другого благоухания, являющегося высшим благом.
К чему мне вспоминать в это утро, спустя сорок лет, эти слова, как будто время больше не существует или же оно сжалось до жалких следов в воздухе от дыма угасших свеч, от остывшего ладана, от пота, от страха и от прощальных слов и слез?
Панихида состоялась 24 июня, почти через месяц после премьеры «Элоизы», в ту пору, когда лето окутывает пышно цветущие горные луга благоухающим нимбом, похожим на невидимый купол стойкого аромата трав, повисшего над землей и горными склонами. На кладбище у одного мальчика из хора – он должен был размахивать кадилом – закружилась голова, и он чуть не упал в могилу прямо на гроб, который опускали в нее на ремнях. «Опять этот демон!» – раздался голос в толпе, не уточнив, о каком демоне идет речь, о том, который неусыпно следит за всем, что происходит на нашей грешной земле (но от него можно защититься, настолько явны его проявления), или о другом дьяволе, более скрытном и более злокозненном, чьи дела, чары и смертоносность проявляются за километры от нас и среди нас. «Опять этот демон!» – этот крик подвел итог печального дня, когда тяжелое тело Жанны, укрытое миллионом опаленных солнцем цветочных венчиков, медленно опускалось в черную землю, в черную жижу.
Было ли мне стыдно много лет спустя слизывать сливки с моих протеже и вылизывать их до самых нервов?
Меня мучили угрызения совести. Месье Вайан был человеком действия, предприимчивым и динамичным, а я, бездеятельный, как сама лень, только и знал, что упивался своими любовницами. В ранней юности он руководил блистательной группой поэтов, учредил журнал, способствовал выходу различных книг, сражался с оккупантами в движении Сопротивления, вступил в коммунистическую партию, в которой активно работал до самой смерти святоши Сталина. Он путешествовал по Азии, объездил всю Европу и участвовал в съемках фильмов. Один вопрос неотступно преследовал меня. Как так получилось, безжалостно спрашивал я себя, что я продолжаю оставаться таким инертным, малообразованным, непродуктивным, тогда как мой учитель каждую минуту являл собой полную противоположность? Не для того ли я выбрал себе учителя, чтобы предоставить ему действовать вместо себя, благодаря странному эффекту подмены его деятельной и решительной натурой моего жалкого тела?
Я не видел в себе ни шарма, ни таланта, ни образованности, кроме того, что я знал теперь из книг своего учителя, после знакомства с которыми я так полюбил его стиль, что почти не переносил другого чтения. Напрашивалось сравнение: рядом с месье Вайаном любые книги казались мне пошлыми, тусклыми, монотонными, а уж газетные статьи – просто сумбурными.
Поэтому морально я был перед ним в долгу. Следуя его примеру, если гостья мне нравилась, я не прибегал к уверткам, а прямо заявлял, какого типа наслаждения или волнения я ждал от нашей встречи. Столь многочисленные встречи могли бы помешать моей должности уполномоченного, но, слава богу, ничего не произошло, и беспощадность месье Вайана к буржуазии, к богачам и к нуворишам придавала мне решительность в делах, которые я вел для своего патрона. Месье Зюбер был человеком честным, откровенным со своими рабочими, решительным и великодушным. Человек старой закалки, сам рабочий в душе, он считал себя «отцом» рабочих своей фабрики. Ха-ха-ха! Патернализм и компания! Но в его случае припев неверен. Зюбер был прекрасным малым, впрочем, месье Вайан уважал его, а сын Зюбера пошел по стопам отца. Итак, полностью отдаваясь службе на фабрике и вознаграждая себя справедливым отдыхом между ног моих девочек, я мог считать себя на высоте того образа, который любил.
Но одна моя ошибка чуть не вызвала бурю, и я едва не последовал за своим учителем Вайаном, находящимся в аду, по мнению жителей Грима и области, вновь взбудораженных скандалом. И это через двадцать лет! На этот раз неприятность заключалась в том, что я стал причиной скандала и спокойная жизнь, которую я вел, оказалась под угрозой.
XXII
Насколько я помню, в Грима, рядом с центральной площадью находилась колбасно-мясная лавка Виллями. Это заведение пользовалось хорошей славой. Утром, днем и допоздна в канун праздников в магазине было полно народу, а его витрины отличались изобилием. В центре над грудами мяса и колбас, жаркого, сосисок, телячьих и свиных голов возвышалось пергаментное панно, на котором большими черными и красными буквами был старательно выведен девиз магазина:
МЯСНАЯ И КОЛБАСНАЯ
ЛАВКА БИЛЛЯМИ ДЕЛАЕТ ВАС
СВОИМИ ДРУЗЬЯМИ
Я подолгу стоял у витрины, рассматривая ее, так что помню все в мельчайших подробностях. Говяжье филе, рулька, пашинка, ножка, фарш, кострец и другие части, выставленные на тарелках и на блюдах с застывшими струйками крови; рубленое мясо или свиная шейка, ножки, головы, окорока, копченые отбивные, языки, разбросанные среди оливок на веточке, зеленые лимоны, петрушка, чабрец – целый благоухающий сад с различными запахами, которые я воображал у мяса, выставленного в сверкающей зеркальной витрине. Плоть и оливковая ветвь; каждый день, рассматривая витрину лавки Виллями, я впадал в зачарованность, близкую к той, что испытывал у алтаря. Как будто пурпур и зеленое золото Биллями преисполнялись памятью о божественном великолепии, и мясо с алтарем сливались в одном мощном притяжении.
У четы Биллями была красавица дочь, единственный ребенок, жемчужина, блиставшая в венце одного из самых крупных торговцев в Грима́. Виллями-отец, по имени Этьен, был бел лицом и румян, это шло деятельному мяснику, состоявшему на службе у прихожан. Ничего общего с обагренными кровью мужланами, которые валят скот и разделывают туши. Виллями-мать, урожденная Антуанетта Грийе, высокая красивая женщина, умело вела кассу в магазине и, не слишком это показывая, царила над мясником в фартуке и над тремя продавщицами в белых колпаках.
Но истинным чудом была дочь, появление которой среди мяса и пряностей ввергало меня, сорокалетнего человека, в конвульсивное состояние, доставлявшее огромное наслаждение. Подумать только, я старался как можно чаще проходить мимо мясной лавки, заходил и покупал разную мелочь и возвращался при первом удобном случае. Жюльенна Виллями часто появлялась у кассы после обеда; она заходила к матери, чтобы сообщить ей о своем возвращении из лицея или предупредить ее, что идет за покупками в местный магазин.
Это была высокая девушка с чуть печальным и задумчивым лицом, с явно проступавшей во всех ее жестах, словах, смехе чувственностью: Жюльенна Виллями была самим благоуханием, истинным ароматом, влажным, ноздреватым, сокровенным и, независимо от нее, настолько явным, что мне приходилось хвататься за мраморный уступ прилавка или за фамильную кассу мясной лавки, чтобы не упасть от шока. Вдыхая ее, поедая ее мелкими кусочками, проглатывая бережными глотками, я погружался в долину наслаждения.
Но, придя в себя, я насмехался над собой: как мне общаться с этой девушкой, по-видимому такой же неприступной, какой была Жанна Жоанно более двадцати лет назад во время первых репетиций «Элоизы»? Проступало странное сходство. Тот же стройный и гибкий стан, та же сдержанность, та же манера уходить в себя и сгорать изнутри скрытым пламенем, казавшимся мне и редким избранным розовым пожаром. В то время Элоизе-Жанне Жоанно́ было двадцать лет; по моим мрачным подсчетам, Жюльенне Биллями должно было быть около семнадцати лет в тот момент, когда я стал часто появляться в мясной лавке ее родителей.
Еще одно сходство: Жюльенна Виллями только что окончила лицей имени Жана Жореса, начала практику в РТТ и играла в театральной труппе, которой руководил последний преемник месье Нуарэ, молодой священник Марк Бийар. Итак, однажды вечером, когда я зашел в канцелярию приходской церкви по административным делам, я смутно слышал репетицию театральной труппы, проходившую в соседнем помещении на том же этаже, затем все ненадолго стихло, и в мою дверь постучали. Это была Жюльенна Виллями.
– Я ищу отца Бийара, я думала, он будет на репетиции… – Она с тревогой смотрела на меня. – Его нет ни в кабинете, ни в келье. Я немного волнуюсь…
– А это не может подождать до завтра?
– Нет. Это довольно срочно. Я хотела видеть отца Бийара, чтобы ему исповедаться.
– У вас так много грехов?
– Нет-нет, только один, – краснея, ответила девушка.
Ее смущение охватило и меня, блаженное и почти что нестерпимое смущение.
XXIII
Я всегда старался быть мужественным и суровым, а тут превратился в слабовольного человека… Шли недели, а я бездействовал, сгорая от сладострастия. И чем больше проходило времени, тем больше я осознавал свою бесхарактерность, вспоминая о своем учителе. Месье Вайан никогда бы не пошел на поводу своего сладострастия, возбуждения, упорства и прочей чепухи, в которой я находил удовольствие. Я вспоминал его девиз: распутник просчитывает, целится и убивает. И дело сделано. Я же пребывал в экстазе и по сто раз попадал в ту же ловушку… Распутник действует, он не мечтает о наслаждении, о любви, о нежности, он соблазняет и требует грехопадения. Как же я был далек от этой схемы! Месье Вайан от души посмеялся бы надо мной, видя мое оцепенение.
Я провел много дней в подвешенном состоянии, думая об исповеди юной девушки. Ничего не предпринимая, я мечтал, фантазировал, без конца представляя себе картину, как палец скользит и проникает в щелочку, где все ароматы Аравии сливаются в симфонию едкого меда и принесенных волной водорослей. Если меня спросят, при чем здесь Аравия среди этих гор, похожих на взбитые сливки, то я скажу, что еще более далекий, пустынный аромат подспудно будит мою фантазию, как шум хребтов Юры, сотрясаемых синеватым вечерним ветром, наводит на мысль о ветре в дюнах под свинцовым небом пророка. Таковы были мечты сумасшедшего, в которых не было ни любви к Богу или какому-либо земному властелину, ни осознания того, что он смешон, которое сразило бы его на месте, если бы он только открыл глаза.
Спустя двадцать лет мощная аура месье Вайана ничуть не ослабла. Равно как и аббата Нуарэ и память о его доброте. И еще меньше – господа Бога, хотя со временем у меня составилось о Нем более расплывчатое представление, которое позволяло мне лениться, ловчить и копаться в моих любимых запахах, не прячась от Него. Более того, я знал, что Он одобряет мое гурманство, мое любопытство, поскольку допускает, чтобы меня вела градация испарений и я учился их распознавать, от смрада греха до прозрачности правоверных. Интересно, чем пахло от Жюльенны Биллями и какой запах она действительно источала? До сих пор у меня почти не было случая узнать это, лишь иногда, в нескольких шагах от нее, я улавливал кое-какие флюиды, исходившие от нее при стремительном появлении в мясной лавке. В вечер с отложенной исповедью, после появления девушки в комнате, где я работал, я уловил более серьезную, боюсь сказать, более преступную нотку или тембр в том, что витало в воздухе вместо обычного запаха Жюльенны. Затхлый запах односпальной кровати? Запах пота, смешавшийся с удивительным запахом морских водорослей? Или же я вбил себе это в голову, и ее запах был просто запахом девчонки после активного дня, так что повода, чтобы влюбиться, не было, просто передо мной была юная особа, которая спешила исповедаться, чтобы исполнить свой долг до завтрашней мессы, а все остальное просто фантазии.
Возможно, в очевидном запахе я искал секреты ее кожи и тела, думая, что различаю их в воздухе, когда Жюльенна Виллями проходит мимо, и старался заглушить в себе запах крови и мяса, присутствующий во всякой мясной лавке и пропитавший мясников и членов их семей? Как если бы я испытывал сильное отвращение к запаху крови скота, чтобы согласиться узнать его в испарениях Жюльенны. Или же боялся другой крови, эстафету которой они принимают, истинной, единственной, крови убийства, жертвоприношения, из которой Бог Авраама и Голгофы не делает тайны.
XXIV
Мария Елена Руиз – особа, которая исчезла из моего рассказа, где она занимала большое место; юная гостья Мейонна́ с раздвинутыми ногами, благоухающая, ванильная. Как только ее родители и брат вернулись в Испанию, она уехала из Грима в Лион и очень рано вышла замуж, а затем, расставшись с мужем, вновь вышла замуж в Париже, но после каждого развода возвращалась в город, где ей принадлежал модный бутик. Этот бутик пользовался дурной репутацией. Поговаривали, что это дом свиданий. Было проведено несколько расследований и обысков… Я избегал Марии Елены, опасаясь не сплетен, а слишком сильного волнения, которое испытывал при встрече с ней; кроме того, я боялся, что она случайно напомнит мне о клевете, которую возвели на чету Вайан после смерти Жанны Жоанно́.
Каково же было мое удивление, когда, выйдя из церкви, после мессы, во время которой отец Бийар сообщил о возобновлении спектакля «Элоиза и Абеляр», «блестящей пьесы нашего друга Роже́ Вайана в новой постановке приходской театральной труппы», я столкнулся с Марией Еленой, которая ждала меня в переулке около моего дома.
