Текст книги "И обонял Господь приятное благоухание"
Автор книги: Жак Шессе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)
Что же касается той ночи, которую мы пережили… Если существует ад на этой земле, в который тебя неожиданно бросили, если существует колодец стыда, который нужно испить, и страшное раскаяние, которое нужно перенести, то мне кажется, что я никогда не забуду те бесконечные часы, которые месье Вайан и его жена заставили пережить нас с Марией Еленой в ту проклятую ночь, которая наступила сразу же после приятного ужина в доме священника. А может быть, все было намного хуже, и ад, стыд и угрызения совести происходили от слишком сильного волнения, от слишком сильного удовольствия, от слишком жгучего и дивного возбуждения, которые я, признаться, испытал во время праздника любви, в котором нас с Марией Еленой заставили участвовать супруги Вайан после отбоя. На следующее утро, приступив к своим обязанностям эконома в приходской церкви, я был еще взволнован и лихорадочно возбужден, когда месье Вайан тихо постучал в дверь моей комнаты и предложил мне покататься с ним на машине. Он не улыбался. Его лицо было спокойным и удивительно отдохнувшим за столь короткий сон, но, главное, безразличным. Вот каким человеком был месье Вайан. Только что, три часа назад, Мария Елена стонала перед ним, распластанная, с расставленными ногами, которые Лизина прижимала к подлокотникам кресла; гнусная женщина принуждала ее к ласкам, равно как и меня супруги принуждали подчиняться различным своим капризам. Им нечего было стесняться: аббат как глухой спал в своих маленьких апартаментах в пристройке, монсеньора отвез обратно в его резиденцию, в Бург-ан-Бресс, ошеломленный молодой викарий, который заменял ему шофера, а толстые стены и этажи поглощали крики жертвы. К тому же, насколько я понял, Вайаны любили рисковать, и возможность быть застигнутыми врасплох придавала им лихорадочное возбуждение. Свечи, которые они зажгли вместо люстры, со смехом взяв их из запаса, лежавшего на лестничной площадке, тоже лихорадочно горели: их пламя освещало сцену, пропитанную запахом пустой часовни или промозглой церкви после обедни. «Бог не допустит такого кошмара», – говорил себе я, отдаваясь и млея, как пьяный. Потом к возбуждающему запаху воска примешался запах тел, животный запах Марии Елены, кислый пот Лизины, и я с изумлением заметил, что у месье Вайана нет запаха или же он очень слабый, и когда я вынужден прижиматься к нему, я чувствую исходящий от него каменистый запашок, легкий запах кремня, возникающий при трении с другим камнем. Сухой запах занимающегося огня.
XI
Днем мы долго катались по департаментскому шоссе до самого Ойонна́, затем по местным дорогам поменьше и по проторенным дорожкам на склонах Ревермона. Вайан часто останавливался, чтобы показать мне разные породы деревьев, которые его интересовали, – сосны, ели, лиственницы, и птиц – ястребов, сарычей, луней, коршунов, ласточек и даже пару удодов у подножия скалы. Он долго восторгался ими; казалось, что обе птицы сидели неподвижно, потом они странно затряслись, задрожали и неожиданно взлетели, как два желто-красных язычка пламени на фоне тенистого утеса. Потом ему захотелось показать мне свой дом в небольшом поселке Мейонна́. В дом мы не заходили, но он показал мне фруктовый сад с вишневыми деревьями, на которых, по его словам, практиковал научные достижения – подрезку, прививку черенков, что свидетельствовало о его больших познаниях в садоводстве.
Сегодня я лучше вижу странное противоречие между этим человеком и тем Вайаном, которого я видел ночью за делом, когда он со свистом хлестал Марию Елену розгами между ляжек, в то время как его жена, взяв в рот его член, заставляла его кричать так же громко, как и девушку! Но мне тогда было семнадцать лет, и я не мог, как в дальнейшей своей жизни, осложнять отношения с таким важным человеком. Сейчас, когда я пишу эти строки, мне приходится напрягать свою память, чтобы поверить в это: я на два года старше, чем месье Вайан в день смерти, и мне на десять лет больше, чем ему было тогда, когда произошли события, о которых я рассказываю. Время обнажает истину, отфильтровывая самое ценное. Поэтому воспоминание о контрасте между месье Вайаном-ботаником и месье Вайаном-эротоманом стирается. Время и моя память соединяют обе части картинки – прививочный нож садовника и розги – в один образ, который способен скрасить настоящее.
Мы долго стояли у высокой стены его дома, и месье Вайан подробно рассказывал мне о деревьях в своем саду и о том, как он о них заботится. «Посмотри наверх, – сказал он, – это мой кабинет. А прямо над ним, под крышей, к крепежным балкам подвешены розги. Туда-то ты и придешь со своей подружкой. Это будет ночь с испанкой-единорогом. Но берегись, мой мальчик. На этот раз испытание будет тяжелым».
«Мне нравится, что ты называешь меня месье Вайаном, – сказал он мне на обратном пути. – А ты знаешь, что я написал пьесу, которую назвал „Месье Жан“? Ну конечно же, ты не знаешь. Я очень люблю эту пьесу. Это своего рода автопортрет. На самом деле я писал историю Дон Жуана, представляя себя на его месте. Месье Жан, месье Вайан, как видишь, ты попал в точку. Но ты часто все правильно понимаешь, мой милый Манжен. Поэтому мне нравится быть с тобой… и с твоей милой подружкой-испанкой. Ты любишь театр…»
Вайаны собирались уехать вечером, поэтому к шести часам мы вернулись с прогулки. Это и понятно. Непонятно было другое: в тот момент, когда мы въехали во двор дома священника, Мария Елена вышла из комнаты Элизабет Вайан; я заметил их на деревянной галерее, Элизабет-Лизина, обняв Марию Елену за талию, смеялась, и Мария Елена тоже.
Прощаясь, все были возбуждены, обнимались, дата начала репетиций «Элоизы» была назначена, и все радовались, что скоро увидятся.
Когда все стихло, я спросил Марию Елену:
– Что у тебя было с Лизиной?
– Ничего, уверяю тебя, ничего.
– А что она сказала тебе по поводу Мейонна́?
– Что я могу начать работать у них, когда захочу. Или, точнее, когда моя мать захочет. Но она ее уже уговорила. Да, еще она сказала, что тебя тоже всегда рады видеть.
– А чем вы занимались все время, пока были вдвоем?
– Ничем, я же тебе сказала. Мы ничего не делали. Мы только говорили о Мейонна.
– Поклянись в этом перед Богом!
– Я не могу.
– Тогда поклянись Девой Марией и Христом!
– Она хотела видеть меня голой.
– И все?
– Она сказала, что смотрит на меня как на скульптуру.
Какое-то время я уже чувствовал запах Марии Елены – настойчивый, сильный, как будто ей хотелось говорить и исповедоваться. «Вдыхай меня, – говорил ее запах, – я сладкий, я морской, я тихо струюсь меж влажных ляжек моей госпожи, выдавая волнение и удовольствие, испытанные сегодня днем». Славный запах. Нежный запах, который раскрывает мне секреты юной девушки, которую я люблю.
Но… любил ли я Марию Елену? Я с удивлением и радостью понял это; сейчас я впервые признался себе в чувстве, которое я к ней испытывал. Ах, мне будет нелегко с Вайанами, подстерегающими, словно волки! Ладно, там будет видно, я не хочу волноваться и страдать. Сейчас мне семнадцать лет, и, слава богу, у меня все впереди.
XII
Кем же на самом деле был месье Вайан? До сих пор, спустя столько лет, я думаю об обаянии, под которое попадаешь при первой же встрече с некоторыми людьми. Месье Вайан очаровывал меня своей легкостью. Я помню зависимость, в которую впал после встречи с этим человеком. Его власть, которую он всегда называл своей «верховной властью». Ему было пятьдесят три года, когда я впервые увидел его во время посещения супругами Грима. За три года до этого он получил Гонкуровскую премию за роман, которого я не читал, хотя и позже не прочел ни строчки из Роже́ Вайана, но я знал, что его слава была скандальной, политической, вызовом обществу. Наверное, писатели очаровывают. Даже те, которых ты не читал. Очаровывают литература, молва, крамола и имя выдающегося писателя. Точнее, в этом человеке была необъяснимая притягательная сила… Властное обаяние, дерзкое, страстное, которое усыпляло, парализовывало или очаровывало его жертву. Жертву с первой же встречи.
Но был ли я жертвой? Или влечение, которое я к нему испытывал, проистекало просто от счастья общения с выдающимся человеком? До сих пор я был близким другом аббата Нуарэ, человека светлого и праведного. Я также восхищался нашим епископом и любил его, образованного, приветливого и жизнерадостного человека. Но никто из священников никогда не требовал от меня полного и немедленного подчинения своей персоне, как потребовал от меня Роже Вайан сразу же, лишь только я остался с ним наедине. Или с этой знойной парочкой. Подчинение или покорность, состояние, да, состояние зависимости, которое, как мне кажется, вызывают у наркомана только алкоголь и наркотики. Именно так и было. Вайан одурманил меня. Судя по силе его власти и по неотразимым эффектам, в которых я не разбирался, полностью отдаваясь приятным и новым для себя переживаниям, дело было довольно верное и довольно тонкое, чтобы проявляться в малых дозах.
Вопрос оставался открытым. Можно ли попасть под влияние писателя, преклоняющегося перед злом, так же как под влияние священника, чистого, великодушного человека, посвятившего себя добру? В детстве и в юношестве меня привлекало простодушие месье Нуарэ и образованность месье Буадесерфа. Возможно, я сам попал в ловушку недобросовестного писателя. Но Вайан не был олицетворением зла, злобы и мрака. Его книги не желали зла. Его ясный ум не желал зла. Он, как поется в песне, верил в «будущее человека». Странно, но у меня появлялось все больше и больше причин, чтобы считать месье Вайана святым. Во-первых, от месье Вайана не исходило дурного запаха. Как я уже говорил, от него пахло чистотой, в чем я постоянно убеждался, и он любил чистоту. Он был чист телом и духом. Любил бескорыстие, героизм, научные крайности и бросал вызов косности. Однажды, когда я заговорил с ним о святости, он резким тоном возразил мне, что было только два святых за всю историю человечества. Святой Игнатий Лойола, который был солдатом и требовал от солдат своей армии, иезуитов, абсолютного повиновения: perinde ac cadaver[2]. И святой Франциск Ассизский, который отказался от всего ради бедности перед Богом. Был еще третий, с грустью добавил он, в Советском Союзе. Но это был дьявол, облачившийся в рясу святого Сталина.
Я говорил о легкомыслии. Чем больше я вспоминаю, тем больше это качество месье Вайана кажется мне поразительным и трогательным. Не пустота и даровая прозрачность графоманов. Месье Вайан был легкомысленным человеком, потому что не знал угрызений совести, игнорировал условности и не проявлял уважения к общественному устройству. Он был легкомысленным, уж я-то знаю, и немного надломленным, так как забросил религию своего детства, отказался от веры, от Бога, от всякой формы вероисповедания. Легкомысленным, так как порвал со своей семьей, и когда его одолевали воспоминания, как смутная, тягостная тоска, то он заглушал ее алкоголем, иногда наркотиками и постоянно неистовыми плотскими наслаждениями.
Святой Сталин? Вайан редко говорил о нем. Однажды, когда он был возбужден, я решился спросить его о запахе, который был у низвергнутого идола. Он бросил на меня свой суровый взгляд и выпалил: «Запах Сталина? Братская могила. – И вполголоса добавил: – Я любил Сталина и оплакивал его; но он был тираном, и я убил его».
Об обаянии месье Вайана можно было судить и по тому, что я ни разу, даже во время событий, о которых я расскажу, не сомневался в его искренности, в его полном и искреннем расположении ко мне. Мне кажется, что его очарование усиливалось еще и тем, что месье Вайан не приставал, ничего не требовал, не пошел бы ни на какую сделку, не стал бы размениваться на мелочи. Если он чего-то хотел, он этого требовал. Если ему нужно было чье-то тело или голова, он отдавал приказ – и готово. Объект подчинялся, отдавался ему, и супруги Вайан пользовались им. Так было и с Марией Еленой, и, стоит ли говорить, со мной; мне удалось узнать из одного очень деликатного расследования, начатого по приказу епархии, что супруги всегда занимались этим вместе. Мало кто смог устоять перед ним, но ни расследование епископа, ни ходившие слухи об этом не упоминают.
XIII
Было очень холодное утро, когда в конце сентября я приехал в Мейонна́ на автобусе. Осень начинала золотить деревья на склонах Ревермора. Солнце стояло уже высоко. На востоке деревенские домики жались к горе, на западе за поселком тянулись равнина, затянутая туманом долина Соны, парижская и лионская дороги. В это утро в воздухе чувствовался бодрящий аромат вспаханной земли, реки и трав. Я нашел месье Вайана в саду, с секатором и с окулировочным ножом в руках, и долго «помогал» ему в питомнике, хотя помогал, это слишком громко сказано! Как я заметил позже, ему просто нравилось мое присутствие, хотя я ничего и не делал. Но мое бездействие восхищало меня, и в это утро я ощутил истинный покой, глядя, как работает хозяин дома, – набор ножей, ловкие пальцы, делавшие надрез, вставлявшие черенок и заделывавшие его, как зашивают рану.
– Странная хирургия, – сказал месье Вайан. – Похоже, я еретик: обычно деревья прививают зимой. Точнее, до марта. Я пытался прививать вишневые деревья, но это ничего, или почти что ничего, не дало, и сейчас я решил попробовать другой метод. Это китайские черенки. Видишь, как далеко я ездил. Прививая сейчас, до сильных холодов в кантоне Юра, я учитываю сдвиг часовых поясов. – И, заметив наконец мой маленький чемодан, сказал: – Манжен, да ты налегке, мой мальчик. Иди в свою комнату, Элизабет проводит тебя. Я сейчас к вам приду, вот только уберу инструменты.
Я постучал во входную дверь, но никто не ответил. Открыв ее, я очутился в светлой продолговатой комнате, которую почти полностью занимал длинный крестьянский стол и стулья. Напротив меня была лестница, я поднялся по ступенькам и сразу же почувствовал запах Марии Елены. Она лежала голая, широко раскинув руки и ноги, с наручниками на запястьях и на лодыжках, прикованными к походной кровати. Напротив нее в небольшом кресле сидела Элизабет-Лизина и спокойно читала газету. Когда я вошел в комнату, она мрачно посмотрела на меня и ее рот скривился в улыбку.
– А вот и наш юный Манжен!
Но я задыхался от запаха Марии Елены и не мог ничего ответить. Я подошел.
– Не прикасайся! – выпалила Лизина.
Между тем я заметил, что от ее увядшей кожи тянуло кисловатым запахом. Я был теперь настолько близко от Марии Елены, что мог потрогать ее или коснуться губами или ладонью, сжать ее белую стоящую грудь с коричневыми сосками, засунуть пальцы ей во влагалище с влажно блестевшей щелочкой. Я встал на колени около входа в эдем.
– Хочешь попробовать! – тут же усмехнулась у меня за спиной Лизина, о которой я забыл. – Ты хочешь попробовать, Манжен, но блюдо не для тебя.
Едва она замолчала, как в комнату вошел месье Вайан. Конечно же, он все понял и слышал слова своей жены.
– Да нет, – смеясь, громко и четко произнес он. – Да нет, юный гурман, попробуй, вкуси, малышка-единорог для тебя, для Лизины и для меня, мы можем делать с ней все, что хотим.
И, взяв меня за затылок, твердой рукой втолкнул мое лицо и рот в зияющую любовную щель девушки:
– Давай, соси, лижи, вкушай. Главное, долго лижи ее. Скоро она не сможет без этого обходиться.
Я приник к щелке, почти теряя сознание, задыхаясь от теплого сока девушки, которая стала прерывисто дышать и сильно стонать.
– Мне нравится твое рвение, мой мальчик, – сказал месье Вайан. – А теперь уступи мне место.
Я, пошатываясь, поднялся, а месье Вайан тут же схватил со стены хлыст и сильно стегнул им пленницу по животу. Раздался крик, но не боли и страха, я услышал счастливый крик, а за ним пронзительные, громкие, словно пьяные от счастья крики при каждом ударе, наносимом меж ягодиц, по бедрам, исполосованным красными полосками, затем по лобку и промежности.
– Смотри, как корчится эта маленькая шлюха. Хорошенько смотри. Она хочет еще. – И, обращаясь к пленнице, млевшей и всхлипывавшей от радости: – Так ты хочешь еще, да, маленькая шлюха?
Хлыст долго свистел между влажных губ, сочившихся от удовольствия блестящими струйками меж еще более красных полос.
– Ну, хватит, – сказал месье Вайан. – Небольшой сеанс дрессировки.
И он сел верхом на девчонку, поднял ее голову, крепко прижал ее к своему животу и засунул свой пенис в рот Марии Елены, которая стала его удовлетворять, как будто всегда это делала.
Я же, без всякого стыда и угрызений совести, по приказу месье Вайана позволил схватить себя Лизине, которая взяла мой пенис в рот, и я безудержно и без стеснения стал изливать свое наслаждение.
– Ну, вот и отлично, è finita la commedia [3] – одеваясь, со смехом произнес месье Вайан. – В следующий раз, – сказал он, выпроваживая меня, – ты выступишь в другой роли и тоже все правильно сделаешь. Ну, поезжай, сейчас будет автобус. А девчонка еще побудет у нас. Скажи в приходе, что вечером мы отправим ее к матери.
XIV
В Мейонна́ на стенах нет ни одной картины, ни одной фотографии. Стены в доме оштукатурены. Месье Вайан повесил на них рабочие инструменты – дрель и пилу. Единственная роскошь в рабочем кабинете: черная доска для математики и несколько гравюр 1793 года с вооруженными до зубов санкюлотами – из-за их политического значения. Нагота делает человеческие тела более заметными, более подлинными, более «голыми», сказал месье Вайан. Он мог бы еще добавить: «более доступными». У нее есть и другие свойства. Так, она изобличает строгость, суровость и «скудость» хозяина дома. И по контрасту – необычайную щедрость того же хозяина и великодушие как свойства его натуры. Пресытившись своим суровым домом и своей строгостью, месье Вайан беззаветно отдается плотским утехам, алкоголю, опытам по ботанике и, наверное, литературе. Но о литературе он говорит мало, дома не видно его романов, он спрятал их на чердаке, а дома стоят только научные и исторические книги. Возможно, у месье Вайана дар или мания создавать вокруг себя пустоту. Я сам ощутил эту пустоту, вернувшись в Грима после сеанса посвящения. Но счастливую опустошенность.
Отсутствие всякого чувства вины. Отсутствие всякой навязчивой идеи. Я должен был бы испытывать стыд, сожалеть, исповедоваться в том, что я только что увидел и совершил, но вместо угрызений совести я испытывал лишь легкое, безмятежное ощущение пустоты при мысли о возбуждении и наслаждении, которые я познал в этот день. Это и понятно, учитывая мой возраст, ведь я впервые предавался таким играм. До Мейонна́ я был невинен как младенец. Единственно, в чем я мог себе признаться, было то, что я вновь возбуждался, вспоминая свое волнение. И у меня было только одно сильное, навязчивое и безрассудное желание вновь повторить это с супругами и с Марией Еленой, чтобы еще раз испытать счастье от нашей игры.
Спрятаться от месье Нуарэ не составляло труда. Я редко видел его преосвященство. Я мог выдать себя и своих новых друзей только в церкви в момент слабости или преступной экзальтации, выложить все и погубить нас. Слава богу, что аббат Нуарэ еще с осени был очень занят сколачиванием труппы, которая должна была играть «Элоизу». Я по мере сил помогал ему, и несколько недель спустя у нас уже были актеры, распределение ролей, проект декораций и расписание первых репетиций. Месье Вайан обещал дать несколько советов актерам, что он и сделал, и когда он приехал в приход, я слегка оторопел и застыл на месте, увидев, как он обедает за нашим столом, естественно и учтиво разговаривает с родителями Марии Елены. Потом он сообщил нам, что предоставляет нам право самим поставить пьесу и что с удовольствием приедет к нам на генеральную репетицию. Меня восхитило его решение. Мы обошлись без месье Вайана, отчего мое желание тайно видеться с ним в Мейонна́ настолько часто, как он этого требовал, только возросло. Это продолжалось довольно долго, до конца октября, более четырех или пяти недель, и это время оставило в моем теле и в моей памяти глубокое, ослепительное воспоминание, которое не угасло до сих пор, сорок лет спустя.
Я не собирался обманывать месье Нуарэ. У меня не было чувства, что я отрекся от Бога и от веры своего детства и что я совершаю поступок, наносящий вред ближнему. Проще говоря, я не делал ничего плохого. Я знал, что месье Вайан атеист, он сам часто напоминал об этом своими сарказмами в адрес Церкви, церковной власти и иерархии по поводу связи денег и Бога (или злоупотребления именем Божьим), но я никогда не слышал, чтобы он ругал конкретного священника, прихожанина или верующего. Жители его деревни были верующими и ходили в церковь, месье Вайан слегка подшучивал над ними, но никогда не упрекал их за их веру. Он также никогда не осуждал меня и не смеялся над моей преданностью аббату и над моими обязанностями в приходе. Что касается монсеньора Буадесерфа, то каждый раз, вспоминая о своей роли в движении Сопротивления, он повторял: «Это был тихий герой, такой, каких я люблю. Настоящий персонаж для романа; жаль, что я упустил твоего епископа… В конце концов, мы друзья, епископ он или нет; есть вещи, которые не забываются».
Поэтому я мог любить Бога и месье Вайана. Я не лишал себя ни того ни другого. К тому же у месье Вайана был такой чистый, хороший запах, что я был уверен, что уловил в нем запах святости.
XV
В первую неделю октября состоялось несколько сеансов интенсивной и порой приятной дрессировки. Я хочу сказать, что после телесных наказаний, или серьезного предупреждения, как его называла Лизина, праздник продолжался на широкую ногу, сопровождаясь бесподобным крестьянским обедом с тщательным выбором блюд и с довольно крепкими напитками, которые быстро ударяли в голову. Месье Вайан особенно любил сыр конте́, ситный хлеб и красный, сильно копченный и острый окорок. Как только начиналась игра, мне приказывали раздеться донага, – месье Вайану нравились мое смущение и охватывавшая меня дрожь нетерпения, когда я извергал семя в рот его жены, а порой и в его собственный, если на него находила такая фантазия. Голого, стоящего на коленях перед благоухающей девчонкой, меня заставляли приблизиться к ней и до изнеможения сосать и лизать ее. Иногда я должен был овладевать девушкой, но, по мнению месье Вайана, это была жестикуляция, обычная гимнастика, и он предпочитал, чтобы это делала его жена с помощью аппарата, который они привезли из Италии, длинного и твердого орудия из красной кожи. Она предпочитала вводить его сама, часто с большим усилием, в самую узкую дырочку девушки, которая при этом громко кричала.
Однажды из Лиона приехали две девушки, которым мадам Вайан очень хорошо заплатила. Вайаны наслаждались ими на большом столе; связанные и плачущие девушки так сильно кричали, что я боялся, как бы они не всполошили всю деревню.
На следующее утро после подобных забав мы с месье Вайаном занимались деревьями, беззаботно, полной грудью вдыхая прохладный воздух, или же все вместе ходили собирать грибы на отрогах хребта Ревермор. Счастливая пора. Блаженная самоуверенность.
Я размышлял о навязчивой идее греха, которая неотступно преследует моих близких. В течение этих недель мой учитель не знал о ней и прекрасно себя чувствовал. Что такое угрызения совести? Это сожаление или досада, что ты не оправдал возложенных на тебя ожиданий. Но кто от меня этого требовал? Кто виноват в моей грусти, если в нужный момент я не смог стать тем, чего от меня ждали?
За время ученичества я понял, что Бог обращает на меня свой взор по своей, а не по моей воле и приказывает мне делать то или это и что за непослушание я буду наказан. Но заповедь не действовала. Сам того не зная, я уже любил краткосрочные отлучки, скитания, откровение, любил безграничную доброту Божью, любил свет Христа и нежность Богоматери, божественную истину евангелистов. А не преисподнюю! Не угрызения совести! И не тьму ада!
– Ты правильно мыслишь, – говорил мне месье Вайан. – Мне нравится твоя вера. Но еще больше мне нравится твое безучастие к греху и к угрызениям совести.
– А грех не существует?
– Нет, существует. Грех – это безразличие. Причинение вреда ближнему. Лишение его всякого шанса. Я борюсь за его счастье. В любом месте и при любых обстоятельствах.
– А угрызения совести? Раскаяние?
– Все угрызения совести проходят. Если ты совершил ошибку, то должен ее исправить. Если ты согрешил против ближнего, воздай ему должное! Это закон, который я чту.
Помню, девушек, которые приехали из Лиона, звали Арманда и Полетта. «Каждой заплатили по десять тысяч франков, – уточнила Лизина несколько дней спустя. – За такие деньги ты можешь делать с ними все, что хочешь». Мне казалось странным, что у Арманды и Полетты такие обычные имена, поскольку они были очень красивы. В моих глазах, почти неприкасаемыми. Перед их приездом супруги приготовили иголки, чтобы колоть их между ног, и нарезали охапки крапивы, чтобы жестоко отстегать их. Крапива оставляет на коже белые пузыри, которые долго жгут тело. Они приехали уже подвыпившими. Их сразу же раздели, высекли, а затем отхлестали по щекам; они плакали, после чего их долго использовали разными способами. Они остались спать в доме. Полетта спала с супругами. На следующее утро они завтракали вместе с нами в «Бресском трактире», мы много разговаривали, выпили две бутылки белого вина и съели большого цыпленка. Дома, в полдник, – паштет, сыр, пирог, три бутылки виски, – опьянение нарастало пропорционально градусам. Я пил, Мария Елена пила, потом девочки уехали, с ними едва попрощались, тут Элизабет бросилась к Марии Елене и, к моему большому изумлению, почти с нежностью расцеловала ее, после чего разразилась рыданиями. «Это от усталости, – сказал месье Вайан, – с ней часто такое бывает после наслаждения. – И с улыбкой добавил: – Меня это не утомляет, я никогда не испытываю такой легкости, как после этих занятий».
Прошло почти сорок лет, но мне кажется, что моя память не изменяет мне. Так, я прекрасно помню запах девушек, ведь они втроем в течение нескольких часов находились голые в одной, закрытой из-за криков комнате.
У Марии Елены был дикий, таинственный запах.
У Арманды и Полетты запах был менее настойчивый. Не то чтобы этот запах был легче, я различал все его оттенки! Просто у лионок был ненавязчивый запах. Потому что их купили на несколько часов и они не задерживались? Как бы там ни было, по сравнению с Армандой и Полеттой от Марии Елены исходил более приятный, более естественный, почти виноватый запах, как всегда притягательный для моих ноздрей и моего тела, которое тут же становилось томным и даже сейчас конвульсивно дрожит от этого клейкого божественного аромата.
XVI
«Не стыдно ли вам, жалкий старик, впутывать Бога в ваши мерзости?» Меня так часто упрекали, что это уже не может ни задеть, ни причинить боль моей памяти. Мне было еще больнее слышать этот упрек от женщин, которых я любил и которым так глупо доверялся. Но к чему расстраиваться? Что сделано, то сделано, в старости наступает просветление, и я отвожу прошлому его место. Между тем (если можно говорить об этом серьезно) я прочитал первую книгу месье Вайана, которая очень развлекла меня. Он изложил в ней теорию того, чем мы занимались в Мейонна́. Я читал эту книгу как научный труд, как отвлеченный трактат, без особых эмоций, однако меня поразил голос, который звучал в ней, настолько напоминавший его, подлинный, когда он обращался ко мне! Надо думать, что его голос пробивается даже сквозь жесткие рамки книги. «Грубая маска изобличает лицо», – сказал он, вот вылитый портрет моего учителя, я только что это заметил, и мне приятно вновь встретить его на опушке леса. Словно беседуя с ним, я повторяю себе его слова.
Этой маской и этим лицом была отмечена моя жизнь. Сколько раз при самых серьезных обстоятельствах я вспоминал о месье Вайане, о его примере, о его книгах и романах, которых я не читал, но сюжет которых и историю каждого персонажа знаю, как если бы часами зачитывался ими. Принимая решение или выбирая знакомых, с риском попасть под их влияние, над чем бы он и сам посмеялся, я мысленно обращался к своему учителю, к его нарочито невозмутимому взгляду, к его намеренно непроницаемому лицу и прислушивался к его безапелляционному мнению. Странно, но благодаря своему великодушию месье Вайан меньше всего пытался повлиять на мою веру. Мне всегда казалось, даже рядом с ним, и до сих пор кажется, что я прав, когда люблю Христа под открытым небом. Здесь все искренно и без обмана.
Пожалуй, в моем общении с женщинами особо ощущался пример Роже́ Вайана: его теории, его резкий голос, таивший страсть, – да, именно в общении с несколькими любимыми или желанными женщинами у меня часто проскальзывали манеры месье Вайана. И когда я говорю «проскальзывали»… У меня до сих пор во рту, в носу, во всем теле легкий запах моего учителя. Я читал в жизнеописаниях святых, что святые обретали в лике Господа то, что они оставляли на земле. Чем больше они освобождались от своих физических черт, тем больше проявлялось превосходство их ума, сияние их избранности. Я сразу же подумал о месье Вайане. К нему подходили термины его трактата: отказ от лишнего и бесполезного, отказ от богатства и от довлеющих привычек, скудость, сияние избранности – весь аристократизм Роже заключался в этих словах.
Быть может, я попал под его влияние еще и потому, что, рано оставшись сиротой, я не успел привыкнуть к любви матери и к строгости отца, которые оградили бы меня от ауры месье Нуарэ, от приходского рвения, которому я чрезмерно отдавался, а позже от безграничной власти хозяина Мейонна. С божественной закваской. Поскольку и тот и другой сосуществуют в моей скромной персоне без малейшего противоречия и греха против истины!
Однажды, когда я пытался рассказать обо всем этом одной женщине, которую я любил и на которой даже хотел жениться, я за несколько минут потерял ее, потому что поведал ей о супругах Вайан, о Марии Елене, о Мейонна́ и об их влиянии на мою жизнь. Эту женщину звали Виктория Годелино. Она была дочерью бывшего прокурора суда в Бург-ан-Бресс. В одно прекрасное летнее утро, причастившись во время первой мессы, мы, мило беседуя, сидели в небольшом тенистом парке церкви Грима. Мне было сорок лет, а Виктории на десять лет меньше. Она спросила меня, что имел в виду служитель культа, бывший член театральной труппы аббата Нуарэ, намекая на мою «скандальную» дружбу с автором «Элоизы». Виктория Годелино строго уставилась на меня: «Уж не тот ли это Вайан, который написал „Преступное дело“? И „Основной закон“? – И поскольку меня удивил ее тон, добавила: – Твой Вайан причинил много зла. Но ты? Скажи, зачем ты посещал его?»
