Текст книги "Желтые глаза"

Автор книги: Жак Шессе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 12 страниц)

III

Это было чудом или последней насмешкой, но в пятницу 10 марта в 9 часов 30 минут, сидя в «Лесном» кафе в Совабелене, спросив себя, что я делаю здесь в утренний час раннего весеннего дня, я вдруг выхватил из кармана ручку и перевернул лежавшее на столе меню. На его обратной стороне я написал стихотворение, которое привожу ниже; не было ли его написание последней попыткой внушить себе строгость, которой начисто были лишены мои поступки? Вот текст этого стихотворения без изменений:

ПОЭМА 10 МАРТА 1978 ГОДА

 
Да наши дни как тень на земле
Нет на земле надежды
Но мы укрепляем мозг и нервы
Укрепляем
 

 
Да мы здесь гости мы проклятые
Но мы дорожим этим днем
И ничто в мире не заставит нас измениться
 

 
Да мы летим на грязь будто мухи
Мы питаемся ей
Мы созданы такими свыше
Мы не можем измениться
 

 
Виновны ли мы в том что нас сотворили такими
Виноваты ль в своих поступках
Способны ли мы исправиться
 

 
Мы похожи, похожи на крыс
И мы наслаждаемся этим
Возблагодарим Господа
А кости ждут под нашей нежной плотью.
 

Написав стихотворение, я почувствовал себя лучше, словно ко мне вернулась какая-то часть былого достоинства. Я перечитал текст, подписал и спрятал листок, на лицевой стороне которого была расписана карта блюд; счастливое соседство в пустом портфеле, куда я раньше по несколько раз в день бросал страницы с заметками, фрагментами новелл или сценами романа, неожиданно появлявшимися у меня в голове во время моих блужданий или простого бодрствования. Тогда судьба благоволила ко мне. Теперь я был похож на человека, однажды увиденного через окно в одной из палат кантональной больницы, где я навещал консьержа, работавшего в нашем доме. Тошнотворный запах больничного белья заставил меня отойти к окну, что было абсолютно бесполезно, поскольку рамы были заперты. Однако сквозь стекло я увидел зрелище, перевернувшее во мне все, ибо в нем я прочитал и намек на собственную судьбу. Прямо подо мной, у террасы нового здания, возле которой пробивались прямые зеленые травинки, стоял тип в оранжевой тужурке и копал яму, которая тут же навела меня на мысль о могиле. Но до чего же абсурдной была эта сцена! Выброшенная из ямы земля была удивительно черной, из-за ветра и дождя оранжевая тужурка прилипала к телу копавшего человека, который, казалось, сражается с основами бытия. Может быть, он хотел посадить дерево? Но он явно не грезил. Он работал слишком долго, чтобы находиться в каком-то полусне. Но почему именно там? Под этими не открывающимися окнами? И вооруженная лопатой марионетка копает яму, изредка проверяя, насколько глубокой она получается… Я разозлился на этого идиота, в котором узнал карикатуру на себя самого, и вернулся к койке диабетика-консьержа, пытаясь скрыть свое волнение. Мне решительно опротивел вид этой койки. Гангрена поражает ногу, тело раздувается, чернеет, и добрый человек, сбросив одеяло, дрожа от ужаса, рассказывает мне с важным видом, что ногу скоро отрежут. Я убежал оттуда, к горлу подкатывала тошнота; я так и не выпил стакан вина, который он предлагал мне поднять за встречу.

Мерзавец, Александр Дюмюр, мерзавец и глупец! Я вспомнил оранжевого человека и еще раз с ужасом пережил ту сцену.

IV

Долгое время я отождествлял смерть с переплетением двух маленьких улочек возле Бессьерского моста, под небом, пронизанным синим светом, блестящим на балках и штырях моста, будто сгорающие на солнце дьявольские письмена.

Видеть смерть… Разве это не представление? Существует физика смерти, довлеющая непосредственно над самым худшим, что только может быть. Я не верю в очарование или завороженность смертью. Превращение моей жизни в тоску, затем, не справившись с мерзкой судьбой…

Я остановился и смотрел. В моем левом кармане, специально для тех, кто еще вдруг захотел бы пообщаться со мной, лежал желтоватый «Р.Т.Т.» с федеральным номером. Справа от меня находилось кафе «Нации» с его беззубыми шлюхами. Над головой – отвратительная арка моста с металлическими вставками противного серого цвета. Подо мной – мозги в омлете и жирная кровь на асфальте. Теперь это было мое окружение. Круг замкнулся. Я прекрасно понимал, что смерть – это полный конец, что в небытии нет ничего, что небытие не имеет формы. Однако я был по-своему прав, что спустя столько лет пришел под мост поглядеть на собственную смерть.

Утром 20 марта я опять блуждал по улочкам, методично переползал из кафе в кафе: это был своего рода обряд инициации, во время которого я получал сомнительное удовольствие с блевотным вкусом. Я подумал об Анне и Луи, но они больше не привлекали мое внимание. Шли бы они куда подальше, со своим выражением удовольствия на лицах! Есть нечто, что мне необходимо сделать, и что я сделаю. Мой маршрут давно определился: «Франко-швейцарское» кафе, «Философы», «Маленький Центр», кафе «Баран», дверь которого была обита продавленным листовым железом, кафе «Святой Мартин» цвета бычьей крови, «Нации», «Солнце», вонючий мерзкий подвал. И вот мы на пороге творения. Рискну выразиться именно так. На пороге творения.

Приближение Пасхи всегда угнетало меня. Сначала наступает Страстная пятница. В этом году она выпадала на 24 марта, и пятница была под вопросом; небо желтело, как свинья на дне корыта. Я уже двое суток не спал дома, ненадолго забываясь дремотой в «Путниках», куда иногда заходил.

Итак, я прошлялся все утро. К часу дня, голодный, я зашел поесть в «Нации», но сидевшая рядом со мной старая гурманка с таким аппетитом пожирала лягушачьи лапки в красном соусе, что я не смог есть. Пока я сидел в кафе, мне казалось, что я слышу, как эти лягушки квакают у нее в животе.

Гордыня? Моя река во мне, и я управляю ею, смеялся египетский фараон, катаясь по своей земле, словно крокодил. Торжествовал ли я оттого, что обладал чем-либо? На самом деле река была не такой уж широкой, и я ни на секунду не мог представить, что стану презирать бедную женщину за то, что она поедает лягушек. Впрочем, кем я был, чтобы судить ближнего моего? Серый изгиб моста смотрелся на фоне неба, как новый ковчег Завета, и я не переставал убеждать себя вопреки всему, что смерть отнюдь не символична и не имеет никаких аналогий.

Почему я вдруг вспомнил о Сен-Луи? Может быть, из-за Страстной пятницы, светлого праздника, думая о котором, я неожиданно изменил направление мыслей? В тот день мы приехали к десяти часам на маленькую эспланаду Деррьер-Бурга, где каждый год 25 августа проходят праздники меда и цветов, и мы втроем разглядывали букеты, растения, цветы, блестевшие и переливавшиеся под солнцем. Жужжали пчелы. На столах, покрытых белыми бумажными скатертями, крестьяне расставили посуду с медом, в котором застревали мухи. В глубине маленькой площади находились подмостки, заваленные корзинами со сливами и грушами. Воздух был пропитан сахаром, какой-то легкостью, и Луи ел мед с ножа, а Анна окунула лицо в ароматный букет, и потом все оно было в рыжей пыльце; Анна смеялась, ослепшая на мгновение от этой пыльцы и радовавшаяся, как ребенок. Мимо нас прошли ослепительные девушки, у каждой из них была почти тяжелая грудь, они несли хризантемы, маргаритки, букеты роз, взятые из ваз, стоявших на земле; водовороты любопытных крутились у столов с медом, и вокруг распространялся аромат оранжерейной мяты. Солнце Сен-Луи было обжигающим, и женщины в фартуках держали в руках стаканы с белым вином, от которого мы сначала даже закашлялись.

Как, должно быть, был счастлив святой король Луи – Людовик IX, собравший этих людей под своим дубом и глядевший, как развевается знамя проституток из Сен-Дени.

Луи сливался с их образами, вдруг выныривая в лучах августовского солнца, неискренний, смеющийся почти неслышно в мощном гуле, создаваемом пчелами.

Я вспомнил те мгновения и вздрогнул от тоски. Что рассмешило его тогда? Цветы, фрукты, пыльца, мед, общая радость, груди девушек, сахарные уста – где вы? Где вы, радости мира? Тебе осталось только одно, подумай об этом. Именно этого я хочу. Я изошел слюной, желая сделать открытие… Разрушающиеся нос, губы, ногти, закапываемые в яму, появляющиеся обратно, снова зарываемые и вновь возвращающиеся обратно, откапываемые из ямы; я делаю плевок в черную дыру, слизывая мед с тени, ночную слюну, слушая слюнявые крики!

Блевать и умереть. Я опять стал блуждать по пустынным улочкам и не решался вернуться домой: зачем? Чтобы застать Анну и Луи?… Впрочем, застану ли я их? В этот час они, наверное, ушли гулять в лес, расположенный чуть выше Совабелена. И вдруг их образы четко предстали моим глазам. Они бок о бок идут по лесу, связанные своим сходством: тот же рост, та же манера ходить, та же улыбка на замкнувшихся лицах; они движутся медленно… меня все больше начинали уязвлять их непроницаемые лица, словно отделенные от всех, доверяющие только друг другу, как соучастники, отгородившиеся от меня стеной – и эта стена страшнее, чем оказалась бы стена любой из моих тюрем. Свет, проникающий сквозь ветви, заставляет блестеть их губы. Песня птиц в мартовском лесу останавливает их, они вздрагивают и снова идут дальше. Мертвая прошлогодняя листва шелестит у них под ногами. Мертвая листва, убитый лисенок… Раздавленный нашей машиной молодой олень. Затишье и сомнение… Вдруг мне показалось, что я теряю их из виду, я поискал их глазами, нашел и снова стал смотреть. Как они прекрасны! Как мне не хватает их изящества! Но от этого только хуже. К чему продолжать страдать из-за них? Я буду по-своему счастлив, если оставлю их. Шли бы они куда подальше, со своей красотой и жестами диких животных! Со своей комедией внешнего благородства. Я ничего не сделал им дурного своим благородством, своим происхождением, своим телом, своими предками. Пусть играют для живых людей. Я отправляюсь к мертвым и постигну совсем иное. Грязь греха… Не мешай мне принять мое собственное решение. Выбрать собственную судьбу… Ты слишком долго вел меня, поэтому не запрещай мне ругаться…

Сказав это, я снова направился по улочкам в сторону серой арки моста. Вознесшаяся арка. Железная ткань, маленькие балки, выделяющиеся своими блестящими заклепками. Я направился к проклятому месту. Вдруг демон, спрятавшийся в перекрытиях моста, внушил мне пойти и состричь бороду, прежде чем сделать это. Ну уж нет. Не хочу быть голым. Моя борода поглотила множество моих слез и укусов со стороны, и я любил ее. Это была одна из немногих вещей, которую я любил и в тот день; а еще я любил свои очки в золотой оправе, которые приводили меня в состояние умиротворения.

Итак, оставим бороду на своем месте. И очки. Я бережно хранил и то, и другое. Они будут приятны вечности. Но теперь возникла иная проблема. Вымыть ли мне руки? Или оправиться на тот берег с черными ногтями? Как сын проповедника я должен был четко помнить правила. Правила возвращаются ко мне в лохмотьях и в блеске. Так же это было и в пять лет. И в семь. И в двенадцать. В тридцать. В пятьдесят пять – в этом году, в пять часов дня Страстной пятницы, грязный свет начинает пачкать небесную тарелку, и несколько кровавых черных сгустков уже возвещают смерть человека.

Что касается правил… Последуем им. Без слабости. Безжалостно. Наступил вечер, и Иисус сказал им: отправимся на другой берег. Становилось темно.

Профиль моста возносился в небо, и проезжавшие по нему машины заставляли конструкцию дрожать. Где же зеленая трава, благословленная Пасхой? Где были в этот час сокрытые в своих тайнах виноградники, белые, словно вытканные из холста, сельские дороги, цветы, крылья птиц, корни, запахи лугов? Где были они в этот недобрый час, первобытные виноградники, когда затихал вдали шум бури? Я вспомнил раненую овцу, которую отец вез из каменоломни, куда она упала, до деревни, где он должен был прочесть проповедь. Вспомнил чашку молока, выпитую вместе с ним на пороге черного и сырого дома. Вспомнил, как чашку поставили потом на деревянную полку, вспомнил воздух, пропитанный запахом сена. Вспомнил словно смазанное маслом лицо крестьянки, провожавшей нас по каменистой улочке, и собаку, которая рванулась при нашем приближении с цепи, но не стала лаять – невдалеке от нас мелькали тени; сорок лет спустя я замечал такие же в вечерних сумерках, блуждающие тени проклятых призраков, заблудившихся в своих лабиринтах. Другое воспоминание посетило меня – могила, могила Р., стоя над которой мы, Анна, Луи и я, страдали тем желто-синим утром поздней осени; и я внезапно подумал тогда, что смогу вернуться в это место – под готический портал, под кипарисы на аллее – только вместе со снегом; в моем воображении нарисовалась зима, снег, на котором оставляют зигзаги малиновки, их следы напоминают стежки швейной машинки на погребальном наряде.

Небо почернело, и оттуда упали несколько снежинок; они проплыли в свете фонарей, и я смотрел на них, как некогда смотрел на лепестки вишневого дерева, уносимые в смерть ледяным дыханием весны. Я автоматически сунул правую руку под пальто и в первый раз нащупал там металлическую рукоятку оружия – гладкую и влажную в моей горячей руке. Я вынул руку из кармана и коснулся ею бороды. И вновь полез в карман. Решительно, небо чернело, я чувствовал теперь только рукоятку пистолета, и эта рукоятка, равно как и ствол оружия, вдруг разрослась до гигантских размеров, как если бы само небесное кладбище растворило все мои мысли о смерти, все мои сожаления и переживания. Так на песке блестят остатки раковин, кусочки, осколки костей, травинки, соломинки, выброшенные на берег ветки, почерневшие, разбухшие, смешавшиеся с пеной. Скажем, что человеческие категории здесь излишни. Странная преграда. Я вспомнил также свой визит в больницу к племяннику Анны, умиравшему от рака мозга маленькому мальчику с большими черными глазами, блестевшими в свете ночника. Молочный свет в зрачках измученного ребенка. Моя рука ласкала в кармане рукоятку автоматического пистолета. Какая же она влажная, эта рукоятка. Какое гладкое это оружие. Я представил, как оно блестит в темноте. Моя рука ласкала его и больше не дрожала. Широкая рука, достойное завершение моих дней на земле… Рот пересох, язык болел. Это отвратительно для того, что я задумал, Плохо умирать, когда во рту пересохло! В ста метрах от меня светились экономные лампочки туалета… Я пошел туда даже не из-за необходимости промочить горло. Я вошел, склонился над раковиной и сделал большой глоток холодной воды. Мне стало лучше. К чему сомневаться? Я всегда сомневался, стоит ли стареть, и вот теперь постарел. Потом я сел в глубине кафе, заказал пива и спокойно выпил его, вспоминая, как пила из большого стакана озаренная солнечным светом Клер Муари. Мне не было грустно. Я был увлечен этим зрелищем: приоткрывающимся ртом, языком, прищуриванием глаз от яркого солнечного света; прежде чем супруга пастора поднялась, скрыв от меня свои обнаженные ноги, она вздрогнула. Я тоже поднялся и вышел из кафе, застегивая пальто. Итак. Мой выигрыш. Я не жалел себя. Думаю даже, что мне определенным образом повезло: я знал день и час. Своего рода привилегия.

Ночь не была холодной. Я прошел по пустынному мосту и маленькими шагами приблизился к садику перед собором. Здесь. Сейчас. Я сел на скамейку. Я не жалел себя, но, в третий раз прикоснувшись к рукоятке пистолета, ощутил прилив отвращения. Что бы вы ни подумали, но в это мгновение вспомнил о прикосновении рукой к бедрам, нежным губам смертных, к сладкой плоти поверх костей, и, устрашенный, на несколько секунд замер. Моя рука оставалась в кармане, нащупывая предмет, который я должен был сейчас вытащить оттуда; я не видел его и не желал видеть. Было около восьми часов. Я поднял глаза к горам… Я был рожден от расы людей с глазами, синими, как альпийское небо; у моего отца, моего деда были такие глаза, и, может быть, не рожденный мной сын имел бы точно такие же. Водосбор, горечавка, озерная вода. Все эти глаза в своих орбитах покоятся на дне могил. Без слез. Без взглядов. Мгновение я размышлял. Потом крепко сжал рукоятку пистолета, вытащил его из кармана, поднес к виску и прислонил к голове. Потом с грустью спустил курок и застрелился.