Текст книги "Террористы и охранка"
Автор книги: Ж Лонге
Соавторы: Г Зильбер
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 15 страниц)
С глубоким удивлением, граничащим с ужасом, вожди заграничной эмиграции узнали, что Судейкин, который часто запросто приходил на квартиру Дегаева, был осведомлен о существовавшей в Петербурге тайной типографии и не только не отдавал приказания об аресте, но сам просматривал и исправлял некоторые статьи из печатавшегося в ней органа "Народной Воли". Судейкин также снабжал настоящими паспортами нелегальных, которые, разумеется, затем легко попадали в ловушки, расставленные охранным отделением.
Революционеры сильно задумались над тем, какие меры принять по отношению к провокатору. После долгих и шумных прений они решили, что партия, ввиду несомненной искрен
1 Эта беседа, проливающая яркий свет на психологию тех, кто управлял судьбами России, была опубликована в "Вестнике Народной Воли" Львом Тихомировым, сделавшимся впоследствии редактором реакционнейших "Московских Ведомостей". Тихомирову ее сообщил Дегаев, который уверял, что она ему была передана слово в слово самим Судейкиным.
ности его признаний, дарует ему жизнь, но при одном условии; он должен немедленно вернуться в Россию и лично организовать покушение на своего сообщника и покровителя Судейкина. Одновременно с этим за Дегаевым было установлено самое тщательное наблюдение: ни один шаг, ни одно слово, ни одна встреча не должны были ускользнуть от внимания революционеров.
Казнь Судейкина была подготовлена до мельчайших подробностей Германом Лопатиным. Все было предусмотрено. Даже счастливый случай не мог сласти от смерти свирепого врага террористов.
Ужасающие подробности убийства стали известны благодаря рассказу одного из участников этой драмы; несмотря на всю жестокость, низость и бесчеловечность самого Судейкина, нельзя без содрогания воспроизводить картину страшной казни. Убийство было совершено 16 декабря 1883 г., между 4 и 5 часами вечера на квартире Дегаева, в самом центре города, поблизости от Невского проспекта. Эта квартира представляла большие преимущества: ничто из происходившего в ней не могло быть ни замечено, ни услышано соседями; за несколько дней до убийства революционеры нарочно производили стрельбу из револьвера, чтоб убедиться, насколько она пригодна для задуманного плана. Но, несмотря на это, оба террориста – Стародворский и Конашевич,– на которых пал выбор партии для приведения в исполнение смертного приговора над Судейкиным, решили во избежание лишнего шума прибегнуть к холодному оружию. Роли были тщательно распределены. Дегаев должен был сам открыть двери Судейкину и впустить его в квартиру. Судейкинский шпион, находившийся в услужении у Дегаева, был предварительно отпущен. Участники разместились заранее в различных комнатах: Стародворский в спальне, Конашевич на кухне. После трех часов вечера в квартире Дегаева раздался звонок: это был Судейкин. Но он явился не один, а в сопровождении некоего Судовского, одного из его агентов, приходившегося ему родственником. Прошло несколько долгих минут, как вдруг раздался револьверный выстрел. Дегаев, находившийся позади Судейкина, нарочно выстрелил, как это было условлено заранее, для того, чтобы заставить сыщика броситься в спальню, где он должен был лицом к лицу столкнуться со Стародворским. Вместо того чтоб броситься вперед, Судейкин метнулся в сторону и попал в гостиную, куда за ним погнался Стародворский. В руках последнего находился тяжелый лом, которым он нанес первый удар своему врагу, но Судейкин успел отскочить в сторону и удар только слегка задел его. С диким воплем, держась левой рукой за раненый бок, он попытался проникнуть в приемную, где Конашевич, вооруженный тяжелым ломом, в свою очередь добивал Судовского. Удары сыпались на Судейкина один за другим, пока, серьезно задетый одним из них, он, наконец, не свалился на пол. Его беспощадный противник счел его мертвым, но вдруг Судейкин вскочил и стремительно бросился в уборную... Последняя сцена, разыгравшаяся там, поражает своей дикостью и безобразием. Судейкин пытался закрыть изнутри двери уборной, но Стародворский, которому удалось продеть ногу между дверью и стеной, изо всех сил мешал ему в этом. После короткой борьбы сопротивление Судейкина стало ослабевать, и дверь уступила под напором, опрокинув навзничь раненого сыщика. Несколькими страшными ударами ломом в голову и затылок Стародворский покончил с не сопротивлявшимся больше врагом. Через две-три минуты тот испустил дух в уборной...1
В это время Конашевич окончательно справился с Судовским, который лежал в глубоком обмороке в приемной. Преспокойно собрав некоторые необходимые вещи для Дегаева, который уже успел покинуть дом, оба террориста скрылись, не возбудив ничьего подозрения. Спустя сутки Конашевич в последний раз прощался с Дегаевым, которому он помог переправиться через границу.
В высших правительственных кругах убийство Судейкина вызвало глубокое оцепенение. За голову Дегаева была назначена крупная сумма. Десять тысяч рублей было обещано за
1 Интересна судьба самого Стародворского. Просидев чуть ли не два десятка лет в Шлиссельбургской крепости, он после своего освобождения попал в Париж, где примкнул к партии социалистов-революционеров. В 1908 г. в руки одного видного революционера попало покаянное прошение, поданное им на высочайшее имя во время его заключения. Был назначен суд. Но за отсутствием точных улик дело было прекращено и Стародворский оправдан. После падения царизма обнаружилось, что Стародворский не только подавал прошение, но состоял на службе у полиции. Он не получал регулярного жалованья, а "урывал" время от времени по 500-600 франков в обмен на случайные и отрывочные сведения, которые он доставлял охранке. В истории русской провокации это, может быть, самый темный и страшный случай. Дело Стародворского хранят под спудом, точно из боязни, чтоб эта грязь не пристала к партии или революции. Это плохой расчет. В пользу укрываний этого партизана-провокатора не может быть выдвинуто ни одно веское соображение.
От издательства. В только что вышедшей в издании "Красной Нови" книге "Записки социал-демократа" недавно умершего лидера меньшевиков Ю. Мартова, последний рассказывает: "Ирония судьбы захотела, чтобы через 21 год меня пригласили арбитром в третейский суд, который должен был в Париже разбирать дело между этим самым Стародворскнм и Бурцевым, обличавшим его в подаче из Шлиссельбургской крепости покаянного письма с оттенком доноса. Герой моих детских романтических грез предстал передо мной в виде весьма прозаическом, напоминающим, скорее, дельца, чем общественного деятеля, и, во всяком случае, не сохранявшим облик революционного борца. Увидел, я тогда впервые и Г. А. Лопатина, выступившего формально в роли свидетеля, фактически – в ранге обвинителя. За недоказанностью обвинения суд признал факт предательства Стародворского неустановленным, а к приемам, которыми Бурцев старался выполнить недостававший у него документальный материал против Стародворского, отнесся я неодобрительно. С облегченным сердцем я писал этот приговор, мне было бы больно собственными руками грязнить образ, с которым в детские годы сроднились романтические переживания. Увы! Через 10 лет сухая проза архивов, развороченных новой революцией, принесла неопровержимые доказательства того, что мой – тогда уже покойный "подсудимый" – на деле не только совершил то, в чем обвинял его Бурцев, но и превратился после Шлиссельбурга в оплаченного агента".
его поимку. Исполнительный комитет партии "Народная Воля" ответил прокламацией, в которой извещалось, что всякого, кто будет способствовать аресту Дегаева, постигнет судьба Судейкина.
Дегаев сам понял, что его песенка спета, и исчез навсегда из России. Были слухи, что он переселился в Америку, оттуда в Австралию, где недавно умер. В печати появились беглые заметки о его смерти и даже извещалось о скором напечатании его воспоминаний, в которых якобы собраны данные, доказывающие, что он всегда служил делу революции, даже тогда, когда верно и с усердием выполнял предписания Судейкина.
ПОЛИЦЕЙСКИЙ ТРЕД-ЮНИОНИЗМ ЗУБАТОВ
Два других крупных предшественника Азефа, Зубатов и Гапон, представляют гораздо меньше сходства с великим провокатором.
Со времени Дегаева обстоятельства сильно изменились, но полицейские приемы остались почти те же самые, старые, испытанные, освященные полицейской традицией.
Агентам-провокаторам приходится действовать теперь не в одном только подполье, не в одних только заговорщицких организациях и, как прежде, устраивать и проваливать покушения; их арена расширилась-они пытаются использовать в своих целях массовое движение рабочих, направлять его по ложному пути или же искусно провоцированными несвоевременными выступлениями искажать его смысл и подрывать его силу и истинное значение.
Начальник охранного отделения в Москве Сергей Зубатов был в молодости либералом. Его отношения к революционерам носили уже тогда загадочный характер. Оказавшись во главе Московской охранки, умный, начитанный Зубатов не мог не обратить свое внимание на быстро растущее рабочее движение и на первые появившиеся тогда, в 90-х годах, социал-демократические организации. Но вместо того чтобы грубо раздавить это движение, он решил – ему не первому пришла в голову эта несчастная мысль – его легализировать, то есть ввести его в законное русло и тем обезвредить для царского строя. Он надеялся, что рядом экономических уступок и некоторым улучшением их материального положения ему удастся отвлечь рабочих от участия в социалистическом движении. Его кипучая деятельность, одобряемая и покровительствуемая самим великим князем Сергеем Александровичем, проявлялась не только в одной Москве; она распространялась на много других крупных промышленных центров и была направлена, между прочим, и против самой крепкой социал-демократической организации – еврейского "Бунда".
В сетях Зубатова запутался не один десяток молодых революционеров, которые, несмотря на неоднократные предостережения центрального комитета Бунда, начали основывать по совету пресловутого охранного синдиката "независимые" и противосоциалистические еврейские организации.
Зубатов ввел новые методы развращения и расстройства революционных рядов. Он действовал исключительно "убеждением". Наметив себе какую-нибудь очередную жертву, в тюрьме или на свободе, он очень осторожно приступал к своему делу, заводил бесконечные разговоры о социализме и политической борьбе, доказывал слабости тогдашних направлений и преимущества открытой легальной борьбы на чисто экономической почве. Поколебавшиеся революционеры по молчаливому соглашению выпускались на свободу; тем же, кому грозила тюрьма, вскользь давали понять, что прошлые грехи их забыты и сданы в архив. Зубатов обладал к тому же известным "психологическим" чутьем, положительным знанием людей и уменьем пользоваться их слабостями. Он почти всегда бил наверняка. Деятельность Зубатова имела неожиданный финал.
Чтобы удовлетворить требования рабочих, в которых он фатальным образом пробуждал сознание своих классовых интересов, Зубатов Должен был часто прибегать к крупным мерам, заставляя предпринимателей против их воли соглашаться на увеличение заработной платы. Агенты Зубатова не останавливались ни пред какими угрозами, пользуясь страшным именем всемогущей охранки в тех случаях, когда фабриканты и заводчики отвечали отказом. Многочисленные стачки, вызванные Зубатовым, прошли при полном, почти благосклонном невмешательстве властей. Высшим кульминационным пунктом зубатовщины в Москве была внушительная манифестация, в которой приняли участие более шестидесяти тысяч рабочих, торжественно отправившихся в день освобождения крестьян возложить венок к памятнику Александра II. Желтый синдикализм Зубатова начал пользоваться большим успехом в высших правительственных сферах. Успех этот, однако, был недолговечен.
Правая рука Зубатова, доктор Шаевич, организовал в Одессе экономическое движение, которое вначале обещало быть вполне благонадежным. Но скоро Шаевич стал с тревогой замечать, что движение начало мало-помалу терять свой "законный" характер. В июне 1903 г. оно вылилось в грозную всеобщую стачку, которой всецело овладели социалисты. Разочарование было жестокое. Правительство поняло, что применять провокацию в крупных массовых движениях значило играть с огнем. Его гнев со страшной силой и мстительностью обрушился на Зубатова и его одесского сподвижника Шаевича, которые были немедленно арестованы и сосланы.
Так плачевно закончилась одиссея царского синдикализма.
ГАПОН
Георгий Александрович Гапон родился в 1870 в малоросской семье. Первоначальное образование он получил в Полтавской духовной семинарии, по окончании которой был назначен священником в одном из уездов Полтавской губернии. Но он скоро покидает провинцию, отправляется в Петербург, где поступает в духовную академию, которую кончает в 1903 г. В том же году он получает место священника в Петербургской пересыльной тюрьме. С этого времени начинается его общественно-политическая деятельность. Он основывает с разрешения администрации "Общество Русских фабричных и заводских рабочих", которое должно играть роль посредника между рабочими и фабрикантами, а также и столичными властями. Его идеи в этот период сводятся главным образом к отрицанию политики, от участия в которой он предостерегает рабочих. Все усилия работников должны быть направлены к улучшению их материального положения: увеличению заработной платы, сокращению продолжительности рабочего дня, улучшению санитарно-гигиенических условий труда и т. п. Его агитация принимает все более и более широкие размеры, мало-помалу видоизменяется и приобретает к концу 1904 г. явно революционный характер. Перелом происходит под влиянием сравнительно ничтожного обстоятельства. В начале 1905 г. расчет нескольких рабочих на Путиловском заводе вызвал вмешательство со стороны гапоновских организаций, которые предъявили администрации завода требование обратного их приема. Завод наотрез отказался удовлетворить эти требования, и громадная стачка, охватившая до 150000 рабочих, вспыхнула в Петербурге.
Гапон, находившийся под постоянной полицейской угрозой, проявил в эти дни почти сверхчеловеческие усилия. Он работал без сна и отдыха, переходил с одного митинга на другой, произносил десятки речей в один день, воодушевлял массы своим страстным и ярким словом, зажигал их своей верой и крепко спаивал ее для общего выступления. Он был вездесущ и всеведущ. Его призывы и распоряжения получались одновременно во всех концах рабочих окраин. В воскресенье 9 января он приглашал их в Зимнему дворцу, чтобы передать царю петицию, в которой говорилось о нужде и унижениях рабочего люда и о его скромных требованиях. В красноречивом и сильном письме к министру внутренних дел князю Святополку-Мирскому, в котором он излагал цели и условия манифестации, он просил царя явиться народу, "обеспечивая ему неприкосновенность его особы".
Петиция начиналась следующими словами: "Государь! Мы, рабочие и жители г. Петербурга, наши жены, дети и беспомощные старцы-родители пришли к тебе, государь, искать правды и защиты.
Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над нами надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся как к рабам.
Мы и терпели, но нас гонят все дальше и дальше" омут нищеты, бесправия и невежества; нас душит деспотизм и произвол, и мы задыхаемся. Нет больше сил, государь! Настал предел терпению.
Для нас пришел тот страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук.
И вот, мы бросили работу и заявили нашим хозяевам, что не начнем работать, пока они не исполнят наших требований. Мы немного просили. Мы желали того, без чего не жизнь, а каторга, вечная мука.
Первая наша просьба была, чтобы хозяева вместе с нами обсудили наши нужды, но и в этом нам отказали– в праве говорить о наших нуждах; находят, что за нами не признает закон такого права. Незаконны оказались также наши просьбы уменьшить число рабочих часов до 8 в день, и устанавливать цены на наши работы вместе с нами, и с нашего согласия рассматривать наши недоразумения с низшей администрацией завода, назначить чернорабочим и женщинам плату за их труд не ниже 1 руб. в день, отменить сверхурочные работы, лечить нас внимательно и без оскорблений, устроить мастерские так, чтоб в них можно было работать, а не находить там смерть от страшных сквозняков, дождя и снега, копоти и дыма
Все оказалось, по мнению наших хозяев, противозаконно. Всякая наша просьба – преступление, а наше желание улучшить наше положение – дерзость, оскорбительная для наших хозяев. Государь, нас здесь больше 300000 – и все это люди только по виду, только по наружности, в действительности же за нами, как и за всем русским народом не признают ни одного человеческого права, даже говорить, думать, собираться, обсуждать наши нужды, принимать меры к улучшению нашего положения.
Всякого, из нас, кто осмелится поднять голос в защиту интересов рабочего класса, бросают в ссылку, карают, как за преступление, за доброе сердце, за отзывчивую душу. Пожалеть рабочего, бесправного, измученного человека, значит совершить тяжкое преступление.
Весь народ, рабочий и крестьянин, отдан на произвол чиновничьего правительства, состоящего из казнокрадов и грабителей, не только совершенно не заботящихся об интересах народа, но попирающих эти интересы".
И петиция перечисляла целый ряд социальных и политических требований, которые свидетельствовали о широком размахе движения: свобода слова, печати, личности и собраний; всеобщее и обязательное обучение, ответственность министров перед народом, всеобщая политическая амнистия, восьмичасовой рабочий день, права рабочих союзов и коопераций, государственное страхование, уничтожение косвенных налогов и постепенную национализацию земли.
Стройными, сомкнутыми бесконечными рядами, с женами и детьми, рабочие, неся вперед царские портреты и взятые из церкви хоругви, с пением молитв "Спаси господи, люди твоя" двинулись к Зимнему дворцу. Ясный, солнечный день ярко сверкал на покрытых снегом улицах. На всех лицах была написана глубокая сосредоточенность и решимость. Во главе шествия между двумя священниками выступал сам Гапон. Масса любопытных и праздных зрителей тесным кольцом окружала сомкнутые ряды рабочих, и, по мнению некоторых, на площади Зимнего дворца и на прилегающих улицах было не менее 300 000 человек.
Трагическая развязка манифестации всем памятна в Петербурге была стянута значительная военная сила. Великий князь Владимир Александрович тщательно подготовился к предстоящему побоищу. Мирно и спокойно, без оружия, в глубоком молчании народ продвигался к царскому дворцу, как вдруг на него со всех сторон были направлены ружейные дула. Без всякого предупреждения, без приглашения рассеяться, по толпе были даны один за другим ряд залпов. В паническом страхе, с раздирающими криками, толпа бросилась бежать, усеивая площадь тысячами раненых и убитых, среди которых было много детей, женщин и стариков.
Царь "победил" народ. Но в это кровавое воскресенье народ потерял последнюю веру в царя.
Гапон успел скрыться. На другой день он обратился к рабочим с вдохновенным посланием, в котором он навеки заклеймил "царя Каина", убившего своих братьев. Почти с пророческой силой, предавая проклятию Николая Романова с его ненавистным отродьем, он заклинал товарищей рабочих помнить, что отныне их спаивает пролитая вместе кровь.
И этот-то человек, на которого смотрели как на народного героя, должен был в скором времени потерять и свое доброе имя и свою чистую славу. Съедаемый честолюбием, озлобленный и раздраженный теми затруднениями" на которые он наталкивался в среде революционеров, выбитый из колеи и деморализованный специфическими условиями изгнания, потерявший живую связь с пролетарскими массами, которые вознесли его несоразмерно с его личными способностями на недосягаемую высоту и в соприкасании с которыми он раньше черпал всю свою силу, падкий на лесть и удовольствия и развращенный шумихой известности, Гапон без руля и без ветрил вступил в бесчестную связь и оказался игрушкой в руках тех, кого он хотел, может быть, сам обмануть.
Вопрос о том, был ли Гапон агентом-провокатором в прямом смысле этого слова,– вопрос, который многие оспаривают. Но так или иначе, с достоверностью известно, что во время своего изгнания в Париже и Ницце он находился в постоянных сношениях со старым искусившимся в интригах графом Витте, от которого он получал значительные суммы. После его возвращения в Россию в 1906 г. в революционных организациях к нему стали относиться со все более возрастающим недоверием. Трагический конец Гапона тесно связан с биографией главного героя нашей книги. Мы к нему вернемся позже.
ВЕЛИКИЙ ПРОВОКАТОР
Глава I. ПЕРВЫЕ ДОГАДКИ
Разоблачение Азефа, как гром из чистого неба, поразило оцепенением общественное мнение всего цивилизованного мира. Раскрытие в начале января 1908 г. неслыханной измены в центре партии социалистов-революционеров, фактически установленное соучастие высших чинов царской полиции в самых крупных террористических покушениях, надолго приковало внимание всех слоев общества к имени "великого провокатора". Дело Азефа быстро приняло размеры настоящей "политической Панамы", новой "Дрейфусиады" русского самодержавия. Одним из наиболее активных разоблачителей провокаторов в этот период является тогда еще считавший себя тоже революционером В. Л. Бурцев1.
Уже с давних пор, во время изучения им истории освободительного движения, Бурцев заинтересовался ролью агентов-провокаторов, содержимых царским правительством в рядах его злейших врагов. Он совершенно правильно приписывал им страшное, самое губительное влияние на дело революции. Борьба против провокации и смелое беспощадное расстройство русской политической полиции стало почти главной целью его деятельности в последние годы. Благодаря исключительно благоприятному стечению обстоятельств ему удается получить сперва от Бакая, потом от Л. Меньщикова сведения о невероятных чудовищных преступлениях правительственных агентов.
С 1905 г., под впечатлением беспрестанных неудач, постигавших партию социалистов-революционеров, и в особенности пораженный странными условиями, при которых многочисленные террористические акты проваливались в последнюю минуту, несмотря на то, что партия располагала могущественными средствами и пользовалась всеобщим сочувствием, Бурцев с недоумением и тревогой останавливается перед этим загадочным бессилием "боевой организации". Невольно в его уме возникают смутные подозрения. Скорее чутьем, чем расчетом, он доходит до мысли о том, что в самом центре террористической организации свила себе гнездо провокация. Гибель целых отрядов, неожиданные аресты лиц, которым, казалось бы, не грозила никакая опасность благодаря совершенно верным убежищам, заставляют Бурцева все более и более укрепляться в правильности своих догадок. Но все же это одни догадки. Он точно блуждает в потемках, чувствуя темным, но безошибочным инстинктом присутствие врага. Но кто этот враг? Как открыть его? Как изобличить его? И Бурцев принимается за странную работу. Он подвергает тщательному анализу деятельность самых крупных вождей партии, осторожна взвешивая и оценивая все, что ему известно из их жизни, не пренебрегая ни одним мелким поступком, ни одним случайным событием, которые могли бы навести его на какой-нибудь след. Вот что он сам рассказал нам об этих тягостных поисках, когда ощупью, наугад
1 Родился в 1863г. в дворянской семье. Будучи студентом, примкнул к партии социалистов-революционеров2, занимаясь журналистской деятельностью в России и за границей. Еще до Февральской революции Бурцев изменил свое отношение к царизму, после же революции открыто перешел на сторону монархистов.
Просидев после Октября в Петропавловской крепости и выпущенный на свободу, он бежал за границу и поступил на службу к Деникину и Врангелю. В Париже он развернул свою газетку "Общее Дело", завывая с первого до последнего его номера на истерически высоких нотах о "проклятых большевиках", не дав за пять лет, с1917 по 1922 г., ни одной свежей мысли, ни одного отражения вихря революционных событий,-все остановилось на точке 17-го года, и никакого снисхождения, только "проклятье" и опять "проклятье вам, большевикам".
"Как-никак в прошлом своем Бурцев был все же врагом -царизма, но, видимо, действительно нельзя ходить по грязи и не запачкаться, и Бурцев, может быть, в результате своей близости к сферам охранки... мало-помалу превратился в очень жалкого певца славы: Деникина, Врангеля и своих французских хозяев". (Печать и Революция. IV 1923. С.62).-От изд.
2 Далее по тексту возможно сокращение-с.-р.
он пытался открыть истину.
"Одну за другою я стал изучать биографию вождей, исследуя внимательно их прошлое и проникая во все мелочи их теперешней деятельности. Тяжело, больно было делать это, но я все же, скрепя сердце, делал это. Выбора не было...
Все без исключения казались мне безупречными, чистыми, выше всякого подозрения. Правда, я не мог отделаться от мучительной, назойливой мысли, которая с каким-то странным любопытством, почти со страхом, постоянно притягивалась к одному из них, занимавшему самое высокое, самое ответственное место в партии. Но каждый раз, когда мои подозрения принимали более определенные формы, все мое революционное достоинство возмущалось во мне, и я с ужасом отгонял от себя кошмарные предположения. Несравненный блеск его прошлых заслуг, величие тех террористических деяний, в которых он играл первенствующую роль, рассеивали, как дым, все эти злые "измышления". В течение долгого времени я переживал тяжелую внутреннюю борьбу: то с негодованием отвергая свои подозрения, то всецело отдаваясь во власть им. Я строил различные гипотезы, изыскивал всевозможные объяснения, искал, вспоминал, угадывал. Моя мысль не в состоянии была больше оторваться от Азефа, хотя не смела еще его обвинять.
Я цеплялся за все, что могло восстановить мою веру в великого террориста. Не предавал ли его кто-нибудь из близких ему людей? Какой-нибудь интимный друг или женщина, которым он безгранично доверял и которые черною изменою платили ему за это доверие? Но даже самое поверхностное знакомство с окружавшей его средой отнимало и тень правдоподобия у этой гипотезы.
Однако мало-помалу все стало мне казаться в нем странным и подозрительным: даже его гениальность, его необычайные конспиративные способности, вызывавшие восторженное поклонение со стороны его товарищей, в глазах которых он представлялся неуловимым, легендарным героем, бессменно, во весь рост, стоявшим годы на краю пропасти, поглотившей столько славных и смелых, столько благородных и пламенных борцов за свободу".
Бурцев в том же году возвращается в Россию, более чем когда-либо убежденный в том, что в центре партии с.-р. сидит провокатор. Его розыски подвигаются очень медленно вперед. Но он с упорством продолжает их, побуждаемый к этому все более учащающимися крупными неудачами террористов.
После революционной бури 1905-1906 гг. наступает беспощадная реакция. Революция разбита, обескровлена, загнана в подполье; царизм шумно празднует победу при всеобщем рабском молчании. В стране вырастают бесчисленные виселицы. Тюрьмы вновь наполняются.
Вокруг самодержавия сплачивается "черная сотня".
Для провокации открывается самое широкое поле действия.
Однако революционный период не прошел бесследно и для русского политического сыска. Веяния времени коснулись и охранных отделений, вызывая в них дезорганизацию, порождая перебежчиков. Трудно сказать, что руководило этими "изменниками охраны",– искреннее ли желание оказать услуги революционерам или хитрый расчет на случай торжества революции.
В начале мая 1905 г. в редакцию "Былого" в Петербурге явился какой-то неизвестный, который стал добиваться личного свидания с В.Л. Бурцевым. Вот в каких выражениях сам Бурцев рассказал впоследствии о первой своей встрече с этим неизвестным (который оказался Михаилом Бакаем), сыгравшим крупную роль в разоблачении Азефа.
"Молодой человек, представший тогда предо мною, был лет 27-28 от роду. Он заявил, что желает поговорить со мною наедине по одному очень важному делу. Когда мы остались с ним вдвоем, он мне сказал:
– Вы... Владимир Львович Бурцев?.. Я вас знаю очень хорошо... Вот ваша карточка. Я ее взял в департаменте полиции,-по этой карточке вас разыскивали!
Я еще не произнес ни слова. Мой собеседник после некоторой паузы сказал:
– По своим убеждениям я – с.-р., а служу в департаменте полиции чиновником особых поручении при варшавском охранном отделении!
– Что же вам от меня нужно?-спросил я.
– Скажу вам прямо,-ответил мне мой собеседник,– я хочу знать, не могу ли я быть чем-нибудь полезным освободительному движению?
Я пристально посмотрел ему в глаза. В голове у меня пронеслись роем десятки разных предположений. Вопрос был поставлен прямо. Я почувствовал, что предо мною стоял человек, который, очевидно, выговорил то, что долго лежало у него на душе и что он сотни раз обдумывал, прежде чем переступить мой порог"1.
И Бурцев дальше продолжает рассказывать, как он обстоятельно растолковал молодому "сыщику-революционеру", что всякий может служить освободительному движению по мере своих сил и способностей. Его собеседник стал тогда говорить, что он мог бы быть полезным в некоторых с.-р. практических делах, но Бурцев заметил ему, что сам он литератор, занимается изучением истории революционного движения; ни к каким партиям не принадлежит и лично поэтому может с ним говорить только о том, что связано с его историческими изысканиями, работами и вопросами, так сказать, гигиенического характера: выяснением провокаторства в прошлом и настоящем.
Бакай не ожидал, что от него потребуют таких маловажных и "безобидных" услуг. Он был разочарован. И Бурцеву долго пришлось объяснять ему всю ценность тех сведений, которые такой человек, как он, мог бы дать о полиции, и ту громадную пользу, которую можно бы извлечь из них для политической агитации. Беседа затянулась надолго. Бакай рассказал о жестокостях, которые совершались в застенках варшавского охранного отделения и описание которых впоследствии появились в "Былом". Он также сообщил некоторые любопытные данные об охранке и ее нравах.
"Предо мною открылся,– пишет Бурцев,-совершенно новый мир, с иными нравами, иной логикой; иными интересами, иной терминологией. Я, например, долго не мог усвоить, что "сотрудник" означает "провокатор". Мне не без труда, постепенно удалось усвоить то, что я слышал от Бакая"2.