Текст книги "Спаси меня, вальс"

Автор книги: Зельда Фицджеральд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

– Отчего бы не сослаться на вчерашний джин, на погоду, да мало ли на что?

Алабама с грустью вглядывалась в свое отражение. Внешне Найты не очень изменились – она до сих пор весь день выглядела по-утреннему свежей, а его лицо было готово всякую минуту выразить неожиданную радость или волнение, словно он мчался на карусели в парке аттракционов.

– Я хочу поехать, – сказал Дэвид. – Видишь, какая погода? Писать все равно нельзя.

Солнечный свет третьей годовщины их брака закрутило и завертело дождем, превращая его в худосочные призматические потоки; дождь-контральто, дождь-сопрано, дождь для англичан и фермеров, дождь резиновый, металлический дождь, хрустальный дождь. Далекие филиппики весеннего грома терзали болью поля, ударяясь в них тяжелыми спиралями, похожими на кольца густого дыма.

– Там будет много людей, – колеблясь, проговорила Алабама.

– Там всегда много людей, – подтвердил Дэвид. – Не хочешь попрощаться со своими поклонниками? – посмеиваясь, спросил он.

– Дэвид! Ты ведь знаешь, я так хорошо изучила мужской нрав, что у меня не романтическое, совершенно не романтическое отношение к мужчинам. Они проплывают по моей жизни в такси, в которых много холодного табачного дыма и метафизики.

– Не будем это обсуждать, – твердо произнес Дэвид.

– Обсуждать что? – как бы между прочим переспросила Алабама.

– Некоторые скорее насильственные компромиссы отдельных американских женщин с условностями.

– Вот ужас-то! Пожалуйста, не надо. Ты хочешь сказать, что ревнуешь меня? – в голосе Алабамы прозвучали скептические нотки.

– Ну, конечно! А ты нет?

– Еще как! Но я думала, нам нельзя ревновать.

– И все же.

Они с жалостью посмотрели друг на друга. Забавно – как это жалость проникла в их неугомонные головы?

Ко времени чаепития грязное вечернее небо выпустило на волю белую луну. Она лежала, расплющенная, среди нагромождения туч, как колесо от лафета пушки на изборожденном колеями поле битвы, тонкая, нежная и как будто заново рожденная после бури. Дом из бурого камня кишел людьми, из парадного тянуло запахом тостов с корицей.

– Хозяин, – доложил слуга, когда они позвонили в дверь, – просил сообщить, сэр, что его не будет, но весь дом к вашим услугам.

– Его не будет! – повторил Дэвид. – Люди бегут с места на место, чтобы не встретиться друг с другом, не забыв назначить вечеринку в первом же из недостижимых баров, который приходит им в голову.

– Почему он вот так вдруг уехал? – разочарованно спросила Алабама.

Слуга был внимателен. Алабама и Дэвид принадлежали к числу постоянных гостей.

– Хозяин, – он решил быть откровенным, – взял сто тридцать вручную подрубленных носовых платков, «Британику», две дюжины тюбиков с кремом «Франсез Фокс» и отправился в плавание. Сэр, вы не находите, что его багаж немножко необычен?

– Мог бы и попрощаться, – не в силах справиться с обидой, проговорила Алабама. – Ведь ему известно, что мы уезжаем и теперь долго не увидимся.

– Но, мадам, он попрощался, – возразил слуга, – велел всем сказать «до свидания» от его имени.

Все говорили, что и сами уехали бы, если бы имели такую возможность. Все говорили, что были бы абсолютно счастливы, если бы могли жить не так, как им приходится жить. Философы и отчисленные из колледжей студенты, режиссеры и предсказатели конца света говорили, что люди стали непоседливыми, так как закончилась война.

На этом чаепитии стало ясно, что летом на Ривьере никого не будет. Их уверяли, что малышка может подхватить холеру, если они вздумают держать ее на жаре. Друзья считали, что их до смерти заедят французские москиты, а им самим будет нечего есть, кроме козлятины. Они еще сообщили, что на Средиземноморском побережье летом невозможно найти нормальный туалет, и вспомнили, что там не достать льда для виски; короче говоря, надо было подумать о запасах консервов.

По сверкающей ультрамодной мебели, состоящей из сплошных острых углов, скользил блестящий, как ртуть, лунный луч. Алабама сидела в темном углу, обдумывая то, что составляло ее жизнь. Она забыла предложить «Касторию» соседям. Полбутылки джина надо было отдать Танке. Если няня прямо сейчас позволит Бонни поспать в отеле, она не заснет на корабле. Они пассажиры первого класса, отплытие в полночь. Палуба «С», каюты 35 и 37. Надо было бы позвонить маме и попрощаться, однако этим можно только ее напугать. С мамой очень непросто.

Алабама обвела взглядом полную народа гостиную, выдержанную в розово-бежевых тонах, и сказала себе, что все просто замечательно – эту манеру она унаследовала от матери. «Мы очень счастливы, – сказала она мысленно, как обычно делала ее мать, – но как-то не задумываемся об этом. Полагаю, мы вечно настроены на что-то более печальное, чем бывает на самом деле».

Весенняя луна заливала светом тротуары, как ледяные пики, ее неяркое сияние заставляло льдисто сверкать углы домов, и те так и искрились.

На пароходе, наверно, будет весело; танцы, оркестр сыграет ту мелодию «т-а-м, там-там», ну, ту самую, которую Винсент Юманс написал для хора, чтобы объяснить, почему всем так грустно.

В баре на корабле было душно – не продохнуть. Поджарые, как борзые, Алабама и Дэвид в вечерних туалетах сидели на табуретах возле стойки. Стюард читал корабельные новости.

– Тут у нас леди Сильвия Пристли-Парснипс. Не пригласить ли ее выпить?

Ничего не понимая, Алабама огляделась. В баре больше никого не было.

– Ладно, ладно… Но, говорят, они с мужем уже легли спать.

– Но не здесь, в баре. Приветствую вас, мадам.

Леди Сильвия метнулась через весь бар, словно над песчаной отмелью – некий сгусток протоплазмы.

– А я повсюду ищу вас, – заявила она. – Прошел слух, будто корабль утонет, поэтому сегодня мы устраиваем бал. Я хочу, чтобы вы сидели за моим столом.

– Вам не обязательно приглашать нас, леди Парснипс. Мы не принадлежим к людям, которые платят за третий класс, а сами разъезжают в номере для молодоженов. Так в чем дело?

– Никаких дел, – заверила леди Парснипс. – Просто должна же я с кем-то сидеть за столом, хотя мне сказали, что вы до сих пор любите друг друга. А вот и мой муж.

Ее муж считал себя интеллектуалом и был по-настоящему талантливым пианистом.

– Мне очень хотелось с вами познакомиться. От Сильвии – моей жены – я знаю, что вы совершенно старомодная пара.

– Мы как тифозная Мэри [38]38
  Прозвище ирландки Мэри Маллон (1870–1938), которая заразила брюшным тифом многих американцев (у которых работала поварихой), но сама не заболела, была лишь бациллоносителем.


[Закрыть], только заражаем устаревшими идеалами, но сами от них не страдаем, – отозвалась Алабама. – Должна вас честно предупредить, мы не платим за вино, выпитое другими.

– Ну и не нужно. Мои друзья уже давно не платят за нас – я не доверяю им это с военных времен.

– Похоже, будет шторм, – вмешался Дэвид.

Леди Сильвия выругалась.

– Всегда одно и то же, – сказала она. – Стоит мне надеть мое лучшее белье, и ничего не случается.

– Самый простой способ накликать сюрприз – это спать, намазавшись кремом.

Алабама скрестила ноги, положив их на низенький столик, где лежала стопка меню.

– Мое место под солнцем непредвиденности находится только после пяти омовений с мылом «Октагон», – с чувством произнес Дэвид.

– А вот и мои друзья, – перебила его Сильвия. – Этих англичан послали в Нью-Йорк, чтобы спасти их от декадентства, а американец ищет в Англии утонченности.

– Итак, устроим смотр нашим возможностям и постараемся пережить путешествие.

Что ж, они составили отличный квартет, вдохновенно излагавший романтические сюжеты, которые приходили им в голову.

– И миссис Гэйл тоже будет с нами, ведь так, дорогая?

Миссис Гэйл виновато мигнула круглыми глазами.

– Я бы с удовольствием, леди Сильвия, но у моего мужа отвращение к вечеринкам. Он попросту не выносит их.

– Ничего, дорогая, я тоже их не выношу, – отозвалась леди Сильвия.

– Как и все.

– Нет, я всех сильнее их ненавижу, – стояла на своем леди Сильвия. – Я устраивала вечеринки сначала в одной комнате, потом в другой, потом в третьей, в конце концов мне пришлось покинуть свой дом, потому что там все переломали – даже почитать негде.

– Наверное, можно все починить?

– Деньги мне нужны для вечеринок, я не стану тратить их на ремонт. Конечно же, это не я хочу читать, это мой муж. Избаловала я его.

– Мы боксировали с гостями, пострадали лампы Сильвии, – вмешался милорд, – ей это очень не понравилось, и она повезла меня в Америку, а теперь везет обратно.

– Когда привыкнешь, то начинаешь даже любить простой образ жизни, – твердо произнесла его жена.

Обед был типичным для морского путешествия: все блюда отдавали запахом просоленной швабры.

– Мы все должны принять достойный вид, – напомнила леди Сильвия, – чтобы угодить официантам.

– Правильно, – пропела миссис Гэйл. – Очень правильно. О нас так много ходило слухов, что я даже побоялась завести детей, как бы они не родились с выпученными глазами или синими ногтями.

– А всё друзья, – произнес муж леди Сильвии. – Они тащат вас на скучные обеды, волокут на Ривьеру, изводят в Биаррице и по всей Европе распускают ужасные сплетни о вашей верхней челюсти.

– Когда я женюсь, моя жена будет недосягаема для сплетников, ибо откажется от всех вполне естественных потребностей, – вмешался американец.

– Тогда убедитесь, что не любите ее, иначе все равно не избежать скандалов, – заметил Дэвид.

– Избегайте согласия, – с чувством произнесла Алабама.

– Да, – подтвердила леди Сильвия, – терпимость приводит к тому, что в отношениях супругов не остается никакой тайны.

– Под тайной, – вмешался ее муж, – Сильвия подразумевает нечто неприличное.

– Ах, дорогой, какая разница!

– Никакой, насколько я понимаю.

– В наше время все хотят быть подальше от закона.

– Вокруг такая толпа, – вздохнула леди Сильвия, – негде спрятаться, чтобы можно было ни от кого не защищаться.

– Полагаю, брак – единственное, что мы никогда не познаем до конца, – изрек Дэвид.

– Однако ходят слухи, будто вам удалось сделать свой брак счастливым.

– Мы собираемся презентовать его Лувру, – заявила Алабама. – И уже получили согласие французского правительства.

– Долгое время мне казалось, что только мы с леди Сильвией неразлучная пара, – конечно же, это куда труднее, когда вы далеки от искусства.

– Сегодня многие считают, что брак и жизнь идут врозь, – сказал американец.

– С жизнью всё врозь, – эхом отозвался англичанин.

– Если вы думаете, что уже создали себе репутацию в глазах публики, – вмешалась леди Парснипс, – то не помешает выпить еще шампанского.

– О да, неплохо как следует расслабиться перед штормом.

– Ни разу не видела настоящий шторм. Полагаю, это не сравнимо с тем, как его расписывают.

– Главное – не утонуть.

– Но, дорогая, мой муж говорит, что во время шторма самое безопасное место на корабле, если уж вы отправились в море.

– Лучше не отправляться.

– Точно.

Шторм начался совершенно неожиданно. Бильярдный стол сломал колонну в салоне, и шум пронесся из конца в конец корабля, как предзнаменование смерти. Слаженно и отчаянно действовала команда. Стюарды носились по коридорам, торопливо привязывая чемоданы к раковинам. К полуночи веревки перетерлись, и сами раковины оторвались от стен. Вода хлынула в вентиляторы, пролилась в переходы, и прошел слух, что вышло из строя радио.

Официанты и официантки построились у подножия лестницы. Алабаму удивили их напряженные лица и виноватые бегающие взгляды, ведь обычно эти люди так уверены в себе, но теперь столь презираемая ими мощь стихии камня на камне не оставила от их воспитанной дисциплиной смелости и сдержанности, выставила напоказ куда более естественный эгоизм. Алабама никогда и не думала, что дисциплиной можно обуздать темперамент, она всегда считала, что просто людям с определенным темпераментом нравится тащить на себе груз забот о других.

«Ну, это-то все могут, – думала она, пока бежала по мокрым коридорам в свою каюту, – куда труднее удержаться наверху, не погрязнуть. Вот почему мой отец всегда был одинок». Корабль тряхнуло, и Алабаму бросило от одной стены к другой. Ей показалось, что у нее сломался позвоночник.

– О черт, неужели нельзя хоть на минуту остановиться, прежде чем пойти на дно?

Бонни поглядела на мать с недоумением.

– Не бойся, – сказала она.

Алабама была напугана до полусмерти.

– Я не боюсь, родная, – ответила она. – Бонни, если ты сдвинешься с места, тебя может убить, поэтому лежи тут и держись покрепче, а я поищу папу.

Она не отрывала рук от поручней, поднимаясь и опускаясь вместе с кораблем. Лица членов команды были бесстрастны, когда она проковыляла мимо, словно они увидели внезапно обезумевшую особу.

– Почему не подают сигнал спускать спасательные шлюпки! – в истерике прокричала она прямо в невозмутимое лицо офицера-радиста.

– Возвращайтесь к себе в каюту, – ответил он. – Их нельзя спустить на такие волны.

Дэвида она отыскала в баре, где были только он и лорд Пристли-Парснипс. Столы стояли один на другом. Тяжелые кресла приверчены к полу и связаны веревками. Мужчины пили шампанское, обливая им все вокруг, будто в руках у них были не бокалы, а ведра с водой.

– С тех пор, как я вернулся из Алжира, это первый такой шторм. Там я, бывало, буквально ходил в каюте по стенам, – безмятежно повествовал милорд, – да и, кстати, корабли в военное время были не слишком хороши. А я-то думал, все, больше такого не испытаю.

Алабама неловко перемещалась по бару, держась за столбы.

– Дэвид, тебе надо пойти в каюту.

– Но, дорогая, – возразил он, все еще довольно трезвый, во всяком случае, более трезвый, чем англичанин, – что я-то могу поделать?

– Мне кажется, уж если тонуть, так всем вместе…

– Вздор!

Бросившись вон из бара, она услыхала за спиной голос британца:

– Удивительно, как опасность будоражит чувства. Во время войны…

Напуганная Алабама почувствовала себя какой-то жалкой трусихой. Между тем каюта как будто уменьшалась и уменьшалась под бесконечными ударами извне. Однако через некоторое время Алабама свыклась и с духотой, и с дурнотой. Рядом с ней спокойно спала Бонни.

Снаружи была одна вода, ни кусочка неба. От беспрерывной качки у Алабамы зудело все тело. Всю ночь она думала о том, что к утру они умрут.

К утру Алабама так измучилась, что больше не могла оставаться в каюте. Дэвид помог ей, держась за поручни, добраться до бара. В уголке спал лорд Парснипс. Тихие голоса доносились из-за высоких спинок двух кожаных кресел. Алабама заказала печеную картошку и прислушалась, от души желая беседовавшим мужчинам онеметь.

– Я становлюсь нетерпимой, – подвела она итог.

Дэвид заявил в ответ, что все женщины нетерпимы, и Алабама смиренно согласилась с ним – верно, так оно и есть.

В одном из этих тихих голосов слышалась убежденность знающего человека. Такими голосами обыкновенные врачи излагают пациентам теории своих знаменитых коллег. Второй голос был жалобно-тягуч, как будто его обладатель находился под гипнозом.

– В первый раз я задумался о подобных вещах – о том, как живут люди в Африке и во всем мире. И я понял, что нам известно гораздо меньше, чем нам кажется.

– Вы о чем?

– Понимаете, сотни лет назад люди знали примерно столько же относительно спасения своей жизни, сколько мы сейчас. Природа умеет позаботиться о себе. Нельзя убить того, кому предназначено жить.

– Вы правы, нельзя уничтожить того, у кого есть воля к жизни. Его нельзя убить!

В этом голосе зазвучали опасные обвинительные ноты, и другой голос предусмотрительно сменил тему.

– А как вам нью-йоркские шоу? Много их видели?

– Три-четыре, сплошная банальщина, и некрасивые! Никогда не получаешь, чего хочешь. Никогда, – прозвучало как обвинительный приговор.

– Они дают публике то, что она желает получить.

– На днях я разговорился с одним журналистом, и он сказал то же самое, а я посоветовал ему почитать «Энквайарер», которую печатают в Цинциннати. В ней никогда не бывает скандальных новостей, и все же это одна из самых читаемых газет в стране.

– Это не та публика. Ей приходится брать, что дают.

– Ну, конечно. Я и сам бываю в подобных местах только из любопытства.

– Я тоже не завсегдатай – хожу не чаще трех-четырех раз в месяц.

Алабама, пошатываясь, встала на ноги.

– Не могу больше! – заявила она. В баре пахло оливковым маслом и окурками. – Скажи официанту, что я буду есть снаружи.

Цепляясь за поручни, Алабама выбралась на площадку солярия. На палубе стоял оглушительный свист. Алабама слышала шум переворачиваемых ветром кресел. Волны поднимались, как надгробные мраморные стелы, закрывая все вокруг, а потом опадали и исчезали с глаз. Корабль плыл как будто по небу.

– В Америке всё такое же, как их штормы, – протянул англичанин, – не скажешь ведь, что мы в Европе!

– Англичане никогда не пугаются, – заметила Алабама.

– Не беспокойся о Бонни, Алабама, – сказал Дэвид. – Она ребенок и пока не очень понимает, насколько все опасно.

– Тем ужасней будет, если с ней что-то случится.

– Но если бы мне пришлось выбирать, кого из вас спасать, я выбрал бы уже апробированный вариант.

– А я нет. Я бы первой спасла ее. Возможно, она станет потрясающим человеком.

– Возможно. Но хотя среди нас таких нет, мы все же не совсем пропащие.

– Дэвид, я серьезно. Мы ведь не утонем?

– Эконом говорит, это флоридский прилив и ветер в девяносто миль, а когда ветер достигает семидесяти – это уже шторм. Крен корабля тридцать семь градусов. Ничего не случится, пока он не достигнет сорока. Но они думают, что ветер может стихнуть. В любом случае нам остается только ждать.

– Да уж. И что ты думаешь по этому поводу?

– Ничего. Мне стыдно признаться, но я пресыщен хорошей погодой.Она мне надоела.

– Я тоже ничего не думаю. Игра стихий – это так красиво. Утонем – ну и пусть, я с детства отличалась буйным нравом.

– Да, иногда приходится многим рисковать, чтобы спасти в себе хоть что-то.

– И все-таки ни на этом корабле, ни в других достаточно людных местах что-то я не припомню личностей, чье исчезновение хоть что-то значило бы.

– Ты имеешь в виду гениев?

– Нет. Звенья в невидимой цепочке эволюции, которую сначала называли наукой, а потом цивилизацией – средства достижения результата.

– Средства? В смысле некие итоги, чтобы с их помощью понять прошлое?

– Скорее, чтобы представить будущее.

– Как твой отец?

– Наверное. Он сделал свое дело.

– Не он один.

– Только им это неведомо. А ведь важно это осознавать, по-моему.

– Значит, в школах должны учить, как разбираться в своих чувствах, чтобы до конца понимать человеческое существо?

– А я что говорю?

– Ерунда!

Через три дня салон вновь открыл свои двери. Бонни требовала, чтобы ей показали кино.

– А не рано ей? Там же сплошная эротика, – сказала Алабама.

– Совсем не рано, – ответила леди Сильвия. – Если бы у меня была дочь, я бы нарочно посылала ее на такие фильмы, чтобы она с малолетства училась чему-нибудь полезному для жизни. В конце концов, за все расплачиваются родители.

– Не знаю, что и думать.

– Я тоже, дорогая. Но сексуальная притягательность дорогого стоит.

– Бонни, чего бы тебе больше хотелось, сексуальной притягательности или прогулки по палубе на солнышке?

Бонни было два года, но родители поклонялись ей как жрице тайной мудрости, словно ей было двести лет. За долгие месяцы, когда ее отнимали постепенно от груди, малышка стала менее зависимой от родителей и теперь была равноправным членом семьи.

– Бонни потомпогуляет, – тотчас ответила она.

В воздухе уже не чувствовалось ничего американского. Небо стало спокойным. Шторм принес с собой европейскую роскошную негу.

Топ-топ-топ-топ, топали они по резонирующей палубе. Алабама и Бонни остановились возле ограждения.

– Наверно, очень красиво смотреть ночью на проплывающий мимо корабль, – сказала Алабама.

– А Медведицу ты видишь? – спросила Бонни.

– Я вижу соединенные навсегда Время и Пространство. Я видела их в маленьком стеклянном куполе в планетарии, какими они были много лет назад.

– Они что ли изменились?

– Да нет, просто люди воспринимали их иначе. Звезды были другими, не совсем такими, какие они есть на самом деле.

Воздух был солоноватым, он был прекрасен, там, за бортом.

«Он прекрасен, потому что его много, – подумала Алабама. – Нет ничего прекраснее простора».

Падающая звезда, как стрела из эктоплазмы несется, согласно небулярной космогонической теории, вниз, будто игривая колибри. От Венеры к Марсу и к Нептуну она прокладывает путь забрезжившему пониманию всего сущего, освещая далекие горизонты над бледными полями сражений реальности.

– Красиво, – сказала Бонни.

– Как в том куполе. Так будет и при твоих внуках, и при их внуках.

– Дети детей в куполе, – глубокомысленно заметила Бонни.

– Да нет, дорогая, звезды в куполе! Возможно, и купол будет тем же – живет вечно, похоже, только то, что вне нас.

Топ-топ! Топ-топ! Топали они по палубе. Ночной воздух был очень вкусным.

– Детка, пора спать.

– Но ведь когда я проснусь, не будет звезд.

– Будет другое.

Дэвид и Алабама отправились на нос корабля. В лунном свете их лица как будто фосфоресцировали. Усевшись на свернутый канат, они оглянулись на ажурный силуэт труб.

– Ты неправильно нарисовал корабль; трубы похожи на дам, которые исполняют в высшей степени учтивый менуэт, – заметила Алабама.

– Наверно. В лунном свете все выглядит иначе. Мне не нравится.

– Почему?

– Темнота уже не темнота.

– Но это же так грешно, любить темноту!

Алабама поднялась и, вскинув голову, встала на цыпочки.

– Дэвид, если ты любишь меня, я смогу полететь!

– Тогда лети!

– Не получается, но ты все равно люби меня.

– Бедное бескрылое дитя!

– Тебе очень трудно меня любить?

– А ты думаешь легко, моя иллюзорная собственность?

– Мне очень хотелось получить что-то взамен – за мою душу.

– Поищи на луне – найдешь нужный адрес недалеко от Бруклина и Квинс.

– Дэвид! Я люблю тебя, даже когда ты неотразимо красив.

– Такое случается нечасто.

– Нет, часто и совершенно бескорыстно.

Алабама лежала в его объятиях, ощущая, насколько он старше нее. Она не шевелилась. Где-то в глубине корабля пел колыбельную песню мотор.

– Давно у нас не было такого переезда.

– Да уж. А давай устраивать нечто подобное каждую ночь.

– Я сочинила для тебя стихотворение.

– Прочти.

– Вот:

 
Почему такая я сякая?
Почему нет счастья мне?
Настоящая все ж я какая?
Почему не могу быть, как все?
 

Дэвид рассмеялся.

– Мне надо ответить?

– Нет.

– Мы достигли такого возраста, когда даже наши самые тайные чувства должны пройти испытание разумом.

– Очень утомительно.

– Бернард Шоу говорит, что все люди после сорока сволочи.

– А если мы к тому времени не обретем столь вожделенного статуса?

– Значит, остановимся в развитии.

– Не будем портить этот вечер.

– Пойдем отсюда?

– Ой нет, останемся – может быть, волшебство вернется.

– Вернется. Когда-нибудь.

По пути в салон они увидели леди Сильвию, которая жадно целовалась с некоей тенью за спасательной шлюпкой.

– Это ее муж? Наверно, правда насчет того, что они все еще влюблены друг в друга.

– Это матрос. Иногда мне хочется побывать в марсельском танцзале, – рассеянно проговорила Алабама.

– Зачем?

– Не знаю. Ну, хочется же иногда ромштекса.

– Я бы взбесился.

– Ты бы целовал леди Сильвию за спасательной шлюпкой.

– Никогда.

В салоне оркестр заиграл цветочный дуэт из «Мадам Баттерфляй».

 
Мой Дэвид любит розу,
Другому дай мимозу, —
 

промурлыкала Алабама.

– Вы певица? – спросил англичанин.

– Нет.

– Но вы поете.

– Потому что была рада узнать, что я, оказывается, самодостаточная личность.

– Ах, неужели? А вы себя любите!

– Очень. Мне очень нравится, как я хожу, как говорю, мне почти всё в себе нравится. Хотите, я покажу, какой я умею быть обворожительной?

– Конечно.

– Тогда пригласите меня выпить.

– Пойдемте к стойке.

Покачиваясь, Алабама двинулась в путь, имитируя походку, которой когда-то восхищалась.

– Учтите: я могу быть собой, только когда становлюсь кем-то другим, кого я наделяю замечательными качествами, существующими лишь в моем воображении.

– Я не возражаю, – сказал англичанин, который вдруг заподозрил, что его соблазняют, ведь для многих мужчин – моложе тридцати пяти – все непонятное имеет сексуальный оттенок.

– И еще предупреждаю вас, что в душе я придерживаюсь моногамии, хотя теоретически вроде бы и нет, – проговорила Алабама, заметив несколько изменившееся поведение англичанина.

– То есть?

– Дело в том, что теоретически единственное чувство, которое невозможно повторить, это ощущение новизны.

– Шутите?

– Конечно. Ни одна из моих теорий не работает.

– Вы как интересная книга.

– Я и есть книга. Чистой воды вымысел.

– Кто же придумал вас?

– Кассир Первого национального банка, чтобы возместить кое-какие ошибки, допущенные им в расчете. Понимаете, его выгнали бы, если бы он не достал деньги – любымспособом, – на ходу фантазировала Алабама.

– Бедняжка.

– Не будь его, я бы навсегда осталась сама собой. Но тогда мне не удалось бы позабавить вас и доставить вам удовольствие.

– В любом случае вы доставили бы мне удовольствие.

– Почему вы так думаете?

– В душе вы человек очень искренний, – серьезно ответил он. – Мне показалось, что ваш муж обещал присоединиться к нам, – добавил он, опасаясь скомпрометировать себя.

– Мой муж наслаждается звездами за третьей спасательной шлюпкой по левому борту.

– Шутите! Откуда вам известно? Откуда вам может быть это известно?

– Оккультные способности.

– Вы ужасная обманщица.

– Ясное дело. Но я сыта по горло разговорами обо мне. Давайте теперь побеседуем о вас.

– Я должен был делать деньги в Америке.

– Ничего оригинального.

– У меня были рекомендательные письма.

– Вставьте их в свою книгу, когда решите ее написать.

– Я не писатель.

– Все, кто любит Америку, пишут книги. У вас сдадут нервы, когда закончится путешествие, и вы поймете, что лучше держать при себе кое-какие воспоминания, и поэтому вам захочется их опубликовать.

– Мне понравится писать о путешествиях. Я полюбил Нью-Йорк.

– Ну да, Нью-Йорк похож на иллюстрацию к Библии, правда?

– Вы читали Библию?

– Книгу Бытия. Обожаю то место, где Бог всем доволен. Мне нравится думать, что Бог счастлив.

– Вряд ли он счастлив.

– Вряд ли, но, думаю, кто-тодолжен воспринимать так происходящее. Никому другому такое не под силу, поэтому остается Бог. Мы наделили этим Бога, во всяком случае, Книга Бытия наделила.

Европейское побережье положило предел атлантическому бескрайнему простору. Нежность царила в дружелюбном, расположившемся среди полей Шербурге, где звонят колокола и стучат по камням сабо.

Нью-Йорк остался позади. Всё, что создало Алабаму и Дэвида, осталось позади. Пока для них не имело значения то, что им не придется так же ясно почувствовать биение пульса жизни, как прежде, поскольку в чужих краях мы понимаем только то, к чему привыкли с детства.

– Я сейчас заплачу! – воскликнул Дэвид. – Почему на палубе нет оркестра? Черт побери, это же самый волнующий момент, на свете нет ничего лучше! Все, что создано человеком, находится тут, перед нами, – только выбирай!

– Выбор, – откликнулась Алабама, – та самая привилегия в нашей жизни, ради которой мы страдаем.

– Великолепно! Потрясающе! Мы можем заказать вино к ланчу!

– Ах, Континент, пошли мне мечту!

– Она у тебя уже здесь, – сказал Дэвид.

– Где? В конечном итоге мечтой оказывается то место, где мы были моложе.

– Как любое другое.

– Ворчун!

– Уличный оратор! Я бы мог поиграть в бомбы в Булонском лесу.

Когда в таможне они проходили мимо леди Сильвии, она окликнула их из-за кипы великолепного белья, синего термоса, сложного электрического приспособления и двадцати четырех пар американских туфель.

– Вы присоединитесь ко мне сегодня вечером? Я покажу вам прекрасный Париж, чтобы вы могли запечатлеть его на ваших картинах.

– Нет, – ответил Дэвид.

– Бонни, – предупредила дочь Алабама, – осторожнее, попадешь под багажную тележку, она переломает тебе ножки, и они уже никогда не будут ни «chic» ни «élégante» – во Франции, как мне говорили, много подобных прекрасных слов.

На поезде они проехали розовый карнавал Нормандии, миновали искусные узоры Парижа и высокие террасы Лиона, колокольни Дижона и белую сказку Авиньона, ради того, чтобы оказаться в лимонном краю, где шелестели черные листья и где тучи мотыльков мелькали в гелиотроповых сумерках. Чтобы оказаться в Провансе, где не было надобности в зрении, пока не возникало желания посмотреть на соловья.