Текст книги "Северо-Запад"

Автор книги: Зэди Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Фрэнк говорит:

– В моей школе не было ничего похожего на «школьные каникулы». Моя мать никогда меня не видела раньше, чем на Рождество.

Его жена печально улыбается и целует его в щеку.

– Да наверняка были у вас каникулы. Я знаю твою мамочку – она просто никогда за тобой не приезжала.

Ни капли не смешно, говорит Фрэнк. Очень смешно, говорит Натали. Ли кусает губу и смотрит, как Нат принимает гирлянду из маргариток, начатую Наоми. Она разрезает стебель ногтем большого пальца, вплетает следующую маргаритку.

– В любом случае я никогда не пошлю моих детей в школу-интернат. Чтобы они там были совсем одни в классе из тридцати белых детей. Нужно быть совсем сумасшедшей.

– Наших детей. Из двадцати. Мне это никак не повредило.

– Ты носишь мокасины, Фрэнк.

Ничего смешного, говорит Фрэнк. Очень даже смешно, говорит Натали. Ли часто хочется поставить диагноз этой парочке – что-то дурное, опасное, – но пациенты настаивают на своем праве выпрыгивать из кроватей и отпускать шутки. Целовать друг друга в щечку.

– Ты ее ломаешь!

Ли смотрит на гирлянду из маргариток. Наоми права: Нат гирлянду сломала. А теперь Спайк доканчивает то, что она начала, – выхватывает гирлянду и разбрасывает обрывки по лужайке. Поднимается ор. Ли напускает на лицо улыбку, обозначающую, что она восторгается детьми. Фрэнк встает и двумя руками загребает себе под мышки лягающихся детей.

– Они отправятся в церковную школу за наши грехи.

По умолчанию в присутствии Ли Фрэнк становится пародией на самого себя. Ли дает ему отпор, изображая невинность, вынуждает его расшифровывать все, что он пытается сказать завуалированно.

– В церковную школу? Уже?

Натали говорит:

– Это все смешно – школа бесплатная, но нам явно нужно начать ходить в церковь. Приложить усилия сейчас. Иначе они нас не примут. Только туда, где не нужно слишком напрягаться. Полин у тебя куда ходит?

– Мама? Ну, она ходит, наверное, раз в месяц. Какого-то святого, не знаю. Спрошу, если хочешь.

Фрэнк отпускает своих детей и вздыхает.

– А ваша очередь разве уже не скоро?

На это отвечает Мишель. Это его тема, его царство. Теперь начинается разговор о содержимом тела Ли и о том, что (если бы к Мишелю прислушивались) у него – тела – было бы гораздо больше дел в последние несколько лет. Ли сосредоточивается на Натали. Она здесь своим телом, но где ее мысли? На работе? Заняты какой-то пленительной внебрачной связью? Или ждет не дождется, когда уйдут эти люди, чтобы она могла вернуться к настоящей жизни, семейной жизни?

– Черт! Банановый хлеб. Забыла совсем. Наоми, ну-ка помоги мне его подать.

Ли смотрит на Натали, которая шагает на свою замечательную кухню со своим замечательным ребенком. Все за этими стеклянными дверями полной чашей и значимо. Жесты, взгляды, разговор, который невозможно подслушать. Как это ты умеешь наполнять чашу? И наполнять только значимыми вещами? От всего остального Нат каким-то образом умеет избавляться. Она взрослый человек.

Как тебе это удается?

– Ну… Мишель. Так как у тебя идут дела? Давай-ка устроим небольшой апдейт. Как твой парикмахерский бизнес? Что, люди все еще в тисках… плохой экономики?

На лице Фрэнка легкая паника, оттого что жена оставила его одного с этими странными гостями.

– Вообще-то, Фрэнк, я перемещаюсь в твою область. В некотором роде.

– В мою область?

– Внутридневная торговля. По Интернету. После нашего с тобой последнего разговора, ты помнишь, я купил книгу и…

– Ты купил книгу?

– Руководство… и я уже пробовал сам понемногу. Так, для начала.

Судя по лицу Фрэнка, ему требуются дальнейшие пояснения, он чувствует какой-то подвох. Это очень легкая форма унижения, но она все же будет передана от Мишеля Ли в какой-нибудь преобразованной форме, типа превращения жидкости в газ. Сегодня вечером или завтра, во время спора, в постели.

– Ну, отец Ли оставил ей, нам, немного.

– О, здорово! Немного – это хорошее место, откуда можно начать. Но только послушай, Мишель, я не хочу нести ответственность, если ты потеряешь последнюю рубашку… Я работаю на серьезного человека, и у нас есть что-то вроде сети безопасности, но что касается индивидуальных продавцов, то, знаешь, стоит помнить, что…

Ли громко вздыхает. Она знает, это ребячество, но ничего не может поделать. Фрэнк поворачивается к Ли с умиротворяющей усталой улыбкой. Он прикасается исправляющим пальцем к ее плечу, тук-тук.

– Мишель, я только собирался сказать, что стоит подписаться на один из сайтов, какой-нибудь «Тудей Трейдер» или что-то в этом роде, поначалу играть фальшивыми деньгами, чтобы почувствовать, что к чему…

– Извините меня, но, кажется, Олив хочет посрать, а я не хочу, чтобы она это делала на вашем идеальном газоне.

– Ли.

– Нет-нет-нет, все в порядке. Мишель, мы знаем друг друга сто лет, Ли и я. Я привычен к ее приколам. Спайк, почему бы нам не выгулять Олив, прежде чем она доберется до дома? Давай-ка пойди найди мешочек.

Ли и Мишель остаются сидеть на траве, скрестив ноги, как дети. В этом доме она чувствует себя ребенком. Рецепты тортов и пышные ковры, декоративные подушки и обитые специально подобранной тканью стулья. Здесь ни одного дивана-кровати. Все вдруг выросли. Пока она только собиралась, все выросли и стали тем, кем хотели.

– Почему ты все время обходишься со мной, как с идиотом?

– Что?

– Я задаю тебе вопрос, Ли.

– Я не хотела. Просто я не выношу, когда он говорит с тобой свысока.

– Он не говорил свысока. Ты говорила.

– Кто она такая? Кто эта личность? С этим ее буржуазным существованием!

– Буржуазным, буржуазным, буржуазным. Думаю, это единственное французское слово, которое ты знаешь. Ты превратилась в одну из англичанок… которые ненавидят всех своих друзей.

Из стеклянной двери вновь появляется Фрэнк. Будь он наблюдательнее, он мог бы почувствовать, что гости пребывают в настроении кукольных персонажей Панча и Джуди, которых обуяли отвращение и ярость по отношению друг к другу. Но Фрэнк не очень наблюдательный, и когда он поднимает глаза, они снова то же, кем кажутся и всегда, – счастливая влюбленная пара.

– Ты не знаешь, где поводок?

Из-за его спины появляется Нат, вид у нее безмятежный, непроницаемый. Наоми держится у ее ноги как младенец, которым она давно уже перестала быть. Непокорные кудри торчат во все стороны. Ли смотрит на Мишеля, который наблюдает за ребенком. На его лице написана глубочайшая грусть.

17

– Тетя Ли! Тетя Ли! Мама говорит ПОТИШЕ.

Ли останавливается, оглядывается. Не видит никого, потом из-за угла появляется Нат, театрально дышит. Коляска пуста, Спайк у нее на руках, Наоми держится за ее футболку. Гулливер, которого лилипуты вот-вот пригвоздят к земле.

– Ли, ты уверена, что мы туда пришли? Мне так не кажется.

– В конце этой дороги. По карте она типа заворачивает и соединяется сама с собой. Полин сказала, ее трудно найти.

– Я вижу мировой суд и… поворот? Дети, держитесь рядом, не отставайте. Это все равно как жесткая обочина на шоссе. Кошмар. «Жареная курочка Кеннеди»[13]13
  Заведения быстрого питания в США и Великобритании, специализируются на блюдах из курицы, часто принадлежат выходцам из Афганистана.


[Закрыть]. Польский бар с бассейном. Эйфорический массаж. Хорошо, что мы выбрали живописный маршрут. Это уже наверняка не Уиллзден. Похоже, мы уже в Низдене.

– Церковь – вот почему это все еще Уиллзден. Она определяет рамки прихода Уиллзден.

– Да, но где она? И как Полин вообще сюда добирается?

– Автобусом, наверное. Не знаю.

– Кошмар.

Дорога петляет. Они оказываются на узкой асфальтированной дорожке с бетонным ограждением в конце, подхватывают детей, когда мимо в разные стороны проносятся машины. Справа закрытый молл и бизнес-центр, изначально плохо спланированный, и там, и там пусто, окна через одно разбиты. Слева поросший травой островок, примыкающий к дороге с двусторонним движением. Его планировали как зеленый оазис, а образовалась стихийная свалка. Матрас, напитавшийся водой. Перевернутый диван с раскромсанными подушками, в грязных пятнах. Предметы более эксцентричные, наводящие на мысль о спешно оставленной жизни: половинка скутера, обезглавленная настольная лампа, дверь машины, вешалка для шляп, свернутый в рулон линолеум, которого вполне хватило бы для покрытия пола ванной.

Выбрав момент, они, словно одно животное, бросаются в промежуток между машинами на другую сторону широкой дороги, потом отпускают друг друга, тяжело дышат, стоят, уперев руки в колени. Получив совет «не напрягаться» в следующие сорок восемь часов, Ли чувствует головокружение, медленно поднимает голову и первым делом замечает ее: древние бойницы и башня, они видны над ветвями высокого ясеня. Еще двадцать ярдов – и пейзаж открывается перед ними во всей своей невозможности. Маленькая деревенская церковь, средневековая деревенская церковь, словно на вечной стоянке на полуакре земли в центре кругового разъезда. Не в свое время, не на своем месте. У восточного окна – вишня. Низкая кирпичная стена обозначает древнюю границу – защищает не больше, чем кольцо маргариток. Двери семейных склепов сорваны с петель. Множество надгробий с яркими надписями. Ли, Нат и дети проходят в кладбищенские ворота, останавливаются под колокольней. Голубой циферблат часов сверкает на солнце. Утро, половина двенадцатого в другом веке, в другой Англии. Нат полоской муслина отирает лоб от пота. Дети, до этого шумевшие и жаловавшиеся на жару, затихают. Тропинка петляет по тенистому кладбищу, викторианские камни – это всего лишь последний слой мертвецов. Натали маневрирует с коляской по неровной земле.

– С ума сойти. Никогда прежде этого не видела. А мимо проезжала раз сто, наверное. Ли, у тебя есть эта штука с водой? Вероятно, Полин это потому так и нравится. Потому как оно такое старое. Потому что в старом можно быть уверенным.

Ли складывает руки под животом и превращается в свою мать, на ее лице появляется материнское выражение: губы оттянуты, веки хлопают, протестуют против пылинок мира и их намерения залететь в глаза Полин. Посреди глотка Натали начинает дико смеяться, отчего проливает воду на грудь.

– Я бы не стала любить более новые церкви, ни за что. Я бы не помирала при их виде. Если ты можешь быть увереннее в старых, значит, можешь.

– Прекрати, я умру со смеху. Я здесь всю жизнь прожила, а даже не знала, что тут есть такое место. Все эти годы ходила с Марсией в эту консервную банку пятидесятников, а ведь мы могли бы ходить сюда. Кейша, теперь послушай меня. Я хочу, чтобы святой дух Господень снизошел на всех нас.

Они могут высмеивать своих матерей, но они не могут разрушить мрачное очарование этого места. Дети осторожно ступают между могил, они хотят знать, правда ли у них под ногами лежат мертвецы. Ли ускоряет шаг, сходит с тропы в высокую траву, оставляя Нат уворачиваться от вопросов своего выводка о разнице между недавно умершими и давно умершими. Ли разводит руки в сторону. Ее пальцы касаются верхушек более высоких памятников, разбитой каменной урны, крошащегося креста. Вскоре она уже за церковью. Вокруг немыслимые прошлые толпы, едва различимые на горестно наклонившихся стертых камнях. Смерть детей и роковые тюремные сроки. Война и болезни. Массивные таблички, заросшие плющом, покрытые лишайником, пятна желтой плесени и мха.

Эмили У… этого прихода была взята из мира сего

на ее тридцать… год жизни в год господа бога нашего в тысяча восемьсот… седьмой,

оставив шестерых детей и мужа Альберта,

который вскоре присоединился к ней в этой…

Марион… из этого прих…

Умерла 17 декабря 1878 года в возрасте 2… лет

А также Дора младенец доч… вышеназванной

умерла 11 декабря 1878

Не напрягайтесь в следующие сорок восемь часов.

На этом безжалостном солнце

Не напрягайтесь, Ли Ханвелл этого прихода,

Единственная дочь Колина Ханвелла, также из этого прихода.

Не напрягайтесь до конца своих дней.

Ли прислоняется к камню ее роста. Здесь три фигуры в горьельефе, почти полностью стертом. Она вставляет пальцы в канавки, поросшие мхом. Дама в подобранной юбке прижимает что-то к телу, какой-то безликий комок, что-то, что, возможно, ей вручили; два мальчика во фраках тянутся к ней с обеих сторон. Она никто. Время стерло все подробности: ни лица, ни даты, ни имени, ни коленей, ни объяснения таинственного дара…

– Ли, все нормально?

– Жарко. Слишком жарко.

Они проходят внутрь сквозь тяжелые деревянные двери. Служба уже заканчивается. Странный аромат благовоний высокой церкви висит в воздухе. Они идут по периметру, избегая встречаться глазами с верующими. Здесь великолепная прохлада, лучше, чем от кондиционера. Натали берет листовку. Прирожденная самоучка, всегда тянется к знаниям. Все, наверное, определено их разрывом. Разрыв многое решил. Она стала Натали Блейк в той короткой паузе за долгую историю их отношений между шестнадцатью и восемнадцатью годами. Она занималась самообразованием в библиотеке Кенсала Райза, а Ли тем временем курила по три косяка в день, длинный, как жизнь. Натали всегда берет листовки, листовки и все остальное.

– Приход основан в 938 году… от первоначальной церкви ничего не осталось… нынешняя церковь построена около 1315 года… Отверстия от кромвелевских пуль в двери, оригинальное…

Наоми бежит вперед и забирается на купель (ок. 1150, пурбекский мрамор). Ли пытается удалиться туда, где не слышно лекции Натали. Служба заканчивается: прихожане тянутся к выходу. В дверях молодой викарий пытается заговорить с ними. Он, как нервная старуха, подносит руку к своей рыхлой талии, на его висок ниспадает прядь каштановых волос. У него лицо, которое надеется угодить, но из-за слабоволия не может. Он такой, каким был бы в 1920-м, или в 1880-м, или в 1660-м. Он все тот же, а вот его прихожане изменились. Поляки, индийцы, африканцы, жители Карибов. Взрослые в ярких одеждах – костюмы с блеском, обтягивающие платья с рынка. На мальчиках – полосатые костюмчики, девочки вцепились в крохотные испанские шали. Их волосы тщательно уложены, на висках завитушки. Прихожане сочувствуют викарию, полному мягких предложений. Посмотрим, получится ли у нас начать вовремя на следующей неделе. Все, что можете пожертвовать. Что угодно. Они улыбаются и кивают, они не принимают его всерьез. Викарий тоже себя не слушает. Он сосредоточен на Ли, разглядывает ее над головами уходящей паствы. С востока – лучи света. Ли инстинктивно двигается в ту сторону, к монументу черного и белого мрамора, висящему на стене, из надписи на котором она узнает, что ОНА БЫЛА СЧАСТЛИВА СДЕЛАТЬ ЕГО БЛАГОДАРНЫМ ОТЦОМ 10 СЫНОВЕЙ И 7 ДОЧЕРЕЙ И ЕЕ ДОЛГ ПОСВЯТИТЬ ЭТОТ ПАМЯТНИК СОХРАНЕНИЮ ЕГО ПАМЯТИ. ОН УМЕР В 48 ЛЕТ. МАРТА 24, 1647. О Ней ничего более не сказано. Ли тянет приложить пальцы к буквам, измерить их холодок. Но Натали отговаривает ее, она говорит Спайку, чтобы он не разбрызгал святую воду УХ ТЫ этот скульптор ваял надгробье ЕЛИЗАВЕТЫ ПЕРВОЙ нет дорогой не той она была королевой дорогой ДАВНЫМ-ДАВНО нет дорогой даже еще раньше но ты знал что когда-то это называлось УИЛЛЗДОН и значило добро значило весну у подножья холма там откуда эта вода Я СКАЗАЛА ПРЕКРАТИ ПЛЕСКАТЬ. Ли вдруг стала одолевать жажда, она сама сплошная жажда, она только жажда. Она становится на колени, чтобы осмотреть кран, читает табличку. НЕ ПИТЬЕВАЯ. Святая, но не питьевая.

– Мамочка!

– Нет, не мамочка. Это кто-то другой. «Считалась более сильной, чем традиционная мадонна, она наделена чудесной силой, включая дар наития, возвращения утраченных воспоминаний, воскрешения умерших младенцев…» Марсии это понравилось бы… иногда людям на церковном кладбище является ее образ. У Марсии всегда видения. Но обычно – видения белых мадонн со светлыми волосами в хорошеньких блузочках от «Мэндс»…

Как она прошла мимо? У нее за спиной – Мадонна из дерева, черной липы. Мадонна держит огромного ребенка в пеленках. «Младенец Иисус» написано на табличке, его руки вытянуты в обе стороны, «его руки несут благословение» написано на табличке, но Ли не видит в них никакого благословения. Скорее уж она видит обвинение. Младенец принял форму распятого, он имеет форму того предмета, который уничтожит его. Он тянется к Ли. Он тянется так, чтобы предотвратить любое бегство – направо или налево.

– «становится знаменитой святыней нашей церкви Уиллзденской Богоматери, «Черная Мадонна», уничтоженная во время Реформации и сожженная вместе с дамами из Уолсингема, Ипсуича и Вустера – лордом хранителем малой печати». Тоже Кромвель. Другой Кромвель. Не сказано. Вот где был бы полезен приличный уровень преподавания истории для госэкзамена… «с тех пор был святыней…» – так это, значит, оригинал? 1200-е? Не может быть. Очень хреново написано, неясно какой… НАОМИ ОТОЙДИ ОТ

37

– Как же вы прожили всю жизнь на этих улицах и никогда меня не видели? Как долго, вы думаете, вам удастся меня избегать? Почему вы решили, что вы исключение? Неужели вы не знаете, что я здесь с тех самых пор, как люди начали взывать о помощи? Услышьте меня: я не похожа на льстивых бледнолицых мадонн, этих жеманных девственниц! Я старше этого места. Даже старше, чем вера, которая тщетно приняла мое имя! Дух этих буковых лесов и телефонных будок, живых оград и фонарных столбов, родников и станций метро, древних тисов и универсамов, пастбищ и 3D-кинотеатров. Непослушная Англия реальной жизни, животной жизни! Старой церкви, новой, времени до церквей. Тебе жарко? Уже слишком? Вы надеялись на что-то другое? Вас неправильно информировали? Неужели за этим было что-то большее? Или меньшее? Если мы назовем его иначе, исчезнет ли это невесомое ощущение? Ваши коленки подкашиваются? Кто вы? Хотите стакан воды? Падает ли небо? Можно ли было устроить мир по-иному, в другом порядке, в другом месте?

18

– Ой, я часто падала в обморок. Часто! Это было признаком хрупкой конституции, чувствительной, слегка артистичной. Но все тогда пошли в медсестры или секретарши, понимаешь? Просто так вышло. Мы не имели возможностей.

– Просто жарко было.

– Потому что у тебя немалый потенциал, нет, слушай, правда: рояль, магнитофон, танцы, эта штука с… с… как это называется, ну, ты знаешь – ваяние, тебе некоторое время нравились ваяние и скрипка – со скрипкой ты была просто чудо, и еще много всяких мелочей.

– Я принесла домой из школы один глиняный горшок. А на скрипке я играла месяц.

– Мы позаботились, чтобы ты получала все уроки, пятьдесят пенсов туда, пятьдесят сюда – а набирается ого-го! А у нас денежки не всегда были! Это папочка все, упокой, господи, его душу, не хотел, чтобы ты росла, чувствуя себя бедной, хотя мы-то были бедными. Но ты по-настоящему никогда не останавливалась на чем-то одном, вот я о чем говорю. Газон надо полить.

Полин неожиданно наклоняется, потом распрямляется с пучком травы в земле.

– Лондонская глина. Очень сухая. Вы, девчонки, конечно, все делаете иначе. Вы ждете, и ждете, и ждете. Хотя чего вы ждете – я не знаю.

Полин почти посинела от усилия, грива седых волос, прямых и влажных, обрамляла ее лицо. Матери волнуются, пытаются сказать что-то своим дочерям, но именно эта взволнованность и отталкивает дочерей, вынуждая их отдаляться. Матери остаются ни с чем, держат, как безумные, в руке комок лондонской глины, немного травы, клубни, одуванчик, жирного червя, пропускающего через себя мир.

– Фу. Слушай, ма, может, ты положишь этот комок?

Они сидят вместе на парковой скамье, которую Мишель нашел несколько лет назад. Кто-то оставил посреди дороги на Криклвуд-Бродвей. Невозмутимо, как тебе нравится! Стоит там посреди трафика! Она словно выросла из асфальта. Все машины ее объезжали. Мишель остановил свой «мини-метро», опустил спинки сидений, открыл багажник и засунул ее внутрь, а Полин помогала ему. Или мешала. И делалось все это под раздраженные гудки машин, проезжавших мимо. Когда они привезли скамью домой, на ней обнаружилась бирка Королевского парка. Полин называет ее троном. Давай чуток посидим на троне.

– Просто жарко было. Олив, иди сюда, девочка.

– Только ко мне пусть не приближается. Не хочу, чтобы у меня слезы из глаз текли! Она моя внучка. Единственная, что у меня будет, если дела и дальше будут идти так, как шли до сего дня. У меня аллергия на единственную внучку.

– Мама, хватит!

Они молча сидят на троне, смотрят в разные стороны. Проблема, видимо, состоит в двух разных представлениях о времени. Она знает, что в этот момент ее животная природа, вероятно, принимает решение. Может быть, она слишком долго пробыла городской лисой. Каждое новое появление – сообщения приходят, кажется, ежедневно – представляется ужасным предательством. Почему все не хотят сохранять хладнокровие? Она сама себя заставила сохранять хладнокровие, но земля от этого не перестала вращаться. И потом то, что происходит, направлено только на то, чтобы ужасным образом пресечь все возможности других вариантов, которые не происходят, а потому и тридцать семь, а потому и дверь открывается в тот момент, когда она там стоит, в руках у нее полно листовок, и Шар говорит: положи это, возьми меня за руку. Побежим? Ты готова? Побежим? Оставь все это! Станем бродягами. Будем спать под живыми изгородями. Пойдем вдоль железнодорожных путей, пока не выйдем к морю. Будем просыпаться с этими длинными черными волосами в глазах, во рту. Звонить домой из телефонных будок, которые по-прежнему берут два старых добрых пенса. Мы в порядке, не беспокойся. Я хочу сохранять хладнокровие и двигаться. Я хочу этой жизни и другой жизни. Не смотри на меня!

– и просто пытаюсь помочь, но я за это не получу никаких благодарностей. Не могу даже понять, ты меня слушаешь или нет. Как знаешь. Это твоя жизнь.

– А для чего тебе вообще эта святыня?

– А что ты вообще имеешь под этим в виду – святыня? Богородица? Ну, меня-то она ничуть не волнует. Она совершенно безопасна. На двери написано «англиканская», и англиканской она и была тысячу лет. Мне этого достаточно. Люди из колоний и все эти россияки, они суеверны, и их можно понять. Они пережили жуткие времена. Кто я такая, чтобы лишать людей утешения?

Полин устремляет взгляд в сторону их старого дома, где теперь обитают люди из колоний и все эти россияки. Сегодня, как и почти во все дни с тех времен, когда засветило солнце, громкоголосая девица вышла из дома, она препирается с тем, кто на другом конце ее беспроводного устройства. Ты меня не уважаешь? Не смей меня не уважать! Если про нее и можно еще что-то сказать, так это про ее безошибочно угадываемое ирландское происхождение. Узкий криминальный лоб, широко расставленные глаза. Для падших членов собственного племени у Полин припасено презрение особого рода.

– Таким, как она, даже Богородица не поможет. Ой, Эдвард[14]14
  Имя Эдвард имеет несколько укороченных вариантов, один из которых – Нед.


[Закрыть], дорогой, привет.

– Рад вас видеть, миссис Х.

– И я рада. Как поживаешь, дорогой? Выглядишь неплохо с учетом всех обстоятельств. Травку уже перестал курить, надеюсь?

– Боюсь, что нет, боюсь, что нет. Нравится мне аромат.

– Он лишает тебя всех твоих честолюбивых стремлений.

– А у меня все равно только одно стремление.

– И какое же?

– Жениться на вас, конечно. Этого уж меня травка не может лишить, верно?

– Да ладно тебе.

Счастлива, правда, просто счастлива, солнце палит уже не так нещадно, синеет, устраивается полосками за аквамарином минарета, а неторопливый ветерок полощет на верхушке старого дома флаг святого Георга[15]15
  Имеется в виду британский национальный флаг.


[Закрыть], закрепленный на спутниковой тарелке в преддверии футбольного матча. Может быть, не имеет никакого значения то, что жизнь никогда не расцветает во что-нибудь большее, чем она есть. Заякорена у берега, от которого отплыла, как когда-то были заякорены почти все женщины.

– Ли, детка, это твой телефон.

Нет, вы посмотрите: ограда справа почти полностью повалилась. Плющ оттуда проникает в зазоры и душит все, что пытается вырастить Мишель, кроме самой яблони, которая растет без посторонней помощи, несмотря ни на что. Она пишет в совет, но там ее не слушают, Нед никогда не пишет, Глория тоже, они живут совместно, но совместным мышлением обладает только она, господи боже, этот несчастный бездомный червячок, побагровевший на солнце. Как крайняя плоть двигается туда-сюда, туда-сюда сам на себе. Никто меня не любит, все меня ненавидят, потому что я ползучий червь. Но это кто

этот голос

такой тихий

и такой яростный, прямо у нее в ухе, и она думает, что, вероятно, ослышалась, она думает, что, может, сходит с ума, она думает

– Простите?

– Ты меня слышишь? Не смей туда ходить.

– Простите. Откуда у вас этот номер?

– Эта девчонка – мое дело. А ты перестань туда ходить и засирать ей мозги. Ты меня поняла? Остерегайся меня. Я тебя знаю. Появишься еще раз – не поздоровится.

– Кто говорит?

– Лесбуха ебаная.

За неимением других занятий червяк складывается пополам. Плитка справа, плитка слева.

– и потом в «Паундленде»[16]16
  Название сети магазинов, в которых все товары прежде стоили один фунт, теперь цены выросли.


[Закрыть] та же самая шкатулка – обрати внимание, тот же бренд – стоит всего два сорок девять! Но если ты покупаешь в таких местах, ты просто сама себя обманываешь, и больше тут говорить не о чем. Ли, детка? Ли? Ли? Кто это был? Кто звонил? Ты не заболела?

19

Честь жены нужно защитить. Это главное, объясняет он, ссылаясь на крупных обезьян, увиденных в каком-то документальном фильме. Самка обезьяны защищает обезьяньего младенца, а самец защищает самку. Мишель ужасно счастлив в своей ярости, их тянет друг к другу под ее – ярости – пологом. За много месяцев это лучшее время, какое они провели вместе. Она, зажавшись, сидит за кухонным столом, а он ходит туда-сюда, размахивает руками, как крупная обезьяна. Она тоже хорошая обезьяна, она хочет сделать свой взнос в великое счастье своей обезьяньей семьи. И именно это абсолютно достойное желание заставляет ее сказать:

– Пожалуй. Я думаю, это был он. По голосу трудно сказать. Слушай, с тех пор, когда я его знала, прошло почти двадцать лет. Но я бы сказала: да. Если ты спросишь меня, уверена ли я на сто процентов, то я не смогу сказать «да», но первая моя мысль была: да, это он, Натан.

В этом уголке С-З так мало событий. Когда случается драма, вполне естественно, что человек хочет вписаться в эту картину, прямо в самую ее середину. Это на него похоже. Очень похоже. Она говорит Мишелю. Она говорит Мишелю все, кроме одного слова.

20

На пути из сетевого супермаркета (где они закупаются, хотя его появление привело к закрытию местного продуктового магазина, и платят там мизерное жалованье) с новыми пакетами, хотя им следовало взять старые, с брокколи из Кении, томатами из Чили, отвратительным помойным кофе, какой-то сладкой дрянью и не той газетой.

Они низкопробные люди. В них даже нет той целостности, которая позволяет некоторым вообще не заморачиваться тем, что они низкопробные. Они все время заморачиваются. Они снова застряли где-то в середине. Они всегда покупают пино-гриджио или шардоне, потому что других слов применительно к вину они не знают. Они приглашены на обед, а если ты идешь на обед, то должен принести бутылку вина. Это они уже выучили. Они не покупают никакие дорогие вещи, потому что не могут себе этого позволить. Так заявляет Мишель, а Ли говорит: нет, не покупают они дорогие вещи, потому что не следует заморачиваться. Про себя она думает: ты хочешь быть богатым, как они, но не можешь заморачиваться их моральными ценностями, а меня больше интересуют их моральные ценности, чем их деньги, и от этой мысли – от этой оппозиции – ей становится хорошо. Брак – это искусство оскорбительного сравнения. И, черт побери, вот он, в телефонной будке, и если бы она подумала хоть секунду, она никогда бы не сказала:

– Черт, вот он, в телефонной будке.

– Он?

– Да, но… нет, я не знаю. Нет. Я подумала. Не имеет значения. Забудь.

– Ли, ты только что сказала, что это он. Так он или не он?

Мишель очень быстро оказывается вне пределов слышимости и уже там напрашивается на другое оскорбительное сравнение: его компактная, с хорошими пропорциями фигура танцора против высокой, мускулистой угрозы, которая поворачивается и оказывается не Натаном, но точно другим парнем, которого она видела с Шар, а может, и не видела. Шапочка, куртка с капюшоном, заниженные джинсы, это униформа – так многие одеваются. С того места, где стоит Ли, это все равно немая сцена, жестикуляция и первобытные гримасы и, конечно, потенциально ужасная новость, которая объясняет все, кроме страданий и частностей: о том, что один юнец ударил ножом другого юнца на Килбурн-Хай-роуд. У них есть имена и возраст и, что ужасно печально, обвинение в том или ином деянии, что вовсе не повышает цены на недвижимость в районе. У Ли дыхание перехватило от страха. Она бросается бегом, чтобы вмешаться, Олив семенит рядом, а она, пока бежит, замечает кое-что, что не должно иметь значения: она выглядит старше, чем тот и другой. Хотя парнишка – всего лишь парнишка, а Мишель – мужчина, оба они кажутся ровесниками.

– Не знаю, о чем это ты, братишка, но не СОВЕТУЮ ТЕБЕ ГНАТЬ ВОЛНУ.

– Мишель, пожалуйста. Брось, пожалуйста.

– Скажи своему мужику, пусть отойдет от меня.

– Не смей больше мне звонить, понял? Оставь в покое мою жену! Ты меня понял?

– Ты что за хуйню несешь? Напрашиваешься, да?

Они, как петухи, наступают друг на друга, Мишель унизительным финтом вытолкнут на дорожку, он приземляется рядом со своей нелепой собачонкой, которая лижет ему ухо. И вот уже противник возвышается над ним, театрально заводит ногу, готовясь к пинку. Ли втискивается между ними, расставляет руки, чтобы разделить их, умоляющая женщина в древней истории.

– Мишель! Прекрати! Это не он… Прошу вас… это мой муж, он перепутал, пожалуйста, не бейте его, пожалуйста, оставьте нас, пожалуйста.

Безразличная нога заносится еще выше для более сильного удара. Ли начинает кричать. Краем глаза она видит, как молодая белая пара в костюмах переходит на другую сторону дороги, чтобы не сталкиваться с ними. Никто им не поможет. Она молитвенно складывает руки.

– Пожалуйста, оставьте его, пожалуйста. Я беременна, пожалуйста, оставьте нас.

Нога опускается. Над Мишелем, который пытается встать на ноги, появляется рука, сложенная пистолетом, и направленная на его голову.

– Погонишь на меня волну еще раз – ба-бах – и ты покойник.

– Пошел в жопу. Понял? Я тебя не боюсь!

В мгновение ока нога опять заводится назад и бьет Олив в живот. Собачонка отлетает на несколько ярдов в дверь кондитерского магазина. Она визжит так, как Ли еще не слышала.

– Олив!

– Тебе повезло, что твоя подружка за тебя заступилась, братишка. А то…

Он уже наполовину пересек улицу, откликается через плечо.

– Что «а то»? Трус долбаный! Пнул мою собаку! Я вызываю полицию!

– МИШЕЛЬ. Не ухудшай то, что и без того плохо.

Она прижимает руку к его груди. Любой прохожий сочтет, что она пытается его удержать. Только она знает, что на самом деле он не пытается оттолкнуть ее. Так двое мужчин расходятся, грубо ругая друг друга на ходу, лелея мысль, что это не конец, что в любой момент они могут развернуться и броситься друг на друга. Это всего лишь еще большее притворство: присутствие женщины освободило их от обязанностей.